Текст книги "Детство Понтия Пилата. Трудный вторник"

Так говорил Сегест, брат Сегимера, зять Арминия и отец Туснельды.

А Публий Квинтилий Вар смотрел на него, будто пьяный – хотя, повторяю, он пил только воду, – и долго молчал, а потом закричал визгливо и хрипло:

«Замолчи!.. Что позволяешь!.. Немедленно прекрати клевету!.. Сейчас, когда нам… когда нас… Как смеешь?! Злобный глупец!» – У Вара не хватало слов, и вместо слов он взмахивал руками.

Сегест не смутился. Сегест ответил именно теми словами, которые приводят почти все историки.

«Если не веришь мне, – скорбно и торжественно произнес Сегест, – если не веришь тому, что я говорю, то брось в оковы меня самого, Арминия и других германских вождей. Простой народ ни на что не осмелится, если будут изъяты его предводители. И вместе с тем будет время разобрать, на чьей стороне вина и кто ни в чем не повинен».

А дальше историки опять умалчивают. Дальше Вар посмотрел на Арминия и тихо спросил:

«Что думаешь по этому поводу?»

Арминий, сохраняя невозмутимость, в то время как дядя его, Ингвиомер, побагровел от гнева, а Сезитак побледнел и дрожал от страха, – Арминий покачал головой и, усмехнувшись, ответил:

«Ты знаешь, мы не позволяем ввозить к себе вино, так как, по нашему мнению, оно изнеживает человека и делает его неспособным выносить лишения».

«К чему эти слова?» – удивился Вар.

«Во всяком случае, германцы к вину не привыкли, – продолжал красавец Арминий. – Они от него дуреют. А пиво действует на нас благотворно».

«Говори яснее! Ничего не понимаю!» – Вар опять рассердился.

А его любимец прижал руки к сердцу и трепетно воскликнул:

«Великий полководец! Прошу тебя, умоляю – не сердись на моего дорого тестя! Он не со зла сказал. Он пьян и сам не понимает, о чем болтает».

Вызвали батавов и увели Сегеста.

Пир продолжался.

Спать легли за полночь.

(4) А утром Вару сообщили, что Арминий, Ингвиомер, Сезитак и Сегест исчезли из лагеря. И вместе с ними растворились в окрестных лесах почти две тысячи херусских конников.

В войсках объявили, что Арминий с херусками отправились за подмогой. Публий Квинтилий Вар двинулся на запад, в глубь лесистого прохода – именно туда, куда ему советовал его любимец Арминий.

XVII. Представь себе: лесистые холмы с двух сторон, а между ними – проход не более мили шириной, который в некоторых местах сужается до нескольких стадий. Дорога, скажем, проселочная. А села и хутора покинуты обитателями и некоторые дотла сожжены.

По этой местности мы двигались в сторону Амизии три дня.

Уже в первый день, за одиннадцать дней до октябрьских календ, пошел дождь. Но дорога еще не успела испортиться. И германцы нас не тревожили.

Как мне потом удалось узнать, Арминий собирался напасть на нас с тыла и с флангов, но женщины сказали, что надо дождаться следующего дня. У них, у германцев, да будет тебе известно, существует давний обычай, по которому замужние женщины на основании предсказаний определяют, выгодно дать сражение или не выгодно.

Стало быть, в первый день нас оставили в покое.

(2) Однако начался голод.

Ни мы с Лусеной, ни конники моего отца от голода не страдали, потому что в нашей телеге оставалось еще много сухарей. И этими сухарями, представь себе, отец стал делиться с голодными убиями – теми галльскими конниками, которых сперва презирал, но после второго сражения отметил и стал привечать.

(3) Шли так:

Боясь нападения с тыла, в арьергарде Публий Квинтилий Вар поставил Семнадцатый Великолепный. В середине двигался объединенный обоз. А в голове походной колонны – остатки Девятнадцатого и Восемнадцатого, слитые теперь воедино и объявленные Сдвоенным Восемнадцатым. Причем когорты бывшего Девятнадцатого шли впереди, а когорты бывшего Восемнадцатого двигались позади них, и Первая и Вторая когорты, руководимые Лелием и Курцием, составляли как бы арьергард Сдвоенного Восемнадцатого.

Семнадцатым по-прежнему командовал Секст Вар, сын полководца. Сдвоенным Восемнадцатым – зять Публий Кальвизий.

Сам главнокомандующий со своими батавами поместился между обозом и шедшим в арьергарде Друзовым Великолепным.

XVIII. На следующий день – десятый до октябрьских календ – произошло третье сражение, а вернее, случилось еще одно избиение Варова войска.

Когда Сдвоенный Восемнадцатый вошел в одну из теснин между холмами, на него с обеих сторон стали падать огромные деревья, заранее подпиленные германцами.

«Немедленно вперед!» – скомандовал легат Публий Кальвизий, и восемь когорт легиона ринулись в ущелье. Но Лелий и Курций, то ли не расслышав приказа, то ли и на этот раз решив действовать по собственному усмотрению, свои когорты повернули назад и, пока проход еще не был окончательно завален деревьями, преодолели препятствие и отступили к обозу.

Таким образом, Сдвоенный Восемнадцатый был рассечен обвалом деревьев на две неравные части. И что произошло с восьмью устремившимися вперед когортами, мне лишь потом стало известно.

Немногие уцелевшие рассказывали, что бруктеры заманили их в близлежащее болото и, дав им вполне увязнуть в грязи, заставив сбиться в кучу, приведя в смятение, оглушив криками, так что уши уже не воспринимали приказания, великими толпами набросились с четырех сторон, подкалывая лошадей командиров, топя легионеров в их собственной крови и в болотной жиже… Ну, что тут описывать?! Сам можешь представить себе гибельную картину.

Когорты были разгромлены.

Публий Кальвизий, как пишут историки, геройски погиб и, якобы восхищенный его героической смертью, великий Тиберий уже тогда обратил внимание на его младшего брата, Гая Кальвизия, пригрел его и позже сделал консулом (в год своего отъезда на Капри, то есть в семьсот семьдесят девятом году от основания Города). – Но врут историки, милый Луций. Бросив своих солдат на произвол судьбы, растерянный и испуганный Кальвизий сдался в плен. А орел Восемнадцатого легиона уже тогда оказался у германцев и именно – у бруктеров.

(2) Что стало с конными канненефатами, не берусь утверждать. Учитывая славу, которая закрепилась за этими воинами, мне хотелось бы верить, что они геройски погибли в болотной топи. Но злые языки потом говорили, что они «совершили прорыв», то есть бежали и скоро объявились на Рейне с рассказами о своем беспримерном геройстве.

XIX. Теперь о Семнадцатом Великолепном.

Он также был отсечен от обоза – еще одним обвалом деревьев. И хотя Публий Квинтилий Вар приказал разбирать завал и пробиваться к его сокровищам, старые и вновь назначенные первые центурионы (ты помнишь? один примипил накануне был казнен, а двое других взяты под стражу) – центурионы лишь делали вид, что пытаются устранить преграду, а на самом деле, опершись на нее, стали из всего, что попадалось им под руку, сооружать некоторое подобие лагеря. Над этим работали четыре когорты, в то время как пять оставшихся были выдвинуты на фланги и в тыл. – И это самовольное решение, можно сказать, спасло Семнадцатый от разгрома. Ибо почти тут же с востока и с холмов на него набросились многочисленные хатты.

(2) В самом начале сражения был ранен главнокомандующий, Публий Квинтилий Вар. Как ни охраняли и ни заслоняли его батавы, какой-то шальной камень, пущенный из германской пращи, угодил ему в ногу и перебил голень. И сын его, Секст, тут же бросил командование и принялся ухаживать за отцом. – Вроде бы, печальное событие. Но центурионам теперь никто не мешал, и они могли грамотно и слаженно руководить битвой.

XX. А вот что творилось возле обоза:

Стало быть, с востока и с запада обоз был отрезан двумя завалами. С севера и с юга, с холмов на него накинулись конные и пешие марсы. Причем, как я потом разузнал, Арминий поставил перед нападавшими задачу не только разграбить Варовы сокровища, но главный удар нанести по той части обоза, в которой хранились материалы и инструменты для сооружения лагерных стоянок.

Фризы охраняли сокровища главнокомандующего.

Лагерное оборудование защищали когорты Лелия и Курция, а также конные убии и турма Марка Пилата.

(2) Едва произошло отсечение, и марсы еще не ринулись на нас сверху, Минуций Магий, наш обозный трибун, совершил, как мне кажется, величайшее из деяний в своей юной и, увы, короткой жизни. Он подошел к отцу и сказал:

«Послушай, Испанец. В моей помощи ты явно не нуждаешься. Поэтому бери в свое подчинение убиев и защищай среднюю часть обоза. А я пойду командовать фризами».

И пошел. И скоро погиб в бою.

(3) А Марк призвал к себе того самого убия, который подъезжал к нему во втором сражении, и принялся ему что-то объяснять, кинжалом чертя на земле круги и стрелки. Я слышал, как он говорил: «Главное не толпитесь, как обычно. Сохраняйте промежутки и сбивайте в кучу германцев. Пусть они толпятся и калечат друг друга».

Отец говорил на латыни, убий отвечал ему на своем языке, но, как мне показалось, оба они хорошо понимали друг друга.

Затем отец призвал своих конюхов, присоединил к ним с полсотни обозных служителей, раздал всем оружие и сказал:

«Две вещи запомните. Первое. Германцы страшны, пока уверены в себе. Но если выдержать первый их натиск, они удивляются и теряют задор. А если еще продержаться – начинают думать о бегстве. Да и тела их, насколько они страшны с виду и могучи при непродолжительном напряжении, настолько же не выносят боли.

Второе. Старайтесь учащать удары, направляя оружие им в лицо. Ведь у германцев нет панцирей, нет шлемов, да и щиты у них не обиты ни железом, ни кожей – они, как я видел, сплетены из прутьев. Только сражающиеся в первом ряду кое-как снабжены у них копьями, а у всех остальных – обожженные на огне колья».

И только он это сказал, как на нас с северного холма посыпалась марсова конница.

(4) А далее произошло нечто совершенно для меня неожиданное. Вместо того, чтобы встретить марсов развернутым строем, отец собрал свою турму в кулак, воткнулся в германцев, как нож в овечий сыр, прорвал и галопом полетел вверх по склону холма, в сущее мгновение скрывшись среди деревьев.

Марсы тотчас накинулись на конных убиев, конюхов и обозных, наших защитников, превосходя их не только числом, но и радостной яростью.

Лусена обхватила меня и мою голову прижала к своей груди, на тартессийском языке то выкликая, то шепча какие-то призывы или молитвы.

Лишь через некоторое время, наслушавшись ее непонятных молитв, а также воинственных воплей, криков боли и звона оружия, мне с трудом удалось освободиться от цепких объятий моей матери-мачехи.

И только я это сделал, как увидел, что конница отца вновь появилась среди деревьев и несется с холма на германцев.

Удар был сокрушительным. Ибо, во-первых, нанесен был на полном скаку сверху вниз, во-вторых, сзади, в-третьих, совершенно неожиданно для германцев. В-четвертых, врезавшись в марсов, отец тут же поразил их предводителя дротиком в горло, а Марцелл, который сражался подле Пилата, отрубил ему голову, когда тело германца стало валиться с лошади, но еще не успело коснуться земли.

В-пятых, тремя острыми клиньями врезавшись в марсов и рассеча их на отдельные группы, декурии быстро отступили назад, развернули строй и замкнули кольцо вокруг противника, так что спереди их поражали конюхи и убии, а сзади – рубили конники и подкалывали молодчики. И из этого круга смерти ни одному марсу не позволяли ни выбежать, ни выйти, ни выползти.

Зрелище довершали пешие марсы, которые в это время появились на холме и усеяли его, словно зрители в театре.

Представляешь себе, Луций, что я хочу описать? Словно на греческой орхестре, словно корифей хора, отец внизу руководил избиением конных германцев, а пешие их соратники стояли на окрестных холмах и созерцали кровопролитие, не смея двинуться с места, то ли от страха, то ли от суеверного восхищения.

А когда избиение закончилось, когда отец развернул своих воинов лицом к холмам, мне показалось, что «зрители» огорчились и ждут продолжения.

Так друг против друга, словно зачарованные, стояли римляне и германцы.

(5) А справа от нас другие германцы, потеснив малочисленных фризов, радостно грабили сокровища главнокомандующего. И некоторые прихлебатели Вара, говорят, им в том безрассудно содействовали. То есть хватали добычу и убегали в леса. Как будто там, за деревьями, их поджидали друзья и сообщники, а не лютые марсы, вне всякого сомнения, отбиравшие у них ноши и их самих превращавшие в рабов или в жертвенное мясо.

(6) А слева от нас, в головной части, доблестно бились с германцами Первая и Вторая когорта бывшего Восемнадцатого легиона.

XXI. Хотя мне самому, увы, не удалось видеть, однако уже вечером по обозу потекли восторженные рассказы о соперничестве Лелия с Курцием.

Вот их краткое содержание:

Вызов бросил Курций. Построив свою Вторую когорту, он, обращаясь к легионерам, сказал: «Мой соратник и соперник, первый примипил Лелий, во время учений издевался над солдатами, бил их, порол и увечил. Я же относился к вам как заботливый отец, как учитель, как старший ваш брат. Покажите же, друзья мои, что я воспитал вас лучше, чем этот изверг в облике центуриона. Докажите свое превосходство другим когортам и самим себе в первую очередь».

Когда речь его передали Лелию, тот тоже выстроил своих легионеров и крикнул им: «Если уступите Второй когорте, на клочки разорву, в пыль сотру».

И обе когорты устремились на германцев, Лелий – на левом фланге, а Курций – на правом. И обе бились достойно, так что, когда, оттеснив марсов на холмы, вернулись к обозу, никто не мог с уверенностью сказать, какая из когорт доказала свое превосходство.

(2) А далее произошло нечто подобное тому, что так прекрасно описано у божественного Юлия. Помнишь, соперничество Пулиона и Ворена? С той лишь разницей… Но не буду забегать вперед.

Когда когорты снова сошлись возле обоза, а марсы сперва отступили на холмы, а затем, получив из леса подкрепление, снова двинулись на римлян, Курций подошел к Лелию и сказал:

«Кто знает, примипил, сколько еще осталось нам жить на этом свете? Давай сегодня же решим наш с тобой спор. Но, во имя Гремящего Юпитера, пусть никто из легионеров не вмешивается!»

С этими слова он вышел из рядов и в одиночку бросился на германцев. Какой-то марс выбежал ему навстречу. И тотчас великан Курций пустил копье, пронзив и щит, и доспехи, и тело германца. Его товарищи прикрыли щитами поверженного собрата и стали стрелять в Курция, не давая ему двинуться с места. Два копья пробили Курцию щит, один дротик попал ему в правую руку, когда центурион пытался вытащить меч.

«Был дураком и умрет дураком!» – в ярости воскликнул Лелий и ринулся на помощь.

Толпа варваров тотчас же оставила великана Курция и накинулась на низкорослого Лелия. Но этот поджарый римский волчара, сверху прикрывшись щитом, а снизу ловко орудуя мечом, одному марсу отрубил ногу, другого поразил в живот, третьему проткнул горло, так что остальные германцы опешили и отпрянули в сторону, а Курцию и Лелию удалось вернуться к римским когортам.

«Три против одного, – сказал Курций. – Но доблесть не измеряется числом убитых врагов».

«Пойди, омой и перевяжи рану, – ответил Лелий. – А взвешивать доблесть будем потом».

«Ладно, перевяжу!» – воскликнул Курций и, отбросив щит, накинул плащ на раненную руку. – «Сейчас омою!» – крикнул центурион и, взяв меч левой рукой, снова ринулся на германцев.

Рубя их, Курций громко вел подсчет своим жертвам; «второй… третий… четвертый…» Но, не досчитав до «пятого», Курций упал на одно колено, так как острой рогатиной ему проткнули ногу, а раненная правая рука у него уже после «третьего» была отсечена германской секирой.

«На помощь великому воину!» – взревел Лелий и бросился к Курцию. А следом за ним устремились Первая и Вторая когорта.

Марсов с обеих сторон снова оттеснили и отбросили.

(3) Но в битве погиб Лелий. Причем никто не видел, как это произошло. А когда вернулись из наступления, увидели, что возле обозной телеги, истекая кровью, сидит теперь однорукий и раненный в ногу Курций и держит у себя на коленях мертвого Лелия.

Как он умудрился дотащить его до обоза, так и не выяснили. Потому что сначала Курций плакал навзрыд и не отвечал на вопросы. Затем стал просить, чтобы солдаты продолжали громить варваров и не тратили на него, на Курция, драгоценного времени.

Когда же у Курция отняли бездыханного Лелия, принялись обрабатывать и перевязывать ему раны, второй легионный примипил уже потерял сознание.

Он умер к вечеру, перед заходом солнца.

XXII. На следующий день, разобрав завалы, мы двинулись дальше в западном направлении. Моросил мелкий холодный дождь. Есть было нечего. Раненых было нечем перевязывать. Воины и обозные горестно сетовали на надвигавшуюся тьму и на то, что, судя по всему, для всех нас наступает или уже наступил последний день.

Варвары не нападали на нас, но с двух сторон сопровождали нашу колонну, то и дело сгущаясь и рассеиваясь средь деревьев, как призраки, как тени умерших.

(2) К вечеру мы прибыли и вступили в то, что отныне принято называть Тевтобургским лесом.

XXIII. Битва в Лесу, случившаяся в восьмой день до октябрьских календ, подробнее других описана нашими историками. Однако тут мне придется еще больше уточнять и дополнять. Сам посуди:

Пишут – «лес».

Но никто из нас не знал, что это место называется лесом. Ибо не было никакого леса. Было громадное поле, кое-где покрытое редким кустарником, и поле это являло собой как бы арену амфитеатра, с четырех сторон окруженную высокими холмами, густо покрытыми лесом. С востока в амфитеатр вел узкий проход, а на западе виднелся еще один проход, значительно шире восточного, и там, как потом выяснилось, было маленькое заболоченное озерцо, из которого берет начало река Гунта, впадающая в Амизию.

Рассказывали потом, что в Риме Арминию особенно приглянулись амфитеатры, в которых сражались галльские и германские гладиаторы. И нечто подобное он уже тогда решил приготовить для римлян. Тем более что на двух холмах были священные рощи германцев, а возле западного озерца – алтарь и жертвенник одного из главных херускских богов.

(2) Пишут – «тут погибли три римских легиона».

Но я уже вспоминал, и мы знаем, что у Вара остался только один легион: восемь полных когорт Семнадцатого и две когорты от бывшего Восемнадцатого, в которых, к тому же, накануне погибли два примипила. Вспомогательных легковооруженных, считай, вовсе не было. Из конников оставались четыреста батавов, две турмы убиев и одна турма Марка Пилата, которая, правда, стоила целой алы варваров.

(3) Пишут – «в Тевтобургском лесу Вар потерял трех легионных орлов».

Тоже неправда. Потому что накануне Публий Кальвизий сдался бруктерам с орлом Восемнадцатого, а орла Девятнадцатого, хранившегося среди сокровищ главнокомандующего (самого легиона ведь больше не существовало), – этого орла похитили марсы, когда грабили обоз. Так что остался и шел с нами всего один орел – гордый римский орел Семнадцатого Друзова Великолепного легиона.

(4) Пишут – «войдя в лес, римляне стали сооружать лагерь, германцы же им мешали частыми нападениями с разных сторон».

А я тебе скажу, дорогой Луций: ни вечером, ни ночью, ни даже на рассвете никто нас не атаковал. Но лагерь был построен лишь наполовину. Потому что нечем было вырезать дерн, нечем копать и не на чем носить землю. И колья для лагерной стены в большинстве своем были утрачены. А в надвигавшейся темноте подниматься на холмы, чтобы нарубить новые и свежие, никто, понятное дело, не отважился.

Не было почти и палаток для командиров. И сам главнокомандующий, Публий Квинтилий Вар, раненный в ногу и страдавший от охватившей его лихорадки, ночевал в палатке командира батавов, а не в собственном роскошном шатре, накануне похищенном из обоза.

XXIV. О турме Марка Пилата никто из историков, конечно, не пишет. И потому, с твоего позволения, Луций, вспомню и кратко расскажу о своем отце и его доблестных воинах.

Перед тем как лечь спать, отец рассказал трем декурионам, Гаю Калену, Квинту Галлонию, Тую-галлекийцу, а также пригласил к командирскому костру Марцелла и Колафа, – этим самым отважным и доверенным конникам отец рассказал историю, которая описана у Тита Ливия: про то, как кто-то из иберийцев убил Гасдрубала, а затем дал себя схватить пунийцам.

«И после убийства, когда на него набросились, – говорил отец, – и когда на пытке стали разрывать на части его тело, этот ибериец радостно улыбался, как будто избежал величайшей опасности. Радость превозмогала в нем боль, и он сохранял такое выражение лица, что казалось, будто он смеется… Я вот что хочу сказать, друзья мои, – продолжал Марк Пилат, – завтра все мы должны улыбаться. И конникам, и молодчикам, и конюхам покажите свои радостные улыбки. Мы ведь не только испанцы, не только родились и выросли в прекрасной и радостной стране. Мы – римские воины! Лучшие из них, потому что мы конники! Бессмертны мы, пока на лицах у нас светится улыбка, которая сродни солнцу римского величия и римской непобедимости!»

Восторженно произнеся это, отец усмехнулся и заключил:

«Командир должен что-то сказать перед боем. Вот я и сказал. И, по-моему, сказано неплохо. Коротко и вдохновенно… А сейчас спать. И спать крепко. Завтра тяжелая предстоит работа».

Ушел к телеге, обнял Лусену, потрепал меня по голове, лег на подстилке возле заднего колеса и тотчас заснул.

XXV. А утром с первыми лучами солнца все увидели, что мы с четырех сторон окружены германцами. На восточном холме густо чернели полчища хаттов, северный гребень был усыпан толпами бруктеров, южный – ордами марсов. А с запада, возле озерца, выстроилась херускская конница Арминия, намного более многочисленная и грозная, чем та, которая недавно следовала вместе с нами.

(2) От этой конницы скоро отделились конные глашатаи, которые, подскакав к нашему недостроенному лагерю, принялись кричать на латыни, что милостивый Арминий обещает каждому, кто перейдет в войско германцев, красивых жен и плодородные поля, а тех безумцев, которые продолжат сопротивляться непобедимым германцам, грозные германские боги сокрушат и потребуют себе в жертву.

Историки пишут, что это оскорбление разбудило гнев легионеров. Но я, вглядываясь в лица стоявших поблизости солдат, что-то не заметил в них гнева. Усталыми, голодными и тоскливыми были те лица, которые лично я видел и запомнил.

И словно издевкой над ними были улыбающиеся лица воинов Пилата. Коротко остриженные конники сосредоточенно мыли лица и чистили зубы, длинноволосые кавалеристы старательно расчесывали и укладывали волосы. Молодчики пели и до блеска надраивали оружие. Конюхи скребли и собирали лошадей.

(3) Затем от трибунала – если можно назвать трибуналом тот наспех насыпанный бугорок, возле которого кольцом расположились батавы и где стояли шалаши офицеров, – от этой убогой ставки сперва раздались выкрики, непохожие на команды. Потом несколько всадников во весь опор помчались на запад, к озерку и к херускам. А следом за этим по строившимся центуриям и манипулам побежал ропот, похожий на стон, крики подобные шепоту, которые, по мере приближения к нам, вспенивались и вскипали отдельными словами – «Вар»… «лошадь»… «бежали»… «закололся»… «трибуны»…

Помню, конники наши только глянули в сторону своего командира, моего отца, и тотчас вернулись к прерванным занятиям, увидев, что Марк Пилат, прижавшись к морде своего мавританца, гладит и целует его.

(4) Но скоро к отцу подскакал молодой длинноволосый батав – помнишь? – тот самый Хариовальда, который еще в Ализоне беседовал с отцом и хвалил его мавританских коней.

Он спешился и сказал на приличной латыни:

«Главнокомандующий бросился на меч. Сын его, легат, захватил с собой нескольких трибунов и ускакал сдаваться германцам».

«Ну и что из этого?» – спросил отец, отрывая щеку от морды коня, но не глядя на Хариовальду.

«А то, что батавы присягали охранять полководца. А он теперь мертв. И больше меня тут ничто не удерживает… Я сам наполовину германец…»

Отец взял под уздцы мавританца, поднял ему голову, осмотрел шею, затем опустил голову коню, стал заглядывать ему в глаза и задумчиво спросил:

«А то, что германцы погубили нашего полководца, тебя не смущает?»

«Он сам себя погубил», – грустно и, как мне показалось, чуть насмешливо ответил Хариовальда.

Отец стремительно обернулся к юному батаву, прямо-таки вцепился взглядом ему в лицо, а затем высоко подпрыгнул, перевернулся в воздухе и оказался верхом – так только он умел во всей турме: вскакивать на коня задним кувырком через голову.

«Ты прав, охранник!» – радостно воскликнул отец, ослепительно улыбаясь Хариовальде.

Тот сперва укоризненно покачал головой, затем восхищенно цокнул языком и сказал:

«Мы идем на прорыв. Тебя, испанец, с твоими конниками приглашаем с собой. Нам рано кончать жизнь самоубийством».

«Спасибо, охранник, – усмехнулся отец. – Но у меня остался легионный орел. Буду защищать его до последнего».

«Кто мешает взять его с собой?» – спросил Хариовальда.

«Орел не цацка, – улыбнулся отец. – Он живет с солдатами. И солдаты живут, пока жив их орел».

Батав вновь цокнул языком и снова покачал головой. И сказал:

«Ну что же, желаю тебе счастливо умереть».

«А я тебе желаю радостно выжить», – ответил ему Марк Пилат.

Батав тоже хотел прыгнуть на лошадь, но, похоже, сообразил, что прыжок его будет уступать прыжку моего отца. Взгляд батава скользнул в сторону и наткнулся на меня, который сидел на телеге рядом с Лусеной.

«Скажи, испанец, твои жена и сын тоже должны умереть во славу орла?» – вдруг спросил Хариовальда.

«Это моя жена. И это мой сын», – уже сурово и почти зло ответил отец.

Хариовальда отнюдь не смутился этим ответом. В третий раз покачав головой, юный батав сказал:

«Поэтому и предлагаю взять их с собой, если ты остаешься».

Обычный человек при таком предложении, наверное, призадумался бы, нахмурился, или почесал в затылке, или посмотрел на небо, или как-то иначе откликнулся и отреагировал.

А мой отец совершенно не меняясь в лице и ни мгновения не раздумывая, ответил:

«Подожди».

Отец спрыгнул с коня, направился к турме, и скоро вернулся назад с Марцеллом и с Сервием Колафом. Оба вели за собой двух мавританских коней. А следом за ними на третьем мавританце ехали верхом Виг-галлекиец и Вокат, армейский раб моего отца.

К одному Хариовальде обращаясь, отец скомандовал:

«Лусена поедет с Колафом. Мальчишка – с Марцеллом. Солдат и раб поскачут следом».

Мы с Лусеной и опомнится не успели, как отец закричал, по-прежнему глядя на Хариовальду:

«Живо! Без разговоров! Делать, как я сказал!»

Марцелл сгреб меня в охапку и усадил на лошадь.

Колаф подхватил Лусену.

Последние слова, которые я слышал от своего отца, были следующими:

«Запомните: я не погиб! И, где бы я ни был, я буду следить за вами обоими! И если, клянусь Геркулесом, ты, Луций, будешь не слушаться или обижать свою мать, Лусену, а ты, моя верная, моя любимая, моя единственная…!»

Окончания его слов я не расслышал. То ли потому, что Марцелл уже пустил коня в галоп. То ли оттого, что его попросту не было, этого окончания.

XXVI. Мы неслись так стремительно, что я с моей зоркой и цепкой памятью… – клянусь улыбкой Фортуны, я не заметил и не помню теперь, в какую сторону мы мчались. Догадываюсь лишь, что – на запад, навстречу херускской коннице.

Три наших мавританских коня летели в самой гуще батавской лавы.

Мы врезались в херусков, прошили их насквозь, но, наткнувшись на следовавшую за конницей фалангу, повернули на юго-запад и помчались к холмам и лесам, с которых спускались и выступали на равнину конные и пешие марсы.

Марсов смяли и раздвинули еще легче, чем херусков. И, ворвавшись в лес, стали растекаться на отряды, потому что сплоченной лавой между частых деревьев, снизу вверх скакать невозможно.

Но скоро нашему отряду Фортуна перестала улыбаться. Или улыбка ее стала похожа на предсмертный оскал. – Мы нарвались на одну из тех ловушек, которые любят устраивать германцы. Они надрезают снизу молодые деревья и пригибают их к земле, а между ветвями, густо распростершимися в ширину, сажают ежевику и кустарник, так что получатся словно стена. В эту колючую стену они еще спереди и поверху втыкают тонкие и острые осиновые колья. Представляешь себе?

Передние батавские конники, не оценив коварства препятствия, попытались прыжком преодолеть его, но пропороли животы своим лошадям.

Второй ряд с разбегу наткнулся на колья, торчащие в сторону.

Остальные ряды вздыбились, шарахнулись от ужаса и неожиданности, ибо со всех сторон в нас полетели камни, стрелы и дротики.

Я сидел позади Марцелла. И когда наша лошадь внезапно сделала горку, прильнул к нему и удержался. Но в следующее мгновение лошадь рухнула вперед, и я, вцепившись в Марцелла, полетел на землю.

Марцелл, один из лучших кавалеристов в турме отца, упал весьма неуклюже – не на ноги, не на руки, а ничком, воткнувшись лицом в землю. Своим телом он лишь частично смягчил для меня силу удара, так что на некоторое время я, похоже, потерял сознание.

Когда же пришел в себя, то увидел, что рядом со мной лежит мертвый Марцелл – голова у него пробита камнем, в горле торчит стрела.

А прямо передо мной, шагах в десяти, стоит германец – ну прямо-таки Геркулес собственной персоной: в лохматой шкуре, с шерстяной повязкой вокруг головы, без щита и с дубиной. Стоит и смотрит, добродушно мне улыбаясь.

Веришь ли, Луций, я тоже поспешил ему приветливо улыбнуться. И тогда великан медленно двинулся ко мне.

Но тут откуда-то сбоку выскочил Вокат, армейский раб. Он заслонил меня своим телом, поднял меч и кинулся на германца.

А тот – представляешь себе, – не сводя с меня добродушного взгляда, как-то неловко и словно невзначай взмахнул своей страшной дубиной, и бедный Вокат тотчас отлетел в сторону, на дерево, с проломленной головой, из которой потекли на глаза и на щеки кровь и мозги.

Геркулес же с еще более добродушным выражением на лице продолжал на меня наступать. Но мне уже не хотелось ему приветливо улыбаться.

Германец был от меня в двух шагах, когда у него за спиной раздался какой-то странный крик, пронзительный и долгий. Так не могут кричать люди. Так не рычат звери. Я не берусь описать этот жуткий и страшный крик.

Геркулес обернулся, вроде бы неуклюже, но весьма проворно, на всякий случай поднимая дубину.

И тогда я увидел Лусену. Она уже не кричала. Она стояла, раскрыв руки, будто приветствуя германца, словно собираясь заключить его в объятия.

Германец удивленно на нее посмотрел, затем задумчиво покосился на меня, потом снова стал разглядывать Лусену, медленно опуская палицу.

А Лусена уже затеяла свой танец. По-прежнему, точно крылья, раскинув руки, сначала медленно переступала с ноги на ногу, потом засеменила, выставляя вперед то правое, то левое бедро, стала слегка подпрыгивать и едва заметно приседать. Но руки ее оставались все время распластанными и глаза непрерывно смотрели на германца, даже когда она сильно поворачивала голову в сторону.