Текст книги "Русские двести лет назад. Или очень старая история"

* * *

– Едут… французы… тьма тьмущая, все верхом.

– Сестра где?

– Осталась, мне велела бежать. Мы их у поворота на дорогу встретили.

Панкратий Емельянович и Демин мрачно переглянулись. Панкратий пробормотал, утешая не то Миньку, не то себя, не то Ивана Яковлевича:

– Ничего. Она девка шустрая, не дура. Круг даст, вернется попозжей.

Стали всем миром думать, как с приближавшимися басурманами быть.

– Воевать-то можно, да нечем, – потер бороду Артюх (пользовавшийся в обществе большим весом как наиважнейший человек, приставленный когда-то к господским крымкам; псы передохли, уважение ж, однако, осталось), – Придется принять.

– Мочи больше нет хлебом-солью их встречать, тем более после того, что третьего дня было, – отозвалась Кружевница.

– Это же только для вида, – вставил управляющий Феодосий Степанович, человечек из мещан с мышиными глазами и в мышиного цвета сюртуке, – Они-то думают, что приехали к себе домой. Выпьют, размякнут, а там посмотрим. А то и откупимся, проводим, и продолжим делать свое дело.

Поднялся глухой ропот:

– Французы это ж как саранча…

– Казнь египетская.

– Жрут как не в себя, да кони ещё… Лишнего у нас нету.

Тут-то время на раздумия и кончилось: послышался мерный топоток копыт, и на подъездной аллее показалась уже известные нам вражеские драгуны.

Панкратий с управляющим по платью единственные были похожи на тех, к кому можно было обратиться; главный подъехал к ним, заговорил было по-французски, но потом махнул рукой и знаками попросил пищи для себя и для коня, и указал также на своих людей, которые уже принялись спешиваться. Иван Яковлевич тяжко вздохнул и выступил вперед для переговоров:

– Я понимаю по-французски, вы можете говорить со мной.

Главный возвел глаза к небу:

– Ну слава богу! Хоть кто-то! Дело проще некуда. Нам надо переночевать здесь, причем отбой будет рано, так как выступить придется еще затемно. Несколько лошадей надо перековать. Фуражу с собой. Если есть выпивка – вообще превосходно. Оплата распиской; с наличными, сами понимаете, неважно.

Дёмин кивнул и отправился передавать его слова своим. Все сообща они угрюмо отметили, что французов нисколько не интересовало отсутствие или присутствие хозяина, и о злоключениях, постигших на днях имение, в которое они прибыли, они не имели ни малейшего понятия. Не поспели вести за стремительным бегом жизни.

– Только одна ночь, – протянул управляющий.

– Да их же с полсотни, а то и больше. Полсотни, мил друг!

– Вот именно. Как ты с ними предлагаешь бодаться?

– Я предлагаю: жратву, постой, и пусть проваливают. А без водки и кузнеца обойдутся. И хлеба с собой не давать. Это и так грабеж среди бела дня.

– Я согласен.

– И по-моему, верно.

– Идите, Иван Яковлевич, переводите.

Дёмин откашлялся и зашагал к маявшемуся возле крыльца французу. Несколько слов, сопровожденных изысканными жестами, улыбка за улыбкой, и вот уже тот жал ему обе руки, расплывшись до ушей. По их разговору было понятно, что вот сейчас Дёмин застенчиво оправдывается, а его собеседник только руками машет: ничего-ничего, все, мол, в лучшем виде.

Все взирали на этот обмен любезностями, сложив руки на животах.

– Вот змей! – крякнул тихонько Артюх.

Потом, выдавая сено, Феодосий Степанович шепнул Дёмину:

– Мне, понимаете ли, говорили, будто вы любую девицу могли когда-то на что угодно уболтать. Теперь я верю.

Тут вернулся из охотничьего домика Федор с пустыми мешками и остолбенел, открыв рот, увидев мелькающие вокруг дома сияющие шапки, конские хвосты. Панкратий развел руками:

– Вот так-то, Федор, все никак не избавимся, вишь, от французов – чисто тараканы. Говорят, стоять будут до утра. Сено с овсом им уже отпустили, Кружевница хлеб да сухари выдает, потом собиралась офицерам какой-никакой обед сгоношить.

– А мне что делать?

– А что делал, то и делай. Обойдутся без твоих художеств, ироды. Носи вон бумаги к Ивану Яковлевичу.

Вздохнул Федор и пошел опять за книгами.

Расскажем об этом новом действующем лице поподробнее. В то время, о котором мы ведем речь, буфетчик Федор был уже на излете молодости – и чрезвычайно обижен на жизнь. Лакомая барыня в свое время обласкала мальчонку при кухне, заметив в нем страсть к изыскам поварским и легкую руку, собиралась отправить его в Калугу учиться кондитерскому делу, да не успела, а после ее смерти семейству было уже не до киевских варений и карамельных чудес. Остался Федор подвешен между небом и землей, одной ногой на их неказистой кухне, другой уже мысленно в какой-нибудь губернской ресторации, которую он по неопытности заранее считал отделением рая на земле. Все постыло ему тут. Рвался он к чему-то новому, более утонченному и возвышенному в меру его понимания. Сунулся он было тогда к барину, но тот, весь во власти своего горя, в те месяцы только рыдал да пил. Метнулся к управляющему – получил розог.

Так и остался Федор на помещичьей кухне, терзаясь несбыточными мечтами о лучшей доле, как о синей птице, которая поманила его, да не далась в руки. Сам не забывал, и никому не давал забыть, за что получил за утекшие годы не один подзатыльник. Кое-чему, впрочем, обучился он и у норовлёвского повара: безупречно, в мгновение ока, ощипывать дичь, вынимать косточки из птицы не трогая кожу, делать из одного яйца глазунью с двумя глазками, готовить рыбу так, что самый хребет ее словно растворялся в нежном мясе, и прочее в этом роде. Нельзя, то есть, было сказать, что это был человек никчемный и бездарный, но был в нем внутренний непокой какого-то дурного толка, который нет-нет, да и проявлял себя ко всеобщей досаде.

Таща через поле очередной мешок с впивавшимися ему в спину книгами, думал Федор горькую думу. Он уже привык изнывать от окружавшего его убожества, но тут еще к этому бремени прибавились терзания и унижения военной поры. Под рекрутский набор он не рвался, понятное дело (с Норовлёвки полагалось два человека, было кого отдать и кроме него, ученого), но его ж и в ополчение не пустили; потрепал его по плечу управляющий, да и осадил мягко, заказав ушицы с расстегайчиками, которые ваять Федор был мастер – хоть картину пиши.

Словом, не пускали Федора на войну – ан вот война сама шла к нему в руки. Душа алкала подвига, поскольку был он все-таки мужчина, и мужчина горячий, несмотря на все прилежно засахариваемые им фиалки и карамельные терема. Пока был барин, Федор ограничивался нехитрыми мелкими пакостями: то кашу недосолит постылым постояльцам, то кофей жженым одуванчиком разбодяжит. Когда же поместье осиротело после описанных нами прискорбных событий, жажда подвига стала уже совсем невыносимой, и Федор, наконец, решился. Тут же подвернулся и случай, и он понял: теперь или никогда.

Домишко свой Дёмин, разумеется, никогда не запирал, отперта была его дверь и сейчас. Федор занес неуклюже боком внутрь мешок, стараясь не задеть висевшее в сенях платье и пучки сушеных трав, вывалил новые книги на пол у стола, наспех сложил их поровнее рядом с остальными, и, затаив дыхание, приступил к исполнению задуманного, а что именно он задумал, вы сейчас узнаете.

Оглядываясь на дверь, споро шарил он в докторском сундучке Дёмина, позвякивая склянками, с трудом разбирая захватанные, заплесневелые рукописные ярлычки, щурясь и близко поднося их к глазам. Федор, надо сказать, чрезвычайно гордился тем, что знал грамоте и успел даже нахвататься начатков французского, прислуживая за столом. Мы даже можем удостоверить, что французский он знал не хуже иной уездной барышни, поскольку владел всеми двадцатью необходимыми для поддержания необременительного разговора словами, начиная с absolument1111
  Совершенно верно (фр.)


[Закрыть] и заканчивая zut1212
  Чорт возьми (фр.)


[Закрыть], повторяя их, правда, как ученая птица, но почти всегда кстати. Все эти умственные богатства, тем не менее, ничуть не помогли ему понять надписи, сделанные рукою Дёмина по-латыни, поэтому в конце концов он принялся рассовывать пузыречки по карманам без разбору, стараясь только уложить их так, чтобы они не побились по дороге, затем перекинул через плечо пустой мешок и вышел на воздух.

Как прекрасен был Федор при этом перед его собственным внутренним взором, как отважен и дерзок, какой великолепный замысел вызрел в одно мгновение в его напомаженной голове! Придерживая на бегу карманы, чтоб не звякали, порысил он к господскому дому. Прошел черным ходом в коморку при кухне, достал из тайника личные свои запасы, три штофа прекрасной, чистой как слеза, водки. Плеснул из каждого штофа прямо на пол (вот каковы были его решимость и волнение!), освобождая место, и принялся лить из украденных им склянок с настойками куда что попало. Дрожащими пальцами вставлял на место пробки, тряс рвавшееся из рук тяжелое стекло, покуда водка совершенно не смешалась с прилитыми к ней снадобьями, обретя манящий золотистый цвет, казавшийся сквозь бутыль почти черным. Подождал, пока французов немного разморило от поданных им скромных кушаний, а затем выставил все три штофа на поднос, подкрутил геройски тонкие свои усы и отправился в столовую, в которой благодушествовали после обеда офицеры. Завидев Федора с подносом, они оживились и заговорили все враз.

– Настойки-с, s’il vous plait1313
  Пожалуйста (фр.)


[Закрыть], – изящно склоняя стан, пояснял Федор. Это слово французы уже знали. Удалось и ему понять кое-что из того, что говорили они:

– А говорили, водки нету, – со смехом объявил капитан.

Холодея от собственной смелости и величия грядущего возмездия, разливал Федор водку по подставленным кружкам и стаканам и кланялся, как полагается в хороших домах. Опустошив все три штофа, с теми же поклонами попятился он на кухню, притворил дверь и стал ждать, припав к нарочно оставленной щели.

Прошло бог знает сколько времени; Федор весь извелся, думая уже, что счастливая мысль его не принесла плодов, но тут офицеры один за другим начали вести себя странно. Кто тер глаза, кто отчаянно сжимал виски, кто хватался за попавшиеся под руку предметы обстановки, чтобы не упасть, кто-то просто затих. Главный рвал воротник и сучил ногами, пытаясь ухватиться за сердце, шпоры его царапали дощатый пол. Какой-то тонконогий красавчик, которому досталось по молодости лет меньше других, на четвереньках пополз было к выходу из столовой, но уже в дверях его вырвало, и он упал набок без движения.

– Измена! – заорал остававшийся еще на ногах толстяк. Размахнувшись из последних сил, метнул пустую бутыль в окно; треснули хлипкие рамы, брызнули осколки. Уже упав на диван, нашарил он чужой пистолет и выпалил в потолок. В дом ворвалось несколько рядовых, слонявшихся до того по двору, и, остолбенев было при виде уже мертвых и еще умиравших своих начальников, они принялись тут же хватать без разбору прислугу, потрясая пистолетами. На вопли баб и девок сбежалась вся дворня, в ход пошли кухонные ножи, ухваты, топоры и разбитая мебель с одной стороны, палаши и мушкетоны с другой, остро запахло порохом и полилась кровь. Воздух звенел от воплей женщин, криков раненых и умирающих, от громогласной брани на русском и французском языках. В разгар сражения дворне на подмогу подоспели деревенские, драгуны окончательно вошли в раж и, вовсе уже перестав наносить удары плошмя, рубили направо и налево. Наконец, обе стороны несколько утомились, и французы воспользовались этой заминкой, чтобы вскочить на-конь и, таща в поводу праздных лошадей, оставшихся после погибших товарищей, поскакали прочь из поместья. Будь пришельцы посвежее, совсем бы пропасть норовлёвцам, но отряд и так был изрядно потрепан и изможден, и, оставшись к тому же без начальства, почел за лучшее отступить.

Не успели еще обмыть и оплакать порубленных французами, как из наместничества прикатил французский же комиссар, выбрал наугад нескольких мужиков, которые, по его мнению, хорошо подходили на роль зачинщиков бунта, и тут же велел их расстрелять, вместе с несчастным управляющим, тем дело для французов и кончилось – но не для норовлёвских.

* * *

Будучи, благодаря его обширным (в границах уезда) связям, несколько осведомлен о настроениях местного общества, Дёмин пенял Федору:

– Я еще понимаю, люди образованные мечтают, к примеру, в одиночку убить лично Наполеона, но у тебя-то это все откуда? Разве не понимаешь ты, что ты наделал? Один, никому не сказавшись, да и не подумав толком! Разве так это делается, много ли корысти вышло? Да еще таким бесчестным, вероломным способом!

– Так с меня спрос-то какой? Смерд, n’est ce pas1414
  Не так ли? (фр.)


[Закрыть]? Это баре пусть по-ихнему, по-благородному воюют. Да и что ж? Вечно терпеть супостатов, и пальцем против них не пошевели?

Нехороший взгляд вперил тогда Федор в Дёмина, дерзкий. И, если бы не было у Ивана Яковлевича тогда столько неотложных общих дел, он бы, наверное, прочел бы Федору речь о причинах и следствиях. Нравоучительная речь эта все равно опоздала бы уже лет на двадцать. Подобные уроки жизни хороши только в самом нежном возрасте, а не тогда, когда человек уже отрастил себе щегольские усы и возмечтал о жизни не по чину, поэтому закрыл Дёмин раскрытый было рот и потащил к своему домику очередной мешок с книгами, покачав только головой.

В последующие дни Федор заметил, однако, что его сторонятся как чумного. Жгучая обида затопила его. Он единственный осмелился дать отпор врагам, пока прочие гнули перед ними спину и подносили хлеб-соль, и вот какая награда была ему теперь за эту смелость. Простоволосые зареванные бабы, воя, кидались на него с кулаками, немногие оставшиеся в живых мужики угрюмо отворачивались.

Варвару Никифоровну бог помиловал; ей было не по ком плакать (выдала ее в свое время барыня, уважения ради, за тихого смолокура Тимофея Некраса, да он до этой напасти не дожил, и детей у них не было), а сама она к сражению не поспела, потому что занята была в амбарах.

– Те, что сумели уйти, этого так не оставят, – качала она головой.

– Да и вообще: они сюда дорогу знают. Вот бы их раз навсегда отвадить.

Стали опять держать совет. Много было сказано на этом совете, а еще больше не сказано, потому что поразительное единодушие царило за столом. Подсчитали, сколько осталось в живых. Вышло тринадцать душ, да дети со стариками, остававшиеся по домам. Выбрали несколько дюжих баб прибирать тела. Неприятелей, забрав мундиры, сапоги и все, что представляло какую-никакую ценность, свозили в лес, хоронить в наспех углубленной канаве. Поймали с полдюжины лошадей (остальные, видно, разбежались по округе или были уведены остатками драгун), с которыми, впрочем, непонятно что было делать – всем хороши, но походные же, не рабочие; однако, всё польза; стреножив, их поручили ребятишкам постарше, и те увели их в лес. Оружие и всякие мелочи складывали отдельно и перетаскивали потихоньку к Дёмину, так как его домишко, по счастию, стоял не на виду и отлично подходил для сокрытия наиболее ценного.

Умерших в доме по особому распоряжению Кружевницы также раздели и снесли в подвал, свалив в указанном ею углу.

– Может, закопать их все-таки, Варвара Никифоровна?

– Не твоего ума дело, – мрачно отвечала та, обшаривая очередной карман. Поразмыслив немного, она принялась ворочать мертвые тела, надевая на них обратно снятые было мундиры, уложила одетых сверху.

Люди, между тем, продолжали сновать туда-сюда, словно пчелы, исполнять господскую волю. Тащили занавеси, фаянс, стулья, решета, сковороды, ветошь, кошек, псалтыри, ступки, половики, утюги, птичьи клетки, часы с боем, щипчики для сахара, лубки, горшки, обои, подушки, короба со всякой мелкой всячиной, склянки, зеркальца, сундуки с бельем, шкатулки для рукоделия, сносили к дальней оранжерее, где строгий перст Панкратия вершил суд: либо в землю (пусть наследников дожидается, значит), либо забирай (в хозяйстве сиротам нужнее, да и ценность невелика, либо не пролежит, сгниет), либо неси в особо предназначенный для того амбар, в общий котел.

Подвал разбирали, опасливо косясь на сваленные в углу трупы, распространявшие уже зловещий смрад – торжества победы норовлёвцы не ощущали и лишний раз лезть в ставшее склепом подземное хранилище не хотели. Вытащили и укатили соления, разобрали крупы, муку, водку, солонину, наливки, бочоночки со снетками, мед, перетопленное сало, смокву – это все Панкратий велел нести по домам.

– Там еще вина несколько бутылок осталось, – объявил шорник Пармён, последним выбиравшийся из погреба.

– Да ну его, кислятина, – поморщился Артюх со знанием дела. – Попробуйте, чего уж тут. Не захмелеете, крепости там никакой, делу не помешает.

Откупорили один бутылец на пробу, пустили по кругу и, отплевываясь, присудили: отрава, и даром не надобно.

Пока мужики передавали друг другу французску дрянь, Панкратий спустился в подвал еще раз, проверить, не забыли ли чего стоящего, и долго не выходил. Пошли за ним; от всех описанных нами треволнений развезло старика, смеялся он и плакал над старым горшком, сидя прямо на земляном полу.

– Ох, дело было… Это ж еще прежняя барыня варила как-то варенье, да не доварила, побежала барина за какие-то его шуры-муры костерить, девки-дурехи варенье и сожгли. А оно ж на сахаре, за него ж деньги плочены! Сложили вот по горшкам, так с тех пор и стоит, лет двадцать ему. И есть было нельзя, и выбросить жалко.

У Варвары Никифоровны, по понятным причинам, варенья вызывали одни только неприятные воспоминания, потому она своею властью велела оставить каменюки где были. Все согласились.

Не прошло и недели, как превратился господский дом со всеми пристройками словно бы в выеденный осами до кожицы спелый фрукт.

Обходил Панкратий напоследок дом, где три поколения господских детишек делали свои первые шаги, где испускали дух их деды и прадеды. Прежний дом, стоявший на этом месте, также когда-то спалили мужики; можно ли было гадать, что возведенный ему на смену скромный особняк постигнет та же участь, но – ах! – совсем по другим причинам и в других обстоятельствах. По всему пора было уже палить, но Панкратий все медлил. Это был и его дом, пусть и не в той же мере, что и господский, ясно дело, но тут он прожил всю свою жизнь, от сопливого казачка до почтенного старца.

Наконец решился, созвал мужиков. Поглядел на толпу красными глазами и, чтобы еще немного отсрочить неминуемое, велел:

– Вот еще что: стекла оставшиеся выньте-ка. Тоже деньги плочены.

Чтобы сделать старику приятное, вынули и стекла, резали пальцы, чертыхались, завернули хрупкую скрипучую стопу, сложенную из того, что удалось вынуть целым, кое-как в рогожу, оттащили подальше. Некуда было отступать, оставалось последнее.

Панкратий подпалил трясущимися руками поданную ему обмотанную паклей палку, сунул ее неловко в раму, сбив при этом случайно пламя. Поворотился к толпе, потрясая чадящей паклей, затопал ногами, голос его сорвался на визг:

– Что я, один это должен делать?

Колесник Архип, державший на руках последнюю вынесенную из дому кошку, отдал ее стоявшей рядом девчонке, прошел в дом. Походил по комнатам, почесал в затылке – и вот, наконец, затрещал под его топором помнивший еще Анну Иоанновну опоганенный стол.

Отирая пот со лба, вывесился Архип в окно, протянул руку:

– Ну? Зенки проглядите. Огня кто-нибудь даст или нет?

Огня дали.

Свой это был огонь, добрый, понимал, что к чему. Разгорался нехотя, ласково гладил-лизал на прощание темное дерево, как лижет верный пес холодеющую руку любимого хозяина, не веря еще в его смерть; потом послышались его шаги, потрескивания в глубине дома – то занялись вслед за обломками мебели и последними клочьями штофа на стенах совсем уже ни на что не годное брошенное тряпье и половицы – и через час-другой уже пробрался нежно огонь под полуобвалившуюся штукатурку, загорелись дорогие стены, загудело пламя, заревел пылающий дом в голос, завыл по милым своим господам, по мирной жизни, по тому, чего уже никогда не будет.

Горело до утра. Долго не расходились люди, долго отражалось ровно гудевшее пламя в налитых слезами глазах, в сопливых задранных кверху носиках.

Сожгли потом и хозяйственные постройки, которые были на виду, закопав их остававшееся содержимое в том же лесу. Растащили еще теплые кирпичи, что были целыми, чугунные части печей и даже золу, оставив тому, кто решился бы сюда придти, только тревожащий, неумолимо отчетливый запах тлена. Свершилось то, что должно было свершиться, и на души норовлёвцев сошел тот род сурового скорбного покоя, какой обретаешь, опустив в землю гроб с телом дорогого тебе человека, терзавшегося долгие годы тяжкой болезнью: отмучился, родимый.

Для Дёмина, конечно же, погубленный дом не успел приобресть того значения, что для местных, но и он был чрезвычайно подавлен. Чтобы хоть чем-то занять себя и отвлечься от мрачных мыслей, он принялся разбирать принесенные из особняка бумаги, откладывая в одну сторону письма и что-либо полезное и в другую то, что можно было пускать на растопку. Панкратий велел ему с особым вниманием отнестись к паскудным французским распискам и прочим бумагам, свидетельствовавшим против Норовлёвых; их следовало уничтожить. Нашелся и пресловутый охранный лист, чтоб ему провалиться, который Дёмин выложил на стол отдельно. Дело было в том, что тревожился он за самую юную и непутевую свою ученицу, Александру Васильевну. Полина Васильевна, судя по ее письмам, жила себе спокойно в скромном достатке в далеком безопасном Рыбинске; Николай Васильевич уже состоялся и служил, и тревога за него была совсем другого рода. Но вот Сашенька…

По обычаю многих живущих в одиночестве людей, Иван Яковлевич завел себе с годами привычку разговаривать сам с собою. Вот и тогда, кидая лист за листом в печь позорные расписки, вороша их иногда для верности железным прутом, что был у него вместо кочерги, рассуждал он:

– А ну как выиграет Наполеон, что тогда? Тогда ведь эта бумага, почитай, единственное Сашенькино спасение! Ей хоть пенсию какую-никакую можно будет выхлопотать, домишко отстроить, а то пропадет ведь девица, одна-одинешенька. Мачеха-то ее, дай ей бог здоровья, сама в житейских делах как дитя малое.

Тут мы не можем не порадоваться, что крамольные речи Ивана Яковлевича не слышали ни Сашенька, ни тем более ее мачеха, ни кто другой из тех, о ком мы вам тут уже рассказали – сгорели б со стыда. Разве что ему одному как чужаку простительно было размышлять на этот счет, и мы, за доброту его и верность людям, которых он избрал вот уж двадцать лет тому своими ближними, посмотрим, пожалуй, сквозь пальцы на эти рассуждения. Будь он свой, природно свой, казнили бы они его мысленно тысячью казней. Вот уж кого не любят на Руси, так это предателей, особливо предателей корыстных, пропади они пропадом.

Палил дорогой наш Иван Яковлевич бумаги-то, палил, да и дернул его чорт оставить все-таки наиглавнейшую улику при себе, не бросить ее в печь, куда ей и была дорога. Не скажем, впрочем, что решение это далось ему легко – есть разве народ, что предателей уважает? Тяжко вздохнув, сложил он охранный лист, походил по домику, размышляя, куда бы его спрятать, потом, что-то решив, наконец, тщательно разгладил проклятущую бумагу и сунул ее за карту Франции, прибитую к стене, и долго барабанил пальцами от Парижа до Тулузы, чтобы легла постыдная норовлёвская тайна поглубже да понезаметнее, и с облегчением о ней до поры до времени забыл.

Обезлюдевшая Норовлёвка, между тем, словно билась в последних предсмертных судорогах. Забредали туда еще и еще отдельные грабители из пришлых, по наезженной-то дорожке, и было в конце концов решено уходить. Тронулись кто куда; кто имел поблизости родичей – пошел проситься к ним, кто подался в города.

Вконец озлившись от косых взглядов, плевков и тычков, Федор решил, по примеру многих, сняться с насиженного места и попытать счастья в М – —, а, чем черт не шутит, может быть, и в самой Калуге. Своего нажил он немного, все прекрасно уместилось в остававшийся у него до сих пор мешок из тех, в которых таскал он из особнячка бумаги в охотничий домик.

Забегая вперед, скажем, что, уже дойдя до М – – и шаря как-то в пресловутом мешке в поисках хлеба, Федор обнаружил, что, помимо его собственных сокровищ, там же остались и расписка в получении денег за стекла для оранжереи от 1783 года, памятка по изготовлению особенно забористой брусничной наливки, а между ними, о ужас, прощальное письмо Норовлёва-старшего к Николаю Васильевичу. Завалилось, чорт его возьми! И, так как был Федор все же человек не совершенно бессовестный, положил он себе это письмо Николаю Васильевичу непременно когда-нибудь доставить, хоть бы и на тот свет. Завернув сложенное в несколько раз и запечатанное сургучом послание в тряпицу, Федор положил его в самолично пришитый вместительный нагрудный карман, от души надеясь, что доведется ему когда-нибудь передать письмо по назначению, только вот когда – бог весть. Да и жив ли ещё молодой Норовлёв-то?..