Текст книги "Оракул петербургский. Книга 1"

Наша многострадальная родина – это страна "советов". Известна притча о том "Почему невозможно изнасиловать женщину в многолюдном месте"? – будет дано слишком много советов окружающими. Насильник, безусловно, окончательно запутается, пытаясь исполнить многочисленные рекомендации. Так и наши алхимики – включились в ответственную процедуру измерения, дегустации, доводки, оттяжки священного напитка. Советов при этом было высказано масса, – каждый пытался удовлетворить свой собственный вкус. "Чем бы дитя не тешилось – лишь бы не плакало"!

– Напрасно, Саша, ты споришь с живоглотом до еды и первой рюмки. Ведь все можно совершать в сочетании, – посетовал Миша.

– Нам всем необходимо научиться беречь силы. – поддержал его вещий Олег. Муза многозначительно хмыкнула из далека. Она шлепала гистологические срезы в соседней комнате и через открытую дверь наблюдала за "клубом самоубийц. Так называла она "своих мужиков", давно привыкнув к босяцким выкрутасам и простив им все прегрешения заранее и оптом. Она никогда не вмешивалась в чисто мужские дела. Ибо алкогольное творчество – бесспорно сугубо мужское занятие. Впрочем, в кульминационный момент юркой змейкой, тут как тут, появлялась Муза со старым граненым стаканом и приобщалась к "пьянчугам" (тоже ее термин). У нее была своя норма – верных "две бульки".

– Никаких возражений у меня нет, Мишель, – ответствовал провинившийся, – просто была потребность реализовать агрессию, накопившуюся за выходные. Софка-сучка дежурила сутки и угробила двенадцатилетнего мальчишку. Жди работу, Мишель.

– В чем там дело? Уточни события? И кто виноват? – насторожился анатом.

– История банальная. А виноват по крупному счету все же я. Хотя непосредственный виновник – Софья Борисовна Наговская. Она дежурила в выходные. Самое главное, что, уходя с работы, я еще раз посмотрел мальчика. Он сидел облокотившись на тумбочку (ему тяжело было дышать, – подключал мышцы верхнего пояса) – худой, бледный, просто истощенный. Его ночью привезли из провинции. Мать-дура заставляла мальчишку ходить в школу, не лечила (врач амбулатории вела его с ОРЗ, но там, конечно, уже давно теплилась пневмония). Матери, видите ли, показалось, что он здоров (температура 35,4) и она погнала его в школу: там во время урока он свалился, потеряв сознание.

– Понимаешь, Миша, – продолжал Сергеев. – Ребенок ослаблен, всю жизнь без должного ухода – у него резервы давно были исчерпаны, явная ареактивность. А матери-дуре загорелось исправлять тройку по математике.

– Наговская навалила на него антибиотики, – началось массовое избиение микробов – всех сразу, вирулентных и сапрофитов. Отсюда резкая интоксикация. Известное дело: микробные трупы своими эндотоксинами парализовали жизнедеятельность организма. Надо было ставить капельницы и выводить токсины. А эта толстуха завалилась спать, – за капельницей же надо следить. Вот она и отложила активные действия до утра.

– Но это же подсудное дело! Халатность! – возопил Чистяков.

– Брось, Миша, покажи мне того прокурора, которому удалось засудить врача по такому поводу. Можно осудить стоматолога за левое золото, но не клинициста. Умный адвокат всегда убедит суд в том, что здесь имела место не правильная оценка тяжести состояния, а злого умысла или халатности не было и в помине. Будут привлечены титулованные эксперты, с известными фамилиями. Все закончится дисциплинарным взысканием. Да,… и мальчика уже не вернешь.

– Ты не прав, Александр, – возмутился анатом, – такие действа прощать нельзя никому.

– Никто и не говорит о поощрении… но, Мишель, у тебя на вскрытие будет присутствовать главный врач и куча прфессоров-оправдателей, да друзей-отравителей. Там, в верхах, уже началась интенсивная возня. И дело вовсе не в Наговской, тем более, что она скоро уезжает за кордон. Блатная стерва и без того больше не будет поганить работу отделения.

– Мальчика ужасно жалко, – стоит перед глазами улыбка его прощальная. Он ведь надеялся, что помогут, – думал добрался до серьезной больницы. Ты представляешь, как он настрадался на всех предыдущих этапах. Видимо, молчун по природе. Болезнь его терзала, грызла изнутри. Даже самое дорогое существо – мать не могла его понять. Это же ужас! – к кому ему несчастному было обратиться.

– Смерть ходила с косой рядом с постелью, пугала, – он же ее видел, наверняка видел. Мать не пришла на помощь. Да и я, мудак, пришел навестить, проверить выполнение назначений, попрощаться. Надо было мне ночевать в отделении, самому поставить капельницу, снизить дозу антибиотиков, гормоны дать. Нужно каждого больного воспринимать как собственного сына, а не только как пациента.

– Теперь понятно, почему тебя понесло к Дельфийскому оракулу, – кошки на душе скребут. – молвил задумчиво анатом. Олег понимающе поддакнул, но не стал вмешиваться во врачебное толковище.

– Однако наш кормилец сильно опаздывает. Душа-то ведь ноет, успокоительного просит! Где же бродит этот сукин сын. Может страшно обиделся. Не верится. Он из тех, "кому плюй в глаза – говорит Божья роса".

– Ты не нервничай Саша, не гони волну. У тебя эта боль на живом месте, понятно… Вот ты и мечешься, грызешь себя. – успокаивал Михаил Романович.

– Сейчас помянем детскую невинную душу. Его, безгрешного, уже в рай приняли. А вот некоторым персонам на век запомнится. Мне, конечно, привычнее. Я тут их каждый день потрошу, забываю, что они были людьми – так останки, анатомические препараты.

Известно, что у каждого совестливого врача имеется собственное кладбище, куда он отправил толпу своих подопечных, кого он пользовал и не сумел спасти. Ни по злобе или вине собственной, но по воле Божьей. Хотя бывают случаи, которые называю трагической случайностью. Посещение такого кладбища, бесспорно, занятие не из приятных. Так что ты, дорогой друг, не терзай себя понапрасну, а с холодной головой обходи могилы подопечных и делай прагматические выводы.

Дверь решительно распахнулась – задом вперед вдвигался в ее проем диетолог, отяжеленный маскирующей провиант коробкой. Лицо – красное, глаза бегающие и несколько испуганные. Шалят глаза, – но маскировка выдерживается. Вадик, заикаясь, вымолвил:

– Какая-то суета в нашем департаменте. Люди чужие бродят, в кабинете главного толчея; Софочка – жирная попочка бегает шибче трамвая – при макияже, разодетая по последней морде, но страшно нервная, раскрасневшаяся – пышет жаром и негодованием, ошпаривает на расстоянии.

– Скажите, Александр Георгиевич, не замешен ли здесь разврат? Неужели вы прошлись по полногрудым иноверкам? Замечу вам, – это не наш стиль. – выпалил нервно длинную тираду Вадим Генрихович.

– Вадик, друже, не отвлекайся на мелочи. Отмыкай свой сундучок, да раскатывай скатерть-самобранку, – гулять будем. Конечно, притащив столько снеди, ты получаешь право голоса, но не хамства, особенно по отношению ко взрослым дядям. Потому пить будем молча и не чокаясь! – молвил многозначительно заметно погрустневший анатом.

– Все понято, не дурак. Опять отправили на тот свет беззащитного, скорбного, унылого. Неужели, Александр Георгиевич, не углядели? И это при вашем-то опыте.

– Вадим Генрихович, вот в чем хорошо с тобой соревноваться – так это дерьмо есть на перегонки: ты всегда обгонять будешь. Не ужели не видишь, что мы в грусти и печали. Давай не будем обеспечивать первенство в быту и на производстве.

– Вадик, неужели твою страсть, – молвил, актерски скрипнув зубами, Сергеев, – составляет зубоскальство, когда нужно сопереживать.

– Господа заговорщики, обратите внимание, какими разносолами достопочтенный Вадим Генрихович – бакалавр диетологии – расстарался сегодня. Взор изголодавшихся подпольщиков туманился от обилия казенных яств. Неужели все это решительно украдено бывшим парторгом с больничного стола. Видимо, традиции экспроприации в крови не только большевиков, но и их наследников. Да не будем оскорблять мы тяжестью подозрений моральный кодекс строителя коммунизма.

– Переборы здесь ни к чему, – парировал веско Глущенков. – Как и у всего персонала, питающегося от больничного котла, у вас, господа, сии диетологические роскошества удержаны из зарплаты.

– Да, и пища нам – трудягам – готовится в отдельном от пациентов котле. Как видите, – закон не нарушаем, выполняем известный приказ министра здравоохранения. А вот чего никогда не надо делать, так это забывать при выпивке запирать дверь на французский замочек. Замкнем ее для верности – от греха подальше. – закончил назидание Вадим.

– Ну, отлично, – снял камень с шеи, спасибо! После таких веских заверений о чистоте совести, – не обдираем, оказывается, мы больных, – пища легко пойдет в горло. Чревоугодие наше в рамках закона. Можно, конечно, можно с чистой совестью приступить к трапезе, – молвил примирительно Чистяков. – Так выпьем, друзья по несчастью, собратья по оружию, – и снова нальем!

– Но первую выпьем стоя и молча за хорошего мальчишку, погибшего, к сожалению, из-за несостоятельности клинической медицины и слабости "человеческого фактора" в организации здравоохранения. Пусть земля ему будет пухом! Пусть вернется он в ее лоно уже в новом качестве, пускай шагнет в новую, более совершенную, жизнь! Да, простит нас всех Господь Бог за грехи наши врачебные, за несовершенство искусства эскулапа! Все там будем. Поехали.

Речь ту прочувствованную произнес Михаил Романович Чистяков – кандидат медицинских наук, патологоанатом скромной городской больницы. В течение каждой рабочей недели ему стаскивали со всех отделений покойников. Он давно привык к общению с ними и находил для "жмуриков" какой-то особый язык. В силу профессии у него установились непростые отношения с медперсоналом – врачи его побаивались, а потому заискивали; молодые медсестры ежились при встречах в подвальном переходе, но поглядывали исподтишка с бесовским восторгом и любопытством.

Любопытству тому при желании можно было придать искомое направление, – благо условий предостаточно: ночные дежурства, масса свободных кабинетов, оборудованных на любой вкус – гинекологическими креслами, кушетками, койками, диванами, мониторами. Известно, в медицину приходят в меру "бракованные типы". Давно замечено, что абсолютно нормальному нет места в том клане – все они немного девианты, персоны с отклонениями, кто же захочет ковыряться в чреве покойника, принимать роды у орущей дамочки, изучать устройство мужской или женской промежности и так далее. Но опытный патолог практически никогда (за малым исключением) не скатывался до использования "профессиональных" возможностей. Возможно, в том была сермяжная правда, а, может быть, Чистяков обделил себя счастьем.

Для того, чтобы милосердствовать, надо любить пациентов, а среди них встречаются откровенные обормоты. Но врачу приходится тренировать любвеобильность, дабы без напряга проявлять милосердие. Путь в таком геройстве, как не вертись, только один – повышение исходного заряда сексуальности. Именно на таком особом любопытстве ловятся не только абитуриенты медицинских вузов, но и опытные, ведавшие виды, эскулапы.

Часто взрывоопасное вещество – гиперсексуальность – приобретает некие особые повороты. Они возможны практически в любую сторону. Но здесь начинается "врачебная тайна" – не стоит в нее внедряться непосвященному.

Ежедневно патологу притаскивают кучу кусочков различных органов – здесь и срочные биопсии, прямо с операционного стола, и неспешные исследования. В первом случае ответ требуется искрометный, ибо там, в операционной, решается судьба пациента, выбирается тактика лечения. Плохо будет, если при некачественной цитологии, не сходя с места, хирурги удалят весь желудок и заодно пакеты нормальных лимфатических узлов. У операционного стола не всегда можно абсолютно точно дифференцировать гиперпластический гастрит или калезную язву и начинающееся злокачественное новообразование. Разумный хирург настроен на выполнение щадящей резекции, а не на инвалидизацию пациента путем обширных удалений – экстерпации органа. Ответ на такие вопросы давал патолог – срочно, точно, категорично. Он мог сохранить или подрезал тот тонкий волосок, на котором подвешена судьба человека, его жизнь.

В дверь морга загрохотали решительно. Ее распахнул изнутри Вадик, почти моментально, – естественно, как только были убраны бокалы. В дверном проеме, как в картинной раме, блистала всей своей возмущенной красотой Софья Борисовна Наговская.

– Конечно, конечно, где быть трем отщепенцам, – вызывающе решительно, прямо с порога, начала атаку разъяренная львица. – Главный врач ищет с собаками по всей больнице заведующего инфекционным и патологоанатомическим отделениями, а они, совратив диетолога, устроили застолье, засев в морге за железной дверью.

Мужики потупили взоры, не растерялся только Михаил Романович:

– Ба, какие люди. Софья Борисовна, в кои веки я скромный служитель отошедших в мир иной удостаиваюсь такой чести. Вы посетили сей скромный уголок – кладовую смерти. Здесь, да именно в этих антисанитарных помещениях, грезил я годами, сгибаясь под тяжестью клинической ответственности, встречей с вами.

Он продолжал балаганить:

– И вот распахивается дверь и входит она – легкая, как дуновение весеннего ветра.

На счет "дуновения весеннего ветра" Миша, конечно, перехватил через край: Софка была маленькой, толстой, по правде сказать, – жирной. И вкатилась она в морг, как колобок, как шаровая молния, как осеннее несчастье в виде проливных дождей, потопа, бездорожья. Но Миша продолжал с упоением:

– Она – вот она, – заполнившая своим восхитительным обликом мою нору. Фея, принесшая очаровательный аромат волшебных заморских духов. Мне, скромному служителю Морбуса и Бахуса, даже посадить вас негде, – ибо нет здесь достойного трона. Считал бы за счастье, подставить свои колени, – садитесь, сделайте милость, Но достоин ли я такого счастья. Да и, вообще, выдержит ли нас обоих этот жалкий стул, который я проминаю своим седалищем уже без малого двадцать лет.

– На крайний случай, могу только предложить секционный стол, его мраморную поверхность, но она холодна. На ней уже покоится недавно убиенный чей-то варварской рукой ребенок. (Здесь Миша явно блефовал – труп мальчика еще не доставили). Кто бы это мог быть? Не знаете ли, дражайшая Софья Борисовна?

– Устроит ли вас то место? Явно не достойное ваших телесных роскошеств. Не будет ли возражать замученный отрок, погибший от врачебного недогляда. Не желаете ли взглянуть в уже остывшие и остекленелые глаза мальчику, красавица, Софья Борисовна? Или вас мучают угрызения совести?

Резко развернувшись на тонких каблуках, Наговская яростным снарядом вылетела из кабинета. Хлопок двери прозвучал, как выстрел крупного калибра по всем врагам сразу. Французский замок защелкнулся вновь, но уже по воле убегавшей гостьи.

– Предлагается выпить еще по стопочке, – приподнятым тоном, торжествуя явно блестяще одержанную победу, заявил Чистяков, – мы в праве гордиться своими подвигами. Виват психотерапия! Да здравствует ее аверсивный метод!

– Ты посмотри какая зараза! Сколько в ней самоуверенной ненависти и победного духа. А на поверку обычная дура-баба. Но нахально переходит в атаку, дабы превентивно испугать, смутить, внести панику в стройные ряды врачебной гвардии. Пригрел змею я у себя на груди, – деланно всхлипывая, залопотал Сергеев.

– Меня возмущает пренебрежительность этой пифы. Я ведь, будучи секретарем парторганизации, ее пестовал – выдвигал на народный контроль, метил в председатели местного комитета больницы. И на тебе! – черная неблагодарность. – засопел Вадик с возмущением и на полном серьезе. – Прав был Вождь всех народов: "кадры в период реконструкции решают все"!

– Бросьте, мужики, сползать в декаданс, протрите глаза: сука – она и есть сука! Нет ей оправдания и места в нашем здоровом коллективе, а может быть и на земле бывших советов, – пусть катится быстрее в свой Израиль. Там она будет работать буфетчицей, а не врачом-инфекционистом! – решительно подправил ситуацию патолог.

Медленно стало восстанавливаться психологическое равновесие. Пришлось выпить не две, а три и четыре рюмки, однако опьянение не наступало.

Больница дышала тишиной, приглушенным урчанием каких-то моторов холодильников или других специальных лабораторных агрегатов. Звук их был настолько привычен, что он не разрушал тишину, не нарушал ее сонного величия – он был ласковым фоновым контрастом, лишь оттеняющим статику "охранительного режима", придуманного еще академиком Иваном Петровичем Павловым – сыном заурядного дьячка, но великим исследователем тайн человеческой природы.

Великолепная компания заметила, что полумрак стелется и в помещении и за окном, – было уже время вечернее, нерабочее, сонное. Засиделись друзья, замечтались, задумались.

Тишину сперва нарушил вежливый стук в дверь, – то санитарки притащили труп мальчика из инфекционного отделения. Им помогли перевалить покойного с каталки на секционный стол. И тут раздался другой резкий, неприятный звук – требовательный, властный. Звонил телефон – прямой, внутренний, от главного врача. Валентин Атаевич Эрбек – главный, как его называли за глаза, был человеком рассудительным, в меру хитрым, предприимчивым, порой коварным и злопамятным, реже добрым и внимательным к персоналу.

Он попробовал себя в роли терапевта, затем хирурга. Ни в чем не достигнув высот, остановился на административной работе. Вспоминается анекдот: папа-врач приехал навестить сына-студента медицинского вуза; в деканате ему пожаловались на основательные "хвосты" наследника профессии и родитель был вынужден обратиться с назиданиями к сыну. Речь его была проста, как эпитафия на могильной плите: "Учись сынок! Хорошо будешь учиться – станешь врачом, а если плохо – то только главным врачом".

Эрбеку, даже рядовые хирурги больницы, когда он им ассистировал и лез с советами, не стесняясь заявляли: "Ты хоть и главный врач, но хирург – неглавный". Валентин Атаевич проглатывал пилюлю как бы примирительно посмеиваясь, не злобствовал, Но обязательно "отдавал долги" с отсрочкой, – мстя мелко, вымученно, болезненно. Эти его грехи знали старожилы, на них ловились лишь новички, особенно из кафедрального, преподавательского персонала. Ну, а вузовских кафедр было немало: они прочно вписались в жизнь больницы, помогая ей, спасая от падений, застоя и обнищания.

Звонил сейчас именно этот человек – конечно, не Бог, но власть, – тоже служитель культа, правда, иного. Культ власти, административных возможностей, связей, блата и тайной политики, давно основательно и безобразно обгадивших нищую отечественную медицину.

– Михаил Романович, не чаял вас услышать в столь поздний час. Но получил сведенья, что вы застряли на работе и решил позвонить. – начал он многообещающе.

– Догадываюсь, глубокоуважаемый Валентин Атаевич, об источнике сей информации. Тот источник не так давно выкатился на кроваво-красном велосипеде из нашего подвала и имя ему – Софья Борисовна. Я не ошибся? – анатом пытался убить своей отповедью сразу двух зайцев. Превентивно нейтрализовались возможные инвективы разгневанной Софочки и делалась заявка на принципиальный подход к грядущему вскрытию.

Однако тон разговора главный взял нейтральный и вежливый. Не было никакого нажима, но была просьба провести секцию быстро и качественно, ибо уже появилась жалоба "от населения" – от матери. О существовании всесильных ходатаев ничего не говорилось, было высказано пожелание пригласить вузовских сотрудников – с кафедр терапии, инфекционных болезней, хирургии. Подслащен финал разговора расхожей фразой: "Всем известна ваша профессиональная дотошность, принципиальность и эрудиция". Прощание было вежливым и даже в меру ласковым.

Все мы знаем ласку юпитеров – либо обдадут холодом до заморозки, либо страстно обнимут так, что изломают скелет. Лучше держаться от них подальше. Эти мысли одновременно пришли в головы трех собутыльников.

– Все же наш главный неплохой психолог, – задумчиво молвил Михаил Романович. – Сперва наслал на нас стерву в белом халате. Та ничего не вынюхала, – ведь пьянки-то не было, господа?! Сорвалось! Затем он выкатил на нас кисель обаяния и административного такта. Но нас такими пустячками не купишь.

– Чему ты удивляешься, Миша, – вежливости? Так ларчик открывается просто, – надвигаются альтернативные выборы главного врача. Вот он и мечет бисер. Вербует стада покорных выборщиков.

– Я так думаю, – продолжал Сергеев, – на выборах нужно выдвинуть альтернативную кандидатуру. И лучшим из лучших, безусловно, будет Вадим Генрихович Глущенков – наш собрат по оружию (и это главный козырь), проверенный партиец, специалист по хозяйственно-экономическим подвигам (руководить больничным столом – это вам не фунт изюма!), душевный и отзывчивый товарищ, кстати, – "в порочащих его связях не замечен". На нашем фоне – мерзком фоне бабников, лодырей и казнокрадов, – он будет смотреться просто неотразимо.

Глущенков потупил взор. Но, даже если воспринимать эти слова, как шутку, а в них таки была доля истины и кособокой правды, – приятное тепло разлилось по душевным камерам врача-диетолога. Он посчитал момент весьма ответственным, даже внушительным, многообещающим. Известно, что все это было его давнишней, тайной мечтой, – чего уж греха таить и скромничать. Чай не дети, выросли из ползунков и пеленок, – пора браться за серьезное дело!

– Я поддержу такое светлое и многообещающее начинание, – революции всегда происходят неожиданно и исподволь. Будем бороться всеми дозволенными Законом методами за претворение наших стратегических планов в жизнь! – веско резюмировал Чистяков. Но, по правде говоря, в наших начинаниях рождается банальная интрига.

– А что есть интрига? – словно из подмышки вякнул Вадя. – Объясните мне, господа заговорщики.

В разговор вмешался признанный подвальным сообществом философ-практик, не реалист, а скорее мистик, – Сергеев Александр Георгиевич:

– Вадик вы делаете немыслимые успехи. Ваш вопрос соседствует с евангелистским – "Что есть истина"? Мы вас с удовольствием поздравляем с приближением к сакраментальному.

– Давайте разбираться вместе, – продолжил Сергеев. – Интрига, насколько мне помнится, звучит на французском – intrigue, а латинском – intricare, что означает в дотошном переводе – "запутывать". Вас устраивает такой подтекст?

– Меня любой язык устраивает, особенно, когда его не знаешь. – отвечал возбуждаясь Глущенков. – Но я не вижу оснований бояться такого термина.

– Вы, Вадик, бьете своей логикой не в бровь и даже не в глаз, а прямо в печень, словно сивушные масла в самодельном алкоголе! – продолжил Сергеев. Все остальные внимательно слушали "высокую беседу", не перебивая оппонентов.

– Продолжим наши рассуждения: любая интрига – это, прежде всего, движение, динамика; затем, это, безусловно, тайна, скрытность замысла и исполнителя, маскировка конечной цели. Согласны, Вадя?

Глущенков подтвердил согласие кивком и Сергеев продолжал:

– Интрига может быть индивидуальная, групповая, наконец, в масштабах классовых, государственных. Но наша больничка до последних высот не доросла, не так ли? Следовательно, в нашем муравейнике будут решаться задачи клановые, групповые, исходящие из интересов тех, кто проводит определенную кадровую политику. Но интрига может вести к прогрессу или регрессу.

– Попробуем, Вадим, ответить на вопрос: кому выгодно закрывать глаза на неблагодатные дела? Скорее всего, действуют здесь люди недостойные и ведут они больницу к краху, а не к победе.

– Теперь попробуем рассмотреть данный вопрос шире и на некоторых примерах: большевики мошеннически захватили власть в семнадцатом году, – путем интриги! Затем, чтобы удержать ее, применили страшнейших масштабов террор, – здесь уже интрига переросла в безумие. Крах все равно наступил, но очень поздно, к сожалению. Но всевышняя логика проявилась по строгой формуле: "интрига-безумие-смерть".

– В масштабах нашей больницы все выглядит скромнее: Наговская и ее сподвижники стараются раскрутить интригу, дабы обмануть коллектив и втянуть достойных людей, несчастных пациентов в бестолковость, в безумие. Но необходимо помнить, что за этим следует крах, гибель, смерть светлой идеи, правды, а может быть, и людей.

– Вот и решайте, Вадим, кто прав, а кто виноват. А, заодно, решите по какую сторону баррикад вам следует быть. – подытожил Сергеев.

Вадим поморщился. Было понятно, что он не готов к категоричным выводам и принятию экстраординарных решений:

– В любой ситуации играет роль такое множество составляющих, что выбор, как правило не бывает простым. Вы, Александр Георгиевич, не указали ориентиры: мораль, заинтересованные отношения, экономика и прочее.

Сергеев, без всяких долгих размышлений предложил:

– Возьмите на вооружение десять Христовых заповедей, это же так просто. Давайте вместе вспомним: первые три заповеди посвящены настойчивому требованию придерживаться единоверия и не создавать себе кумира; четвертая заповедь требует блюсти субботы, дабы посвящать их размышлениям о Боге; пятая – "чти отца и матерь твою"; шестая – "не убий"; седьмая – "не прелюбы сотвори"; восьмая – "не укради"; девятая – не лжесвидетельствуй; десятая – не протягивай руки к чужой жене и чужому добру, не завидуй. Вот в общих чертах и все премудрость, – здесь только философия добропорядочности. Теперь профильтруйте через заповеди поведение, интригу Наговской, ее адептов, тогда все встанет на свои места, не так ли?

Глущенков от дальнейших комментариев отказался, у него, скорее всего, помутился рассудок от угрызений совести. Да и вся остальная компания явно приуныла, глубоко задумался и Сергеев. Почти что сообща выдавили спасительное: "утро вечера мудренее"!

На том и порешили. Закрыли и опечатали помещение морга. Пожали друг другу руки и разошлись.

1.2

Прошла ночь – утро распахнуло жадные до новостей глаза. Оно вытащило из вчерашнего туманного вчера новый день – время продолжения поиска, неожиданных открытий, рутинной работы, жизненных драм, смешных историй, вечного и всегда неудовлетворенного любопытства. Вновь принялась за работу универсальная сеялка событий. Она продолжала забрасывать унавоженную отбросами поведения людей жизнь семенами счастья и порока, доброты и агрессии по универсальной формуле – «интрига-безумие-смерть».

Михаил Романович явился на работу за полчаса до официального начала рабочего дня. Он знал, что перед особо ответственным вскрытием у главного врача всегда появлялось страстное желание побеседовать с патологоанатомом по душам, разведать степень его профессиональной агрессивности, качество установки на то, чтобы "говорить правду, правду и только правду".

Такая позиция анатома не всегда сочеталась с особыми интересами больницы и вышестоящего начальства. Чистяков догадывался, что здесь будет как раз тот случай. Однако никаких звонков не раздавалось, прямой телефон от главного молчал.

Вскрытие начиналось в десять часов. К тому времени на отделениях заканчивались нудные "пятиминутки" и осмотры тяжелых больных. Виновники "торжества", да и все желающие, к этому времени собирались в секционном зале и тогда начиналось патологоанатомическое священнодействие.

Удивление от молчания главного врача быстро растаяло: в секционную входили один за другим "тузы" медицины – профессура тех вузовских кафедр, которые располагались на базе отделений больницы. Чистяков оценил организаторский талант администрации и Наговской – поддержка обеспечивалась на самом высоком и ответственном уровне. Это была интрига, но задуманная и организованная тонко: давления на анатома администрация не оказывала, но обложила его со всех сторон столь основательно, что любые двойные толкования были невозможны. Выводы должны быть только максимально обоснованными. Борьба умов могла начаться на всех этапах вскрытия.

Труп мальчика, исхудавшего за время болезни выше всякой меры, был уже приготовлен для вскрытия. Муза все выполнила точно и в срок. Обилие важных персон вызывало недоумение: лучше бы корифеи являлись к постели больного при жизни. Тогда массированный ученый десант мог принести пользу – сейчас, после смерти, такое внимание казалось надругательством над милосердием, безобразной попыткой отпущения грехов явному и не осознающему вину преступнику. "Что-то с совесть в этом мире стало твориться очень опасное." – подумал Чистяков. Позже всех на вскрытие явился Сергеев.

Он, войдя в переполненное помещение секционного зала, понял игру моментально, но не проронил ни одного лишнего слова, кроме общего "Здрасте". Выражение его лица казалось безучастным и равнодушным, но исподтишка он внимательно наблюдал за действом. Здесь собрались все хорошо знакомые лица, но роли они собирались играть, конечно, для себя непривычные. Сергеев не выискивал именитых, а просматривал теперь уже глазами психотерапевта всех подряд – с права на лево. В мозгу возникали почти что патологические ассоциации и логические построения – может быть, бессонная ночь давала о себе знать.

С первого взгляда было ясно, что истинные врачи-трудяги в секционном зале не ошивались. Они сейчас корпят у постелей больных, глотая и вдыхая мириады микробов и наслаждаясь запахами нездоровых тел, тратя эмоции, надрывая сердце переживаниями по поводу безуспешной клинической динамики. Хорошему врачу все понятно даже без вскрытия, к тому же они определяли без ошибок, чего стоит каждый из коллег.

Сейчас в морге собрались в основном, так называемые, государственные деятели – "большие начальники" от медицины. Но никто из тех, кто явился "поддержать" Наговскую не догадывались, что главнейшая задача "сановника" обеспечивать прогрессивную селекцию гражданского долга, свойств порядочного человека. Здесь же подлецы собирались культивировать "групповичок", "междусобойчик", – насиловать будут сообща только правду, одну лишь правду! Припомнилось: "Оставьте их, они – слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму" (От Матфея 15: 14).

В такой коллекции падших персон на одно из первых мест можно поставить особу с вялой партийной кличкой – "бледная поганка" (Amanita phalloides). Вообще, неплохо вспомнить, что грибы представляют собой обширную группу низших растений, в составе которых отсутствует хлорофилл. Потому они не способны честно усваивать углерод и питаются готовыми органическими веществами. Иначе говоря, являются в известном смысле основательными паразитами, потребляющими продукты активного синтеза, выполняемого "трудовым классом".

Но бледная поганка, не смотря на свою очевидную хрупкость, вялость и болезненность, наделена самым высоким среди грибов отравляющим эффектом. Воплощенная в человеческий облик, – это занятный экземпляр. Многие из них в раннем детстве и юношестве были не лишены элементов одаренности. Но таких подводят "издержки детопроизводства". Чаще родители зачинают их не в лучший период: толи по пьянке, толи во время вирусной инфекции.