Текст книги "Детство Понтия Пилата. Трудный вторник"

V. И когда я ощутил и осознал это, то почти тут же подумал и как бы ответил отцу:

Не «собачонка» я, а поймен, у которого есть недавно разработанная им пойменика. И в Тарраконе тебе не удастся отделаться от меня. Я вместе с Лусеной поеду за тобой в Германию. И там стану воином. Как ты, мой любимый и прекрасный отец! Я докажу тебе, что я твой сын, и сын этот уже кое-что может и умеет. Сам ты меня к этому принудил, когда сравнил с собачонкой и велел сидеть на телеге. Потому что путь наш долгий. И можно впервые применить на практике то замечательное оружие и те хитроумные приемы, которые подарили мне великие герои.

Повторяю, без всякой обиды, а с радостью и чуть ли не с благодарностью подумал и решил. И почти тут же сказал себе:

Начать надо с разведки.

VI. И прежде всего защитить самого разведчика.

Из многоразличных средств я выбрал для себя только два: «шапку Аида» и «щит Персея». Сейчас попытаюсь пояснить.

Шапка Аида должна была сделать меня как бы невидимым. То есть ни отец не должен был заметить, что я за ним наблюдаю, ни другие люди, которых я собирался использовать, не должны были догадываться, что я их целенаправленно расспрашиваю об отце. И даже если у них зарождалось подозрение, что я исподволь собираю сведения, они должны были приходить к выводу, что, поскольку меня во всеуслышание назвали собачонкой, ну так эта самая собачонка ходит теперь и принюхивается к чему ни попадя, без какой бы то ни было определенной цели, как это часто бывает с собачонками… Одним словом, «шапка Аида». И даже Лусена не должна была догадываться, что маленький поймен приступил к разведывательной стадии своей Маркомахии.

Щит Персея. Может быть, я не совсем точно обозначил защитный прием. Но суть его была в следующем. Надо было напрочь забыть, что изучаемый мной человек – мой родной и любимый отец. Марк Пилат отныне должен был стать для меня, как у нас говорят в Службе, «наблюдаемым объектом». Все родственные чувства, все обиды, упреки и щемящие ожидания следовало сжечь и истребить в себе, как Фетида сожгла и истребила человеческую немощь и смертную природу в теле Ахилла. Только тогда можно было надеяться провести всестороннее и непредвзятое исследование наблюдаемого объекта и попытаться нащупать головы и птерны, которые заключал и прятал в себе этот человек. Иными словами, надо было постоянно защищаться от отца зеркальным щитом, чтобы от его взгляда не окаменело мое исследование.

VII. Ежедневно я вел наблюдения за Объектом, то есть следил за отцом в новой и чрезвычайно благоприятной для наблюдения обстановке. Ведь дома, в Кордубе, и раньше в Леоне отец уходил на службу, и я его больше не видел. А тут он все время был на виду. Я видел, как он скачет на лошади, как владеет оружием, как командует турмой, как тренирует и воспитывает своих конников и легковооруженных. Я имел возможность изучать Марка Пилата в его родной стихии: Марка-воина, Марка-командира, Марка-всадника, то есть ту оборотную сторону Объекта, которая до этого пряталась от меня. Я скоро понял, что совершенно не знал своего отца, и только теперь он стал приоткрываться, как бы выступая из сумрака на свет, с каждым днем все более и более яркий.

Разумеется, к полевым наблюдениям я с первого же дня стал добавлять граев глаз, изваяния горгон, восхищение Телемаха и тоску Пенелопы, то есть приступил к работе с «источниками», которых теперь вокруг меня было в изобилии – целая турма с молодчиками и конюхами. И с этими источниками, до этого для меня совершенно закрытыми, я теперь вместе путешествовал, завтракал и обедал, сидел у вечернего костра, прятался в шалашах от дождя, мог встать среди ночи и, сославшись на бессонницу, подолгу беседовать в ночном карауле.

Основную информацию я получил, понятное дело, от тех конюхов, которые охраняли наш маленький обоз и всё время были рядом. Но некоторые очень ценные для меня сведения мне удалось получить от двух молодчиков – галлекийца Вига и гиспальского римлянина Гнея Виттия, а также от конника Сервия Колафа.

Виттий был до беспамятства влюблен в моего отца, восхищался своим командиром, поклонялся ему, словно богу, и стоило мне лишь «тронуть струну», как юный и пылкий молодчик Гней Виттий, подобно какому-нибудь Фемию или Демодоку, начинал петь хвалебную оду Марку Пилату, – тут только слушать и отбирать нужные детали.

Виг-галлекиец, напротив, был несколько обижен на отца – за то, что тот не переводит его из легковооруженных молодчиков в конники. А потому иногда позволял себе критические замечания в адрес Марка Пилата – как ты понимаешь, ценные сведения для того, кто занят поиском голов и птерн.

Что же касается Сервия Колафа, тот этот первый конник первой декурии, ветеран и главный помощник отца в воспитании конников и молодчиков, чуть ли не с самого начала нашего путешествия вбил себе в голову, что он и меня, сына своего начальника, должен наставлять и воспитывать, и делал это главным образом на рассказах о доблести, достоинствах и профессиональном мастерстве Марка Пилата. Несмотря на свое прозвище Колаф («удар кулаком»), это был добрый и отзывчивый человек, хотя со своих воспитанников, что называется, драл три шкуры.

С твоего позволения, Луций, не стану дольше описывать, где и как я по крупицам собирал нужную мне информацию, а сразу перейду к тому портрету Марка Пилата, который нарисовался у меня к Новому Карфагену, вернее, к тому моменту, когда мы выехали на берег Внутреннего моря и по прибрежной магистрали направились в сторону Тарракона.

VIII. Марк Пилат, мой отец, был по всем признакам и по всеобщей оценке образцовым воином. Храбрый, но осторожный, опытный и вместе с тем вдохновенный и изобретательный. Несмотря на средний рост и стройное телосложение, он был крайне опасен для своих противников, крепок, вынослив и неутомим. Быстро бегал, высоко и далеко прыгал, поднимал тяжести, как заправский атлет. Поразительно сильными были у него кисти рук, и если он этого хотел, никто не выдерживал его поистине стального рукопожатия. К тому же, как это было принято в Иберии, Марк Пилат великолепно умел драться – не только кулаками, но локтями, ногами и особенно опасно и неожиданно – головой.

Подобно легендарному Серторию, Марк любил Иберию, с уважением относился к коренному ее населению, многих своих молодчиков и даже конников вербовал из кельтских и иберийских племен. И вообще, как я сейчас понимаю, по духу своему, по манерам и по повадкам он был столько же испанцем, сколько римлянином. Он ведь родился в Иберии. И дед мой, Публий Пилат, в Испании родился и не покидал ее. И прадед мой, Квинт Понтий Первопилат, на свет появился в Иберии и духом ее был изначально проникнут.

Дома одеваясь как римлянин, на службе и в походе Марк преображался почти в испанца. Вместо римского шлема носил на голове темную повязку. Поверх римских доспехов надевал не кавалерийский плащ, а шерстяную накидку – и не пурпурную турдетанскую, а типа тех, которые изготавливают в районе Месеты: с застегивающимся воротом и лацканами, у которых тяжелый запах. Когда садился на лошадь, натягивал облегающие штаны, которые поддерживались широкими подтяжками. Ноги обувал в просторные кожаные сапоги с широкими голенищами; и лишь под вечер, на ночевках, переобувался в сандалии – опять-таки не римские, а осунские: остроносые, завязанные на икрах много раз перекрещенными тесемками.

Оружие сплошь было испанским. Вместо римского кавалерийского меча – фальчион: короткая, широка и кривая иберийская сабля, пригодная не только для нанесения ударов, но и для бросков с расстояния. Этой саблей можно было с одного взмаха отсечь голову, отрубить руку у самого плеча, вспороть живот и нанести другие тяжелые раны. Страшное оружие! Рукоятка сабли заканчивалась головой лошади, а ножны были кожаными.

Дротики были тоже не такие, как в римской кавалерии. Наконечник был длинным, чтобы пробить броню и как можно глубже проникнуть в тело. Древко было сделано из пихты. А на конце древка помещался квадратный кусок железа, обвязанный бечевой и густо обмазанный смолой. Эту смолу перед броском нередко поджигали – чтобы, если дротик вонзится не в тело, а в щит, горящее древко пугало противника, и он отбрасывал в сторону щит, становясь беззащитным.

Помимо этого типа дротиков у Марка было много других моделей, и всеми он великолепно умел пользоваться. Намного точнее и лучше, чем любой из его всадников. «Но не так божественно, как это делал Квинт Пилат, дед командира и твой прадед», – однажды в сердцах объявил мне Виг-галлекиец.

Лошадником Марк Пилат был превосходным. Лучше самого опытного и умелого конюха знал, видел и чувствовал каждую лошадь. Даже предчувствовал ее, ибо, глядя на жеребенка, почти с безошибочной точностью мог предсказать, какой конь из него вырастет, чему его удастся обучить, и как он будет скакать и сражаться. И каждое животное, прежде чем попасть в турму, сперва проходило его тщательный осмотр, а большинство лошадей он сам ездил покупать, иногда в весьма отдаленные уголки Бетики и даже за ее пределы.

Наездник – великолепный. По рассказам восторженного Гнея Виттия, он совершал на коне чудеса акробатики: мог, например, управлять лошадью, находясь у нее под брюхом, и из этого положения метать свои дротики. Виттий утверждал, что однажды, якобы на его глазах, отец поспорил с каким-то центурионом, что перепрыгнет на коне через телегу, доверху нагруженную шанцевым инструментом. А когда отец перепрыгнул, и центурион, не желавший отдавать проигранный заклад, стал возражать, что они, дескать, спорили на прыжок через две телеги, потому как через одну телегу любой опытный кавалерист перепрыгнет, отец, ни слова не сказав в ответ, велел поставить другую телегу и, с не меньшей легкостью перелетев через два препятствия, спросил: «Ну, сколько еще телег ты выстроишь передо мной? Не волнуйся, приятель. Мы с моей клячей все их перемахнем, чтобы устыдить тебя и вылечить от жадности».

А Виг-галлекиец однажды обиженно поведал мне: «В Кордубе твой отец, пожалуй, лучший из наездников. Но у нас, в Галлекии, в Бракаре и даже в Бригантии, многие могут с ним поспорить и некоторые даже выиграют. И прадед твой, Квинт Понтий, был намного более искусным кавалеристом, чем твой отец. Это все говорят».

IX. Удивительным и замечательным командиром был мой отец.

Все турмальные солдаты – и конники, и легковооруженные и даже конюхи – были лично им подобраны, так как Марк Пилат был не только турмарионом, то есть командиром конной турмы, но по призванию турмарием, то есть вербовщиком солдат для своего подразделения. Каждого солдата отбирал, и никто без его одобрения не мог служить у него.

Я уже вспоминал, что в турме у него были не только римляне, но также иберийцы, и этих иберийцев он никогда не отделял от римлян, не создавал отдельных иберийских декурий, как это практиковали другие командиры.

Всех своих подопечных он неустанно и беспрерывно тренировал и воспитывал. И прежде всего велел держаться в стороне от других солдат. Ибо, во-первых, объяснял Марк Пилат, настоящие конники представляют собой элиту римского войска и ни в коем случае не должны даже за пределами службы смешиваться «с какой-то пехотой». А во-вторых, утверждал отец, «это ведь не воины, а полицейские: они за свою жизнь не видели ни одного настоящего сражения; и нечего вам с ними разговаривать, даже здороваться с ними надо с осторожностью, потому что ничему хорошему они вас не научат».

Сам был аккуратным и от каждого солдата требовал образцовой аккуратности в уходе за лошадьми, в содержании амуниции, в поддержании внешнего вида. Встав рано поутру, его солдаты сперва долго чистили зубы, затем тщательно расчесывали волосы, потом чистили лошадей, до блеска надраивали оружие, металлические части обмундирования и упряжи и лишь после этого принимались за завтрак. Сам видел и свидетельствую, что в других конных подразделениях никогда не встречал такой ежедневности и такого внимания к мелочам.

И ни в одной из турм – ни в римских, ни в галльских, ни даже в германских конных отрядах – я не видел таких преданных всаднику лошадей. Их с юного возраста приучали повсюду следовать за наездником, так что во время тренировки или в ходе сражения всадник мог спрыгнуть с лошади, отойти или отбежать от нее в сторону, а конь, словно собака, повсюду следовал за ним, чтобы в любой момент оказаться под рукой. Виг утверждал, что такое воспитание лошадей Марк не сам придумал, а «содрал у нумидийцев», то есть у прославленных всадников великого Ганнибала.

У тех же нумидийцев, как мне объяснили, отец позаимствовал и «тактику двух лошадей». То есть, рядом со всадником, взнузданная и покрытая чепраком (седел у нас не использовали), всегда скакала вторая лошадь. И когда в ходе тренировки или в пылу сражения лошадь под воином уставала, конник в полном вооружении перепрыгивал на вторую и свежую и продолжал на ней работать или сражаться. К тому же, как я уже вспоминал, один конь у всадника был мавританский, а другой – из Уксамы. И на уксамских, на редкость выносливых конях, отрабатывали приемы ближнего конного боя, а на мавританских, менее выносливых, но намного более стремительных и быстрых, пускались в погоню и отрабатывали преследование. А уксамские лошади без седоков скакали следом, так что, если вновь случались рубка и ближний бой, всадник мог снова перепрыгнуть с быстро устающего мавританца на неутомимого уксамца.

Обычно в кавалерии подразделения имеют, как некоторые выражаются, «специализацию». То есть существуют турмы лучников, декурии пращников, отряды копьеметателей и так далее. Марк же обучал своих воинов одинаково хорошо владеть всеми видами оружия: мечами различных форм, всеми разновидностями дротиков, разными пращевыми снарядами (от простого камня до зажигательного ядра). Помню, как возле двухвратной арки божественного Августа (той, что отделяет Бетику от Ближней Провинции), отец устроил военные игры, во время которых его воины демонстрировали свое умение. А по окончании принялся распекать одного своего конника, Марцелла, которого, кстати, весьма ценил за его кавалерийские и воинские способности. И так наставлял: «Пращой безобразно работаешь… Что значит: всадник, а не пращник?! Ставишь себя выше Геркулеса?! Тот был замечательным пращником… Сколько раз повторять вам: настоящий конник – бог войны и, стало быть, универсальный воин! Нет для него «второстепенного» и «недостойного». Недостойно для него только одно – уступить противнику на поле боя. И если ты владеешь пращей хуже балеарского пращника – стыд и позор для тебя и для всей нашей турмы… Не может быть у тебя любимого оружия – ты всеми видами оружия должен одинаково хорошо владеть! Отныне, до самой Галлии, отбираю у тебя меч и дротики. Только со щитом и с пращой будешь работать, пока не научишься, как германец. Потому что конные германцы, я вам объяснял, любят метать камни. И как мы будем выглядеть перед ними, если заранее не подготовимся?!»

Все без исключения всадники Марка умели скакать, отпустив поводья и сражаясь обеими руками. Это Пилат тоже «содрал у нумидийцев». И в ходе тренировок они вообще не взнуздывали лошадей, управляя только ногами. «Ваш враг однорукий! А у вас – целых две руки!» – радостно кричал отец и, потрясая двумя дротиками, пускал своего коня в такой неистовый галоп, на котором и взнузданной лошадью трудно командовать, а Марк ухитрялся резко поворачивать, прыгать через канавы и поваленные деревья, на полном скаку останавливать своего стремительного мавританца.

Стремительность и непредсказуемость в движении – этому он особенно настойчиво и трудолюбиво обучал своих подопечных. Вся турма могла во мгновение ока рассыпаться по сторонам, как это делают мелкие рыбешки при нападении крупного хищника, и также мгновенно и непредсказуемо собраться в стальной кулак, или в острый клин, способный проткнуть и пронзить не только кавалерийский отряд, но и легионные порядки…

Ясное дело, «содрал у нумидийцев» и «слямзил у историков», как уточнял Сервий Колаф.

И, надо полагать, позаимствовал у историков, убедил начальство и ввел в свою турму тех, кого сам называл молодчиками. То были, как правило, юноши. Они считались легковооруженными, хотя получали изрядную конную подготовку. Они садились позади собственно всадников, умели по сигналу ловко и бесстрашно соскакивать на землю и внезапно превращаться в пехотинцев, а потом так же внезапно и по сигналу вскакивать на лошадь позади своего всадника. Находясь на земле, они должны были нападать на вражескую конницу и осыпать ее градом мелких дротиков, почти не целясь, но нанося ей множественные и болезненные раны; кинжалами они должны были подкалывать лошадей и теми же кинжалами добивать упавших на землю всадников. Сидя верхом, они на полном скаку стреляли из луков и метали камни. Когда конники пересаживались на быстрых мавританцев, молодчики, как правило, следовали за ними на уксамцах, чтобы в любой момент прийти на помощь своим старшим товарищам: с наскоку прикрыть их градом стрел или шквалом камней либо, спешившись, мгновенно преобразиться из лихих наездников в самоотверженных легковооруженных, снующих между всадниками с кинжалами и дротиками.

Как мне объяснил Колаф, данный прием отец позаимствовал не у нумидийцев, а у Сципиона Африканца, который подобными юными копьеметателями наводил страх на тяжелую карфагенскую кавалерию. Однако в это, так сказать, историческое заимствование Марк Пилат внес собственные добавления и усовершенствования. Во-первых, у каждого легковооруженного, или молодчика, был свой конник, и именно его лошадей он обязан был защищать в конном бою. Во-вторых, к приемам борьбы, позаимствованным у нумидийцев и мавританцев, Марк Пилат прибавил некоторые уловки, вычитанные им из описаний галльских и германских кавалеристов. В-третьих, молодчикам было обещано, что со временем самые трудолюбивые и успешные из них будут повышены рангом и станут конниками, и им будут подобраны собственные легковооруженные защитники и подчиненные.

Несмотря на жесткую дисциплину и строгую иерархию, царившие в турме отца, Марк Пилат чистил коней вместе с конюхами, во время учений бегал и прыгал вместе с молодчиками, тренировался и состязался наравне с конниками. И радовался, если кто-то превосходил его, обгонял или побеждал в учебном бою; хотя подобное, на памяти Гнея Виттия, никогда не случалось, но Виг-галлекиец утверждал, что изредка кое-кому из солдат удавалось взять верх над своим командиром. То есть четкая субординация в выполнении приказов, а в остальном – совместная еда, общий кров, похожие оружие и обмундирование, мужская дружба и воинское братство на всех ступенях иерархии: турмарион – декурионы – конники – легковооруженные – конюхи.

Такие отношения, как мне сообщили, почти не встречались ни в римских, ни во вспомогательных войсках, где каждый офицер норовил выпятить и подчеркнуть свое командирство, в быту и на учениях, и запросто мог ударить кулаком подчиненного конника, сломать палку о легковооруженного или велеть высечь плетьми провинившегося конюха. От отца же никто даже грубого слова не слышал – ну, разве что едкое и насмешливое замечание, после которого, по словам Гнея Виттия, хотелось сначала со стыда провалиться под землю, а потом тут же исправить свою оплошность.

X. Я быстро установил, что все подчиненные отца души в нем не чаяли. Причем не только декурионы и конники, но и низшие конюхи и погонщики. Наверное, потому, что в турме Марка Пилата они себя никогда низшими не чувствовали. Один пожилой конюх, я слышал, как-то сурово отчитал одного из декурионов, за то, что тот не заметил легкого недомогания своего коня, и декурион тут же признал свою ошибку, перед конюхом извинился и поблагодарил за замечание. Даже Виг-галлекиец, который, как я вспоминал, обижался на отца и позволял иногда колкие замечания в его адрес, с такой радостной ревностью смотрел иногда на своего командира, что я подумал: вели ему Марк Пилат забраться на высокую скалу и прыгнуть с нее, и Виг не задумываясь выполнит смертельный приказ, а восторженный Гней Виттий – нет, пожалуй, не прыгнет.

Стало быть, прекрасный солдат, замечательный командир и воспитатель.

А каков подчиненный?

XI. На Севере, как я уже вспоминал, начальство ценило и уважало отца. Он был первым турмарионом, правой рукой префекта конницы, его заместителем, и часто в отсутствии префекта командовал не только своей первой турмой, но и всей легионной кавалерией, состоящей обычно из десяти, а у нас, в Леоне, из семи турм (потому что конница Четвертого, бывшего Македонского, легиона, как мне удалось узнать, была не полностью укомплектована)…

В Кордубе же положение изменилось, и многие достоинства Марка Пилата в глазах начальства и других командиров стали выглядеть чуть ли не недостатками.

Об этом мне постепенно рассказали конник Сервий Колаф, декурион Туй и некоторые из молодчиков и конюхов.

Сервий – после того, как мне удалось с помощью некоторых приемов спровоцировать его на откровенный разговор, – Сервий Колаф однажды признался и показал: «Такие замечательные солдаты, как твой отец, ценятся во время боевых действий. А у нас, в Бетике, нет ни войны, ни легионов. Командиры у нас ленивые. Солдат не тренируют. И сами мало что умеют. Естественно, отец твой и наша доблестная турма – для них словно кость в горле или бельмо на глазу. Тут прежде всего досада: с какой стати этот Пилат так старается и выставляет себя? Потом, понятное дело, зависть, потому что в глубине души все они хотели бы быть похожими на Марка. Но нет у них для этого ни способностей, ни смелости, ни трудолюбия. А когда всего этого нет, одна зависть остается. Вдобавок, отец твой держится особняком. Кому же понравится, когда его во всем превосходят и даже взгляда не удостаивают?»

Туй мне так объяснял: «Марк любит Иберию. Марк многих иберийцев взял в свою турму. Меня, ибера, сделал декурионом. Я стал командовать римскими гражданами. Начальники были против. Начальники велели Марку убрать варвара с декурионов. Но Марк меня не только оставил. Марк после их приказа стал являться к начальникам в иберийской одежде и с иберийским оружием. Начальники рассердились. Начальники не любят, когда их не слушаются. Начальники считают, что римляне должны командовать иберами, а не иберы – римлянами».

А вот что сообщил мне один из конюхов, и я его, что называется, взъерошенный и долгий рассказ попытаюсь причесать и суммировать: (1) Марк требует для себя хороших лошадей. Но хорошие лошади дорого стоят. (2) Марк разбирается в лошадях, ему невозможно подсунуть плохую и дешевую лошадь, начальству же доложить, что приобрел хорошую и дорогую, и разницу в цене положить себе в карман, что испокон веков делали конные командиры, особенно в провинциях. (3) С Пилатом никак нельзя договориться, и главного турмария по всей Бетике, имевшего неосторожность предложить ему выгодную сделку на подборе и покупке лошадей, Марк тут же обвинил перед кордубским претором: дескать, мошенник и вор; пришлось обращаться за помощью к влиятельным магистратам, чтобы защитить злосчастного турмария от следствия и суда. (4) Хотели общими усилиями укротить Пилата. Но у того неожиданно явился могущественный покровитель – Луций Анней Сенека Ритор. Этот, можно сказать, «отец города» однажды побывал на военных учениях и пришел в полный восторг от Пилатовой турмы. А когда кто-то из магистратов укоризненно заметил, что Пилат со своими всадниками дорого обходятся городской казне, Сенека Ритор громогласно вопросил: «Какой город в Испании считаете наипрекраснейшим?!» «Кордубу», – естественно, ответили ему. «А этот наипрекраснейший город может иметь прекрасных лошадей и прекрасно обученных кавалеристов? Хотя бы одну турму?!» – продолжал вопрошать Сенека. «Может и должен», – пришлось ответить. «Ну так стоит ли жадничать и жалеть деньги на нашу красоту, доблесть и славу перед лицом Обеих Провинций?!» – Короче, похвалил и заступился.

(Видишь, как поворачивается колесо Фортуны: Сенека Младший взял под свою опеку Луция Пилата, а Сенека Старший защитил от возможных нападок его отца – Марка Понтия Пилата! Ты знал об этом? Не думаю. Знала об этом одна Фортуна и крутила нас на своем колесе…)

Не только на покупке лошадей зарабатывали. Конные отряды, например, занимались выбиванием денег из должников, за что командиры получали приличные вознаграждения. За взятки посылали солдат на полевые и строительные работы. Когда какая-нибудь знатная матрона отправлялась в путешествие, вместе с ней снаряжалась иногда целая турма, разумеется не бесплатно, и эти римские «матери провинции» даже соревновались друг с дружкой, у кого военная свита будет пышнее и многочисленнее… Разумеется, отец в этих, с позволения сказать, операциях никогда не участвовал, и в страшном сне не могло присниться никому из его начальников поручить Марку Пилату подобное дело.

Полагаю, однако, что более всего раздражало в моем отце то, что он никого и ничего не боялся. А такие бесстрашные люди, готовые идти напролом и даже в отсутствие защитников отстаивать свою правоту – такие люди всегда вызывают к себе страх. И страх превращается в ненависть.

К тому же отец был непредсказуемым, то есть его поступки и реакции было трудно рассчитать заранее.

Короче, когда из Рима вдруг пришло распоряжение отправить в Германию конное подразделение, как было сказано «лучшее и готовое к боевым действиям»… Представляю, какой праздник случился в среде местного военного начальства!

XII. Всю эту информацию об отце я собрал, пока мы двигались по Августовой дороге от Кордубы до побережья Внутреннего моря. И уже во время сбора начал прикидывать, какие тут могут быть птерны или головы Гидры, положительные и отрицательные, или, как я их тогда стал именовать, болезненные и радостные, так как прикосновение к первым вызывало боль, страх или гнев, а ко вторым – радость и ответное притяжение.

Я скоро понял, что у этого человека – ты помнишь, что я заставил себя относиться к отцу как к Объекту, с которым меня связывал лишь мой интерес исследователя? – у этого Марка Пилата, на первый взгляд, почти не было болезненных птерн. Его не любило командование – он не обращал внимания. Ему завидовали равные по рангу – он этой завистью гордился. Его выслали из Испании – он с радостью воспринял эту высылку как долгожданную командировку и ответственное поручение, потому что был воином, а не полицейским, солдатом, и не служебным карьеристом.

Ежедневно тренироваться самому, воспитывать преданных кавалеристов и любить жену свою Лусену – вот всё, в чем он нуждался. И, знаешь Луций, то, что твои стоики достигают путем длительного самоограничения, строгих диет, изощренных психологических упражнений, у моего отца было от природы. Он был неуязвим для злорадства людей и для происков Фортуны. Помнишь нашу последнюю беседу в Александрии? Ты говорил: «Над нравами философа Фортуна не властна»; «Философ должен поставить Фортуну на одну ступень с собой, и если она это поймет, то окажется над ним бессильной»; «Даже если она метнет в такого человека свое зловредное копье, то не ранит, а лишь оцарапает, да и то редко»… Мне и тогда, в Египте, казалось и теперь кажется, что всё это ты говорил о моем отце. И честно тебе признаюсь: за всю жизнь я не встретил, пожалуй, более самодостаточного, более защищенного и счастливого – да, представь себе, поистине счастливого человека!

Казалось бы, страшный удар – гибель любимой дочери, которую собственными руками угробил… Помнишь, ты говорил: «Фортуна не сбивает с пути – она опрокидывает и кидает на скалы»?… Да, опрокинула так больно, что чуть рассудка не лишился. Да, швырнула на скалы, так что самый вид Леона и Севера стал нестерпимым, и, бросив любимых солдат и товарищей по службе, бежал через всю Иберию, в Кордубу, где у него ни кола ни двора, ни знакомых, ни турмы. Но сбить с пути – нет, не сбила. Потому что Лусена и лошади остались. И месяца не прошло, как он снова был счастлив, утром уходя на любимую службу и вечером возвращаясь к любимой жене… «Над нравами человека Фортуна не властна». Ты прав, Сенека.

Стало быть – неуязвим. И следовало разрабатывать не болезненные, а радостные птерны. Вернее, те головы, которые вызывали ко мне неприязнь, надо было нейтрализовать или вовсе отсечь, а на их месте выявить, вырастить и подкормить (как подкармливают собак, иногда весьма недружелюбных) головы приязни, головы благорасположения, то есть положительные птерны отцовства, которые маленькая Примула, едва явившись на свет, тотчас пробудила в своем отце, а мне никогда не удавалось, несмотря на старания.

XIII. При подъезде к Илике я уже в общих чертах разработал программу своей первой махэ, как я по-гречески стал именовать ту часть пойменики, в которой поймен от сбора информации переходит к завоеванию объекта и из разведчика превращается в охотника. С твоего позволения, однако, не стану перечислять тебе пункты этой программы, ибо, во-первых, они постоянно уточнялись и корректировались на всем протяжении махэ, от Илики до Тарракона, а во-вторых, мне будет неинтересно вспоминать, а тебе – слушать, если я сразу сообщу о тайных замыслах и предполагаемых средствах.

Лишь основные принципы перечислю.

С таким сложным и трудноуязвимым противником, как Марк Пилат, нельзя было рассчитывать на мгновенную победу. Невозможно было одномоментно поразить цель, как это удалось Парису, или Персею. Надо было с самого начала приготовиться к длительной махэ, с последовательным использованием оружия дальнего, среднего и ближнего боя, то есть сначала стрел, затем дротиков и только потом меча. При этом надо было ожидать, что отдельное оружие и единичное попадание в цель не принесет мне даже намека на успех, но общий обстрел, многочисленные и разнообразные уколы и поражения, взятые вместе, как бы переполнят чашу и выплеснут из нее долгожданную победу. Военным языком выражаясь, это была осада, а не генеральное сражение.

По-прежнему следовало соблюдать строжайшую конспирацию. И шапку Аида надо было еще сильнее натянуть на голову, дабы Объект ни в коем случае не заметил, что на него ведется затяжная и планомерная охота. И в щит Персея мне теперь еще чаще приходилось прятать свой взгляд, чтобы, увидев в противнике собственного отца, не окаменеть от любви и страха.

Надо было не только подавлять враждебные мне головы, но провоцирующими уколами, игривой щекоткой и ласковыми поглаживаниями будить, возбуждать и располагать к себе радостные птерны.

Используя стрелы, дротики и надеясь на меч, нужно было на всякий случай искать стимфалийские трещотки, адамантовый серп, ремешок от шлема (см. 4.XXVIII), то есть «спецоружие».