Текст книги "Детство Понтия Пилата. Трудный вторник"

«Клянусь первой Владычицей, этого царского сынка ждет великая слава. Страшная. Вечная. Люди будут его славой заикаться. Как сам он недавно… Горы назовут его именем. Одну из них вижу. В Ретии».

Пила еще выпряла нить и снова три раза обмотала вокруг моего пальца. Мне показалось, что нитка теперь посерела.

«Дева-Матрона, – продолжала колдунья. – Под великой звездой родился. Пришедшей с востока и с севера… Но не его эта звезда… А он, слепой и глухой… Звезду погасит… На небо посягнет…»

Речь Пилы становилась все более сбивчивой. А нить, которую она теперь вытянула из комка и трижды обернула вокруг моего пальца, показалась мне слишком темной, почти черной.

И вот, то ли действительно видя нечто в своей слепоте, то ли прикидываясь перед нами и изображая из себя пифию или сивиллу, старуха забормотала:

«Мать-богиня, на помощь… Приведут… Злобный жрец потребует крови… Он не признает. Он не почувствует… За себя испугается… А великого страха… вечного ужаса…»

Пила вздрогнула, и тело ее подпрыгнуло на кресле, будто в него ударила невидимая молния. Правая рука дернулась и темную нить оборвала.

И, выронив прялку из левой руки, седая вещунья быстро и легко вскочила на ноги. И трижды произнесла одну и ту же фразу: сначала тихим и ровным голосом, потом гневным мужским басом, а затем – испуганным девичьим вскриком.

Я понял, что фраза была одной и той же. И каждое слово в отдельности мне было понятно: «он», «жертва», «дерево» и два раза «бог». Но глагол, который связывал эти слова, мне был неизвестен. И всякий раз старуха переставляла местами слова, словно нарочно, чтобы меня запутать.

Я глянул на Рыбака, призывая его на помощь.

Но Пила рухнула в кресло, закрыла лицо руками и простонала:

«Уведи его!.. Не могу больше!.. Нет мочи на него смотреть!..»

Я и опомниться не успел, как Рыбак подхватил меня под мышки, поднял с табурета и чуть ли не вынес из хижины.

XIV. На улице светила луна. Но какая-то тусклая и серая, словно через облако пробивалась; хотя облака не было, и звезды ярко сверкали вокруг.

Рыбак держал меня за правую руку и вел по тропинке вокруг кладбища. Рука у него была холодной и изредка вздрагивала – будто от судорог.

На левой руке у меня была нитка. Оборванный конец длинно свисал с безымянного пальца, и мне хотелось либо домотать на палец, либо сорвать нитку с руки. Но правая рука у меня была занята – Рыбак крепко держал ее.

Несколько раз я глянул на своего спутника. Лицо у него было таким же серым и тусклым, как луна на небе.

Обогнув кладбище, мы вышли на проселок. И тут только Рыбак отпустил мою правую руку.

Я принялся медленно наматывать нитку себе на палец и, до конца намотав, спросил:

«Почему она называла тебя бельгом? Ты разве бельг?»

Я думал удивить его этим второстепенным вопросом.

Но он готовно откликнулся:

«Для нее нервии, морины, менапии, тунгры – всё бельги. Она нас не различает».

Я стал разматывать нитку и, когда освободил от нее палец, сказал:

«Она, скорее глухая, чем слепая. Во всяком случае, ни на одно твое возражение она не ответила. Будто не слышала… Или прикидывалась?»

«Слух у нее, как у летучей мыши. Она не только слышит на целую левгу, но и видит… этим слухом своим», – ответил Рыбак.

Я чувствовал, что он смотрит на меня, нежно и участливо, и хочет, чтобы я, как можно больше, спрашивал его, а он мне – отвечал.

Я снова стал наматывать нитку на палец – теперь она вся была серой – и, вместо того, чтобы спрашивать, стал высказываться.

«Она очень точно описала те пять случаев, когда мне действительно угрожала опасность», – сказал я.

«Да, да. Она всё видит и почти никогда не ошибается, ни в прошлом, ни в будущем», – быстро и будто с облегчением откликнулся Рыбак.

Но я возразил:

«Как это, не ошибается? Моего родного отца она назвала отчимом. Даже ты не выдержал и поправил ее. Но она не услышала или не пожелала услышать».

«Да, да, отчимом вместо отца… Да, помнишь, она сказала, что он погиб?» – бормотал у меня над ухом мой спутник. – Значит, отчим, а не отец… Значит наверняка погиб, раз она так сказала».

От удивления я даже остановился. И хотел взглянуть в лицо Рыбаку. Но тот продолжал идти по проселку.

Я догнал его и сказал:

«Послушай. Кому-кому, но мне-то уж точно известно: отец он мне или отчим. Я деда своего знаю. Родню до пятого колена… Какой отчим? Не смеши меня».

Рыбак, не оборачиваясь ко мне, продолжал путь и, кивая головой, говорил:

«Да, да. Кажется смешным… Но ведь, действительно, ни один человек наверняка не может сказать, кто его отец. Даже мать, та женщина, которая родила тебя, даже она никогда не может быть уверена до конца, что родила тебя именно от этого мужчины… А ты свою мать никогда и не видел. Ты сам мне рассказывал, что она умерла при родах…»

«Погоди! – я воскликнул. – Ты что хочешь сказать?!.. Да нет, бред сорочий!.. Пять случаев она точно описала. Но дальше понесла чушь! Сам подумай: какой царь может жить в Испании! Сейчас! В эпоху великого Августа!»

«А что, в Испании совсем не осталось царей? Или потомков древних царей?» – спрашивал Рыбак, избегая смотреть на меня и ускоряя шаг.

«Может быть, и остались. Но я, Луций Пилат, родной сын римского всадника Марка Понтия Пилата, к этим варварам не имею ни малейшего отношения!» – Я начал сердиться. – Мачеха моя, Лусена, если верить ее словам, действительно происходит из какого-то древнего тартессийского рода. У нее в роду вполне могли быть звездочеты, или как там они еще называются».

«Вот видишь!» – вдруг словно испуганно воскликнул Рыбак и еще быстрее зашагал по дороге.

«Не вижу, представь себе! Потому что Лусена мне мачеха, а не мать! А родная моя мать – та, которая умерла при родах, – никогда рабыней не была. Она из рода Гиртулеев, которые теперь процветают в Нарбонской Галлии».

«И поэтому ты живешь здесь. И все от вас отвернулись», – сказал Рыбак и так резко остановился, что я сзади налетел на него.

И мог, наконец, заглянуть ему в лицо.

Такого лица я у него никогда не видел. Я вообще у мужчин никогда не видел таких лиц. В этом лице были одновременно испуг, досада и раздражение и какая-то совершенно женская, ласковая и виноватая жалость.

Глядя ему в глаза, я некоторое время не знал, что ответить. А потом сказал:

«Ну, ладно, царский сын и мать рабыня. Но дальше что она мне напророчила…»

«Всё, что она сказала, всё может сбыться», – быстро проговорил Рыбак, тихо, почти шепотом.

«Я, сын предателя отечества, которому даже в захудалую Провинцию запрещен вход, я, безотцовщина, с мачехой – бывшей рабыней со временем приобрету великую и страшную славу, так что горы будут в честь меня называть.?!»

«Как будто каждый великий человек в славе рождается», – грустно вздохнул мой растерянный наставник.

«И звезду на небе погашу?»

«Погасишь, если она увидела».

«А что она сказала, когда говорила про мою настоящую мать, и я просил тебя перевести, но ты, как мне показалось, не то перевел, что она сказала».

«Тебе правильно показалось… Она сказала, что, может быть, она сама родила тебя на свет».

«Она?!.. Моя мать?!»

«Ты – Пилат. Она – Пила».

Я еле удержался, чтобы не рассмеяться в лицо моему собеседнику.

«Это же – чушь! Бред безумной колдуньи!»

«Да, бред. Но бред вещий… Поэтому тебе он кажется безумным», – тихо сказал Рыбак.

Я сорвал с пальца нитку и выбросил ее на дорогу.

«А что она сказала перед тем, как выставить нас за дверь?» – спросил я.

Рыбак долго и грустно смотрел на то место, куда упала серая нитка.

Потом сказал:

«Ты выбросил нитку. Не думай, что так же удастся выбросить судьбу».

«Я спрашиваю: что она сказала перед самым нашим уходом?» – Меня уже давно стали раздражать его вера в сумасшедшую старуху и та жалость, с которой он на меня смотрел.

«Ты разве не понял? Там были очень простые слова».

«Слова я понял. Но смысл этого нового великого пророчества, прости, от меня ускользнул».

«А ты уверен, что хочешь узнать этот смысл?» – вдруг совершенно безучастно спросил меня Рыбак.

«Что? Очень страшно?»

Рыбак молчал.

«Скажи. Я не из пугливых. Ты сам говорил».

«Она сказала: «В жертву богу бога вздернет на дерево».

«Вздернет?» – переспросил я.

Рыбак кивнул.

Я постарался усмехнуться и, догадываюсь, усмешка у меня получились весьма беззаботной.

«А что это за бог, которого я вздерну? И почему именно на дерево?»

Рыбак не ответил и вновь зашагал по проселку.

Скоро мы вышли на магистральную дорогу и молча пошли к Новиодуну.

И лишь возле самых Южных ворот мой спутник вдруг как бы ни с того ни с сего стал рассказывать:

«У кельтов есть бог. Мы о нем не говорили, потому что нам он не был нужен. Его называют Хесус или Есус. Римляне называют его Марсом. Но, как всегда, ошибаются, потому что Есус – не бог войны. Он – бог деревьев и других растений».

Рыбак замолчал. И я спросил:

«Почему ты о нем вспомнил, об этом Есусе?»

«В давние времена Есусу приносили человеческие жертвы. Людей вешали на деревьях… Я думаю, Пила его имела в виду», – ответил Рыбак.

«А что значит бога богу в жертву?» – спросил я.

Рыбак пожал плечами.

«Я этого Хесуса ему самому в жертву принесу? Так что ли?» – снова спросил я.

И снова мой наставник пожал плечами.

Мы дошли до Южных ворот, и Рыбак сказал:

«Прощай, Луций».

«До завтра, – ответил я, посмотрел на предрассветное небо и добавил: – Или когда мне лучше придти?»

«Приходи, когда хочешь», – ответил Рыбак, гельвет-нервий-менапий, Гвидген-Гвернген-Гатуатер.

XV. Я пришел в деревню через день.

Я радостно и учтиво поздоровался с Рыбаком. Но он прошел мимо меня, словно мимо пустого места, сел в лодку и отчалил от берега.

Я прождал его на берегу часа два или три.

Он вышел из лодки и побрел в сторону деревни, не обратив на меня внимания.

И лебедь на меня ни разу не глянул, шествуя за хозяином.

Зная манеры своего наставника, я ушел в город, решив прийти в следующий раз.

Я пришел через три дня, в полдень. Рыбак сидел под орехом и смотрел на пруд. Я его приветствовал. И в этот раз он посмотрел на меня… Не знаю, как описать его взгляд, Луций. Так, глубоко задумавшись, иногда вдруг взглядывают в сторону, будто там, в той стороне, можно обнаружить недостающие звенья мысли. Или чувства, которые давно уже крутятся под сердцем, но постоянно ускользают и утекают… Я не поэт. Я не умею описывать. Но вспоминать я умею. И взгляд этот, долгий, пустой, задумчивый, я никогда не забуду…

На приветствие мое он, разумеется, не ответил. Я сел рядом. Некоторое время мы молча смотрели на воду в пруду. Потом Рыбак встал и ушел в дом. И больше оттуда не вышел.

В третий раз я пошел в деревню дней через десять. И на тропинке встретил Рыбака, который шел в город.

Я уступил ему дорогу и пошел следом.

В этот раз я с ним не здоровался.

Через некоторое время я спросил:

«Я что-то не так сделал?»

Рыбак молчал и не оборачивался.

Мы прошли стадии две, и я снова спросил:

«Ты больше не хочешь наставлять меня? Ты передумал?»

И вновь – ни слова в ответ.

А возле порта, когда можно было идти рядом и заглядывать ему в лицо, я спросил:

«Тебе запретили со мной общаться? Даже смотреть на меня запретили?… Или ты сам не хочешь?»

Представь себе – ни малейшей реакции…

В городском порту он сел на баркас, идущий в Генаву. Встал на палубе так, чтобы быть ко мне спиной.

Но стоило лодке отчалить от берега, он повернулся и стал смотреть на меня, глаза в глаза, долго, пристально, цепко. И в этом взгляде всё было: вина, жалость, нежность, просьба понять и простить… Он прощался со мной своим взглядом… И, прежде чем отвернуться, поднес палец к губам…

Больше я не ходил в деревню. И тамошних соловьев ранней весной не слушал.

Мы случайно встретились летом следующего года, за семь дней до июньских календ, то есть на третий день после нон, в которые мне исполнилось пятнадцать лет.

Встретились в городе, на форуме, возле базилики. Он шел мне навстречу и улыбался. Я остановился и приветствовал его на гельветском наречии.

«Здравствуй, Луций», – сказал он и прошел мимо.

Потом осенью, в начале сентября, мы встретились возле Западных ворот и так же друг друга приветствовали…

Я ни о чем не жалел.

Скажу более: мне уже не хотелось встречаться с этим странным и, как может показаться, довольно жестоким человеком.

Зачем? Ведь не друидом мне стать в самом деле!

Запоздалое детство мое окончилось – меня от него очистили, и оно… как это там?… оно не цепляло больше за ребра.

От тени отца меня тоже освободили – и она перестала давить на затылок.

… Лусена? Она, чуткая и заботливая, по-прежнему была рядом… Но я перестал заикаться…

Одним словом, листья высохли и уплыли…

Но, похоже, стоило тщательно вспоминать и перепросматривать.

Хотя бы из-за этой старой колдуньи.

XVI. Ты только не смейся, Луций. Ныне ее бред мне уже не кажется таким безумным, каким казался в четырнадцать моих лет, возле гельветского кладбища, ночью при серой луне.

Начать с того, что род Понтиев, как мне удалось выяснить, действительно ведет свое начало от некоего самнитского царя-звездочета, которого, по одной из версий, звали чуть ли не Атием. Одной из его жен – у древних самнитских царей их было, как правило, несколько – женой его, я говорю, была какая-то рабыня, имени которой сейчас никто уже и не вспомнит.

Далее. Если я, Луций Понтий Пилат, чрезвычайный и полномочный префект божественного римского императора Тиберия, близкий соратник и преданный товарищ могущественного Луция Элия Сеяна, если я, дальний потомок короля-звездочета и рабыни, прикажу в подчиненной мне провинции назвать какую-нибудь из пыльных горок моим славным именем… Полагаю, что назовут. И многие прихлебатели кинутся называть радостно и благодарно… Славы у меня уже сейчас достаточно. Особенно если вспомнить, что двадцать лет назад я был жалким заикой, сыном «предателя отечества» и пасынком бывшей иберийской рабыни… И кто знает, какая слава ждет меня впереди?…

Наконец, самое, вроде, бредовое и самое страшное:

«На небо посягнет». «Звезду погасит, с востока и с севера пришедшую». «Бога не узнает». «Злобный жрец потребует крови». «В жертву богу бога принесет»…

Только тебе скажу, Луций, и больше ни единой душе.

Сеян – этруск, и историческую его родину, по отношению к Риму, запросто можно отнести на северо-восток.

Сеян, вне всякого сомнения, – жрец, и жрец кровавый и злобный.

Он долгие годы был для меня богом. А истинного бога, истинного властителя Империи я только недавно узнал и почувствовал. И как бы ни щемила, как бы ни содрогалась от страха и ни мучилась моя человеческая душа, одну из ярчайших звезд я должен погасить, одного из этих богов придется принести в жертву другому!

Слышишь меня, Луций? Понимаешь меня?

Слепая гельветская старуха это еще тогда увидела!

Галльский друид еще тогда, почти двадцать лет назад, испугался иметь со мной дело.

Но я не испугаюсь! Я истинного бога уже сейчас признал и почувствовал. И бога богу вздерну на дереве истории!

Чашу эту придется испить. От жертвы этой не удастся мне отвертеться…

Ну, хватит. Самое время принести жертвы моему погибшему отцу и его доблестным предкам: Квинту Первопилату, Луцию Гиртулею, царю-звездочету…

Приложение I
История нашего рода

Я бы тебе так напомнил:

I. Род наш очень древний. Некоторые утверждают, что еще до основания Рима наши пращуры были царями и правили не только в Самнии, но им подчинялись также луканы, пелигны и даже марсы. Так ли это было на самом деле или не так – не берусь судить и утверждать. Однако еще четыреста лет назад – если верить Титу Ливию и другим историкам, на мой взгляд, вполне заслуживающим доверия, – еще четыреста лет назад некто Гай Понтий был военачальником у самнитов, славился воинской доблестью и военным искусством, а его отец Геренний почитался мудрейшим человеком своего времени. Именно Гай сын Геренния, как ты должен помнить, сподобился окружить римское войско в Кавдинском ущелье и нанести ему такое поражение и причинить такой позор, о котором многие до сих пор не могут забыть.

II. Сто лет назад род Понтиев был столь многочисленным, что скорее был похож на племя, чем на род. К этому времени он разделился на четыре самостоятельных клана, и кланы эти, хотя и поддерживали между собой известные отношения, однако жили в разных местах, имели свои собственные клановые имена и заметно отличались друг от друга по своему образу жизни, своему материальному положению и своему отношению к Риму.

Начнем с Телесинов. Они так называли себя, потому что происходили из деревни Телесии, расположенной между Кавдием и Нолой, на самой границе Самния и Кампании. Хотя среди Телесинов встречались люди с некоторым материальным достатком, но в целом это были простые и бедные жители, пожалуй, самые бедные и простые в нашем роду. Как в древние времена, они сочетали в себе любовь к земле и к военному делу, то есть были старательными земледельцами и отважными воинами. Римлян они ненавидели, сотрудничавших с ним италиков презирали, и эти враждебные чувства были у них, похоже, в крови и как бы передавались по наследству; чуть ли не со времен Самнитских войн эта ненависть жила в их сердцах.

Далее – Гиртулеи. Эти происходили из маленького городка Гиртулы, расположенного в двадцати милях к северо-западу от Эзернии, если идти по Старой Самнитской дороге в сторону Бовиана. Они были побогаче Телесинов, помимо земледелия держали у себя ремесленные мастерские. Но главным их занятием была воинская служба; среди Гиртулеев встречались не только отважные, но и опытные и знающие пехотинцы и кавалеристы, и еще со времен Сципиона и Ганнибала они славились своим воинским искусством. К римскому превосходству над народами и племенами они относились тоже с обидой, но не так озлобленно и непримиримо, как их сородичи Телесины.

Третий клан обосновался в Венусии, той самой, которая лежит на Аппиевой дороге между Капуей и Брундизием. Сами они себя называли по-самнитски Венусилами; к Риму относились со страхом и уважением; людьми были состоятельными, занимались почти все торговлей, в основном транзитной, а главными их партнерами и поставщиками были их дальние родственники – обитатели богатого и развращенного Неаполя.

То был четвертый и последний из кланов нашего многоликого рода. Его представители давно обосновались в нескольких крупных городах: в Капуе и в Кумах, в Велии и в Регии. Но центром их проживания, их благосостояния и влияния был греческий Неаполь. Поэтому даже те, которые жили в других городах, называли себя по-гречески Неаполитами; и весь их клан так себя именовал, подчеркивая свою давнюю связь с Неаполем, его роскошью и богатством, его широкими торговыми связями, его давней преданностью Риму и римлянам. Но в нашем клане, клане скромных Гиртулеев, а также в клане бедных и гордых Телесинов, этих богатеев, этих выскочек, считавших, что только они одни достойны представлять наш род, только они знают толк в жизни и умеют свои таланты обратить себе во благо, а не во вред, – в наших кланах этих полуримлян-полугреков называли не Неаполитами, а Неполами, якобы от самнитского слова «не-пол», что означает «продажный человек, предатель». Что есть такое слово в самнитском языке, я перед тобой, известным филологом, конечно, ручаться не могу и не буду (я ведь, кстати, совсем не знаю языка моих предков), но то, что эти Неполы были действительно продажными людьми, я полагаю, ты сам скоро увидишь.

Итак, четыре клана: Телесины, Гиртулеи, Венусилы и Неполы. А теперь о том, какие унижения Понтии терпели от римлян.

III. Собственно говоря, Неполы никаких особых унижений на себе не испытывали. Город Неаполь с давних пор был под римской властью, с властью этой старательно ладил и был у нее в полном доверии. Клан Неполов – всё, как я уже сказал, богатеи и аристократы – с римской знатью, с патрициями и сенаторами издавна установил отношения гостеприимства, чутко прислушивался и ревностно угождал. Так что некоторые из Неполов, еще до Союзнической войны, от своих державных господ и высокомерных покровителей в знак поощрения даже получили римское гражданство. И тут же перестали считать себя самнитами, забыли о войнах, которые их народ вел за свою свободу и независимость; некоторые даже от рода нашего отреклись, чтобы не дразнить римлян своей кровной связью с Гереннием Мудрым и Гаем Отважным: дескать, род этот мятежный – сам по себе, а мы уже давно новый род основали – искренних друзей и преданных сторонников Великого Рима… Короче, унижения тут могли быть только философского характера, а, насколько я знаю, Неполы, ловкие ростовщики и предприимчивые торговцы, никогда философией не интересовались.

Иным было положение трех других кланов нашего рода. Ну, вот сам посуди:

Рассказывали, что через Венусию, бывшую тогда латинской колонией, однажды проезжал некий юный римский дипломат без официальной должности. Один из горожан, принадлежавший к клану Венусилов, позволил себе отпустить насмешливое замечание по поводу носилок этого римского проезжего. Венусила тотчас схватили, повалили на землю и отстегали ремнями от носилок.

Гиртулеи, служившие, как я уже сказал, в римском войске, тоже не раз испытывали на себе римскую несправедливость. Так, во время войны с Югуртой одному из Гиртулеев по приговору римского военного суда отрубили голову, а римского солдата, который совершил аналогичный проступок, перевели из легионеров в пращники, заставили добывать дерн для воинского лагеря, и то, говорят, всего лишь на полгода, а после – простили и восстановили в должности.

Один из Телесинов некоторое время занимал должность управляющего общественными банями в Ноле. И вот, римский консул приказал поставить его к позорному столбу и наказать розгами за то, что, когда супруга консула пожелала выкупаться в мужских банях, банные служители недостаточно быстро выгнали оттуда купавшихся, и бани показались столичной матроне недостаточно чистыми.

Таким образом, все три клана несправедливо пострадали от римского самоуправства. Но Венусилы постарались как можно скорее забыть оскорбление. Гиртулеи затаили обиду, но до поры до времени никак ее не выказывали, продолжая добросовестно служить в союзных войсках. А Телесины, которых, казалось бы, римский произвол затронул в наименьшей степени – ну, высекли их представителя, но ведь не до смерти, опозорили, но не погубили же, – Телесины еще сильнее возненавидели Рим и римлян и поклялись отомстить за униженное достоинство.

IV. А скоро, как ты знаешь, вспыхнуло восстание и разразилась Союзническая война. Душой восстания были марсы, которых возглавлял храбрый и умный Квинт Силон. Их примеру последовали самниты, а затем и прочие италийские общины – от Лириса и Абруцци до Апулии и Калабрии. В средней и южной Италии лишь немногие города сохранили верность Риму, в частности: греческий Неаполь, в котором обитали наши Неполы, и латинская Венусия.

V. Но прежде чем восстание превратилось в войну, в Рим было отправлено посольство. Рассказывают, что в этом посольстве участвовал старейшина нашего клана, Гиртул Гиртулей, который приходится мне прапрапрадедом. Он якобы ярче и убедительнее других послов доказывал римлянам, что без поддержки союзников, и прежде всего самнитов и марсов, Рим не смог бы победить Пирра, разгромить Ганнибала и разрушить Карфаген, покорить Македонию и Грецию, подчинить себе Испанию и отразить нашествие кимвров и тевтонов. «И что мы имеем взамен?! – гневно вопрошал он, – как отблагодарил нас римский народ? в каких делах выразилась его к нам признательность? Вместо благорасположения – притеснения, вместо дружбы – начальственный окрик, вместо уважения – презрение и унижение, вместо равноправия – почти рабство, вместо наград – казни! Вы сами заставили нас взяться за оружие. Но мы с радостью сложим его, если вы наконец-то осознаете свою несправедливость, отбросите гордыню и примите в число римских граждан ваших союзников-италиков, которые ни доблестью своей, ни древностью происхождения, ни любовью к родине вам не уступают». Так от имени Самния говорил Гиртул Гиртулей. И с тем же предложением к римским властям обратились послы от других италийских племен. Но римляне грубо и заносчиво отвергли их справедливые требования и миролюбивые предложения.

VI. И тогда, как ты помнишь, в городе Корфинии, на границе марсийских, самнитских, маруццинских и вестинских земель, то есть в самом сердце восставших областей, был создан как бы Анти-Рим: город стал называться Италия; право гражданства «Италии» было распространено на все восставшие общины; были избраны сенат из пятисот вождей, два консула и двенадцать преторов; написана и утверждена была новая италийская конституция; государственным языком, наряду с латинским, был объявлен также самнитский язык, преобладавший в южной Италии.

В число сенаторов «Италии» вошли три старейшины из клана Телесинов и двое – из клана Гиртулеев, среди них мой пращур Гиртул Гиртулей.

Само собой разумеется, что Венусилы и, тем более, Неполы остались в стороне от этого движения.

VII. Итак, началась война. Южной армией повстанцев командовал в качестве консула Гай Папий Мутил. У него было шесть полевых командиров, и одним из них был Авл Телесин, которого историки обычно именуют Понтием Телесином, забывая его личное имя.

VIII. Первым делом повстанцы атаковали города и крепости, расположенные на территории восстания и сохранявшие верность Риму. Некоторые жители бежали, как это сделали Неполы, еще до появления повстанческой армии под покровом ночи покинув Неаполь и со всем движимым имуществом переселившись в окрестности Рима. Другие – заперлись в цитаделях и понадеялись на их защиту, как поступили Венусилы.

После того, как под начальством Публия Веттия Скатона самниты и марсы отразили римскую армию и причинили ей большие потери, крупный город Венафр перешел на сторону повстанцев и выдал им весь римский гарнизон. Через несколько месяцев после этого пала Эзерния, отрезанная от подвоза продовольствия и осажденная по всем правилам крепостной войны. Еще раньше капитулировала Нола. А когда вся Кампания до Везувия была потеряна римлянами, когда Салерн, Стабии, Помпеи и Геркуланум примкнули к восстанию, тогда и Венусия объявила о своей сдаче, открыла ворота и выдала самнитскому полководцу Гаю Мутилу всех римских граждан. Начальник гарнизона был казнен, римские солдаты были высечены плетьми и зачислены в самнитскую армию, богатые сторонники римлян среди горожан были ограблены. Но наших Венусилов никто и пальцем не тронул, потому что за них заступился их сородич – Гай Телесин, один из полевых командиров. В полной неприкосновенности со всем своим имуществом Венусилы остались жить в городе; и, с одной стороны, это было для них, конечно же, крупным везением и счастьем, а с другой обернулось большой неприятностью. И вот почему.

IX. Как мы видели, на первом этапе повстанцам везло, и в борьбе с римскими войсками они добились крупных успехов. Это обстоятельство вызвало сильное беспокойство в Риме, сбило спесь с тогдашних римских властей, и к концу года было принято два закона. Эти законы, консульский и трибунский, предоставили права римского гражданства членам всех тех италийских общин, которые еще не отложились от Рима. Так что Неполы, своевременно удалившиеся из Неаполя, тут же все без исключения стали римскими гражданами, а бедные Венусилы под действие закона никак не подпадали, ибо город их, Венусия, перешел на сторону восставших, добровольно открыл перед ними ворота, а они, Венусилы, благоденствовали в этом продажном городе, а их сородичи, Телесины и Гиртулеи, покровительствовали им, руководили отрядами мятежников и успели причинить значительный вред римским войскам. А то, что Венусилы всю жизнь тяготели к Риму, с радостью отказались бы от своего благоденствия в восставшем городе и нищими поползли бы в Рим за обещанным гражданством – это, разумеется, законами не учитывалось.

X. А следом за тем Фортуна пренебрегла самнитами и обратила свое капризное внимание на римлян. Римский претор Гай Косконий во второй кампании завладел почти всей Апулией и подошел к Венусии. В результате крупных поражений на севере столица восставших «Италия» прекратила свое существование, снова стала Корфинием, скромным городком пелигнов, а остатки италийского сената бежали в Самнитскую область.

На сцене военных действий появился уже тогда талантливый полководец Луций Корнелий Сулла. Вместе со Страбоном он быстро отвоевал у восставших почти всю Кампанию – Стабии, Геркуланум, Помпеи были взяты друг за другом.

Из Кампании Сулла перешел в Самний. Легко овладел Эскланом, жестокой расправой над его жителями нагнав страх на всю Герпинскую область; с тыла атаковав армию Мутила, разгромил самнитское ополчение; заставил сдаться главный город самнитов Бовиан.

XI. В третий год кампании Квинту Метеллу Пию удалось захватить Венусию. Три тысячи вооруженных повстанцев были взяты в плен. Некоторые из Венусилов были обвинены в том, что снабжали деньгами и продовольствием мятежников. И хотя они плакали и кричали, что жили в городе чуть ли не заложниками, чуть ли не пленными, глава их клана был предан смерти, а остальные были подвергнуты разным формам наказания: от публичной порки до частичной конфискации имущества. Еще раз скажем: бедные Венусилы, без вины виноватые!

Но можно сказать иначе: когда между двумя большими силами возникает конфликт, а тем более война, хочешь ты этого или не хочешь, ты должен поскорее определиться и принять ту или иную сторону. В противном случае тебе может достаться с обеих сторон.

XII. Считали, что восстание подавлено и война окончена. Но тлели головни, дымились очаги, между руинами вспыхивало пламя. Эзерния, хотя и была окружена римскими войсками, продолжала оставаться очагом самнитской свободы. Захваченная Нола не сдалась и тоже сопротивлялась.

А тут – помнишь? – громко заявила о себе парфянская угроза, и Сулла вынужден был покинуть Италию, отправившись на войну с парфянским царем Митридатом.

Как только он отбыл, в Риме начался политический кризис. К власти сначала пришел Цинна. Затем вернулся из ссылки и прямо-таки воцарился в Риме уже безумный к тому времени Гай Марий.

И вот, чтобы заручиться максимальной народной поддержкой, новые римские власти решили предоставить право римского гражданства всем италийским городам, которые участвовали в восстании, но теперь сложили оружие.

XIII. Больше других обрадовались переменам Венусилы. Они, пострадавшие сначала от восставших, а затем от карателей, вдруг получили нежданно-негаданно римское гражданство, которое на них словно с неба упало. Некоторые из них радостно устремились в близлежащие к Риму города: Тибур и Пренесте; другие остались в Венусии и, возобновив прежние торговые связи, принялись спешно восстанавливать прежнее благосостояние и наживать имущество.