Текст книги "Царица-полячка. Оберегатель"

XXVII. Ссора

Из-за прикрытой двери до князя Василия ясно доносились веселые клики, звон круговых чаш, смех и хлопанье в ладоши.

«Проклятые! – злобно подумал князь, – пируют, веселятся! Может быть, и Зюлейка с ними?..»

О Ганночке князь и не подумал. Он, промчавшись через село вихрем, не приметил никаких следов обоза чернавского воеводы. Спросил он только о поляках и, узнав, в какой они избе, прямо кинулся туда. Он был уверен, что обоз Грушецкого не остановился в этом селе, а проехал далее.

Воспоминание о Зюлейке словно огнем обожгло его. Не помня себя от ярости, князь Василий так рванул дверь, что по сеням и горнице только грохот пошел, а затем, сделав шаг вперед, остановился у порога и окинув всю компанию мрачным, полным яростной злобы взглядом.

– Здравствуйте, панове, здравствуйте! – хриплым, вздрагивающим голосом проговорил он. – Видно, не ждали, что я так скоро пожалую?..

Никто из поляков не ожидал появления чужого человека, да притом появления на первых же порах столь грубо-враждебного. Они, конечно, не могли знать, что это – князь Агадар-Ковранский, так как никогда не видали его в лицо. В первые мгновения они предположили, что к ним ворвался какой-нибудь до бесчувствия перепившийся сельчанин, и повскакали со своих мест, готовые кулаками выбросить его вон.

– Кто ты такой? – весь кипя гневом, кричал пан Мартын. – Отвечай, собачья кровь! Иначе… – И он порывисто сорвался с места и в один прыжок очутился около князя Агадара.

Тот грубо крикнул:

– Потише ты! Чего хайло свое польское распустил?.. Не запугаешь горлом. А кто я, так отвечу: я – князь Агадар-Ковранский. У меня в дому грабители побывали, так вот я за ними гонюсь. А вы говорят, те самые грабители и есть. Так или нет?

Разумянский покраснел от гнева и, не отступая назад, с ярко блистающим взором произнес:

– Очень рад, что предо мною – не холоп и не смерд, а благородный русский князь; по крайней мере я сам, а не моя дворня научу русского князя плетью, что нельзя врываться так, как он ворвался, к незнакомым людям, нарушать их мирную беседу, наносить им оскорбления. Я уверен, что после моей порки русский благородный князь навсегда будет помнить, что так поступать нельзя, и все те, кому придется путешествовать после меня, уже не подвергнутся его дикой ярости.

Всю эту напыщенную речь Разумянский произнес отчетливо, налегая особенно на те ее места, которые казались ему наиболее оскорбительными.

Князь Василий слушал поляка молча и терпеливо. Ему как будто доставляли удовольствие эти оскорбления. Но было заметно, что в его душе в эти мгновения клокотал целый ад.

– Хорошо ты говоришь, пан!.. Не знаю, как тебя и называть по имени, но по делам-то я назвал бы тебя разбойным татем…

– Молчать! – перебивая его, закричал пан Мартын. – Или, клянусь всеми дьяволами преисподней, ты немедленно очутишься у них в пекле…

– Молчать, молчать! – хором грянули находившиеся в горнице спутники Разумянского. – Что это в самом деле? Или наши сабли к ножнам приросли, что этот грубиян еще жив до сих пор? В сабли его, панове, в сабли! За Польшу и короля!

Агадар-Ковранский, слыша эти крики, презрительно рассмеялся.

– Не любите вы, панове, правды, – прогремел он, напрягши голос, – не любите! Правда-то, видно, глаза колет, а у нас-то, на Руси, правды-то немало – не всю еще в лихолетье польская свинья съела. Ну, чего взбеленились? Или обрадовались, что я один, а вас много! Только, если бы вас еще столько было, так и то я вас не испугался. Ну, чего саблями махаете? Подходите, что ли, кому жизнь надоела. Э-эх, вот так-то и всегда вы храбры, когда впятером на одного выходите…

Эти гордые слова задели за живое Разумянского.

– Прошу панов, – крикнул он, – вложить сабли в ножны и отойти. Этот человек принадлежит мне; прошу помнить, что я взялся выучить его, и потому прошу не мешать мне. Итак, скажи, князь, чего ты хочешь от нас?

– Перепороть вас всех у меня на конюшне, а потом вздернуть каждого отдельно на первых попавшихся суках.

Крики негодования были ответом на эту оскорбительную выходку. Но Разумянский все еще продолжал сдерживаться.

– Пан князь очень груб, – вздрагивающим голосом сказал он, – он позабыл, что мы – гости в его стране.

– Хороши гости! – захохотал Агадар-Ковранский. – Ехали путем-дорогой, видят дом без хозяина, и ну чужое добро растаскивать…

– Пан! – закричал не своим голосом Разумянский, и, обнажая саблю, ринулся было вперед…

Как раз в это время дверь в горницу отворилась, и через порог ввалился раскрасневшийся Руссов, ведший за руку Зюлейку.

– Вот и мы, панове, – закричал он. – Сейчас красивейшая звезда Востока споет нам… Но что здесь такое? – в изумлении остановился он, услыхав, как дико вскрикнула персидская красавица при виде князя Василия.

– Что же, неправду я сказал! – захохотал последний, указывая на Зюлейку. – Разве не мое добро? Разве не ограбили вы меня?

Он кинул Зюлейке несколько слов по-персидски, и та, вдруг бросившись на пол, поползла к его ногам и припала около них; князь Василий поставил ногу на ее плечи и окинул всех гордым взглядом.

– Это невозможно! – закричали вокруг. – Вон его, в сабли, убить его!

– А ну-ка, попробуй! – вызывающе произнес Агадар. – Эх вы! На один крик мастера!

– Пан князь, – заговорил Разумянский, – нанес мне столько обид, что они могут быть смыты только кровью. Клянусь, что эта женщина сама ушла за нами, и мы узнали об этом только уже на пути. Мы не могли отослать ее обратно, потому что считали ее свободной; да и было бы грешно пустить ее одну по снегу через лес. Но пан русский князь, как я вижу, не верит мне. Пусть же сабли наши решат, кто из нас прав. Вызываю русского князя на поединок!

С этими словами он красивым жестом швырнул Агадару прямо в лицо свою перчатку. Князь Василий поймал ее на острие сабли и бросил обратно пану Мартыну.

– Пошла прочь! – закричал он на Зюлейку и толкнул ее в лицо носком сапога. – Будь ты проклята, негодная тварь!.. Сгинь с глаз моих, пока я тебя не прикончил!

Зюлейка с визгом вскочила с пола и кинулась из избы. Через минуту она уже в истерическом припадке билась у ног перепуганной Ганночки.

До последней уже дошла весть о появлении в селе Агадар-Ковранского. Кипучую ссору, происходившую в заезжей избе, уже успели заметить на сельской площади. Холопы князя Василия, спешившиеся с коней и смешавшиеся с толпой, уже успели многим рассказать, в чем дело.

Хотя и сюда дошли слухи и легенды о жестокости и лютости князя, но на этот раз симпатии большинства были на его стороне. Проснулась ли в этом случае неприязнь к полякам, еще жившая в русских сердцах после ужасов лихолетья, или чувства собственников, почуявших нарушение своих прав, или, может быть, просто всех этих праздных и далеко не трезвых людей охватила жажда разгоревшегося скандала, но только толпа оказалась враждебно настроенною против польских гостей, и между людьми Разумянского и Агадар-Ковранского уже началась драка.

Появление растрепанной Зюлейки, лицо которой было окровавлено, было встречено грозным ревом толпы. Ганночка слышала это, и ее сердце билось с каждым мгновением все сильнее и сильнее, старуха же мамка совсем потеряла голову.

– Ой лишенько, ой пропала моя голова, – металась она по горнице, – Серега, Федюнька, Митятка, Ванятка, Кенсенсин, закладывайте, идолы, лошадей!.. Ехать нужно… Гнать, что есть духа, нужно уйти от беды неминучей, боярышню увезти… Ох, чует мое сердце, не быть добру! Вон как лупоглазая персидская баба воет, словно пес к покойнику! Ой да шевелитесь вы, негодники, закладайте лошадей-то, нимало не медля!.. Уже пожалуюсь на вас государю воеводе-батюшке, так влетит вам; будете знать, как о своей боярышне заботы не иметь! Вот я вас, статуи окаянные!

Однако на старушку никто и внимания не обращал: не до того было. Ганночка суетилась около бившейся в истерическом припадке Зюлейки; холопы убежали на улицу в ожидании, чем все это кончится.

Скоро гудение толпы и крики голосов дали понять Ганночке, что на площади происходит нечто необыкновенное.

XXVIII. Поединок

А на площади происходило действительно почти необычайное для русского села.

Из заезжей избы, занятой поляками, как угорелый выскочил Руссов и во все горло заорал, призывая к себе людей пана Мартына. Он звал по-польски и говорил так быстро, что русские ни слова не поняли и были весьма удивлены, когда основательно вооруженные поляки и литовцы, стремглав кинувшись вперед, оттеснили толпу, и, очистив от нее довольно большое место, окружили его живым кольцом.

Видя это, толпа замерла; она понимала, что готовилось интересное зрелище.

На крыльцо высыпали сильно возбужденные спутники Разумянского. За ними появился и он сам, очень взволнованный, бледный, с горящими ненавистью глазами.

Следом за ним выступил князь Агадар-Ковранский. Он шел с высоко поднятой головой. Его лицо тоже было мертвенно-бледно – без кровинки, но особенного волнения на нем не было заметно. Напротив того, князь Василий улыбался и, в то время как Разумянский заметно вздрагивал, был покоен.

– Вот молодец! – раздались при виде его в толпе восклицания. – Ишь, ястребом так и смотрит!

– Наш, – громко говорили в другой кучке сельчан, – а наши разве когда сдают?.. Крыжа так вон дрожит, а наш себе спокойненько пешешествует.

В толпе успели заметить, что князь Василий слегка прихрамывает, и те, кто знал его приключение в лесу, даже пожалели его.

Князь Василий действительно ощущал сильную боль в вывихнутой ноге, но его тело было настолько могуче, что он не поддавался болевому ощущению и даже вида не показывал, что сильно страдает.

Войдя на крыльцо, он приостановился и огляделся своим ястребиным взором вокруг. Вдруг его мрачное лицо просветлело, а на губах замелькала хорошая, светлая улыбка. Он увидел на крыльце противоположной избы Ганночку, и какой-то никогда не испытываемый ранее восторг овладел его вечно печальной и мрачной душой. Словно луч небесного света проник в ее тайники и все озарил там, разгоняя царившую в ней кромешную тьму. Теперь князь Василий был готов умереть, и смерть на глазах этой накануне еще чужой ему девушки, против которой он замышлял страшное, грязное дело, казалось ему величайшим счастьем. Да, теперь, видя Ганночку Грушецкую, князь готов был на бой, на всякий бой!

Между тем, весь трепеща от волнения и гнева, Разумянский воскликнул:

– Панове, вы все были свидетелями того, какие обиды нанес мне… нам всем князь Агадар… Только кровью смываются эти обиды… Так будьте же свидетелями, что я вызвал обидчика на единоборство, на бой, на жестокий бой…

– Если ты будешь побежден, – кинулся к Разумянскому Руссов, – наши сабли сумеют отмстить за тебя!

Пан Мартын сверкнул на него своими злыми глазами и крикнул:

– Не сметь! Будь проклят тот, кто будет мстить за меня.

– Но отчего же? – не унимался литовец.

– Оттого, – скороговоркой ответил ему Разумянский, – что я призвал этого русского на суд Божий. Если он одолеет меня, стало быть, я был не прав, и мое поражение будет мне небесным наказанием. Но этого не будет: я одолею, за меня Ченстоховская Божия Матерь, Пречистое Тело Господне и все силы небесные…

– Скоро болтать кончите там? – раздался с крыльца голос князя Агадара. – Начинать пора, а то еще стемнеет… Или вы этого и ждете?

Кровь бросилась в лицо поляка.

– Выходи, князь! – крикнул он и первым пошел на середину круга.

Холопы князя Василия, увидав своего господина и угадав чутьем, что ему грозит нешуточная опасность, двинулись было ему на помощь, но сам князь Василий поспешил остановить их.

– Эй вы, прочь! – закричал он, спускаясь с крыльца. – Голову расшибу, ежели кто сунуться посмеет!

Холопы отхлынули назад и смешались с толпой посельчан, вплотную окруживших живое кольцо из людей пана Разумянского.

– Никак биться будут! – говорили в одном месте.

– Если по чести, – высказывались в другом, – то это – Божье дело.

– А ежели не так, ежели с подвохом, – волновались их соседи, – так нашего князя полякам не выдавать… Чуть что, наваливайся скопом!

Но вдруг все разом стихло, и сотни взоров устремились на середину площади.

Там друг против друга стояли князь Агадар-Ковранский и пан Мартын Разумянский.

Пан Руссов и остальные спутники молодого поляка, сумрачные и нахмуренные, стояли, опираясь на свои сабли – хмель как будто соскочил с них. По крайней мере с вида они были трезвы; удручение же их было вполне понятно: пан Мартын был богат и, путешествуя с ним, они все были избавлены от путевых издержек.

Литовец Руссов был как бы распорядителем боя. По его знаку противники оба одновременно обнажили сабли.

На верхней площадке крыльца появилась черная фигура Кунцевича. Он мрачно смотрел на происходившее перед его глазами и, очевидно, не думал помешать начинавшемуся поединку. Но смотрел он на бойцов с большим любопытством, словно оценивая их силы и стараясь предугадать, кто из них выйдет победителем.

– Сходись, начинай! – крикнул Руссов.

Разумянский стремительно кинулся на князя Василия, стараясь нанести ему удар своею сверкавшею на солнце саблею, но тот встретил этот стремительный выпад, даже не сдвинувшись с места, и так ловко отбил саблю Разумянского, что она вдруг очутилась за спиной поляка.

Гул одобрения пронесся по толпе.

Это раздражило и распалило Разумянского. Он с бешеной яростью снова кинулся на противника. Опять скрестились сабли и послышалось их лязганье.

Натиск Разумянского снова был блестяще отбит князем Василием.

Бешеная, яростная схватка утомила поляка. Его глаза налились теперь кровью, грудь вздымалась от прерывистого дыхания. Пан Мартын прекрасно владел холодным оружием, так как брал уроки фехтования у лучших мастеров Парижа, и был уверен, что если не в Варшаве, то во всяком случае в варварской Московии не найдется никого, с кем бы он не мог справиться. И вдруг, сам того не ожидая, он встретил в лице оскорбившего его князя Василия достойного себе соперника, и притом соперника более спокойного и более сильного.

– Вина! – приказал Разумянский, и, когда Руссов подал ему кубок с душистой влагой, он, с жадностью приникнув к нему, с неистовой яростью думал:

«Я должен уничтожить этого русского, должен, иначе я потеряю уважение всех этих моих скотов… Если так, то пусть лучше Агадар убьет меня… Смерть лучше, чем позор на всю жизнь!»

Выпитое вино сразу бросилось Разумянскому в голову. И толпа, и избы, и небеса, и земля закружились и завертелись в его глазах. Только один Агадар-Ковранский продолжал стоять по-прежнему. Это ясно видел пан Мартын, и снова бешенство овладело им. Он сознавал, что симпатии большинства зрителей на стороне его противника, и это еще более разъярило его. Еще не отдохнув как следует, он снова, в третий раз, кинулся на Агадара, и опять залязгали сабли…

– У-ух! – вдруг раздался позади князя громкий крик. – Берегись!

Это крикнул Руссов. Агадар-Ковранский инстинктивно оглянулся назад, и в этот момент пан Мартын, воспользовавшись оплошностью противника, вышиб из его рук саблю.

XXIX. Вырванная победа

В толпе раздались вой и визг, когда сабля Агадар-Ковранского, описав в воздухе полукруг, брякнулась о землю на порядочном расстоянии, а из кучки поляков раздались громкие аплодисменты, крики «виват!» пану Мартыну Разумянскому и радостный смех.

Ни для кого из очевидцев этой своеобразной дуэли не было сомнения, что Агадар-Ковранский погиб. Нечего ему было ждать пощады от разъяренного до безумия Разумянского!

И в самом деле пан Мартын спешил докончить свою победу. Главное уже было сделано – противник был обезоружен, теперь оставалось только нанести ему роковой удар, и все обиды будут смыты горячею кровью обидчика. Разумянский, дико вскрикнув, кинулся с поднятой саблею на беззащитного врага.

Но недаром в жилах князя Василия текла русская кровь! Кровь татар и калмыков, его отдаленных предков, дала ему в наследство и непомерную пылкость, и лютость степную, и презрение к жизни, а кровь русских предков, напротив того, внедрила в него стойкость, неустрашимость и стремление, не отчаиваясь ни в каких положениях, бороться до конца – до смерти или победы…

В то мгновение, когда Разумянский уже опускал вооруженную саблей руку, чтобы нанести противнику роковой удар, князь Василий ударил кулаком по ней.

Это была неожиданность, которой отнюдь не учитывал Разумянский. Удар был силен, и пан Мартын, вскрикнув от неожиданной боли, опустил саблю. Князь Василий воспользовался этим и мгновенно схватил своего противника-победителя в свои могучие объятия, так что кости у бедняги Разумянского захрустели.

– Пусти, дьявол, – задыхаясь, прохрипел поляк, – это не по правилам! Пусти!..

Но он не успел докончить свою фразу. Агадар-Ковранский поднял его в воздух и, дико взвизгнув, перебросил через голову…

Это было делом одного мгновения, но зато какого мгновения! Редко напряжение в массе людей достигало столь высокой степени. Казалось, вся эта толпа вздрогнула, когда Разумянский пролетел через голову Агадара и шмякнулся о землю позади него. Толпа только ахнула и бросилась вперед, прорвав кольцо вооруженных холопов и смяв их.

Пан Мартын лежал, распластавшись на земле, без чувств, но и князю Василию недешево достались и спасение, и победа. В пылу борьбы он не чувствовал боли в вывихнутой ноге. Нервное напряжение, дикая злоба и воодушевление покрывали все. Опасение за жизнь перед лицом смертельной опасности удваивало его физические силы, но, как только опасность миновала и победа была достигнута, сейчас же наступила реакция. Страшная, невыносимая боль дала себя знать. Вывихнутая нога уже не поддерживала утомленного тела. Миллионы невидимых раскаленных острий вонзились в мозг князя и безумили его. Не будучи в состоянии противиться невыносимой, адской боли, князь Василий зашатался. Его глаза смежились против воли, кровь бурной волною ударила в голову и, слабо вскрикнув, он упал без чувств около своего побежденного врага…

Едва он упал, сразу же исчезло всякое очарование.

Надо полагать, что, пока князь Василий оставался на ногах, он был страшен полякам; когда же он упал и бесчувственный и беспомощный лежал на снегу, к ним сразу вернулись и их воинственный задор, и пылкая храбрость.

– В сабли его! Зарубить! Он бился не по правилам! – раздались возбужденные крики польских храбрецов.

Но и толпою уже овладела чисто стихийная вспышка. Сельчане вместе с холопами князя Агадар-Ковранского ринулись на польских холопов. Началась ожесточенная драка, в пылу которой никто не обращал внимания на то, что делается около недавних бойцов.

А там уже сверкали польские сабли. Пришедшие в неистовство паны готовились зарубить беззащитного, беспомощного, бесчувственного врага и зарубили бы, если бы вдруг среди всей этой отчаянной свалки прямо под сверкавшие польские сабли не бросилась Ганночка Грушецкая…

– Не убивайте, пощадите! – кричала она.

Вряд ли она и сама соображала, как могло это случиться с нею. Любопытство привлекло молодую девушку, и она успела пробраться почти к самому кругу поединка. Вместе со всеми другими очевидцами его она почти замирала во все время боя. Когда же сабля была выбита из рук Агадара, Ганночке показалось, что все вокруг нее заходило ходуном. Ужас застучал в ее сердце. Девушка даже руками за голову схватилась и дико смотрела перед собой, не слыша громких воплей разыскивавшей ее мамки.

Странное дело! Агадар-Ковранский был для Ганночки совсем чужим человеком; мало того – она страшилась его. Пан же Мартын, напротив того, нравился ей; но, глядя на поединок, она более боялась за князя Василия, чем за Разумянского. Может быть, это было следствием того, что она считала Агадар-Ковранского слабейшим и сначала думала, что он осужден на гибель. Но все-таки его безумно отчаянная выходка, то есть то, что он один не побоялся кинуться на толпу врагов, поразила и восхитила ее. Князь Василий сразу вырос в глазах молодой девушки в великолепного героя; когда же она увидала, как он закачался и упал, в ее глазах все потемнело, она сама была близка к обмороку. Не помня себя, Ганночка кинулась под польские сабли, и ее вопль зазвенел среди шума и гама разгоревшейся свалки.

Появление русской красавицы смутило даже остервеневших поляков. Этим моментом воспользовались несколько прорвавшихся вперед холопов князя Василия и буквально выдернули его из-под ног наступавших на безоружного поляков. Ни эти последние, ни Ганночка даже и не заметили, как исчез бесчувственный князь Василий. Смущенные поляки видели только мертвенно-бледную Ганночку, стоявшую перед ними с распростертыми руками.

– Не убивайте, пощадите, беззащитен он, – повторяла девушка, – а не то и меня убейте тут же…

– Панна! – начал было Руссов, красиво салютуя своей саблей. – Каждое ваше слово для нас закон, но…

Он не договорил. Около Ганночки очутилась ее мамка.

При других обстоятельствах вид перепуганной старушки вызвал бы общий хохот: кика совсем сбилась с ее головы, седые волосы растрепались, сморщенное в кулачок лицо было красно от негодования.

– Боярышня Агашенька, – визгливо кричала она, – да как тебе не стыдно? Мужики дерутся, а ты промеж них… Вот ужо батюшке пожалуюсь на тебя… Пойдем, пойдем скорее! Поезд наш уже обряжен, ехать засветло надобно…

Видя, что на Ганночку нашло что-то вроде столбняка, мамка сейчас же схватила ее и чуть не силой утащила прочь.

А драка все разгоралась. Толпа остервенела и была вся захвачена стадностью. Польские холопы были избиты так, что едва живыми ушли от сельчан. Люди князя Василия все исчезли из свалки, наезжие поляки были предоставлены своим силам. Они подобрали Разумянского и поспешно отступили к крыльцу своей избы.

А на верхней ее площадке стоял, совершенно равнодушно глядя на все происходившее, отец Кунцевич. Ни этот поединок, ни драка как будто вовсе не касались его. Черная фигура мрачного иезуита казалась грязным, зловещим пятном на белой стене избы. Его безучастное равнодушие вовсе не гармонировало с бурным движением свалки…

Вероятно, не обошлось бы без крови, и поляки были бы смяты и затоптаны, но вдруг среди враждующих явилась жалкая, растрепанная фигура православного священника с крестом в руке. Он бесстрашно кинулся вперед, загораживая собой наезжих, и громко кричал на своих:

– Вот я вас, анафемы! Погодите вы! Причастия лишу, земные поклоны за эпитимью бить заставлю…