Текст книги "Русские двести лет назад. Или очень старая история"

Что же до ее супруга, то Голубицын был русский солдат. Он почитай что бежал в отставку, оскорбленный до глубины души, и, бывало, комкал доставшийся ему через четвертые-пятые руки измызганный газетный лист с назначениями, язвил и уходил на весь день в лес на охоту, с которой не приносил ни перышка, и получивших чин выше его собственного еще недорослями-голубятниками он костерил подчас последними словами, однако, едва стало известно тем достопамятным летом о нашествии вражеском, он тут же, не говоря лишнего слова, собрал нехитрые пожитки, расцеловался с женою и уехал на единственной барской лошади-старушке в Калугу, в ополчение.

Обвенчанные без любви, переплелись они за прожитые вместе годы, словно растущие рядышком деревья ветвями и корнями, сделались воистину одна плоть. Разбегались соседи, горели деревни, тянулись уже к соседнему Смоленску вражеские цепи, а господин и госпожа Голубицыны в один голос спросили тогда друг у друга:

– Ты, верно, душа моя, на месте не усидишь?

– Ты, верно, душа моя, никуда не поедешь?

Блаженны те, кому некуда отступать; по правую руку от господа воссядут они на вечном пиру.

* * *

Проводив мужа, с удвоенным рвением взялась Анна Гавриловна за обычные хозяйственные заботы; лето – пора жаркая.

– Ничего, ничего, – говорила она Аглае, убирая ей, как водится, волосы поутру, – Живем не на виду, брать у нас нечего, авось и пронесет.

Мужикам, впрочем, объявила угрюмо:

– Никого тут силой не оставляю. Сенокос кончится – скатертью дорога.

Кое-кто, может быть, и был бы рад, да с немощными, с младенцами – как уйдешь? И лошадей оставалось всего две.

Соседство у них, между тем, из-за предательства Норовлёва, выходило пренеприятнейшее. Несколько раз даже забредали к ним благодушные (и оттого еще более ненавистные) французы, разомлевшие от непривычного им в здешних краях гостеприимства, но, к счастью, не задерживались – стояли они обычно в Норовлёвке день-два да и направлялись дальше. Пока стояли, тащили гусей и овец, палили забавы ради по горшкам и бутылкам, а то и по дворовым собакам, били стекла в оранжереях, обирали огороды, жгли костры. Проклятый охранный лист должен был оградить имение от разбоя, но помогал не слишком. И так, и эдак накрывай французам стол: что в лоб, что по лбу.

Да-с, из всех существующих на белом свете унижений едва ли есть что-то горше, чем кормить самодовольных врагов-победителей. Всякую масть этой твари повидала Норовлёвка: сиживали за здешним столом и обладатели жирных ляжек, обтянутых великолепными лосинами, трясущиеся брыли, напомаженные усы, а потом садились вместо них гладкие черноглазые белозубые дьяволы, широкие груди, поджарые животы, луженые глотки, и молодежь с горящими глазами, почитавшая своего великого вождя за полубога, и матерые крепкокостные старики в шрамах, с въевшимся навсегда в кожу египетским загаром. Кто жрал больше, кто меньше, кто требовал вин из барских запасов, кто мяса посвежее – но вот чего им всем доставалось от местных одинаково, так это ненависти. С ненавистью забивался каждый гвоздь в басурманские подковы под дулом пистолета, ненависть плескалась в чарках подносимой им подневольно водки, ненавистью горчил подаваемый с безмолвными проклятиями хлеб. Гости, впрочем, любви и не искали, некогда им было разбираться в таких тонкостях, лишь кривились насмешливо уста под завитыми усами, вонзались шпоры в бока, набитые нашим, русским, кровно выстраданным овсом, и неслись вороги дальше, дальше, через сожженные поля к узорчатым куполам, все пытаясь наскочить на отступавшее русское воинство как задиристый петушок, вызвать его, наконец, на решающий бой.

Уходили одни, приходили другие, снова палили по горшкам, таскали кур, щипали девок, горланили песни, жрали в три горла, да вот вилась-вилась веревочка – и показался ей внезапно конец, потому что одним чудеснейшим, свежим, истинно райским утром, какие иногда случаются даже тогда, когда лето поворачивает на осень, Норовлёв-Гольский, растрепанный спросонья, в халате, судорожно комкая в руке какую-то бумагу, выбежал из дома на пустой двор, пометался, распялив жалко рот под щеточкой седых усов в беззвучном вопле, а потом пал ниц на вытоптанную, выжженную солнцем траву и затих.

Глава VI

Долго лежал он так, пока из дому не вышел откуда-то с краю истопник Еремей. Заметил он барина, охнул, бросился к нему, принялся подымать его, причитать, расспрашивать.

Не отвечая на вопросы, уничтоженный, постаревший враз на двадцать лет, брел Норовлёв к низенькому крыльцу, обхватив одной рукою подставленное ему плечо, а в другой все еще сжимая бумагу.

– Еремушка, сколько солдат в доме?

Добрый наш Еремей, которого барин сроду так ласково не звал, оторопел совершенно:

– Офицеров с дюжину, да часовых человека четыре. Остальные у леса стоят.

– Дворню собери вот тут и деревенских, кто прийти сможет. Говорить буду.

Через некоторое время, осторожно выглянув из-за края портьеры, один из французов-часовых увидел, как Норовлёв что-то принялся говорить пестрой толпе, собравшейся перед крыльцом. Голос его, сначала дребезжавший и растерянный, окреп. Он то широко разводил руки, то потрясал маленьким сухим кулаком. Потом часовой увидел, как барин размашисто осенил себя крестным знамением и встал перед мужиками и бабами на колени, склонив голову. Ветер трепал его редкие седые волосы. Из толпы бросились к нему поднимать, отряхивать пыль с халата. Люди приблизились, окружили его, принялись горячо толковать о чем-то и кланяться, у многих на глазах заблистали слезы. От толпы отделился слуга и потрусил в дом.

Не желая быть замеченным, часовой юркнул в гостиную, где сидели офицеры, взял под козырек:

– Господин капитан! Я совершенно не понимаю по-русски, но подозреваю, что наш хозяин не самовар велит ставить. Что-то происходит. У меня исключительно дурное предчувствие.

Офицеры повскакали с мест и, с оружием наготове, поспешили на крыльцо.

Слуга с господским сюртуком прошмыгнул между ними и присоединился к толпе. Василий Павлович сбросил халат и облачился в почтительно предложенный сюртук, не сразу попав в рукава. Застегнулся на все пуговицы. Слуга, качая головой, подобрал бархатный халат, бережно отряхнул: порядок есть порядок.

Норовлёв оборотился к крыльцу и, не удивившись офицерам, которые в полном составе и вооруженные до зубов замерли между колонн, обратился к ним по-французски:

– А, вы уже здесь. Тем лучше. Господа! Имею объявить вам, что я сию минуту отзываю свое разрешение на ваше присутствие в моем доме. Я даю вам час на то, чтобы убраться отсюда. Оставшиеся в этих стенах долее найдут в нас самых непримиримых врагов. Я глубоко сожалею о том, что поддался малодушию и осквернил дом моих предков, дом моей любимой женщины, и позволил захватчикам пользоваться моим гостеприимством. Вон – или берегитесь. Я все сказал.

Старший офицер, не сходя с места, возвысил голос:

– Вы понимаете, сударь, что вы совершаете сейчас преступление? Вам был выдан охранный лист с тем, чтобы вы предоставляли нашей армии квартиру и провиант. Вы нарушаете условия сделки.

– Сделки, покрывшей меня несмываемым позором? Да.

– Вы предупредили меня, а я предупреждаю вас. Повторюсь: то, что вы делаете – преступление, и расплата будет страшна.

– Не страшнее, чем провести остаток жизни изменником, обесчестив своих детей, терзаясь угрызениями совести. Как и вы, я считаю себя преступником – потому что позволил вам переступить этот порог и вырвал последний кусок хлеба у своих ближних, у своих собственных людей, чтобы накормить вас.

– Мой долг, в таком случае, арестовать вас и доставить в В – —. Я уже слышал о таких делах; вас расстреляют. Одумайтесь.

– Исполним же каждый свой долг, сударь. Последний мой совет: не открывайте огонь по толпе, уйдите мирно. Вы уложите с десяток человек первым залпом, но второго залпа вам сделать не дадут. Вы не хотите знать о том, на что способен русский мужик.

Старший офицер отдал распоряжение как можно быстрее заложить коляску, увозить мятежного барина.

Пока Норовлёва вели, он продолжал выкрикивать по-русски:

– Все, что остается – ваше. Все будьте свидетелями друг другу. Ваше! Забирайте все, что сможете, употребите на дело, остальное палить, чтоб им не досталось. Сашурку-сиротку не оставьте!

Молоденький адъютант, вскочив на козлы, хлестнул лошадей.

– И главное, главное, Оленьке моей, Ольге Петровне расскажите потом! – срывающимся голосом крикнул Норовлёв напоследок, и коляска исчезла в облаке пыли за поворотом подъездной аллеи.

Офицеры не слишком поспешно подняли солдат, велели сворачивать лагерь. Захватили несколько телег, погрузили на них что бог послал. Сила была на их стороне, но не за горсточку овса и горшок пареной репы пришли они сюда воевать, а брать провиант с бою, не задерживаясь в пути, были уже привыкши, так что для них, в общем-то, ничего из ряда вон выходящего и не произошло.

Не то для норовлёвцев; не прошло и получаса, как все несчастное имение превратилось в разворошенный муравейник.

* * *

– Иван Яковлевич! – молотил в дверь охотничьего домика Еремей. – Скорее, беда!

Хозяин распахнул дверь.

– Что стряслось, что?

– Беда. Такое началось! Идемте скорее, по дороге расскажу. Пистолеты свои возьмите на всякий случай.

– Голубчик ты мой, да я из них сроду не стрелял, у меня ни пороха, ни пуль.

– Все равно возьмите, хоть для вида.

Дёмин сунул один из пистолетов за кушак и поспешил не без труда за своим проводником, на ходу натягивая сюртук.

– Барыня ушла, барин французов выгнал, и они его с собой забрали.

– Что значит «ушла»?

– Она не знала, что французы у нас с позволения барина-то. Он ее пуще глаза берег же, не хотел тревожить, а тут она узнала, как да что, помертвела вся. Машка говорит: ни минуты, сказала, тут более не останусь, дурно мне тут, и еще красоты всякие, не упомнишь. Ну, вы ее знаете.

– Что же, она совершенно одна ушла?

– Почитай, что одна. Взяла дядьку, мужика для поклажи, да горничную свою, с которой приехала, да няньку. Младенца так сама и понесла, старшенького – дядьке на шею. На рассвете ушла и письмо еще оставила. Барин как прочел – с ним что-то сделалось. Побился, порыдал и выгнал французов. Не знаю, о чем они говорили, только увезли они его с собой. Он, уезжая, такое нам кричал, будто с жизнью прощался.

– Да что же я могу?

– Поезжайте в В – —, там их наместничество, его туда увезли. Вы им свой, красиво все обсказать сумеете. Разузнайте, что да как, нельзя ли как-нибудь барина вызволить. Мы вам лучшую лошадь дадим, только поезжайте.

– Давай-ка вернемся, я бумаги свои заберу сразу. Наверняка понадобятся по такому случаю. А что же насчет барыни будем делать?

– Я уже послал догнать ее, да надежды мало. Она ведь вряд ли по дороге пошла, опасно. Полагаю, в Калугу, у нее там дальняя родня какая-то. Бог даст – не пропадет.

Оставив норовлёвцев метаться по дому и службам и судить да рядить, что их теперь ждет, Дёмин направился в В – —. Путь на лучшей лошади занял чуть ли не весь день.

Разыскав канцелярию, Иван Яковлевич представился своим настоящим именем, сообщил, что имеет несколько предложений, связанных со снабжением. Его предупредили, что сегодня не примут, поздно. Дёмин нашел какой-то немецкий трактирчик, набитый отставшими солдатами и местными иностранцами, кое-как прикорнул в углу над слоеным пирожком. Сидя спится так себе, особенно в таком почтенном возрасте, поэтому Иван Яковлевич был на ногах еще до рассвета.

Когда он добрался опять до канцелярии, там уже кипела работа, сновали туда-сюда гонцы с пакетами.

– Подождите, сударь. Минутное дело, разберемся с парой местных, и вас примут.

Дёмин сел в приемной на стул со вспоротой обивкой, достал платок. Тут он услышал, как толковали рядом два солдата, также ожидавшие своей очереди.

– Какой смысл это делать вот так, тайно? Надо чтоб народ видел, а то какой от этих казней прок? – горячился тот, что был помоложе.

– Ничего, тиснут листов, раздадут, народ и узнает. А смутьяны нам не нужны, тут же как в Испании, под каждым кустом по мужику с вилами, бабы за дубье взялись, – ворчал второй, с усами как у моржа. – Я слышал, где-то помещик себе настоящую армию собрал. А тут, считай, один сам сдался – повезло.

Где-то совсем близко раздался залп, ружей десять, не меньше.

– О! – поднял палец солдат помоложе. – Один есть. В этот раз их двое, кажется.

– Простите великодушно, – обратился к ним Дёмин, – о чем вы?

– Да тут, сударь, двух местных дворян расстреливают. Один со своими крестьянами перебил фуражную команду, другой сначала у себя наших расквартировал, а потом ну кобениться, взял да выгнал и еще грозился, что его мужики, мол, всех поубивают одной левой. Дурья башка. Ему ж предлагали одуматься. Помог бы с местными, так и почет, и должность бы какую получил, а он уперся, да все дерзил, разводил велеречия…

Не дослушав, Иван Яковлевич бросился во двор. Заметался, поспешил на ропот толпы и барабанную дробь и успел услышать только обрывок краткого приговора – приговора Норовлёву.

Наниматель его, задрав покрытый седой щетиной подбородок, стоял на некотором отдалении от некрашеной кирпичной стены, измят и черен лицом. Ему уже собирались завязать глаза.

– Нет, благодарю, – с издевкой обронил Норовлёв по-французски, скривив губы. Затем добавил по-русски, в полный голос, но словно про себя, – На миру, говорят, и смерть красна, да где он, тот мир? Одни, вишь, чужие рыла, – взгляд его скользил по толпе и не находил ни одного сочувственного лица. Только когда расстрельная команда уже подняла ружья и прицелилась, увидел Василий Павлович во вражьей толпе Демени, который, закусив кулак, не отводил от него глаз. И понял Иван Яковлевич, что последние слова Норовлёва, словно призывавшие на подмогу великого нашего вождя уходившей уже эпохи, прозвучали для него:

– Природа произвела Россию только одну. Она соперниц не имеет. Мы русские, мы все одолеем!

Грянул залп, пули словно толкнули приговоренного одна за одной в плечо, в другое, добили ударами в грудь, и тощее старческое тело косо осело на землю.

– Ну, где вы ходите, сударь? – нетерпеливо проворчал комиссар Ивану Яковлевичу, когда тот вернулся в канцелярию, – Что у вас?

– Простите. Я застал невольно казнь здешнего помещика, господина Норовлёва, я был потрясен, – из осторожности Демени поостерегся разъяснять, какие именно отношения связывали его с упомянутым лицом, – Я знал его, видите ли.

– А! – ухватился за последние его слова комиссар, – Вы тогда сможете, наверное, доставить по назначению пару бумаг? Ему позволили, разумеется, написать завещание и прощальные письма, но вот возиться с ними, откровенно говоря, у меня нет ни людей, ни времени.

– Конечно же, – Демени принял поданные ему бумаги, сунув их по растерянности почему-то не в карман, а в шляпу.

– А что же ваше собственное дело?

– Простите?

– Ну вы же с чем-то пришли, добивались приема?

– Ах да, прошу прощения. Эти события, признаюсь, выбили меня из колеи, я соберусь с мыслями и вернусь позднее.

Комиссар раздраженно пожал плечами и знаком показал, что не смеет задерживать.

Потерянный, Дёмин вышел, переложил бумаги в нагрудный карман, разыскал свою лучшую в Норовлёвке лошадь и двинулся домой. Ах, до чего быстро и нелепо все произошло – и как тяжело было ему возвращаться с дурными вестями!

Последние французы к этому времени уже снялись и уехали, позабирав кроме съестного и фуража все, что им приглянулось, и дворня растерянно бродила теперь по дому, подсчитывая убытки, плача по господам, посылая вслед неприятелю проклятия и моля бога о возмездии и вспомоществовании. Деревенским, впрочем, горевать было некогда, уже начиналась жатва.

Не можем передать вам, до чего страшился Дёмин того мига, когда пришлось бы ему рассказать мужикам и бабам об участи, постигшей их хозяина, но по его убитому виду люди поняли все и так. С новой силой раздались вопли и проклятия. Иван Яковлевич прошел в осиротевший и порядком разоренный кабинет, положил привезенные им бумаги на стол, придавил с краешку высохшей чернильницей.

Тяжеленько было добрейшему нашему Ивану Яковлевичу в те недели между молотом французской нечисти и наковальней мужицкого возмущения; редко какой соотечественник его вел себя в Норовлёвке по-рыцарски, и порой Дёмин просто сгорал от стыда, потому что не писатели, не философы, не художники шли на восток в рядах Великой армии, и даже не актеры. Тошно было и ловить косые взгляды мужиков, и отговариваться от совместных с пришлыми попоек болезнию, и выслушивать сочувственные речи французов, гадавших, что нашел их земляк в этом диком нищем краю, но и запереться вовсе у себя было нельзя – в имении по-французски достаточно хорошо говорил только сам Норовлёв; кто-то еще непременно должен был сглаживать острые углы и предотвращать совсем уж бесстыдные злоупотребления.

Предводитель дворни, Панкратий, между тем, решил приняться, наконец, за дело. Созвал несколько доверенных людей из наиболее толковых, пригласил Дёмина и Кружевницу и стал держать речь:

– Ну, хватит баклуши бить. У нас теперь одна забота: исполнить хозяйскую волю. Все это принадлежит его жене и детям, и мы должны сохранить для них все, что возможно, но и последнее желание Василья Палыча соблюсти.

Дёмин, которому все еще виделся гордо выставленный вперед стариковский подбородок, потерянно кивал:

– Надо как-то решить, что именно делать…

– Я так разумею, Иван Яковлевич: библиотеку и бумаги – к вам. Белье, платье, прочее добро – в землю. Съестное – часть раздать, часть в землю же, немного оставить для вида. Сейчас же отрядить людей в лес, пусть ямы копают, где посуше, и с богом.

– Согласен. Надо бы сундучок какой небольшой для важных бумаг и личных писем…

– Найдется. Вы пока подите в кабинет, начинайте собирать, я к вам пришлю человека в помощь, да вот хоть буфетчика – он грамотный. Ты, Варвара Никифоровна, займись кладовыми, надо прикинуть, сколько осталось, не все ли растащили.

Дёмин прошел опять в кабинет хозяина, постоял там некоторое время, не зная, за что сперва браться, потом принялся наугад за один из книжных шкафов. Ах, прекрасные издания хранились там, пусть большей частью и неразрезанные – небольшой поклонник чтения был Василий Павлович, земля ему пухом, но просвещение вчуже уважал, особенно после второй женитьбы-то. Дёмин освободил уже три полки, отделив книги от малоценных хозяйственных заметок, росписей карточных партий, замаранной пропускной бумаги и прочей чепухи, когда в дверях показался молодец с прилизанными на прямой пробор рыжеватыми кудрями, обещанный Панкратием норовлёвский буфетчик.

– А, это ты, Федор? Здравствуй. Вишь, какие дела-то пошли…

– Да уж. Вот, мне Панкратий Емельяныч сундучок-с выдали.

– Да-да, конечно. Поставь сюда. И начинай носить книги, вон мешки. Их бы тоже в сундуки, да где столько взять? Знаешь что, не разбирай, бери все подряд; нам лишь бы скорее.

Федор закинул уже на спину мешок с книгами, но потом заторопился, сгреб заодно со стола в другой мешок, поменьше, все бумаги и мелочи, кроме, понятное дело, письменного прибора – весу никакого, а на одну ходку меньше будет.

А по остальным комнатам уже вовсю сновала дворня с узлами, бочонками, коробами и сундуками. Лес большой, много чего припрятать можно.

Глава VII

Агафью, серьезную девицу десяти лет, и Миньку-малого еще на рассвете отправили в лес за малиной, чтоб под ногами не болтались. Дело шло небыстро; то ужик попадется, то Минька горсть ягод выпросит. Наконец, набралось достаточно, чтоб не прибили. Девочка прищурилась, глядя на солнце, соображая, каким путем возвращаться. Дети случайно взяли чуть правее и вышли вместо деревни у поворота с дороги, перебрались через канаву, с трудом перевалив за ее высокий край, и остолбенели.

На дороге рыл землю копытом огромный гнедой со звездой во лбу, кроме которого Агашка с Минькой от страха больше ничего сначала не увидели. Его хозяин в форме драгунского капитана задумчиво оглядывал окрестности, морщась от досады и кусая усы. Заметив детей, всадник достал из-за обшлага рукава клочок бумаги, наклонился в седле и по слогам прочитал на ломаном русском:

– Норовлёвка?

Дети, застыв в ужасе перед громадной лошадью, молчали. Девочка очнулась первая и замотала головой. Тонкие грязные пальцы намертво вцепились в ручку корзины.

Человек-великан, под стать своей лошади, рассмеялся, погрозил шутливо пальцем, обтянутым белой кожей, и заговорил по-французски, делая руками какие-то знаки, указывая то на дорогу, то на речку, то куда-то вбок. Спросил ещё раз:

– Норовлёвка?

Наконец девочка, не переставая таращить глаза, сунула кулачком Миньке в спину:

– Беги скорее, скажи там.

Вытянув шею и чуть привстав на стременах, всадник проследил глазами за мальчишкой, снова рассмеялся с облегчением, козырнул начальству, свистнул рядовым, изнемогавшим на дороге. Поворотился снова к девочке, похлопал себя по бедру и сделал знак – мол, садись, поедешь со мной. Агашка, замотав головой, попятилась и бросилась в лес, оставив почти полную корзину. Судя по выражению его лица, всадник не привык к отказам, однако только усмехнулся, пожал плечами и направился, не спеша, к усадьбе. А за ним шагом тащилось не меньше полусотни усталых драгун.