Текст книги "Всадники"

V
ПРОБУЖДЕНИЕ ТУРСУНА

В долинах Меймене начинался рассвет. Турсун лежал на спине, словно грубо отесанная колода, и спина его занимала всю ширину чарпая.

Когда он открыл глаза, мутно-серый свет за окном был точно такого тона, какой встречал его первый взгляд каждое утро. «Ни минутой раньше и ни минутой позже», – подсказало ему зрение. Просыпающееся сознание еще не освободилось от остатков сновидений, таких же смутных, как и полутьма в спальне.

Видеть он мог только коричневую неровную поверхность потолка. Как обычно. У изголовья стояли две палки и темными линиями ограничивали его мир справа и слева. Как обычно. Дверь во двор тихо открылась. Это Рахим пошел к источнику за водой для омовений. Как обычно. А он, Турсун, был зажат тисками своего тела и должен был ждать, ждать, долго-долго ждать, пока одна за другой не отпустят его гайки заржавевшего тела. Все было так, как обычно по утрам.

И все же еще в полусне, в полутьме, где плавало его сознание, он ощущал легкое недомогание. Ему казалось, что вокруг него, в нем самом витает некий обман, какая-то фальшь. Освещение, все предметы, бача, его собственное тело, хотя и находились на постоянном месте в положенное время, но были уже не тем, чем прежде. Им не хватало устойчивости, равновесия, надежности… Турсун вдруг отчетливо осознал. Не хватало Уроза…

Напрягая все свои силы, всю свою волю, Турсун попытался выпрямиться. Ему не подчинился ни один мускул, ни одно сочленение. Единственной реакцией на это огромное усилие стало бешеное сердцебиение. Ему стало противно. Не из-за своей немощи. Он привык переносить ее без жалости и сочувствия к себе. Ему просто стало стыдно оттого, что, зная себя так хорошо, он уступил заведомо бесполезному желанию. Гнев, боль, заблуждение взяли верх над терпением и мужеством настоящего мужчины, обязанного терпеть то, что приходится терпеть.

Турсун задержал дыхание, пока у него не закружилась голова, пока он не оказался на грани потери сознания. Так ему удалось погасить в себе мысли и чувства. Когда он вновь вздохнул, к нему вернулись ясность мысли, мудрость, а соответственно, и гордость.

«Отныне так будет всегда, несмотря ни на что», – подумал Турсун.

Он вспомнил вчерашние бурные эмоции, превратившие его в игрушку страстей. Все эти ошибки, страхи… отчаяние… безумство… «Я не принадлежал сам себе, – подумал он. – Вся моя жизнь перешла в Уроза». Да, может быть, вчера это было простительно… На пороге глубокой старости такое сильное, такое новое чувство… Но теперь он открыл его, признал. Значит, больше уже не имел права вести себя неприлично, идти на поводу у внутреннего смятения.

«Настоящим мужчиной может считать себя только тот, – подумал Турсун, – кто спокойно воспринимает события, на которые он не в состоянии повлиять. Теперь я вижу, что задача оказывается намного более сложной, когда речь идет о любимом человеке. Так и пускай. Для счастья и переживаний за родного человека тоже существует закон. Они тоже составляют часть того, что освещается солнцем и покрывается ночью».

И Турсун поклялся принимать все, что бы ни случилось, сдерживать, укрощать движения своего сердца, управлять ими. Поклялся перед собой и перед Хозяином Вселенной. После этого он позволил себе подумать об Урозе. И из темницы тела своего мысленно оценил поведение сына с таким же спокойствием, с каким следил бы с высоты огромной башни за поведением совершенно незнакомого ему человека.

Банкет подходил к концу. Все вернулось в привычную колею. Было очень много съедено. Губы, бороды, а у некоторых и отвороты чапанов блестели от жира. Над прудом, над гостями плавали запахи пряностей, жареных барашков, шашлыка, кислого молока. Губернатор Меймене произнес речь во славу Салеха. За ним – Осман-бай. Затем распорядитель бузкаши всей провинции получил из рук чопендоза-победителя королевский вымпел. Он должен был хранить его до следующего года, а потом отвезти в Кабул, на новые состязания.

Кроме Турсуна, никто больше не обращал внимания на Уроза. А он сидел очень прямо на подушке, и лица его нельзя было разглядеть, потому что голова его была закинута вверх и обращена к небу, где начали появляться первые признаки вечера: поплыли легкие небесные ладьи, окаймленные золотом, подсвеченные коралловыми лучами опускающегося солнца.

Турсун задумался, почему память его с такой силой, с такой яркостью сохранила именно этот момент дня. Неужели у него появилась надежда, что Уроз, после своего подвига, обрел, наконец, безмятежное сознание и что теперь они оба будут до конца его дней наслаждаться покоем? «Неужели же, когда потребность верить в невозможное очень велика, то можно даже в моем возрасте еще надеяться на невозможное?» – подумал Турсун.

Тьма постепенно рассеивалась. Более отчетливо проступили детали потолка. Он закрыл глаза, чтобы не мешать внутреннему взгляду…

Лицо Уроза было по-прежнему устремлено вверх. Он не заметил, как к нему подошел спутник вождя пуштунов, иноземец, в чьих руках так необычно пел и плясал барабан.

Этот человек совсем не нравился Турсуну. Не представлялось возможным определить его профессию, состояние, положение в обществе. Бродячий музыкант? Нет. На нем висело ружье воина. Телохранитель? Тоже нет. Слишком фамильярен он был с предводителем племени. Владетельный господин? Но чем он владел? В нем была вольность поведения, беззаботность, и одет он был как придется. Бродяга? Тогда на что он жил? Непринужденность в осанке, горделивая посадка головы, смелое выражение лица говорили, что это – не нищий, не паразит. И еще эти смеющиеся глаза, которые раздражали Турсуна, потому что в них сквозила непочтительность, потому что они не щадили ничего и никого. И почему он счел себя вправе, во время скачки Турсуна вокруг пруда, пропеть воинственный клич, похожий на условный знак между сообщниками? И почему при виде его расслаблялось и веселело лицо Уроза, до того такое напряженное и хмурое?

Турсун вспомнил о пережитом тогда беспокойстве. Что это было? Предчувствие? В конце концов, какое это имело значение?

Человек этот присел возле Уроза на корточки. Тот положил ему руку на плечо и сказал:

– Как я рад, Хайдал, как приятно тебя видеть здесь!

И иноземец ответил:

– Я же тебе говорил, чопендоз, что ты всегда встретишь меня там, где можно вкусно поесть, поразвлечься и неплохо заработать.

Они стали говорить о бое баранов, о единороге, о свадебном кортеже. Затем Хайдал стал говорить так тихо, что Турсун не мог расслышать. Когда он кончил, глаза Уроза горели в наступивших сумерках, как два светляка, а с лица не сходила волчья усмешка.

– Клянусь Пророком, – что-то пообещал он ему, – можешь рассчитывать на меня!

Хайдал обошел пруд и приблизился к предводителю пуштунов, сидящему по другую сторону водоема, как раз напротив Турсуна. Он быстро что-то сказал ему на ухо. И вождь племени поприветствовал Уроза широким радостным жестом. Затем он встал, как и другие гости, чтобы подойти к Осман-баю и попрощаться с ним.

А тот, еще до того, как люди стали прощаться, сказал Турсуну:

– Когда все разойдутся, мы закончим праздник под моей крышей, среди своих.

Турсун поблагодарил, как того требовал обычай. Уроз промолчал. Турсун спросил вполголоса:

– Ты чего молчишь?

Уроз устремил на отца неподвижный, непроницаемый взгляд человека, вопрошающего свое будущее, и ответил:

– Меня здесь уже не будет… Я сейчас уезжаю с вождем племени. Скоро начнется сезон бузкаши Трех провинций… Я выиграю их для него… Он заплатит по-царски. Все ризы достанутся мне… Он никогда еще не выставлял никого… И полностью мне доверяет… Несмотря на увечье… А вернее – благодаря ему.

Вождь пуштунов, подходя к Осман-баю, прошел мимо Уроза и улыбнулся ему в измазанную жиром бороду. Уроз этого не заметил. Он говорил в это время Турсуну:

– Всегда были знаменитые чопендозы. Ты – один из самых великих. Но слышал ли ты когда-нибудь о таком победителе, у которого не было ноги? Так вот теперь один такой будет, и имя ему Уроз. А на будущий год, клянусь Пророком, он отберет королевский вымпел, как сегодня.

Уроз замолчал, переводя дыхание. Тут раздался другой голос. Хайдал, словно продолжая речь Уроза, сказал, неожиданно встав рядом с ним и положив руку ему на плечо:

– А в жаркое время года, когда коням дают отдохнуть, мы будем ездить с базара на базар, участвовать в боях баранов и верблюдов, будем ездить с праздника на праздник – свадьбы, рождения, похороны.

Предводитель пуштунов возвращался верхом. Урозу саис подвел Джехола. Они поехали рядом. За ними шел Хайдал на своих длинных худых ногах, привыкших к бесконечным переходам.

Заря была прохладной. Тело Турсуна замерзло под несколькими одеялами. Но лицо его горело нездоровым жаром. И сейчас, в постели, его вновь охватил стыд, как в тот момент, когда Уроз уезжал. Внезапный и поспешный отъезд… Этот предводитель, мешком сидевший в седле… А главное – его спутник, подозрительный тип, вооруженный бродяга… Какую игру он затеял?.. Посредник в каких комбинациях? Какой позор для Уроза и всех его родственников!

Турсуну захотелось рассеять все эти видения, и он открыл глаза. В комнате посветлело. Над Турсуном нависал его потолок, с привычными трещинами и пятнами. После стольких и стольких пробуждений, когда он видел только эту потрескавшуюся штукатурку, он распознал в ней зеркало, в котором отражалась его старость с изборожденным морщинами лицом. Это отражение заговорило и сказало Турсуну:

– Чем ты так озабочен? О ком ты сейчас думаешь? Об Урозе или о ком-то другом? Какое преступление он совершил? Кому навредил? Только себе. Да и уверен ли ты в этом? Неужели ты действительно думаешь, что после того, что он осмелился проделать вчера, будет лучше, если он останется в этих местах? Он совершил подвиг. Но и устроил скандал. Хозяин имения никогда не забудет этого. Так же как и другие баи, и ханы, ему подобные.

Турсун перестал глядеть на потолок и искать там наверху совета у своего двойника. Теперь он стал думать уже сам. Один лишь пуштунский вождь протянул руку и дал шанс Урозу… И даже не он сам… А другой… Голенастый… Барабанщик… Бродяга с инкрустированным ружьем… Хайдал, подсказавший своему шефу удивительное предложение…

«Как знать? – подумал Турсун. – Может быть, через сотню лет будут рассказывать о небывалом одноногом чопендозе. А я, что я нашел для своего сына? Пару костылей да место в конюшне!»

Свет уже вибрировал вокруг Турсуна настоящей зарей. Он представил себе, как просыпается Уроз у пуштунов, жителей горных долин и перевалов, людей со своими обычаями, со своими лицами, языком, лицами пришедших из-за Гиндукуша и оказавшихся в этой провинции. Они сумели укорениться на равнине, в ковыльной степи. А вот у Уроза, такого же сына степей, как горькая полынь, нет ни очага, ни крыши над головой… Какая странная судьба!

Турсун поднял кустистые брови, сдвинул толстые губы… Впрочем, разве это его первый переезд? Разве он где-то уже останавливался, закреплялся надолго? В бузкаши он всегда участвовал как волк-одиночка, работал на того бая, который больше платил. А в мертвый сезон разъезжал по всем Трем провинциям, заключал пари в разного рода боях, играл… Собственного имущества никогда не имел. Даже коня своего у него не было…

«Так что, – подумал Турсун, – выходит… ничего для него не изменилось, да и в нем тоже? А тогда, значит, получается, что судьба человека заключена в нем самом?»

В комнате стало совсем светло. Просветлело и в душе у Турсуна.

«То же самое и с Мокки», – подумал он.

А еще подумал:

– Я буду на его свадьбе, потому что его женой станет дочь моего старшего саиса… И я буду также на бузкаши с участием Уроза, потому что я его отец. И буду каждое утро обходить и осматривать всех лошадей, потому что… потому что так уж я устроен…

Вдруг Турсун перестал размышлять. Настал и даже уже прошел момент, – он понял это по интенсивности освещения, – когда обычное тепло должно было бы размягчить, смазать суставы, распрямить конечности, вернуть им способность двигаться. Он хотел пошевелить ими. Не получилось. «Столько переживаний… слишком много поел… мало спал…» – подумал он. Ну конечно! Он стойко просидел допоздна в гостях, оказывал честь блюдам, поддерживал беседу. Все гости хвалили его здоровье. Какой ценой он должен теперь расплачиваться!

Мудрость, покой, ясность мысли покинули Турсуна. Он пытался, пытался, пытался, испытывая гнев, страх и растерянность, поднять торс, пошевелить им. Только руки слушались его. Он схватил палки, стоявшие у изголовья… И не смог ничего ими сделать. Подумал: «Сегодня утром меня не увидят в конюшнях, во дворах, а именно сегодня мне важно там появиться, важнее, чем когда-либо…»

Он уже видел улыбки, слышал голоса… Стоило Главному Конюшему побывать на праздничном ужине, и вот он уже лежит в постели… Отныне ни уважения к нему, ни страха перед ним… Конец великого Турсуна.

Из прихожей послышался шум льющейся воды. Рахим, как всегда, наполнял кувшин-кумчан для омовений. Из горла Турсуна непроизвольно вырвался крик:

– Бача! Иди сюда! Бача!

Испуганный и оттого еще более детский голос Рахима переспросил недоверчиво:

– Ты действительно хочешь?.. Ты разрешаешь?..

– Все ты правильно понял, сукин сын, – проворчал Турсун.

Медленно, робко повернулась ручка двери. Медленно, дюйм за дюймом, стала раскрываться дверь, остановилась полуоткрытая. Сперва появилась голова Рахима в старой чалме, потом худенькие плечики в рваном чапане. Он вошел и замер на пороге.

Стыд от необходимости обнаружить свою слабость и старость, гневное нетерпение покончить скорее с бесчестием, на которое он был обречен, готовы были вылиться в поток ругательств и проклятий. Он встретился взглядом с Рахимом. И выражение его глаз вселило в Турсуна странную уверенность. Бача так боялся не его. Сама возможность открыть дверь в святая святых наполняла священным страхом расширившиеся от ужаса и вдруг повзрослевшие глаза.

«Ничто и никогда не сможет ослабить такое уважение», – неожиданно для себя подумал Турсун. И миролюбиво сказал:

– Подойди ближе.

Рахим подошел к чарпаю, низко склонив голову.

– Сбрось одеяла на пол, – приказал Турсун.

Бача повиновался.

– Разотри мне изо всех сил ступни, колени, кисти, плечи, – перечислил Турсун.

Когда Рахим выполнил все это, Турсун распорядился:

– Ну а теперь подсунь все одеяла мне под спину.

Вот так. А сейчас возьми меня за руки и подними.

Упершись в чарпай, слуга стал тянуть к себе грузное тело хозяина. Постепенно Турсун почувствовал, как растягиваются хрящи шеи и хребта. Сильным толчком, от которого, как ему показалось, у него надломилась поясница, он выпрямил торс. Мускулы разогревались, суставы шевелились. Но еще недостаточно, чтобы он мог спустить ноги на пол. Рахим их опустил, одну за другой, а Турсун, упершись ладонями в чарпай, повернул торс.

Старый чопендоз с трудом переводил дыхание. Предстояло выдержать последнее, наитяжелейшее унижение: дать себя одеть, как малое дитя.

– Одежду, – сказал он сквозь зубы.

Рахим снял висевшие на большом гвозде, вбитом в дверь, брюки. Штанины были широкими, и ноги Турсуна влезли в них легко. Труднее стало, когда надо было поднять их с ляжек до пояса. Опираясь на обе палки, Турсун тщетно пытался хоть на миллиметр оторвать свой таз от чарпая.

Тоненький и слабый голосок, доносящийся словно издалека, сказал ему:

– Наклонись направо… чуть-чуть… капельку…

Он подчинился. Ткань поднялась вдоль ляжки, вдоль бедра.

– Теперь налево, пожалуйста, – произнес тоненький голосок.

Турсун опять подчинился и принял сидячее положение. Он почувствовал, как удивительно ловкие пальчики тянули, затягивали шнурок, которым штаны удерживались на поясе, а также другой – в промежности. Он хотел остановить их. Это он смог бы сделать и сам. Но не успел. Руки Рахима были более ловкими, более проворными. За всю свою долгую жизнь Турсун не испытал такого унижения… «Если бы Уроз увидел меня таким, – подумал Турсун. – О, сын мой, хоть ты и калека, но как я тебе завидую!»

С чапаном все получилось проще. Когда Рахим запахивал полы на груди Турсуна, головы их оказались на одном уровне. Турсун отвел свою назад, чтобы лучше разглядеть слугу. Он с трудом узнал это лицо. Разумеется, по-прежнему худосочное и жалкое, но вместе с тем озаренное признательностью, даже счастьем. «В его глазах я стал еще значительнее и почтеннее, поскольку позволил ему быть мне необходимым», – подумал Турсун. Он подыскивал название инстинкту, который пробуждал в нем Рахим, и не нашел его. Почувствовал лишь чудное умиротворение. Существовал человек, который мог заниматься его телом, его хворями, и при этом ему не хотелось умереть или убить его из чувства стыда за себя и из-за ненависти к нему, свидетелю его немощи.

В комнату проник и скользнул по лицу Турсуна первый луч солнца. И в глубине морщин кожа обрадовалась ему. Он прищурил глаза и слегка пошевелил головой, плечами. «Как старый конь», – подумал он. И эта мысль не причинила ему боли.

Но внезапно ощущение благости исчезло. Рахим принес длинный кусок белой ткани, чтобы сделать из нее чалму. Он держал его на вытянутых расставленных руках, словно речь шла о самом драгоценном шелке. Турсун резко вырвал его из рук слуги.

– Сам обмотаю, – проворчал он.

И начал наматывать тюрбан. Во всей процедуре одевания та операция была самой долгой, трудной и болезненной. Однако мускулы и суставы его вновь приобрели достаточно гибкости, чтобы он мог попытаться проделать ее сам. С первых же движений, принесших первую боль, Турсун почувствовал, как гнев в нем тает, и подумал: «Что за демон внезапно овладел моим духом? Я соглашаюсь, чтобы бача занимался всем моим телом, и начинаю вдруг его ненавидеть, как только он хочет прикоснуться к моей голове…»

Турсун почувствовал дикую боль в плечах. Но сжал зубы и продолжал свое дело. В его памяти всплыл голос, подобный надтреснутому колокольчику: «Старей побыстрее, о Турсун, поскорее старей в себе самом, вот тебе мой совет и мое пожелание». Губы Турсуна не шевелились. Он один услышал свой ответ.

– Я очень уже близок к этому, о Великий Пращур. Очень близок. Но видит Аллах, как это печально! И тяжко!

От усталости и боли руки его опустились на колени. Доски чарпая заскрипели. Рахим сделал движение в сторону хозяина.

– Нет… То, что начал, надо заканчивать, – сказал Турсун слуге.

Произнес он это спокойным, дружеским тоном. И добавил:

– Смотри, хорошенько смотри, как я это делаю. Кто знает, может, завтра тебе придется делать это.

И руки Турсуна вновь поднялись к голове. Пальцы снова стали возводить, обматывать, разглаживать складки высокого тюрбана. Воспоминание о Гуарди Гуэдже не покидало его. Он вспомнил еще, что говорил ему старый сказочник об обязанности людей, всех людей, оказывать помощь и принимать ее. Даже тех, которые сами не догадываются об этом и не хотят этого. Турсун подумал об Урозе, подумал о Рахиме… и прошептал:

– О Пращур! Поистине, велика и глубока твоя мудрость.

Турсун медленно опустил руки вдоль туловища. Тюрбан был выполнен с обычной тщательностью и великолепием. Турсун глубоко вздохнул, оперся на обе палки и без излишних затруднений оказался на ногах. По телу вновь растекалась сила. Он сделал шаг к двери.

– Одну минутку, хозяин, одну только минуточку, – крикнул Рахим.

Он подбежал к чарпаю, где, как обычно, возле подушки лежала плетка, подошел к Турсуну и заткнул ее за пояс.

– А я уже и не думал о ней, – произнес вполголоса Турсун.

Он разглядывал со смутным удивлением маленькое, замызганное, блаженное личико слуги. Под слоем грязи, на выражающем восторг лице виднелись отчетливые шрамы.

– Эти рубцы останутся у тебя до конца твоих дней, – сказал Турсун, не меняя интонации.

На мгновение взгляд Рахима перестал быть робким и смиренным. Он смело посмотрел в желтые глаза хозяина и воскликнул:

– И слава Аллаху! Когда я буду старым… старым… таким же, как Пращур, то люди будут знать по этим отметинам на щеке, что я служил у великого Турсуна. И будут славить меня за это. И даже внуки моих сыновей будут за это пользоваться всеобщим уважением.

Турсун сделал еще один шаг, опираясь на обе палки. Он подумал: «Право же странно, что память обо мне среди степняков, прежде чем навсегда исчезнуть, продлится еще немного не благодаря самой смелой моей победе на скачках, а, может быть, благодаря несправедливости, изуродовавшей лицо ребенка».

Рахим, словно в танце, обогнал Турсуна. Когда он добрался до прихожей, бача уже держал наклоненным глиняный кувшин с водой.

Турсун поставил палки в угол, прислонился плечом к стене, совершил омовение. После этого почувствовал себя крепче на ногах. «Сегодня, как обычно, одной палки будет достаточно», – подумал он и порадовался этому, как великой победе. Тело его, несмотря на возникшие было у него сомнения, вновь подчинялось правилам игры… На улице солнце встретило его приветливее обычного. Лучи его были волшебным эликсиром для суставов и костей. Он не чувствовал тяжести ни в шее, ни в плечах, ни в пояснице, и у него не болели ни руки, ни колени, ни ступни. Кровь обращалась ровно, сердце пело, не фальшивя. «Что же это происходит сегодня?» – думал Турсун. И тут же получил ответ на свой вопрос: солнце было теплее, потому что поднялось выше обычного.

«А утреннюю-то молитву я пропустил…» – мелькнуло в голове у Турсуна.

Однако угрызения совести были недолгими. Да и не могли быть долгими. Ощущение счастья было слишком сильным и полным, чтобы его могло что-либо омрачить. Турсун вспомнил фразу Гуарди Гуэджа:

– Самая праведная, самая истинная молитва – это наилучшим образом соответствовать той судьбе, ради которой человек попал в этот мир.

Разве не так поступил Турсун в это утро, попросив помощи у ребенка?

Он двинулся к загонам. Трость его была атрибутом власти и величия. Чалма – его короной. Саисы и чопендозы увидят сегодня, как всегда, верного себе Главного Конюшего, отвечающего за всех лошадей… Жизнь была все еще прекрасна, добра и благорасположена. Надолго ли? И еще раз вспомнил Турсун о старом сказочнике. Добрался ли он до своих родных долин? Почил ли он там, как хотел?

Турсун слабо улыбнулся. Кто может знать час своей кончины? Он выпрямился, поднял голову еще выше, еще увереннее зашагал вперед по сухой, звонкой земле. Он чувствовал, что Рахим следит счастливым взглядом за этим лишь его заботами поднятым сегодня на ноги умытым и одетым стариком, который, однако, при этом оставался великолепным, нерушимым и вечным. Великим Турсуном.

Фур-а-Шо

Аверн

16 октября 1966 г.

© Editions Gallimard, 1967

© В. А. Никитин, перевод, 2011

© Палимпсест, 2011

© Издательство «Этерна», оформление, 2011