Текст книги "Детство Понтия Пилата. Трудный вторник"

Глава четырнадцатая
Пила

Ну, давайте посмотрим… Полба добротная… Так. Соль. Надо бы покрупнее. И чтобы «крупицы блестели»… Нет, заменять не надо… Мирра – хорошо. Как у поэта: «Не привозили еще кору слезящейся мирры…» А ведь и впрямь слезится… Зачем тебе знать откуда стихи? Ты лучше скажи, Перикл, где красный шафран? Где фиалки?… Интересно получается. Чего ни хватишься в вашей Иудее, ничего у вас нет… Молчи и не возражай, когда к тобой говорит римский префект… Тем более когда шутит… Ведь он над самим собой подшучивает…

I. Тогда, после сражения с Морриган, в мазанке гельвета, я не столько радовался своему исцелению, сколько недоумевал, куда же мне теперь деться. Идти домой мне казалось совершенно невозможным, потому что дома была Лусена, а я боялся с ней встречаться. Но и долее оставаться в хижине Рыбака мне было нестерпимо. То есть – представляешь? – с одной стороны, победа, исцеление и прилив сил, а с другой – духовное опустошение, тоска и какая-то бездомность, что ли.

Рыбак оценил мое состояние и сказал:

«Пойдем. Я провожу тебя до дому».

Я пытался протестовать. Но гельвет решительно отверг мои протесты.

От деревни до города мы шли молча, не сказав друг другу ни слова. У меня было ощущение, что я не иду, а словно плыву по воздуху. Но иногда я спотыкался, и Рыбак подхватывал меня. А я после этих спотыканий еще свободнее плыл по воздуху, удивляясь легкости и непринужденности своих движений.

Когда мы дошли до дома Коризия, Рыбак велел мне подождать снаружи, а сам вошел внутрь.

Он довольно долго отсутствовал. А я стоял на улице и, как безумный, говорил, говорил, говорил. Сперва я считал от одного до тридцати и от тридцати до одного. Затем стал декламировать стихи – Ливия Андроника и Энния, которые мы зазубривали в кордубской школе. Потом перешел на Вергилия, которого учили в новиодунской школе и которого я тоже заучивал. А после, глядя на небо, на озеро и на далекие горы, вслух описывал их себе.

Я не заикался ни в счете, ни в поэзии, ни в прозе. Рыбак меня действительно вылечил. Более того, я твердо знал, что навсегда освободился от заикания.

Потом из дома вышел Рыбак. Подмигнул мне. Ухмыльнулся. И пошел к озеру, ни слова мне сказав.

Я не знал, следовать за ним или войти в дом.

Но тут из прихожей выбежал Диад и радостно закричал:

«Тебя вылечили, господин? Гельвет говорит: галльские боги тебя очистили и вылечили! Ну, скажи что-нибудь! Скажи, умоляю! Глупый Диад сам хочет услышать!»

«Перестань орать на всю улицу», – сказал я.

«Вылечили! Чудо! Господин не заикается! Господина вылечили!» – еще громче заорал раб, схватил меня, подбросил в воздух, а потом прижал к себе и потащил в дом – в прихожую и оттуда в атриум.

В атриуме он поставил меня на пол и тут же выбежал обратно в прихожую.

На пороге кухни я увидел Лусену. Она стояла как изваяние, с безжизненным лицом и остекленелым взглядом. Затем щеки у нее дрогнули, глаза ожили, рот искривился, ноги будто подкосились; она села на порог и, глядя на меня, стала улыбаться – беспомощной, виноватой улыбкой.

Потом обхватила голову руками, лицо уткнула в колени и, судя по всему, заплакала, потому что плечи у нее стали вздрагивать.

А я стоял на середине атриума и говорил:

«Лусена… Мама… Не надо… Всё в порядке… Ты зря боялась… Всё хорошо… – Тут мне подумалось, что эти короткие фразы, пожалуй, похожи на заикание, и заговорил свободно и звучно: – Рыбак выполнил свое обещание. Он очистил меня и снял с меня порчу. Я больше никогда не буду заикаться. Он – великий врач и мастер своего дела. Можешь мне поверить!»

Я понимал, что должен подойти к Лусене, обнять, приласкаться. Но не мог этого сделать.

А Лусена еще некоторое время прятала лицо и вздрагивала плечами. Потом подняла голову, взмахнула руками, словно сбрасывая слезы…

Представь себе, Луций, ни единой слезинки я не увидел на ее лице, и глаза были совершенно сухими!

«Слава Белой Лани! Она услышала мои молитвы! – воскликнула Лусена, глядя на небо в комплувии. А потом посмотрела на воду в имплувии и прошептала: – Какой Рыбак? Отец заманил нас и бросил. А мы теперь сами спасаемся…»

Больше она ничего не сказала. Ушла на кухню. А потом до вечера исчезла из дома.

Вернувшийся с поля Коризий, наш хозяин, забеспокоился и отправил Фера на розыски госпожи.

Тот ни с чем вернулся через час. Коризий ударил его кулаком по лицу и снова выгнал на улицу. А следом за ним снарядил Диада.

Но только Диад отправился, на пустынной кухне загремели медные кастрюли. Мы с Коризием бросились на кухню и увидели там Лусену.

«Где ты была?!»

«Готовлю вам ужин», – последовал ответ…

Да, Луций, после гибели отца эта странная женщина приобрела еще одну способность – незаметно исчезать и неожиданно появляться.

За ужином много говорил Коризий, рассказывая о событиях в городе, – недавно прошли выборы новых магистратов.

Еще больше говорил я, демонстрируя свою здоровую и свободную речь.

Лусена молчала.

Но перед отходом ко сну, когда, пожелав покойной ночи Коризию и мачехе, я поднялся на второй этаж и вошел в комнату, Лусена догнала меня, обхватила, прижала к себе и долго так стояла, ничего не говоря и мне не давая говорить, своею рукою бережно зажав мне рот. А потом ласково оттолкнула и сбежала вниз по лестнице.

II. На следующее утро, после завтрака, Лусена протянула мне золотую монету – самую крупную и дорогую из остатков своего ожерелья – и сказала:

«Отнеси своему доктору. Скажи ему, что вдова римского всадника Марка Понтия Пилата век будет молиться богам о его благоденствии».

Я тут же побежал в деревню.

III. Рыбака я застал возле хижины под орехом. Он задумчиво созерцал воду в пруду.

Когда я вручил ему монету и передал слова благодарности Лусены, гельвет весело усмехнулся и сказал:

«Денег я не беру. Орел не велит».

«Это – не деньги. Это – самое дорогое украшение, которое есть у моей мачехи».

«Значит, пожертвование?» – спросил Рыбак.

«Именно. Пожертвование».

«Ладно. Отдадим лебедю. Пусть купит себе новое тело», – совершенно серьезно сказал гельвет.

Я засмеялся. А Рыбак объявил:

«Пойдем. Я уже всё приготовил. Настало время совершить перепросмотр».

IV. Тебя, наверное, удивляет это слово. Да, Луций, в нашем языке оно отсутствует. Но, как мне потом объяснил мой наставник, такой термин существует в языке воинов знания. Более того, этот «перепросмотр» считается одной из важных процедур в школе друидов, если угодно, своего рода священнодействием, в ходе которого охотник за силой под руководством своего учителя как бы заново просматривает свои поступки, анализирует в свете новых знаний – то есть, просматривая, переосмысливает, переоценивает, заново переживая. Одним словом – перепросматривает.

Мой первый перепросмотр был организован следующим образом:

Рыбак повел меня на озеро, но не к причалам, а чуть левее от них – на самое острие мыса. Там было что-то вроде плетеного навеса.

Под этим навесом на гладких камнях лежала столешница и рядом – тростниковая циновка и шкура, по виду – бычья.

Столешница прикрыта была рогожкой.

Перед навесом туда и сюда чинно прогуливался серый лебедь.

Рыбак вошел под навес, снял рогожку, и я увидел на столе широкое медное блюдо, на котором лежала большая вареная рыба, обложенная по бокам пучками сельдерея. Рядом с блюдом прямо на столешнице разложены были овощи: свежие огурцы, вареная свекла и пареная репа. Чуть поодаль стояли два глиняных кувшина и две глиняные миски. На краю стола в плетеной корзине лежали ячменные и ржаные лепешки.

Одну из лепешек Рыбак стал разламывать на мелкие кусочки, к этим кусочкам добавлял катышки сырого мяса, которые доставал из-под плаща, и катышки с кусочками протягивал лебедю. Тот, вытянув шею, аккуратно брал у него с ладони и неторопливо, я бы сказал, деликатно проглатывал, после каждого глотка выпрямляясь и благодарно заглядывая в лицо Рыбаку своими зелеными глазами.

Кончив кормить птицу, гельвет сказал:

«Спасибо за службу. Теперь никто не утащит. Можешь быть свободен».

Лебедь в ответ сначала присел, склонив голову до самой земли, затем выпрямился и три раза будто в приветствии взмахнул крыльями. А после, тяжело прошествовав к воде и бесшумно в нее соскользнув, незаметно исчез – хотя я следил за птицей, и озеро хорошо просматривалось с того места, на котором я находился.

V. «Я тебя сразу заметил, – сказал Рыбак. – Как только ты появился в деревне и стал наблюдать за нами (см. 12.I). Я тебя притягивал. И это для меня было знаком. Начинающего охотника всегда притягивает, когда он видит воина знания».

«Второй знак подал мне лебедь, – продолжал гельвет. – Он никого из людей не трогает. А тебя заметил, подошел и поцеловал (см. 12.II). Или, как ты говоришь, укусил… С той поры тебя еще сильнее стало притягивать. Разве не так?»

Я поспешил кивнуть. А Рыбак:

«Нужен был третий знак. Мне нужно было грубо оттолкнуть тебя, прогнать и проследить, вернешься ты назад или не вернешься (см. 12.VII). Воин всегда так делает, когда к нему прилипает человек, похожий на начинающего охотника… Я не ожидал, что ты так скоро вернешься. В тот же день (см. 12.VIII). Я понял, что имею дело с очень сильным притяжением, которому никакая грубость не может создать препятствия. Неужели не ясно?»

Я опять кивнул. Но сказал:

«Немного не так было. Понимаешь, когда ты прогнал меня, и я пришел домой, я случайно увидел…»

Рыбак не дал мне договорить.

«Во время перепросмотра вожатый говорит, а ведомый чутко слушает и внимательно перепросматривает события своего пути, – сурово объявил гельвет и продолжал: – И часа не прошло, как ты вернулся обратно. И сел под деревом. Я увидел, что тебе некуда идти. А это крайне важно для начинающего охотника. Когда человеку некуда идти – ему легче идти за силой».

Я молчал и думал о несчастной Лусене и грязном животном – Коризии.

«Может быть, сядем?» – предложил Рыбак, указав рукой на застолье.

Мы вошли под навес. Я сел на циновку. Гельвет – на шкуру.

VI. «Ты тогда заикался и хотел, чтобы я тебя вылечил, – продолжал мой наставник. – Я мог быстро тебя исцелить. День или два, чтобы установить причину. Два или три дня, чтобы подобрать средства… Тебя бы я вылечил дней за пять. Но… – Рыбак усмехнулся, насмешливо на меня глянул и грустно объявил: – Но я не собирался тебя лечить. Орел послал мне заику. Не будь ты заикой, ты бы ко мне не пришел. Ведь боги часто помогают человеку тем, что для начала сильно вредят ему… Ты не согласен?»

«Я слушаю и перепросматриваю», – учтиво ответил я.

«Вот-вот, – кивнул головой и пожал плечами гельвет. – Мне надо было к тебе присмотреться, с тобой познакомиться. Я лишь предчувствовал, что ты обладаешь даром охотника… Короче, в первой долине я не лечил тебя. Я тебя проверял и заодно решал три первые задачи вожатого. Первая – представить трехликим. Вторая – начать знакомить с учением. И третья – приступить к освобождению от краннона, глупого и обманчивого мира».

«Ты ни о чем не хочешь меня спросить?» – вдруг спросил Рыбак.

«А мне разве можно спрашивать?» – спросил я.

«Раз я спрашиваю, значит можно», – ответил гельвет.

И я, не зная, о чем спросить, спросил о том, что первым пришло в голову:

«Зачем ты в первое время – да и потом – часто говорил со мной по-гельветски, и так, что я ни слова не понимал?»

Рыбак усмехнулся и ответил:

«Я на нервийском наречии с тобой разговаривал. Я нервий, а не гельвет. Наше наречие сильно отличается от гельветского. Естественно, ты не мог меня понимать».

Сказав это, Рыбак заговорил на своем языке. Три или четыре звучные и торжественные фразы произнес. А после объяснил на латыни:

«Многие очень важные вещи на ваш дурацкий язык не переводятся. И мне приходилось говорить с тобой на языке силы и знания. Надо было, чтобы ты не понимал, а чувствовал. В первой долине надо было научить тебя чувствовать. Слова же очень часто мешают правильным чувствам… Теперь понятно?»

«Теперь понятно», – сказал я.

«А раз понятно теперь, почему ты уселся за стол и ничего не ешь?» – спросил нервий, которого я так долго считал гельветом.

Я взял огурец. Но Рыбак укоризненно покачал головой и пальцем указал на блюдо с вареной рыбой.

«А как ее есть?» – спросил я.

«Молчи и не задавай вопросов! – сердито сказал мой вожатый. – Я говорю, а ты слушаешь… И молча ешь рыбу. Вот так».

Рыбак сложил пальцы обеих рук и, словно двумя клювами, отщипнул от рыбы два кусочка: один – возле головы, другой – у хвоста. И сначала положил в рот кусок из правой руки, а потом – из левой.

Я постарался как можно точнее повторить маневр.

Рыбье мясо было розовым и удивительно вкусным.

Я подумал, что это, наверное, форель.

А мой наставник покачал головой и сказал:

«Нет, не форель. Но тоже из лососевых».

«Сначала, как ты помнишь, мы пошли к Белену, – сказал Рыбак, тщательно пережевав отправленную в рот пищу, и продолжал: – Помнишь, я отругал тебя за то, что ты раздавил жука? (см. 12.XI.2) Надо было объяснить тебе, что всё живое – такие же существа, как мы. И нельзя никого убивать без причины… Вот рыбу эту убили по причине нашего голода. Орел это разрешает. Но убивать без причины и тем более – по бесчувственности, небрежности, невнимательности…!»

Рыбак испуганно посмотрел на меня и тут же ласково улыбнулся:

«Того зеленого жука не ты убил. Я тебя обманул. Он уже три дня валялся на тропинке».

И снова в различных местах отщипнул от рыбы и сказал:

«В храме Белена я тоже тебя обманул (см. 12.XI.3). Ты думал, я молюсь о твоем исцелении. Но я читал Целителю древние стихи о том, как становятся охотниками… А ты на следующее утро пришел ко мне радостный (см. 12.XII.1). Я понял, это еще один знак. Я понял, что ты не только исцеления у меня ищешь».

Отправил в рот куски и жевал осторожно и сосредоточенно, словно в любое мгновение могла попасться острая косточка или камешек. А потом сбивчиво продолжал:

«Знаки, знаки… Многие из них я придумывал, чтобы усилить твое ожидание. Но настоящие знаки тоже были. Ветры, например… Надо было обострить твое внимание. Помнишь, я заставил тебя почувствовать дерево? Помнишь, я объяснил тебе, что среди камней тоже встречаются живые существа? (см. 12.XII.3)… К Леману, на берег озера, я тебя привел, чтобы показать, что храмы иногда бывают без храмов. И там тоже живут боги (см. 12.XII.4)… Когда ты сам вычислил имя Вауды, я понял, что ты не только внимателен, но и догадлив… В отличие от многих римлян, в тебе, Луций, почти нет чувства собственной важности. Помнишь, я стал передразнивать тебя, обзывал заикой? Но ты не протестовал, не обижался, не горевал. Поздравляю. Это – ценное качество, которое защищает человека от злобного и завистливого краннона».

«Ты опять хочешь спросить?» – вдруг спросил мой наставник.

Я не хотел спрашивать, потому что рот у меня был набит рыбой, и, хотя мясо было вовсе не костлявым, я тоже старался пережевывать осторожно.

«Жуй, жуй. Потом спросишь, – сказал Рыбак. – И овощи бери. Нельзя есть одну рыбу».

Я прожевал. Хотел откусить от репы. Но увидев, что мой собеседник внимательно на меня смотрит и словно ждет от меня вопроса, спросил первое, что пришло в голову:

«А от чего ты очищал меня на озере, когда долго лил на меня воду?»

«Глупый вопрос», – ответил Рыбак и поморщился.

«Почему глупый?» – спросил я.

«Еще более глупый вопрос, – сказал нервий и нахмурился. – Ты ведь чувствуешь, что если я начну объяснять, от чего я тогда тебя очищал, ты ни за что не поймешь».

«А какой вопрос я должен тебе задать, чтобы тебе понравилось?» – спросил я.

Рыбак вздохнул и велел:

«Ешь репу. Ты ведь хотел откусить от нее. Но потом передумал».

«Ты мысли мои читаешь? Как тебе это удается?» – спросил я.

«Кто из нас чьи мысли читает – трудно сказать», – ответил Рыбак и протянул мне репу.

Я стал жевать пареную репу, а вожатый мой продолжал:

«Когда мы потом пошли к Вауде, помнишь, вдруг радуга появилась, птицы запели и бабочки закружились? (см. 12.XIII.1) И я спросил тебя: что ты чувствуешь? Ты сказал, что тебе грустно и тоскливо и что ты придавлен к земле».

Я кивнул.

«Но чувствовал ты тогда совсем другое, – сказал Рыбак. – Тебе было легко и радостно. Так ведь?»

Я снова кивнул, пережевывая.

«Я тогда очень за тебя порадовался, – сказал нервий. – Ты ответил так, как должен ответить истинный охотник. Он должен грустить и тосковать от красоты краннона. Потому что это мимолетная красота. Настоящему охотнику одновременно радостно и грустно, легко и стесненно… В первой долине ты еще ничего не чувствовал, не слышал и не видел. Но ты стал учиться чувствовать меня, своего вожатого. И поэтому впервые дал правильный ответ».

Я прожевал кусок и хотел спросить.

Но Рыбак сердито воскликнул:

«Ты можешь помолчать или нет?!»

И тут же обиженно продолжал:

«Я думал, что у Вауды мне удастся овладеть тобой и проникнуть в твою суть (см. 12.XIII.2). Ведь я специально привел тебя в сумерки. Я порезал тебе руку ножом и пустил кровь. Обычные люди тут же пугаются и подчиняются силе воина. Но оказалось, что в тебе нет природного страха. Более того. Когда я начал строить коридор, ты оказал сопротивление. Я велел тебе не чувствовать боли, но ты упрямо твердил «больно мне, больно». Я говорил: «на меня смотри». А ты смотрел в сторону кладбища. Помнишь, противный упрямец?… Вместо того, чтобы подчиниться мне, вручить свои чувства, отдать душу и волю, ты сам решил строить коридор и притягивать туда кого ни попадя. Сначала привлек старуху. За ней – собаку… Не я, а ты меня напугал своим самоуправством! Ведь ты еще ничего не умел. И даже не подозревал о том, какой опасности себя подвергаешь! В сумерках. На кладбище. Кто же так делает, я не знаю?!»

Я не выдержал и сказал:

«Но там правда была старуха. И собаку я видел».

«Естественно, ты их увидел, если сам туда затащил… Ведь сначала на кладбище не было старухи? Разве не так?»

Я кивнул и откусил от огурца.

«Ты ее придумал?»

Я снова кивнул и зачем-то откусил еще и от свеклы.

«А когда к Морриган прибавил еще красноухую собаку, тогда они взяли и действительно явились на кладбище».

Я хотел возразить, что собаки я не видел и, стало быть, утверждать, что она красноухая…

Но, во-первых, рот у меня был занят едой. Во-вторых, Рыбак почти тут же объявил мне:

«И сон ты придумал – тот самый, из-за которого якобы не мог прийти ко мне!» (см. 12.XIV)

Я старательно пережевывал, чтобы начать возражать. А нервий продолжал:

«Знаю, знаю. Сон я тебе подсказывал. А ты соглашался. Дескать, да, на озере, да, лебедь, туман, музыка, башни. Но потом я тебя спросил: «какие башни?» И не подсказывал, из чего они сделаны. А ты ответил: «они были прозрачные и светились изнутри»!.. Так мог ответить только человек, который уже бывал в гатуате. Или тот, которому начал подсказывать Орел».

Я, наконец, прожевал, но возражать передумал.

Рыбак взял один из кувшинов и в одну из чаш раздраженно выплеснул желтоватую пенистую жидкость.

«Это галльское пиво. Хочешь?» – спросил он.

Я покачал головой.

«Тогда пей из другого кувшина. Там ежевичный кисель».

Киселя мне тоже не хотелось, и я снова покачал головой.

А мой наставник отхлебнул из своей чаши и сурово произнес:

«В критических ситуациях ты вел себя как прирожденный охотник. Этого я не мог не признать».

VII. «Вторую долину мы не будем перепросматривать, – объявил Рыбак. – На дальнюю лесную поляну я тебя водил лишь для того, чтобы по дороге рассказать об аннуине, о Таранисе и Росмерте, о бессмертии, о блаженстве (см. 12.XV)… Эти сказки всегда рассказывают человеку перед тем, как представить его гатуату».

Нервий вновь приложился к глиняной чаше и продолжал:

«Я понял, что ты крепкий орешек, и что надо дожидаться настоящего тумана… Настоящие туманы приходят из кромешной ясности. У нас на озере в это время года такие ясные дни – большая редкость. Поэтому ждать пришлось долго» (см. 12.XVI.1)

Тут Рыбак выжидательно глянул на меня. Но я молчал. И тогда он спросил:

«Свекла тебе не понравилась? Ты только раз откусил…»

Вместо ответа я спросил:

«А та медовая конфетка, которую ты мне дал перед этим туманом, – что это было?» (см. 12.XVI.2)

Рыбак виновато улыбнулся:

«Прости, я немного перестарался… Но у меня не было выхода. Из-за твоей природной независимости и почти полного отсутствия врожденного страха… Я выбрал кромм, который считается самым слабым. И дал тебе совсем немного. Кто же мог предположить?»

«А кромм – это что?» – спросил я. И Рыбак еще более виновато:

«Кромм – это мананнан. Я не знаю для него гельветского названия. И слово «мананнан» на ваш примитивный язык не переводится. «Мананнан» – это одновременно и «существо», и «суть существа», и «суть сама по себе». Некоторые переводят для римлян как «зелье» или «растение». Но зелье, как правило, жидкое, а мананнаны часто даются в твердом виде. И лишь некоторые из них – растения… У кромма вкус меда. Но это, конечно, не мед…»

И тотчас Рыбак оживился и радостно воскликнул:

«Но кромм тебя притянул будь здоров! (см. 12.XVI.2) Ты перестал сопротивляться. Стал послушно смотреть на мою золотую фибулу. Я видел, как к ней все больше и больше прилепляется твоя душа, как тело твое расползается, как дух твой нащупывает коридор, раздвигает стены, проникает в солнечный туман гатуата… Я знал, что ты должен видеть то, что придумал во сне, который ты никогда не видел. Но то, что не ты войдешь в гатуат, а гатуат на тебя кинется и полетит, – этого я, разумеется, не мог знать заранее!»

«Говорю: с первым мананнаном я немного перебрал, – вдруг тихо и виновато подвел итог Рыбак, подмигнул мне и заговорщицки продолжал: – Но три вещи стали ясны. Первое – мананнаны тебе покровительствуют. Второе – для тебя предпочтительны коридоры сна. Третье – учитывая, что Кромм несся на тебя на колеснице, ты принадлежишь к гатуату Эпоны».

Рыбак замолчал, пристально меня разглядывая.

«Почему не спрашиваешь? Тебе не интересно?» – через некоторое время словно обиженно спросил он.

«После кромма ты решил спаивать меня другими зельями?… Прости, сутями-существами… Виноват, мананнанами… – сказал я.

VIII. «Спаивать? Глупое слово, – поморщился Рыбак. – Я почти на месяц оставил тебя, чтобы дать отдохнуть от кромма (см. 13. I и II)… Потом вернулся, и мы с тобой вступили в третью долину».

«В третьей долине, – каким-то унылым тоном продолжал нервий, – в третьей долине мне надо было представить тебя гатуату. Надо было отделаться от трех грузов, которые давили на тебя и не давали покинуть твой заикающийся краннон».

«Первый груз – твое детство. Оно, вцепившись в ребра, давило тебе на грудь. Я видел, как оно цепляется и давит… Я повел тебя на перекресток, представил ольхе и поручил тебя махру (см. 13.III.3). Махр – это еще одно зелье, которыми, как ты только что выразился, я тебя спаивал… Но разве можно спаивать сухими комочками трав?»

Рыбак замолчал, плеснул себе пива из кувшина и жадно припал к глиняной миске, будто у него пересохло в горле.

«Сухими комочками спаивать, конечно же, нельзя», – на всякий случай сказал я.

Нервий не обратил внимания на мою реплику.

«Махр – тоже мананнан, – сказал он. – В Британии его чаще называют мархом. Или мейрхионом. Но я называю его махром. Потому что у него лошадиные уши».

«Лошадиные уши?» – спросил я.

«Не о том спрашиваешь, – поморщился Рыбак. – Неважно, какие у мананнанов могут быть уши. Важно, что махр заключает в себе медленный сон. Сон этот и медленно наступает и протекает медленно. Неужели не ясно?»

Я кивнул. И вожатый:

«Когда ты жевал махр, я спрашивал тебя о том, какого цвета у тебя в детстве были глаза, куда ночью была повернута голова… Помнишь?… Этими вопросами, которые тебе показались странными, я заранее выстраивал коридор… Теперь понятно?»

Я снова на всякий случай кивнул. И Рыбак обрадованно воскликнул:

«В этот коридор, едва начался сон, ты как раз угодил! (см. 13.IV). И увидел себя в детстве. С зелеными глазами. И гнался за собой. И сам от себя ушел… Ну, говори, говори! Чем ты теперь недоволен?»

Мне было трудно ответить на этот нелепый вопрос. И я возразил:

«У меня не было зеленых глаз. Ни в детстве. Ни сейчас».

«Не о том думаешь! – тут же последовал сердитый возглас. – Цвет глаз. Лошадиные уши. Ты всё время отвлекаешься на детали, не замечая главного. А главное, что людям обычно бывает очень трудно освободиться от детства. Ты же разделался с ним, как заправский охотник. Плевать тебе было на маленького несчастного уродца, который бежал за тобой, хныкал, скулил, цеплялся за ребра и тоскою давил на душу!»

Я снова хотел возразить и сразу по нескольким пунктам. Но мой вожатый приложил палец к губам:

«Тс-с-с! Переходим ко второму грузу – твоему пропавшему отцу, который уже два года давил тебе на затылок».

«Когда через десять дней после ольхи я представлял тебя ореху и ручью, болота там не было (см. 13.VI.1). Я строил коридор быстрого сна, в котором должно было быть болото. Жука тоже не было, – продолжал Рыбак. – Вернее, был самый обыкновенный жук, который перелетал с цветка на цветок, и ты рвал эти цветки и отдавал мне, как будто они мананнаны… Они ими не могли быть, потому что настоящие мананнаны прежде нужно высушить… Поэтому, когда мы сели под деревом у ручья (см. 13.VI.2), мне пришлось злить тебя вопросами: «отец тебя не любил?», «за что он тебя не любил?» Ты злился и доказывал обратное. А я всё больше убеждался в том, что отец тебя действительно не любил. И заодно подсовывал тебе бутончики, которые ты не собирал, но которые я собрал и приготовил заранее».

«Первые два бутончика, – продолжал нервий, – вообще были не мананнанами, а лекарственными растениями, которыми должна сопровождаться встреча с сильным мананнаном. Особенно для начинающего охотника… Третьим был таирн. Я сделал его похожим на цветочный бутончик. Но на самом деле он – не растение, а смола. У него много различных названий. В Британии его называют «тир» или «нгире» и представляют скачущим на коне по суше или по морю… Это – сильный мананнан, ведущий к быстрому сну… Больше никогда не смей пользоваться таирном, потому что он – не твоя суть».

Я позволил себе лишь вопросительно взглянуть на моего наставника. Но этого оказалось достаточно для следующего взрыва.

«Перестань на меня таращиться! – гневно воскликнул Рыбак. – Под руководством таирна ты лег на дно ручья и стал рыбой. Я знал, что ты должен стать рыбой. Но когда я спросил тебя: «что ты видел?», ты мне соврал: «ничего я не видел!». Ты упрямо и озлобленно сопротивлялся уже не мне, а таирну. Я решил придти к тебе на помощь и спросил о свечении растений. Они должны были светиться вокруг тебя! Они всегда светятся, когда человеком командует таирн. А ты опять стал врать, что не видишь никакого свечения. И с каждым лживым словом все больше заикался и терял силы!»

«Запомни, римлянин, – вдруг сказал нервий, – ложь всегда отнимает у человека силы. Даже у такого, как ты. Потому что ты – врун великий. В тебе ложь природная. Ты лжешь лучше, чем говоришь правду. Твоя ложь истиннее твоей правды. В кранноне с таким талантом можно прославиться и очень многого добиться…»

Мне было велено не таращиться, и я не таращился.

А Рыбак усмехнулся и сказал:

«Я с трудом дотащил тебя до дому (см. 13.VI.3). Уже сонного оставил на пороге… Во сне тебе явился отец, с которым так хотел встретиться (см. 13.VII). Ты увидел, что с ним теперь неинтересно встречаться… И так мы отделались от твоего отца. Он перестал давить тебе на затылок».

Рыбак замолчал, допил пиво из миски и сказал:

«Ну а дальше зачем перепросматривать? Дальше и так всё ясно».

Я не удержался и сердито воскликнул:

«Дальше как раз ничего не ясно! Дальше – самое интересное! Я думал, ты мне объяснишь!»

Рыбак как-то кисло глянул в мою сторону. Потом стал смотреть на озеро.

«Ничего интересного. Но могу объяснить, – устало произнес он. – Теперь, когда мы очистили тебя от твоего детства и освободили от тени отца, можно было, наконец, вылечить тебя от заикания. Нужно было снять давление на горло. Что тут неясного?»

«Неясно, кто или что мне давило на горло», – сказал я.

Рыбак снова кисло глянул на меня и ответил:

«Какая разница, кто давил. Важно, что сильно давили и мешали тебе правильно разговаривать».

«А ты говорил, что мне надо встретиться с каким-то страшным и опасным противником. Ты называл ее Морриган или «оранжевым врагом». Так кто это был на самом деле?»

«Мне надо было тебя напугать», – объяснил Рыбак, не отвечая на мой вопрос.

«Зачем?»

«Мне надо было очень сильно тебя напугать. Для этого я развесил черепа. И пить тебе дал из черепа». (см. 13.X.1)

«А что ты мне дал пить в этот раз?»

«Так, еще один мананнан, который мы называем Всеисцеляющим, а у вас, у римлян, для этого существа нет не только названия, но вы и представить его себе не можете… Оно живет на дубе. В шестой день луны после долгих обрядов гатуатер срезает его золотым серпом…»

«А ты зачем пил вместе со мной?».

«Мне тоже надо было участвовать в видении. Я должен был следить за тобой и помогать тебе».

«Ну и… Ну и…» – Во мне так много роилось вопросов, что я не знал, с какого из них начать.

Рыбак вдруг весело рассмеялся и, продолжая глядеть на озеро, заговорил ласково и шутливо:

«Не о том спрашиваешь, Луций. Ты вел себя, как заправский охотник (см. 13.X.2). Ты прыгнул на стол, потому что именно там для тебя возникло место силы. Ты сам его отыскал. Без моей помощи. И принял позу воина, которой никто тебя не учил. Представляю, как растерялась и напугалась Морриган, когда увидела твое неожиданное могущество!.. Я сам испугался, что ты на куски разнесешь мою хижину!.. Ты был яростен и безумен, как древний герой на галльской монете… Вот о чем надо спрашивать».

«А о чем спрашивать не надо?» – спросил я, пристально глядя на моего наставника.

Он продолжал смотреть на озеро. Он так же ласково и как бы шутливо ответил:

«Не надо рыться в прошлом. Листья высохли и уплыли. Ты больше не заикаешься. Твоя мать ни в чем не виновата. Но женщина она не простая. Очень сильная. И силой своей иногда не владеет».

«Ты мысли мои читаешь?» – спросил я.

Тут Рыбак повернулся ко мне и долгим зеленым взглядом ответил на мой пристальный взгляд.

«Зачем мне читать твои мысли? У меня достаточно своих собственных. – Так он сказал и спросил: – Знаешь, о чем я теперь думаю?»

«Конечно, не знаю».

«Я думаю: он уже стал охотником за силой, хотя считал, что я лечу его от заикания», – сказал Рыбак.

IX. На этом собственно перепросмотр закончился. Но мы не ушли из застолья на берегу озера. Потому что, вроде бы ни с того ни с сего, мой вожатый-нервий принялся рассказывать о себе. И весьма долго повествовал.

Я узнал, что он происходит из очень древнего и очень знатного нервийского, а точнее менапийского рода, в котором когда-то были цари.

Я узнал, что возрасте пятнадцати лет родители отдали его в лесную школу, или в школу друидов. Школа эта находилась на границе менапийских и тунгрийских земель, на берегу Моза, далеко от хуторов и деревень. В школе ему присвоили имя Гвидген, что означает «сын леса», и заставили забыть то имя, которое было ему дано при рождении.