Текст книги "Требуется героиня"

Зоя Журавлева
Требуется героиня
Повесть об актерах нестоличного театра

1

Первый акт повторяли дважды, очень кстати. Второй раз Юрий даже успел попробовать еще один вариант. На секунду внутри блеснула свобода, как на хорошем, наезженном, десятом спектакле. Свобода хозяина положения, когда можешь все. И снова сорвался. Но что-то все-таки получилось. Хрупко, не удержать, сам не успел запомнить. Но что-то все-таки вышло. Наташа удивилась, чуть затянула паузу, чуть растянула реплику, как у нее всегда, если волнуется. И нашлась почти сразу. Подхватила. Юрий благодарно сжал ее руку, по мизансцене – все нормально. Наташины пальцы понимающе дрогнули.

– Дальше пошли! – крикнул Хуттер из зала.

Не остановил. Не остановил.

Пошли дальше. Второй акт начали почти чисто. Чистенько. Ничего. А если вот так? Ага, не зря все-таки бессонная ночь.

Теперь монолог Витимского. На этом и сели. Ляпнулись. Витимский, как всегда, сказал текст своими словами, склероз все-таки или просто лень – даже интересно. Но Витимский – это не оправдание, просто Юрий сразу наврал, и все полетело. Просто тут пока дырка, тут непонятно. Самому непонятно, что же нужно, вся надежда на Хуттера.

– Повторяем со слов: «Я бы еще мог…»! – крикнул Хуттер.

Повторяем? И только?

Повторили. Нет, опять ложь. Только гладкая. Обманем себя и зрителя, на это техники хватит.

– Молодец! – крикнул Хуттер.

Кто-то молодец. Дальше. Теперь вот так. Немножко еще. Что-то опять стеснилось внутри – огромное, освободительное. И лопнуло, вдруг ослепив. Кажется, так. Рано обрадовался, опять не удержал…

– На сегодня хватит. – Хуттер взглянул на часы и сморщился. – Ого, заработались. Десять минут четвертого. Уже! К пяти тридцати – всем на фабрику.

Про фабрику Юрий успел забыть.

– Юрий Павлович, задержитесь, пожалуйста…

Юрий спрыгнул в зал. Подошел. Присел возле Хуттера, сдвинув с кресла сиротский чехол. В какой «уцененке» они раздобыли такой трогательно-сиротский?

Хуттер незряче ткнул в микрофон сигаретой, сказал:

– Любопытно.

– Я уж думал, совсем ничего не вышло, – сказал Юрий, сразу и сладко осовев от этого «любопытно», так бы тут и заснул сейчас в кресле. После приятного рабочего дня.

– Потому что я тебя ни разу не остановил?

– Ага, – сказал Юрий, нежась.

– Во второй картине ты, конечно, не дотянул. Нашел себе формочку и купаешься, это называется играть состояние. И в шестой сразу слишком серьезен, там серьезность только в конце. Тогда будет сильнее.

– Я там вообще не знаю… – начал Юрий с жаром.

Но Хуттер перебил быстро:

– А с Наташей ты здорово повернул. Вдруг высек чувство.

– Сам меня вчера натолкнул.

– Сам? Гм. Не совсем.

– Конечно. Я же сегодня подошел сбоку, как ты сказал. Поза неловкая, неестественный выверт шеи, мышцы идиотски напряжены. А Наташка от неожиданности вдруг не дышит. Стою, а она не дышит. И книга у нее вдруг далеко, какое, к черту, читает…

– Я заметил, – кивнул Хуттер.

– Прости, я же не объясняю. Просто себе, вслух. Я чувствую, что больше так уже стоять не могу. Физически не могу, мышцы не держат. И тут вдруг как понесло! И вроде получилось.

– И с директором есть теперь путь. Можно из него сделать…

Витимский не сделает. У него роль готова: научная величина со странностями, хоть сейчас на премьеру.

– Ты к нему несправедлив, – засмеялся Хуттер. – Помнишь, он делал грузина, с базара не вылезал, даже переписку вел с Поти. Нет, на первом этапе он ищет.

– Больно уж у него он быстро кончается, первый этап.

– Это, конечно, есть. Витимский копилку закрыл, ключик выбросил, и тут уж он работу закончил, не приставайте, Тут он, конечно, несовременен.

– Ладно, дело не в нем, – отмахнулся Юрий. – Я к тебе чуть в четыре ночи не притащился. Потом, думаю, может, чушь, просто решил попробовать.

– Не чушь, – сказал Хуттер. – Весьма любопытно. Только понимаешь, какая петрушка… – Хуттер слегка замялся. – Просто это несколько не из той пьесы.

– Почему же? Это Чехова кощунственно углублять, там лишь бы самому дотянуться. А здесь, по-моему, в самый раз.

– Вот именно. Это же не Чехов, не Горький, не Лев Толстой.

– Неплохо бы нам к ним вернуться, – сказал Юрий. – На вторсырье мы слегка застряли, ты не находишь? С ними жить было как-то поинтересней, тонус в театре был. Может, пора?

– Это другой разговор, – усмехнулся Хуттер. – Пора, если есть идеи. Простым прочтением уже не отделаешься.

– Ага, – сказал Юрий, окончательно проснувшись. – А тут можно попросту, без особых идей. Но поднадоело.

– То, что ты выдал сегодня, уже идея. Хоть и сырая.

– Спасибо на добром слове, – засмеялся Юрий.

– Ты не дослушал. Это, конечно, интересно, но, повторяю, – из другого спектакля. Совсем другое решение, и мы на него сейчас, со сроками и со всем, просто не потянем.

– Придется поднатужиться, – сказал Юрий, еще не понимая.

– И не нужно сейчас нам тужиться. И при этой трактовке к тому же ты сразу всю пьесу гребешь на себя…

– Не гребу. Просто укрупняю героя.

– Это ему вредно, – сказал Хуттер. – И одновременно проваливаешь все остальные линии. Зачем же так укрупнять?

– Чтобы была, извиняюсь за хрестоматийность, личность. Он же у нас все-таки физик, а не дворник. И талантливый, как все вокруг говорят.

– А до премьеры-то десять дней, – напомнил Хуттер.

– Не понимаю, – сказал Юрий. – «Варшавскую» ты перелопатил за семь, когда вдруг увидел, и со скандалом отодвинул премьеру. Считал, что стоит свеч. Значит, ни черта сегодня не вышло, так и скажи, я же не режиссер. А при чем тут дни?

– Вышло, но не пойдет.

– Ты серьезно? – спросил Юрий. Тело ломило по всем измерениям: спать надо ночами – вот что. Кресла у них в театре бездарные, как в таком кресле наслаждаться искусством? Было бы чем наслаждаться.

– Нет, это несерьезно, – сказал Юрий.

– Вполне. Остановимся на старом рисунке. А это пока отложим на будущее, у нас еще все впереди.

– Значит, забыть, – сказал себе Юрий.

– Наоборот, запомнить. Мы к этому еще вернемся.

– Вернуться, конечно, можно. Еще никуда и не отошли, так что прямо ничего не стоит вернуться. Как скажешь, так и будет.

– Будет неплохо, – сказал Хуттер.

– Конечно, – сказал Юрий. – А на фабрику обязательно?

– На фабрику? Можно бы заменить, если б раньше. Все небось разбежались. Устал?

– Не с чего, – сказал Юрий. – У фабрики встретимся.

В гримуборной Наташи уже не было, не дождалась. На всякий случай Юрий спустился в буфет. В буфете тоже была пустота. Только за крайним столом кассирша Сима Никитична торопливо доедала салат, фирменное актерское блюдо.

Буфетчица, выдаивая из толстого бачка остатки кофе, радостно сообщила Юрию:

– Завтра палтус будет. Холодного копчения, еле выпросила в торге. Наташе передай, не забудешь?

Это она любила в своей профессии. Копченый окунь достать, или постную грудинку, или растворимый кофе в сверкающих банках, совсем уж невероятное дело. Сбиться с ног, а достать, порадовать актеров, не приспособленный к жизни люд.

– Обязательно передам.

– Это не ты пять рублей до получки брал? – спросила буфетчица.

– Не я, – засмеялся Юрий.

Когда Юрий впервые появился в актерском буфете, только-только приехав в город, она встретила его точно таким же вопросом: «Это не ты до получки брал? Нет? Значит, не ты! А похож, такой же высокий, из себя черный». Юрий тогда даже несколько растерялся, но тут дружно вступилась вся очередь: «Это же новый! Володька брал. Из оркестра…» – «Володька так Володька», – с удовольствием согласилась буфетчица.

Буфетчица у них уникальная. Всем дает в долг, всех кормит в кредит. Записывает где-то там на бумажках и сразу теряет. Первое время Юрию все казалось, что вот-вот она вылетит в трубу. Но буфетчица уже давно работала, много лет. Не вылетела. Как-то у нее в общем сходилось, дебет с кредитом. Хотя рассчитывать она могла только на совесть, когда теряла свои бумажки. Теперь Юрию уже даже приятно было смотреть на эту буфетчицу, которая все забывает. Видеть ее на посту. Всегда веселую. Как незыблемое свидетельство их общей честности. Как доказательство порядочности родимого коллектива.

– Яйцо, может, сварить? – еще сказала буфетчица. – Быстро!

Но Юрий уже выскочил в коридор. В раздевалке тоже никого не было, пальто сиротливо болталось на пустой вешалке. По привычке Юрий еще пробежал глазами доску приказов и расписание. Нового ничего. Выходной завтра, слава богу, не отменили, на этот счет никогда нельзя быть уверенным. Нет, не отменили.

Одеваясь, Юрий привычно слушал, как дежурная, баба Софа, рассказывала пожарнику:

– Сейчас на дежурство иду и батюшка встречь. Благословил. А меня и ожги, как сковородой: в проклятое ж место иду!…

Тоже фигура у них в театре эта баба Софа. Рябая и бескомпромиссная. Дежурная при служебной двери и при телефоне.

Входившим с улицы она говорила бандитским голосом: «Ноги, ноги вытирай! Не в лавку пришел!» Когда с ней прощались, она говорила: «Ладно», или «Чего там!» И взмахивала рукой, будто отпускала актерам многочисленные грехи. Баба Софа была богомольна, лично знакома с самим батюшкой, единственным на весь город, каждый день ходила в церковь. Театр баба Софа считала проклятым местом и не уставала отмаливать свою там работу. Работала она в театре давно, дольше всех, всегда. Директора помнила еще сопляком бесштанным и каждую премьеру с пристрастием смотрела из директорской ложи. А когда спрашивали про впечатление, быстро крестилась и говорила только: «Гореть будем! Огнем будем гореть!» Но во время спектакля часто смеялась толстым бандитским смехом, и директор грозил ей пальцем через плечо – кого другого давно бы из ложи выгнал.

– Наташа мне ничего не передавала? – на всякий случай спросил Юрий.

– А чего ей передавать? – сразу переключилась баба Софа. – Пождала да пошла. С Морско-вым под ручку пошла. Еще засмеялась: «Счастливо, – говорит, – баба Софа…»

– Спасибо, – сказал Юрий.

– Наташа с Морсковым пошла, а тебе как раз тут звонила женщина. Голос такой приятный, – баба Софа поискала слово и нашла, – приятный, женский. Увидеться, что ли, ей надо с тобой. Она, что ли, придет. Либо ты придешь, я даже не помню.

Вот так баба Софа всегда, через нее только передавать.

– Какая женщина? Вы не спросили?

– Мне чего спрашивать, – отмахнулась баба Софа. – Она имя сказала, да мне ни к чему. Таня как будто. Или, может, Люда.

– Лена? – сказал Юрий.

И все в нем остановилось. Лена ему в театр никогда не звонила, за все эти годы – ни разу. Только, конечно, с Борькой. Спокойней, спокойней. Если бы что-нибудь важное, если бы с Борькой, она бы его нашла. Просто так она бы не позвонила…

– Лена, – важно кивнула баба Софа. – Лена и есть.

2

Перед фабрикой была толпа, прямо давка. Юрий едва пробился, пришлось приложить силу. Застучал в дверь.

– Открывай, дядя!

Вахтер, театральную хилоту которого только подчеркивал просторный ватник, делал за стеклом вид, будто читает газету. При напряженности момента и сумеречном свете в дежурке занятие это было явной липой и вызовом. Бутафорская газета ерзнула в щуплых пальцах, но сам вахтер даже не повернул головы.

Парни, сгрудившиеся кругом, хором объясняли:

– Не требуемся!

– Они себе солдат навезли. Шефов с голенищами.

Видимо, осада проходной длилась уже давно, потому что в лагере осаждающих уже чувствовался разброд.

– Может, к дорожникам в техникум, а?

– Там тоже по билетам…

– А если у меня тут невеста? – весело спросил кто-то прямо в затылок Юрию.

Щуплый вахтер отбросил газету и вдруг гаркнул через стекло крутым, как кипяток, голосом:

– Баба чугунная тебе невеста! Сказано – закрытый вечер.

Позавидуешь темпераменту. В хилом-то теле.

Рядом бесшумно возник Хуттер. Плотный, даже толстый для своих сорока двух, он легко двигался в любой толпе. Стекла пенсне лихо взблескивали на крепком носу. Есть в Хуттере располагающая определенность. Лоб над пенсне казался сейчас особенно широким и крестьянским. Это сам Хуттер любил повторять: «За моим широким крестьянским лбом…»

Пенсне присунулось к самому стеклу, дружелюбно блеснуло вахтеру.

– Тут нас где-то ждут, – негромко сказал Хуттер.

Щуплый вахтер напружинился, но не успел плеснуть кипятку.

– Ой! – весело пискнуло в глубине дежурки. – Это ж артисты!

Крюк крякнул, нехотя отпуская дверь.

Бдительный вахтер все-таки сосчитал всех по головам, сверяясь с руководящей бумажкой. Юрий посторонился, пропуская своих. Вошел за Наташей, последним.

Крупная девушка с очень узким тазом, в желтой девчоночьей кофточке, повела их по коридору, говоря без умолку:

– Ой, а мы без вас даже не начинаем. Все собрались и ждем. Мы же для всех на целый час раньше назначили, чтобы вам не ждать. А они как раз вовремя собрались, как нарочно… А я вас сразу узнала, – это уже персонально Хуттеру. – Один раз по телевизору видела и сразу, конечно, узнала. Я лица исключительно запоминаю! Меня специально в дежурке поставили, чтобы сразу узнать… Ой, а вас я ни за что не узнала! – Юрий даже вздрогнул – это, оказывается, уже ему. – Я же вас в бороде видала, пьеса – забыла как называется. Вы еще в экспедиции были, а потом приехали в бороде. Мы как раз все смотрели, по плану…

Юрий невольно улыбнулся. Пьеска была смешная, без претензий, и работать в ней было весело, как в капустнике. Борода только мешала, эту бороду Юрий чуть не потерял на премьере, отклеилась.

Он еще улыбался, а девушка вдруг посерьезнела, поправила желтую кофту, остановилась и сообщила почти строго:

– Со всеми вопросами можете обращаться ко мне. Я к вам сегодня прикреплена от комитета…

Общественница. «Прикреплена» – такие слова Юрий переносил трудно.

Но девушка уже утомилась официозом и закончила весело:

– Ой, я же даже фамилию не сказала! Зовите просто Галя.

– Очень приятно, – сказал за всех вежливый Хуттер.

Галя долго вела их куда-то широким коридором. Обильная цифирь на стенах усиливала его казенность. В нумерованные двери шмыгали девчонки с охапками пальто, косо и быстро взглядывая на Галю. Галя пресекала любопытство прямым, останавливающим взором. Как ей лестно вести: актеры все-таки. Гм, понятно.

Проходная уже давно осталась позади, но оттуда все еще доносились шквальные вскрики осаждающих и крутой голос вахтера. Судя по всему, ему приходилось нелегко.

– И всегда на вас такой спрос? – улыбнулся Хуттер.

– Это с механического парни, соседи, – сразу поняла Галя. – Думают, может, буфет. – И добавила по справедливости: – Воскресенье же! Деваться тоже куда-то надо. А мы как раз воинов пригласили, шефов. Зал маленький, не вмещает.

Поднялись еще по лестнице. Галя открыла дверь.

– Раздевайтесь, пожалуйста. Прямо на столы можно, если гвоздей не хватит.

Комната, щедро уставленная шкафами, была дочиста прибрана. Папки со всех столов аккуратно сложены на окне. Даже чернильницы собраны вместе. На маленьком, с табуретку, сейфе сидела девушка, бледная, как моль. Девушка стесненно поднялась, когда они вошли, и неловко застыла.

– Архипова, – сказала ей Галя, – рздень товарищей и смтри! чтоб никуда из комнаты!

От твердых Галиных согласных явственно запахло субординацией, это уже чересчур. Архипова молча кивнула.

– Смтри! – еще раз сказала Галя.

Наташа, с облегчением сбрасывая шубу, улыбнулась Архиповой:

– Чуть подмажемся, да? Наведем красоту…

Но Архипова не вышла из роли бессловесного стража, даже не улыбнулась. Она молча достала из шкафа зеркало и поставила перед Наташей.

– У нас все продумано, – засмеялась Галя.

Хуттер все-таки еще попытался вовлечь Архипову в разговор:

– Как у вас тут уютно! – И даже руки потер: как тепло, как хорошо, как по-домашнему. И пенсне его располагающе блеснуло на крепком носу.

Но Архипова промолчала, а Галя ответила гордо:

– Мы же с утра готовились…

Только когда все уже собрались идти в зал, Архипова тихонько потянула начальственную Галю за желтую кофту:

– Галь, а кто за линоль отвечает?

И Галя сказала с порога громко и весело:

– Это не твое дело. Ты тут смтри. А за линоль Вербицкая отвечает, она в курсе.

Тогда уже Юрий не выдержал.

– Пойдемте с нами, – сказал он бледной Архиповой. – Правда, пойдемте! Чего тут весь вечер сидеть? Ну, кто эти шмотки тронет, что вы, ей-богу?

– Конечно, – поддержал Хуттер. – Можно в конце концов просто запереть дверь. Идемте!

Архипова покраснела и даже сделала было несколько живых движений. Но тут же снова увяла. Потому что Галя, категорическим взором удерживая ее на посту, сказала строго:

– Нет. Она же дежурная. Ее же выделили.

– Тогда я тоже останусь, – сказал Юрий.

Архипова смешно испугалась. Всплеснула руками и застыла.

А правда, ужасно вдруг захотелось остаться в этой комнате. Оседлать маленький сейф, как табуретку. Закурить, скидывая пепел в старую непроливайку. Рассказать этой вялой девчонке, Архиповой, что-нибудь смешное. Чтобы забыла, наконец, про нелепую свою ответственность за чужие пальто. Чтобы выпрямилась. Засмеялась в открытую. Громко. Прямо чтобы помирала со смеха. Чтобы Юрий услышал, наконец, ее человеческий голос.

И себе заодно настроение бы исправить. За компанию. Вернуть себе старый рисунок роли и успокоиться – чего проще.

Но еще этот звонок Лены. Никогда в театр не звонила, и вдруг – звонок…

– В другой раз как-нибудь, Юрий Павлович, – весело сказал Хуттер, переводя дело в шутку. А между тем, цепко ухватив Юрия за локоть, уже выводил его из комнаты.

Пришлось подчиниться.

В зале уже было тесно. Но как-то до странности пусто в то же время. Сразу не поймешь даже отчего. Видимо, ощущение пустоты возникало от разобщенности. Девушки, которых было тут огромное большинство, табунились замкнутыми группками. Редко кто вольно переходил из одной в другую. В группках стесненно прыскали. Пристрастно оглядывали входящих в зал. Свободного разговора не было слышно, только глухое шушуканье. Как за спиной. Когда в дальнем углу кто-то громко засмеялся, многие головы повернулись туда, как показалось Юрию, удивленно. Будто смех на вечере отдыха был непонятной бестактностью.

– Это что же они? По цеховым интересам? – шепнул он Наташе.

– Так всегда вначале бывает, – пожала плечами Наташа. – Потом разойдутся.

– Не похоже, – сказал Юрий.

– Ты просто уже забыл, как это бывает…

Тут к ним подскочила Галя, прикрепленная, видимо, намертво. Она сняла свою желтую кофту, отчего плечи ее раздались шире, а таз стал еще уже.

Наташа заговорила с Галей с той ласковой снисходительностью, которую Юрий узнавал мгновенно и прямо терпеть не мог. Так Наташа говорила с женщинами, которых мысленно и навечно зачисляла в разряд убогих. Это по меньшей мере невеликодушно. Хотя сейчас, рядом с прикрепленной Галей, Наташа выглядела контрастно, ничего не скажешь. И свитер плавно стекал с ее плеч, струился. Хоть и был толстым, нарочито грубым. И приглашенные воины уже оглядывались. Нельзя сказать, чтобы это было Юрию неприятно.

– Понимаете, Галочка… – задушевно говорила Наташа.

– Будь хоть на пол-лаптя выше, – негромко сказал Юрий.

– Выше чего? – со стороны можно было подумать, что она действительно не расслышала.

– Себя, – уточнил Юрий, отходя быстрым ходом.

Но он еще услыхал вдогонку:

– Какой он у вас чудной!…

Бесцельно помотавшись по залу и всюду чувствуя себя отчаянно чужим, Юрий примкнул, наконец, к группе Хуттера. Хуттер, конечно, не терял времени даром. Окруженный новобранцами в аккуратных подворотничках, он выяснял драматургические симпатии Вооруженных Сил. Чтобы на ближайшем худсовете можно было небрежно бросить: «Вот недавно на швейной фабрике я как раз на эту тему беседовал с молодыми воинами…» У директора, начисто лишенного какого бы то ни было дара общения, в таких случаях сразу бессильно отвисает челюсть, и репертуарная политика Хуттера получает единогласную поддержку.

– Так что же вы все-таки имеете против Брехта? – с удивлением услышал Юрий напористый голос Хуттера.

Ого, значит, дошли уже до Брехта. Оппонент Хуттера, типовой мальчик из интеллигентной семьи, явно затруднился.

– Может, просто сложно? – напирал Хуттер.

– Я бы сказал иначе… – начал оппонент, но опять запутался и ничего связного не сказал.

– Может, просто непривычно? – уточнил Хуттер.

– Мне кажется… – начал было розовый оппонент.

– А чего там «кажется», Гринь, – вдруг сказал басом его сосед, какой-то четырехугольный парень, самый замшелый из всех. Юрий бы голову прозакладывал, что такому увальню лишь бы крутить ручку от трактора, уж никак не Брехтом мозги засорять. – А чего там сложного! Хотя непривычно, конечно, – тут парень сдавленно хмыкнул, будто мяукнул бенгальский тигр. – У вашего Брехта одни проститутки…

– Как будто других профессий нет, – вдруг неожиданно для себя выпалил розовый оппонент.

Тут все разом грохнули. А Хуттер, тот даже присел от смеха. Это был первый взрыв настоящего веселья на вечере. Такой заразительный, искренний взрыв, что народ сразу потянулся сюда со всего зала. И что-то теплое, настоящее, теперь непременно наладилось бы – это по глазам было видно. Сразу вдруг появились глаза. Раньше были стриженые затылки, челочки, начесы и виртуозные патлы, а теперь вдруг в открытую заблестели глаза. Распахнулись, зажглись и заблестели.

Но тут как раз подплыла административная фигура. В черном костюме. С высоким бюстом. На очень высоком бюсте нескромно и со значением сидел крупный комсомольский значок. Юрию никогда еще не приходилось видеть, чтобы простой, хороший, с детства знакомый значок сидел так вызывающе нескромно.

– Начинаем, товарищи! – сказала фигура, игнорируя общее веселье замкнутым выражением очень правильного лица. – Прошу садиться. Артистов попрошу пройти в президиум.

– Может, лучше пока в зале? – весело, по инерции, сказал Хуттер. – Мы уж тут вместе сядем, с новыми друзьями.

Но друзья уже как-то растеклись по залу. А фигура вежливо выслушала Хуттера, вежливо улыбнулась и объяснила:

– Своих гостей мы бы хотели видеть в президиуме…

Потом крепко сдавила руку Хуттеру, сразу за ним – Юрию, значок мелькнул где-то совсем рядом, в непозволительной близости, и она представилась:

– Сбоева, культсектор.

– Бронебойная женщина, – задумчиво подытожил Хуттер, влезая на сцену по шаткой лесенке. – Я прямо боюсь за себя.

Стол президиума был обыденно шероховат. Юрий с удовольствием погладил его рукой, пока не видит никто. За таким приятно сидеть. Простой избяной стол на одну большую семью. Или что-нибудь вроде. Но тут Юрия очень вежливо попросили посторониться, и ловкие девушки тут же, на глазах, упаковали стол в потертую суконность. Это сразу стал совсем другой стол, за которым надо сидеть очень прямо и смотреть только вперед. И сверху, по скатерти, сразу обильно взошли графины с водой.

– Вот теперь можно. Садитесь, товарищи!

Сзади, в глубине сцены, крупные буквы напоминали присутствующим, что все в них должно быть прекрасно. И тело, и мысли, и платье. Слишком велика наша любовь к Чехову, чтобы размениваться на лозунги в каждом клубе. Юрий сел, чувствуя Чехова даже спиной. Было горячо и неудобно – не то за себя, не то за Чехова.

Пока рассаживались, Хуттер переживал взахлеб:

– Нет, ты слыхал, Юрий Павлыч?! Утилитарны и чисты – вот в чем разгадка. Даже не подумаешь, как чисты. Снегири! Небось три раза на день своей пионерочке пишут и рядом с ней, на одном ряду, стесняются Брехта смотреть, как бы чего не подумала. Мини-рыцари с десятилеткой!

Чтобы умерить чрезмерный энтузиазм Хуттера, Юрий сказал:

– И я служил – не болваны были. Мы там, в своем драмкружке, такую «Оптимистическую» выдали – адмиралы рыдали.

– Ты! – восхитился Хуттер. – Ты же где служил?!

– На флоте, – с удовольствием уточнил Юрий.

– У вас же элита была. А тут простые парни.

– И тут – не стройбат.

– Брехт им, конечно, труден по форме… – опять начал Хуттер и вдруг сказал без всякого перехода: – Я последнее время об «Освобожденном Дон-Кихоте» подумываю. Есть вроде один поворот, еще до конца не знаю. Это к нашему разговору.

– И о «Живом трупе». И о «Короле Лире». Слишком много названий, о которых мы вроде бы думаем. Только в афишах ни одного этого нет почему-то.

– А ты не нервничай, – сказал Хуттер.

Тут з разговор вклинился громкий шепот заслуженного артиста Витимского:

– Боюсь, что мой репертуар не слишком подходит для этой аудитории.

Он даже фотографии друзьям так подписывал: «заслуженный артист Витимский», вместо имени-отчества. Когда два сезона назад Витимского выдвинули на звание и директор, в порыве крайнего демократизма, вынес этот вопрос на худсовет, Юрий воздержался при голосовании. Худсовет, по сути, ничего тогда не решал, но этот худсовет Витимский с тех пор не забывал Юрию ни на минуту.

– Этой молодежи желательно что-нибудь попроще, – драматически уточнил Витимский. Взгляд его исполнился пронзительной рачьей печалью. Детей у Витимского не было, но он всегда искренне скорбел о молодом поколении.

– Ошибаетесь, Леонид Всеволодович, – весело сказал Хуттер. – Это народ подкованный. Мы с ними как раз только что беседовали о Брехте. Очень компетентно беседовали, вот Юрий Павлович не даст соврать.

– А я все-таки боюсь, что все эти частые выбросы на предприятия – очередная авантюра дирекции в ущерб творческому лицу театра.

– А вы не бойтесь, – не выдержал Юрий. Получилось грубо.

И подумал, что ничего хорошего у него не выйдет на этом вечере. Просто он не в состоянии сегодня взять на себя этот зал. Поднять его высоко и светло. И самому подняться до Паустовского, которого он собирался читать. И вызвать в себе и в них высшую человеческую сродненность, когда вдруг отступают все мелочи и весь мир чувствуешь голубым. Большим домом, где ты за каждого готов отдать жизнь, и за тебя – каждый.

Но сегодня ничего не получится, понял Юрий. И к аудитории это, во всяком случае, не имеет ни малейшего отношения.

Между тем Сбоева, торжественно дыша бюстом, уже стояла на трибуне. Трибуна под ней казалась просто детским стульчиком. Сбоева строго смотрела в зал и ждала. Под взглядом ее зал послушно затих. Тогда Сбоева сказала:

– Попрошу товарищей побыстрей занять передние ряды.

Несколько первых рядов действительно пустовало. И в конце зала, в дверях и вдоль стенок даже стояли. И сидели сзади тесно, как воробьи на проводах. Ежась, охорашиваясь в тесноте, но не в обиде, и еще плотнее прижимаясь друг к другу.

– Я жду, товарищи, – строго сказала Сбоева.

Но товарищи толкали друг друга в бок, пересмеивались втихомолку и отводили глаза от сцены. Потом одна фигура, наконец, поднялась, отделилась от масс, процокала каблучками по проходу и уселась в первом ряду, заняв едва полкресла. Это была Галя. Осталось только тайной – проявила ли она личную инициативу или просто выполнила очередное поручение. Пример ее так и не заразил никого.

– Девушки, мы же вас ждем, – уже человеческим голосом почти попросила Сбоева. Видимо, она не привыкла отступать даже в мелочах.

– Вот воспитали собраниями, – шепнул Юрию Хуттер. – Привыкли, что надо подальше и носом в книжку, чтоб время не пропадало.

– Боюсь только, что не в книжку…

Шепот заслуженного артиста Витимского неожиданно громко прозвучал в застоявшейся тишине. Витимский смутился и шумно полез в карман за платком, двигая стулом.

Сбоева на трибуне трудно вздохнула.

– Ну, хорошо. Начнем. – Она набрала полный бюст воздуха и сообщила без пауз: – Сегодня мы с вами проводим первое заседание Клуба девушек, организованного на нашей фабрике по инициативе комитета ВЛКСМ.

– Ого! – присвистнул Хуттер. – Оказывается, клуб…

– Оказывается, заседание, – поправил Юрий.

– А я ее знаю, – шепотом объявила Наташа, пока Сбоева объясняла задачи клуба. – Я с ней как-то в кафе за один столик попала. Запомнила по значку. Она долго второе выбирала, потом говорит официантке: «Ну, этот вопрос мы с вами согласовали». Это про азу по-татарски из свинины.

– Типаж, – засмеялся Хуттер. – Вот попробуй – сыграй.

– Современного бюрократа трудно сыграть, – вдруг подал голос Петя Бризак, он первый сезон работал в театре после ГИТИСа и все больше молчал, его уже как-то привыкли не замечать в компании. – Сразу будет шарж на действительность.

– А ты не пережимай, – сказала Наташа. – И почему сразу уже обязательно «бюрократа»? Откуда ты знаешь? Может, она двоих детей из детдома взяла и вообще к ней вся фабрика с секретами бегает…

– А как же азу? – хитро вставил Хуттер.

– Клуб будет помогать вам, дорогие девушки, воспитывать в вас вкусы эстетики, – строго объявила с трибуны Сбоева.

– Нет, она просто смешная, – сказала Наташа.

– Если с ней не работать, – мрачно уточнил Юрий, не в силах больше молча бороться со своим настроением. Сбоева чем дальше, тем больше вносила свою лепту.

– Ах, посмотрите на него, он взвалил на себя все тяготы мира, – пошутила Наташа с некоторой натугой.

– Так, Юрий Павлович, жить нельзя. Надорветесь, – сказал Хуттер с намеком. – Наше дело актерское…

– Ага, – кивнул Юрий.

Сбоева между тем под плотный аплодисмент уступила трибуну представительнице чего-то, – Юрий не расслышал. С нерастраченными еще силами представительница ринулась доказывать пользу и значение Клуба девушек.

– Первого в нашем городе! – подчеркнула она. Зал, привычный к длинному вступлению перед

танцами, внимал ей с вежливым безразличием. Предприимчивые парни курили на лестнице. Девушки, остро взглядывая по сторонам, доставали из новых туфель не приученные к модельному ноги и тихонько разминали их под скамейкой. Подруги из предпоследнего ряда уже сосчитали, сколько «о» на призыве: «В человеке все должно быть прекрасно». И теперь подсчитывали на время букву «е». Они были спортсменами и всегда играли на время, даже в «балду»,

Сбоева, разгоряченная многотрудным началом вечера и счастливая, что все идет, как надо, притащила стул из-за сцены и втиснула его рядом с Хуттером. Она хотела как-нибудь потом подойти к режиссеру, после торжественной части. Но деятельный зуд разрывал ее изнутри.

– Простите, – зашептала она Хуттеру, – я с вами как раз, знаете, о чем хотела поговорить…

Хуттер не знал и покачал головой, ненарочно косясь на слишком близкий и пышный значок.

– У нас есть одна девушка в самодеятельности, – четко шептала ему Сбоева, – Лидия Ященко. Она так стихи читает! Главный бухгалтер прямо плакал на вечере, как она читает. Слезами. Мы думаем, она – настоящий самородок…

– Очень может быть, – осторожно начал Хуттер, не зная еще, куда повернет разговор. В общем-то он привык, что на каждом предприятии его угощают самородками.

– Вы думаете, мы не понимаем, – вдруг обиделась Сбоева. – Мы сами, конечно, не понимаем, но к нам осенью эстрада настоящая приезжала, из Москвы. Один такой, Барсов фамилия, так прямо и сказал, что ей место в профессиональном театре.

Она с детским удовольствием выговорила: «профессиональный», цитируя, видимо, дословно. И в сбивчивом ее шепоте Юрий вдруг почувствовал настоящий жар и кровную заинтересованность т. судьбе незнакомой Лидии Ященко. Может, Наташа даже права. Только все-таки не нужно бы Сбоевой в руководители.