Текст книги "Всадники"

– Велик Аллах и велик Пророк его, – сказал хозяин чайханы. – Ну, а дальше, дальше-то что?

– Если бы я стал все рассказывать, то никогда бы не закончил, – сказал кандагарец. – Много часов прошло, и много верст они проскакали, много коней уже гуляли на свободе, чьи хозяева валялись в степи, выбыв из игры, раненые и покалеченные, когда старый чопендоз завладел тушей козла. Но что интересно, он не стал пытаться, как остальные, державшие тушу до него, вернуться и прорваться к Кругу справедливости. Он поскакал прямо вперед. А поскольку конь его был самым резвым и самым выносливым, то он увлек за собой в бесконечную степь и всех остальных.

Сложился ли у него в голове такой план заранее? Возможно, что и так: ведь он знал местность лучше других. Или же он просто воспользовался случаем? Не знаю, не могу сказать. Но вот как все было… В степи вдруг появилась одинокая пастушеская хижина, и он придержал коня. Другие тут же подскакали к нему. И вот тут старик впервые подстегнул лошадь, и они понеслись к домику с такой скоростью, что я было уже подумал: ну вот, сейчас разобьются о стену. Но в последний момент жеребец вдруг взмыл в воздух и полетел, да-да, полетел и опустился на плоскую крышу хижины.

У кандагарца пересохло в горле. Он захотел налить себе чаю. Но чайник оказался пуст. Молоденький слуга помчался к самовару с криком:

– Ради Аллаха и его Пророка, подожди меня, не рассказывай дальше.

Уроз неподвижно сидел с закрытыми глазами, с застывшим лицом, с окаменевшим телом. Только плетка в судорожно сжимавших ее рукоять пальцах слегка извивалась, будто умирающая змея.

– Вот, достойнейший господин, пейте, – сказал бача, вернувшийся с чаем.

Кандагарский купец напился и продолжал:

– Да, тот прыжок, какой совершил старый чопендоз на своем жеребце, был поистине необыкновенен. Лучшие всадники трех провинций на лучших конях того края напрасно попытались, но не смогли повторить того, что сделал он. Многие не сумели вовремя свернуть и разбились с размаху о стену дома. Другие же рванулись, заставили своих лошадей прыгнуть, но ни одна из них не обладала такой сноровкой и силой, как его конь. Многие лишь покалечили своих скакунов. А тех, кто подскакивал до уровня крыши, старый чопендоз ударом плети по лицу отбрасывал назад. А некоторых, чтобы поиздеваться над ними, бил просто мохнатой тушей козла, что приводило их в бешенство.

Но победителем старик в этот момент еще не был. Десятки уцелевших наездников на здоровых лошадях окружили дом, как стая волков окружает жертву, достать которую она еще не может, но уже не сомневается, что достанет.

Тут сын старого всадника крикнул изо всех сил:

– Что я могу сделать для тебя?

– Ждать, – отвечал отец, поглаживая по шее своего взмыленного скакуна.

Ах, друзья мои! Я и сейчас еще вижу ту степь в лучах заходящего солнца. Вижу одиноко стоящий домик. А на нем – великолепного скакуна и старика с иссеченным шрамами ужасным лицом.

– Вижу, и я тоже вижу! – воскликнул хозяин чайханы, – Но что было потом?

– Он стал насмехаться над теми, кто был внизу, оскорблять их, доводя до бешенства. При этом он поворачивал коня то в одну, то в другую сторону, словно хотел подхлестнуть его и броситься вниз. И всякий раз чопендозы кидались из стороны в сторону. А он, внимательно наблюдая за их перемещениями, вдруг увидел, что в том месте, где находился сын его, кольцо окружавших оказалось тоньше, чем повсюду, и он крикнул:

– Освободи проезд, сынок!

И юноша накинулся на ближайших к нему всадников, не жалея ни их, ни себя. Всего лишь на одно мгновение ему удалось образовать брешь. И старый чопендоз великолепным прыжком соскочил с крыши, и конь его ветром помчался по степи.

В конце концов он без помех доскакал до цели и победил.

Кандагарский купец откинулся на подушки, сложил на животе руки, покрывая их медно-рыжей бородой и поглядывая на слушающих, покашливал от удовольствия. По их лицам он видел, что рассказ произвел впечатление.

Наступила пауза, после которой они наперебой закричали:

– Да продлит Аллах твои дни за то, что ты рассказал нам все это.

Мокки посмотрел на Уроза и испугался. Тот прикрывал себе глаза правой рукой, словно от лучей солнца. Но солнце уже успело опуститься за гору. Наступили сумерки.

– Тебе плохо? – шепотом спросил саис.

И тут тоненьким от любопытства голосом хозяин чайханы спросил:

– А как звали того старого чопендоза, ты помнишь, о достойнейший?

– Пока я буду жив, я сохраню в памяти его имя, – ответил кандагарец.

Уроз опустил руку.

– Его звали Великий Турсун, – сообщил купец.

– Великий Турсун, – воскликнул с почтением чайханщик.

– Великий Турсун, – повторили купцы.

– Великий Турсун, – откликнулись слуги. Самый младший из них скромно спросил:

– А ты помнишь имя сына, который так хорошо помог отцу?

Купец посмотрел на мальчика, помотал своей огненной бородой и сказал:

– Знай, о бача, что память, чтобы оставаться хорошей, не должна засоряться второстепенными именами.

Путники направились к автомобилю. Их провожал хозяин чайханы. Слуги убрали посуду и остатки еды. Странная тишина воцарилась в начавшем погружаться в ночь саду. Мокки изнемогал от усталости. Он мельком взглянул на Уроза. У того лицо было напряжено до предела. Глаза его блестели, как у помешанного.

– Я лягу спать рядом с тобой, чтобы тебе было теплее, – предложил Мокки.

– Сейчас ты оседлаешь Джехола, – ответил Уроз.

– Но ты… ты же сказал… – забормотал саис.

– Я сказал: иди седлать Джехола.

Голос Уроза оставался тих и спокоен. Но интонация была повелительной. Мокки поплелся к лужайке возле ручья, где стоял конь. Он шел медленно, ноги его были, как ватные.

– Быстрее! – крикнул Уроз.

Никогда, никогда не думал он, что бывают такие страдания, какие он пережил в этой чайхане. Теперь и садик, и ручей, и деревья, и гомон певчих птиц – все превратилось для него в муку. Все отравляло кровь, плавило мозг. Даже та ива, к которой он прислонился, жгла ему спину. И ствол ее, и ветви казались теперь уже не деревом, а человеком, непобедимым стариком с узловатыми конечностями и переломанными костями, стариком, легенды о давних подвигах которого продолжали и по сей день пересказывать по другую сторону Гиндукуша… тогда как он, он, Уроз, вместо того, чтобы победить в первом Королевском бузкаши, все еще пребывал в тени отцовской славы.

Опершись на обе кисти рук, он напрягся и затем диким усилением бросил тело вперед. Он не рассчитал своих сил. Главным для него было избавиться от удушающей опеки. Сломанная кость с хрустом ударилась о землю. Дикая боль на секунду отвлекла его от каких бы то ни было мыслей. Но потом он подумал: «Уехать? Да. Это легко. Но зачем? Чтобы спокойно продолжать путь по этой вот дороге? Делать благоразумные остановки? Чтобы в каждой чайхане тебя догоняли на грузовиках люди из Кабула, и слышать, слышать, слышать их рассказы о Королевском бузкаши? А в конце пути увидеть перед собой Турсуна».

И, не отдавая себе отчет в том, что он говорит вслух, Уроз прошептал:

– Этому не бывать.

Каким волшебством? Каким чудом? Благодаря какому везению? Об этом он не задумывался. И только все повторял: «Этому не бывать».

Хозяин чайханы, проводив купцов из Кандагара, подошел к нему. Еще раньше, чем тот смог вымолвить хотя бы слово, Уроз спросил его:

– Ты ведь хорошо знаешь здешние проселочные дороги, так ведь?

– Конечно, знаю, – ответил хозяин. – Я в этой деревне родился.

– Тогда скажи мне, как проехать отсюда в провинцию Меймене? – спросил Уроз.

– Это очень далеко, – сказал хозяин чайханы. – Для нас Меймене все равно, что другой мир. Знаю только, что надо ехать через Бамиан, через долину Великих Будд. Старую бамианскую дорогу, по которой раньше ездили, я могу тебе показать, а там спросишь…

– Вот и хорошо, – сказал Уроз. – Сколько я тебе должен?

– Постой, – воскликнул его собеседник, напоминавший всем своим видом серую мышь. Взгляд его находился в постоянном движении и лишь иногда на мгновение останавливался то на измученном, впалом лице Уроза, то на почерневшей повязке на ноге. – Постой. Я должен тебя предупредить: дороги тут очень ненадежные и крутые, а ночью здесь стоит ледяной холод, и к тому же нет ни одной чайханы, как моя, вообще ничего.

– Понятно. Ну, так покажи же мне путь, – сказал Уроз.

Глаза его наконец приняли живое выражение. Чем больше препятствий возникало в его воображении, тем резвее билось его сердце.

– Так что сам видишь, – закончил хозяин чайханы, – лучше поезжай по большой дороге.

– Да, но в каком месте надо свернуть, чтобы попасть на старую дорогу?

От удивления бегающие глазки его собеседника остановились совсем.

– Ты что же, хочешь, несмотря… – спросил хозяин чайханы.

– Я тороплюсь, – ответил Уроз.

– Часто бывает, что не самый короткий путь быстрее приводит к цели, а уж тем более… – начал было его собеседник.

Но не договорил. Рядом с Урозом выросли силуэты Мокки и Джехола. И он после короткой паузы продолжил:

– Хотя верно и то, что у тебя отличный конь и сильный слуга, которые тебе помогут.

Уроз встал на здоровую ногу. Хозяин шагнул вперед, желая ему помочь.

– Не надо, – отказался Уроз.

Он вцепился в луку седла и в гриву Джехола. Мгновение спустя он был уже на коне. Мокки уселся на круп.

Хозяин чайханы быстро проговорил:

– Сворачивайте по тропинке налево. Она приведет вас к колодцу. Там увидите другую тропу, которая круто поднимается в гору. По ней поднимайтесь до караван-сарая на вершине. Торопитесь. Туда надо добраться до наступления темноты. А то, не дай Бог…

– Мир тебе, – произнесли одновременно Уроз и Мокки.

Джехол двинулся в путь. А хозяин чайханы только горестно протяжно вздохнул. Вот и эти странные путники, побывав в его саду, тоже унесли с собой какую-то тайну.

II
ТРУП

Первые отроги гор начались сразу за кишлаком. Крутая, скользкая дорога поднималась, петляя, между скалами и пропастью. Несмотря на то, что Джехол шел бодро, путники еще не добрались до караван-сарая, когда наступила полная тьма.

Мокки спешился и повел коня под уздцы. Свободной рукой он ощупывал контур скалы, к которой лепилась дорога, чтобы не сорваться в невидимую бездну.

Он вдруг произнес совсем каким-то детским голосом:

– Уроз, я боюсь.

– И Джехол тоже, – заметил Уроз. – Я чувствую это.

– Я не столько даже свалиться боюсь, – прошептал Мокки, – сколько…

– Знаю, – ответил Уроз.

Он тоже чувствовал невидимое присутствие бесчисленных существ, бесчисленных и бесформенных, с крючковатыми когтистыми крыльями, то голых, то мохнатых чудовищ, всяких привидений, духов-вампиров, птиц и пресмыкающихся с черепами вместо головы, которые ползали, летали, скользили, носились над склонами гор, над пропастью, погруженной во тьму и как бы опускающейся куда-то на дно огромного черного озера. Он слышал, как они проносились со вздохами, свистом и хохотом. Их омерзительное дыхание обдавало холодом его лицо, и порой по коже пробегали мурашки от легкого, но отвратительного прикосновения чьих-то лапок, крыльев, усиков, перьев, языков и рогов.

– Да, знаю, – повторил Уроз.

– И не боишься? – покорно спросил Мокки.

– Нет, – ответил Уроз. – Не боюсь.

И сказав так, сам настолько удивился своим словам, что даже остановил Джехола. Как? Неужели и впрямь среди всего этого ужаса в горах, ночью, он не дрогнул, не испугался? Уроз прислушался к ударам крови в висках. И с чистым сердцем снова повторил:

– Нет, я не боюсь.

– Ну, ты храбрый, – шепотом проговорил Мокки. – Второго такого в мире не сыскать.

И хотя саис не мог видеть его в ночи. Уроз медленно кивнул головой. Ему подумалось, что над другими людьми его возносила вовсе не смелость, а безразличие к несчастью.

Уроз снова отпустил уздечку. И когда конь зашагал, ласково потрепал Мокки по плечу.

– Пусть рука твоя останется на мне, – попросил саис.

И он опять принялся ощупывать контуры и неровности каменного карниза, единственного его ориентира в кромешной тьме. Так они продвигались по узкой ленточке-тропинке между стеной-скалой и пропастью, – всадник, опираясь на пешего, а пеший – прижимаясь к темному граниту.

Когда начался еще более крутой подъем, Уроз спросил:

– Ну, как твой страх, Мокки?

– Твоя рука помогает, – ответил саис.

Но голос его был тихим и жалким.

– Хоть бы парочку звезд увидеть.

– Скоро увидим, всему свое время, – пообещал Уроз.

И они увидели звездочку, но не на небе. Выйдя из-за очередного поворота, они вдруг увидели огонек – далеко-далеко и очень высоко, но не настолько высоко, чтобы принять его за звезду. И хотя огонек был не сильный и трепетный, он показался им ярче любого светила. В каменной пустыне, среди иссушающего душу холода, пронизывающего все тело до мозга костей, этот огонек был отблеском людского тепла, пламенем, зажженным человеческими руками.

– Караван-сарай! – закричал Мокки.

И он выпрямился, освободившись от страха и от своих наваждений. Рука Уроза покинула его плечо. Но он этого даже не заметил.

* * *

От поворота к повороту тропа становилась все шире и превратилась в дорогу, выходящую на плато, куда сходились и другие дороги. На их пересечении стоял караван-сарай.

Внушительных размеров здание было полуразрушено. Даже в темноте было видно, что стены его плохо сохранились. Через трещины и проломы пробивался свет. Для запоздалых путников в горах свет этот казался дивным маяком и предвещал победу над тьмой, но внутри дома оказалось, что идет он от единственной лампы с закоптелым грязным стеклом. Слабое свечение не рассеивало как следует даже мрак, царивший в помещении, где вперемешку лежали люди и животные.

Уроз без труда въехал на коне через высокие обветшалые ворота. Лавируя между лежащими телами, а порой и перешагивая через них, Мокки отвел Джехола в еще не занятый угол. Приподнялось несколько голов… слабо проблеял ягненок в мохнатой массе отары. Сквозь сон проскулила собака… поднял на длинной своей шее могучий верблюд испачканную слюной морду… И все. Хотя вход в караван-сарай был не более чем распахнутой дырой, хотя крыша его сплошь зияла дырами, а стены казались беспорядочным нагромождением кирпичей, входя сюда и люди, и животные чувствовали себя наконец-то защищенными от дорожных испытаний, сбрасывали с себя вместе с грузом вьюков бремя тревог и крепко засыпали после изнурительного дневного перехода. Время от времени из мрака ночи возникал кто-нибудь новенький. Тем лучше. Чем больше народу, тем в большей безопасности они себя чувствовали.

Пока Джехол шел по огромному помещению, Уроз неподвижно сидел в седле. Он чувствовал, что если бы захотел, то еще смог бы перекинуть здоровую ногу через холку Джехола и спешиться, ступив на нее. Но для этого надо было захотеть, а он больше ничего не хотел.

Мокки, привыкший щадить гордость чопендоза, поначалу не делал ничего, чтобы помочь ему. Но потом все же осторожно спросил:

– Можно я помогу тебе слезть?

– Можно, – не отверг его предложения Уроз.

– И правильно, – одобрил Мокки. – Здесь нас никто не увидит.

Уроз не удостоил его ответом, но подумал: «То же самое я сказал бы и при всем народе в Кабуле или в Меймене».

И вдруг все тело его напряглось. Мокки взял его за сломанную ногу в самом месте перелома. Но не зря же саис много раз видел, как лечат, да и сам лечил переломанные ноги баранов, лошадей, верблюдов. Его огромная кисть умела так обхватить и удержать место перелома, что боль снижалась до минимума. Уроз разжал зубы. И почувствовал, как другой рукой Мокки поднимает его и, как ребенка, нежно опускает на земляной пол.

– Подожди, подожди, сейчас тебе будет хорошо, – сказал саис.

Он собрал валявшиеся на полу битые кирпичи, какие-то другие вынул из стены, сложил их в виде примитивного желоба и положил в него раненую ногу.

– Постой, сейчас увидишь… подожди… Да… я тебе обещаю, – говорил Мокки.

Говорил он это скорее самому себе. Ему надо было слышать свой голос. Слова не имели значения. Это был как бы гимн небывалому счастью: прощайте, прощайте, ночные ужасы; гимн беспредельной преданности: о, рука неустрашимого Уроза среди этих напастей!

Мокки снял с Джехола седло и положил его под голову Уроза. Своим чапаном накрыл раненого. Жеребца он уложил рядом с Урозом, а сам лег с другой стороны. И, делая все это, постоянно тихонько напевно приговаривал: «Ты отдохнешь, как следует… вот так… положим голову на седло… а ноги и живот, и грудь тоже накроем теплым чапаном… И Джехол прикроет тебя от холодного ветра из щелей, а если тебе что-то понадобится… то я рядом, ведь ты же знаешь, что я рядом, правда?»

– Ну, конечно, конечно, – тихо ответил Уроз.

Саис лежал рядом, и он видел его глаза и счастливую улыбку.

– Я здесь, Уроз, – прошептал еще Мокки.

В рассеянном свете лампы были видны только его зубы. А глаза уже закрылись.

– Я здесь… я здесь… я здесь, – повторяло дыхание Мокки по мере того, как крепкий сон снимал с его мышц и нервов усталость, страх и не менее утомительную радость.

* * *

А Уроз не спал. И не страдал от этого.

Блаженство от того, что после долгой и опасной дороги удалось наконец лечь, наслаждение от тепла после леденящего мрака, отсутствие невыносимой боли – все способствовало тому, чтобы в первые мгновения Уроз как бы отгородился от всего мира, замкнувшись в бесценных телесных ощущениях.

Только чуть позже он постепенно вышел из этого бездумного состояния. И так же постепенно открыл для себя удивительное соответствие между тем, что его окружало, и своим ощущением счастья.

Шея его лежала во впадине седла, этого благороднейшего изобретения человека, которое вот уже двадцать лет неизменно сопровождало Уроза во всех его перемещениях. Время от времени Уроз ворочал головой, чтобы лучше прочувствовать форму седла и узорчатый рисунок на поверхности кожи.

При этом запах теплой прекрасной кожи отлично гармонировал с другим запахом, самым для него приятным и исходившим от боков его благородного коня. А, кроме того, ветер, гулявший между полуразрушенными стенами, разносил запахи шкур, шерсти, тканей, запахи людей, много шагавших и много поработавших под солнцем. Уроз с удовольствием ловил расширившимися ноздрями эту смесь запахов, этот дух своего народа, неотделимый от запаха овечьих отар, от запаха других домашних животных.

У крепкого сна обитателей караван-сарая был и свой язык. Он исходил из людей и животных вместе с их испарениями. Урчания, вздохи, лай, храп, стоны, присвист, кашель, блеяние, ржание, мычание, стук копыт, клацание зубами, позвякивание колокольчиков и удил образовывали вместе тихий непрерывный ропот, полулюдской, полуживотный. В этом огромном смешанном ходе сливались воедино голоса охрипшего от тяжести лет старика, изможденной, выбившейся из сил женщины, испуганного младенца, плотно поужинавшего мужчины, нервной лошади, бдительно дремлющего пса, козы, барана, мула, осла, верблюда – все они и во сне продолжали бродить по своим тропам и лугам. Уроз отчетливо различал эти звуки, эти голоса, это специфическое сонное дыхание людей и разных животных, и он испытывал несказанную радость от узнавания их, словно опять вдруг, став маленьким мальчиком, внимал колыбельной, отгонявшей прочь все страхи и беды.

А ночь тем временем вступила в новую фазу. Теперь сквозь щели в кровле видны стали звезды. Уроз смотрел на них рассеянным взглядом. Они зажглись слишком поздно. И горели слишком далеко. Ко всему, что его окружало, они не имели никакого отношения. И Уроз отвернулся от них.

Он стал теперь смотреть на лампу, убогий источник света. Фитиль, опущенный в растопленный бараний жир, сильно коптил. Сажа и грязь толстым слоем лежали на выщербленном, треснувшем стекле. Но именно это наслоение как раз и придавало в глазах Уроза свету, исходившему от лампы, некое особое очарование. Такой же неяркий, как самый бледный цветок шафрана, он мягко ласкал его глаза. Это слабое, рассеянное свечение преобразовывало нищету, грязь, все неприглядные стороны караван-сарая и его спящих обитателей.

Обычно быстрый и жестокий взгляд Уроза мгновенно обнаруживал на лицах и телах людей их изъяны и недостатки. У этого вот мужчины некрасивый рот, у того – рабский подбородок, у кого-то трусливый, испуганный взгляд, у кого-то еще – глупый лоб, а вот у того – скользкая, коварная улыбка. А безвольные плечи, согбенная шея, впалая грудь, хилые ноги, вздутые животы… А хромые, кривоногие, сопливые, пучеглазые, кривые… С каждым годом Уроз чувствовал все большее презрение к стаду себе подобных, и это презрение питало и его спесь, и его любовь к одиночеству. Но в эту ночь свет закоптелой лампы стер в попутчиках Уроза все их недостатки. Были лишь пастухи и путники, погруженные в сон, завернутые в жалкие, грязные лохмотья, которые волшебство полумрака превратило в мягкие благородные одеяния, а на полуразрушенных стенах развесило шпалеры из шелка и бархата. А если порой на неотчетливо видневшемся лице приоткрывались веки, то глаза между ними блестели, как драгоценные камни.

«А что, разве я так уж от них отличаюсь?» – вдруг спросил себя мысленно Уроз.

Это случилось с ним впервые в жизни… Ему вдруг стало жарко. Кожа, казалось, горела. Он сбросил с себя чапан Мокки. От этого движения или, может быть, от порыва ветра (фитиль в лампе сильно закачался), а может, и от укуса какого-нибудь насекомого, Джехол во сне забеспокоился. Он приподнял голову, тряхнул густой длинной гривой. И тут же опять уснул. Но дыхание его и подергивание мышц подействовали на Уроза как напоминание о порядке, царящем в мире. Он весь напрягся.

И драгоценное седло, на котором лежала его голова, сразу перестало быть простой подушкой больного.

Ну и в самом деле, разве мог хозяин Джехола считать равными себе эту дорожную чернь, этих несчастных, которые только и умеют, что шагать, да еще ковыряться в земле, да еще пасти коз!

Между тем жар у Уроза усиливался. Кровь его становилась все более горячей, а голова – все более легкой. И возникло у него перед глазами видение. По бескрайней степи, покрытой густой травой, скакали два десятка великолепных лошадей, сильных, неустрашимых, хмельных от простора, от духа соревнования, звонким волшебным галопом, барабанящим по земле. И всадники, сидевшие на них, были самыми лучшими в их краях. Среди них особенно выделялся один, который удалился от остальных так далеко, что они просто исчезали позади в пыли. А он продолжал один скакать, просто ради того, чтобы скакать.

Уроз узнал себя. И сердце его гулко застучало, будто праздничные барабаны, приветствующие успех и славу.

Потом внутреннее пение вдруг прекратилось. Прекратилось то ли от усталости и бессонницы, то ли от тяжести неподвижной ноги, а может, и от запаха горелого жира в светильнике или от жадного чмоканья младенца, прильнувшего губами к материнской груди? Теперь Уроз уже не отождествлял себя с победительно скачущим всадником. С каждой минутой этот человек становился для него все более чужим, еще даже более непонятным, чем незнакомцы в караван-сарае. С этими все было ясно: они устали и спят, а наступит день, они опять отправятся в путь до следующего караван-сарая, и так будут идти, идти до самого того места, куда им нужно добраться. Тогда как этот… Куда же несся он, словно сумасшедший, куда скакал с этим своим беззвучным смехом на как бы расширившемся от ветра лице? Кого хотел он догнать, зачем? Чего хотел он добиться в своем неистовстве? Неужели хотел добраться до горизонта? Но как? Ведь горизонт все отступает и отступает, и конца этому не бывает.

Этот безумец начал раздражать Уроза. Он закрыл глаза. И увидел роскошный базар. Такой роскошный, что он был богаче, чем в Даулатабаде, обширнее, чем в Мазари-Шарифе, ярче, чем в Акче. А бесчисленная толпа, заполнявшая тенистые проходы и солнцем залитые улицы, почтительно расступалась, давая проход человеку, который шел, не оглядываясь, по сторонам, постукивая сапогами на высоких каблуках и высоко неся голову под шапкой, отороченной волчьим мехом. Это был всадник, только что скакавший по степи. «Конечно… я скакал ради этого… – подумал Уроз. – Конечно».

Он все еще никак не мог понять: столько усилий, ловкости, риска, упорства, обещаний, стремлений – и все это, чтобы добиться чего? Похвал этих вот трусливых и глупых торгашей, похвал обманутых ими простаков-покупателей? Какая злая насмешка! Как же коротка и неверна эта слава, ради которой в каждой схватке приходится рисковать своей жизнью. Простейший несчастный случай… оступился конь… дрогнул мускул… И что тогда – презрение, забвение?.. А базарная толпа расступается уже перед кем-то другим.

Когда Уроз размышлял таким образом, он вдруг увидел, что у всадника, приветствуемого толпой, было не его лицо. Оно обрело черты Салеха, победителя Королевского бузкаши. Но вместо мук унижения, которые он должен был бы испытать, Уроз почувствовал к победителю – и это стало причиной самого сильного удивления, испытанного им в эту ночь, – какую-то странную высокомерную жалость.

«Иди, малыш, иди… – мысленно говорил он ему. – Твоя несчастная головка все еще верит в это. Давай… пусть тебе льстят и обещают счастье… до следующего падения. Давай… Меня больше в такие игры не втянут».

Уроз почувствовал, как от жара шумит у него в ушах, и ему показалось, что его несет во время весеннего паводка степной поток. Сильный-сильный поток. И много тепла – настоящая жара. И мысли неслись все резвее. Какая ширь! А ну, вперед…

О, да! Он слишком долго участвовал в этом недостойном торге. И с той, и с другой стороны – одни лишь лакеи, рабы, люди без достоинства! Все без исключения! И те, кто гонится за славой. И те, кто разевает рот от восхищения, когда он приближается, и с бараньим блеянием провожает его взглядом. Довольно!

Тело Уроза обмякло и плотнее прижалось к глиняному полу. Шея же по-прежнему покоилась на седле. И кругом витали все те же запахи, звуки, тени и отблески полутемного караван-сарая. Мирные. Здоровые. Сочувствующие. Уроз подумал: «Вот они отныне мои спутники».

Они даже не знали, ни что такое бузкаши, ни кто такие чопендозы. Среди них не нужно было задирать голову выше всех и всего, выше радостей и горестей, чтобы принимать только почет и платить только гордыней. (О Аллах! Как же это тяжко – быть полубогом!) А если бы он был инвалидом, так он им, наверное, станет. Ни побежденным, ни падшим. Просто инвалидом. Принятым в их среду. В среду людей такой же судьбы… того же племени… одинаковых перед лицом одной и той же жизни… и они пойдут вместе.

По ущельям, долинам, равнинам шел убогий, очень бедный караван. И он, Уроз, тоже был в этом караване. На плохонькой лошаденке, на муле, на ишаке. Да, на ишаке… И даже на костылях… Да, на костылях. И все ему улыбались так же, как улыбается Мокки.

Звезды погасли. Уроз подумал: «Небо отказалось от гордыни: оно счастливо». И погрузился в забытье.

* * *

Мокки зевнул, потянулся, вздохнул, шумно почесался. Его телу требовалось гораздо больше отдыха, чем то, что оно получило. Но он не мог позволить себе этого. Солнце и Мокки вставали вместе.

Едва он пришел в себя, как первой его мыслью была мысль об Урозе и Джехоле. Оба еще спали – хорошо. Мокки прошел через весь караван-сарай; там и сям люди, столь же чувствительные, как и он, к зову солнечных лучей, выплывали из забытья. Выйдя через полуразрушенный вход наружу, он протер глаза своей тяжелой, медлительной ладонью. Дремота еще не совсем покинула его лица, так же как ночь все еще цеплялась за почву плато. Но чем выше поднимал голову Мокки, тем более светлыми казались голые скалы. На вершинах и по кромкам пиков, словно озаренная их остриями, трепетала тонкая, нежная и прозрачная лучистая бахрома. И было ужасно холодно.

Мокки машинально пошел на звук журчащей воды и, сделав несколько шагов, оказался у ручья. Опустил в него руки, сполоснул лицо. Вода была еще более ледяной, чем воздух. И когда она высохла на коже, Мокки уже не чувствовал больше ни усталости, ни заторможенности. Он помахал в разные стороны руками, потом огромными кулачищами начал бить себя в грудь. Сильнее, еще сильнее, еще и еще сильнее. В тихом утреннем воздухе долго слышались его удары. Ритм их опьянял Мокки. Он был и кузнецом и наковальней одновременно. Сильнее, еще и еще сильнее.

Внезапно этот ритм, как при молотьбе, замер. Мокки поднял голову и застыл, обращенный к небу. Он ничего не понимал.

Там, на фоне горных склонов, он увидел освещенные зарей пастбища – маки и полынь. Заря быстро разгоралась. Мокки впервые наблюдал ее в высоких горах и потому не сразу узнал этот столь привычный ему момент рождения дня.

В степных краях небосклон и земля просыпаются в унисон. Свет нарастает равномерно, как вода в половодье, и заливает весь горизонт, из конца в конец. Небо становится морем света, а равнина – ковром из трав, усыпанных росой.

А здесь утро наступало какими-то рывками, продвигалось какими-то прыжками. Между двумя гигантскими горами давно уже простиралось большое светлое полотно неба, а за склоны вершин еще цеплялась тень. Вдруг загоралась какая-нибудь одинокая вершина. Вдруг начинала ярко сверкать скала. А другие, что напротив нее, стояли темные, словно погасшие.

Световой разнобой все нарастал. Со стороны востока, через разрывы в горах, словно через амбразуры, через трещины и щели закипала пена зари. Лучи ее казались то бесчисленными копьями, то начинали полыхать кострами. При этом солнце все еще не появлялось.

Воздух становился светом, а свет – холодом. Мокки сделал глубокий вдох. Горное утро вошло в его грудь. Поток его был так чист и так могуч, что Мокки в экстазе зажмурился. Ему захотелось смеяться, кричать, петь о своем счастье, но вдруг он почувствовал на веках теплое, нежное прикосновение. Начал медленно открывать глаза, и сквозь сетку ресниц увидел розово-огненный полумесяц.

Солнце… наконец-то… настоящее солнце.

Мокки в мгновение ока оказался на земле простертым головой в сторону Мекки.

Жесты и слова, столько раз повторенные, что в них уже все стерлось, не осталось ни силы, ни смысла, на этот раз подействовали вдруг на Мокки самым чудеснейшим образом. От волнения сердце его чаще забилось, в горле запершило. Стоя на коленях на пороге зарождающегося нового дня, он распознал в обычной своей утренней молитве новый язык, понадобившийся ему, чтобы возблагодарить эти горы, пославшие ему после стольких ужасов и страхов такой восторг.

И другие голоса тоже повторяли те же самые слова. Их произносили люди, распростертые у двери и у стен караван-сарая. Но Мокки, не отрывавшему лба от холодной земли, казалось, что он слышит только свой голос. Усиленный стократным эхом.

* * *

Когда Мокки встал с земли, то увидел молодого человека почти такого же роста, как и он сам, но только горбатого и худосочного; тот дружеским взором смотрел на Мокки. Большие карие миндалевидные глаза его были печальны. Он заговорил, и голос его оказался таким же мягким и проникновенным, как и взгляд: