Текст книги "Новые имена в литературе – 2020"

С тех пор, когда я потерял своих дорогих друзей, многое изменилось. В то время я ещё не осознавал всех ценностей и не знал, что последствия войны бывают ужасны и долговечны для всех. У меня появились новые друзья, но, учась уже в четвёртом классе, я больше проводил время со своими родителями. Я продолжал коллекционировать марки – это было моё основное увлечение, хотя их у меня стало намного больше. Родители мне купили специальный альбом – большую тетрадь с прочными листами в клетку, и я в них аккуратно наклеивал марки, а потом часами разглядывал, перебирал их. Часто родители ездили в город Симферополь и брали меня, там жили наши родственники по матери, и у них было много детей, с которыми я подружился. Я привозил с собой марки и показывал всем. Многие тоже коллекционировали там марки, и мы обменивались ими. Я гордился тем, что у меня было больше.

На каникулах, ещё в третьем классе, нас возили на экскурсию в музей в Бахчисарае. Такую красоту я видел впервые – всё из золота и серебра. Многих гостей привлекал Фонтан слёз, или Бахчисарайский фонтан, который описывал А. С. Пушкин. Ханский дворец нравился многим туристам, а в особенности этот фонтан, который для меня в то время был не очень примечательным по сравнению со статуэтками, коврами, кувшинами, посудой, сверкавшими позолотой, – это меня поражало. Уже потом, когда я стал изучать произведения Пушкина, я начал понимать величие этого Бахчисарайского фонтана и многое другое. А пока я наслаждался тем, куда меня возили, и рассматривал всевозможные достопримечательности Крыма. А Крым – это клад для туристов. Я часто рассматриваю фотографии того времени – старые, потёртые, начиная с детского сада, – и они мне дороги. Каждый раз мы с родителями фотографировались на память, а особенно на море.

Больше всего мне нравилось ходить и лазить в катакомбах, и каждый раз меня родители за это ругали, угрожая тем, что если я ещё схожу туда, то они меня не будут брать с собой в поездки. Но этим меня было не удержать, как и старшего брата, – мы сбегали, и всё начиналось сначала – с упрёков. Мама всегда говорила:

– Я боюсь за вас, что что-нибудь выкинете. Ты, сынок, забыл случай с пистолетом или как твои друзья подорвались на мине? В этих катакомбах чего только нет, одних только патронов валяется сколько угодно. Ты же знаешь, что двоих исключили из школы только за то, что они разожгли костёр у школы и набросали туда патронов, устроили фейерверк! И ты забыл свою стрельбу? Мы скоро переедем на север отсюда, подальше от этих трагедий, к отцу на родину.

Я был не против переехать, а то, что мы сами бросаем в костёр патроны, – это не секрет. Мы от них избавлялись, а то, что старшеклассники в прошлом году устроили, – нас это не касалось. Мы разводим костёр далеко от школы – у катакомб или у входа, чтоб можно было спрятаться, никого рядом не было и не слышно никому.

Вот так у нас проходило в то время детство. Редко когда мальчишки не сидели по два года в одном классе за какие-то проступки. Часто нас в школе навещали из милиции, проводили беседы, собрания с родителями, но дети есть дети, и нас тянуло на необдуманные «подвиги».

Мы даже не боялись гадюк, которых здесь было предостаточно. Мы из кустарников вырезали рогульки, чтобы были почти в наш рост, и этой штукой вылавливали змей. Увидев змею, рогулькой у основания головы прижимали сильно к земле, пока змея не переставала дёргаться, замирала, потом брали её у головы, как бы за шею, и рассматривали – жива или нет. Теперь, по истечении стольких лет, я никогда змею не взял бы в руки. Вот такое у нас было «геройство», ничем не оправданное.

На каникулах я больше находился с родителями и со старшим братом. Отец у меня работал на баштане, охранял колхозные арбузы, а мама – на молочной ферме, и я в свободное время на лошади с бричкой, загруженной бидонами с молоком, развозил населению колхоза это молоко. Однажды, когда развёз молоко и возвращался назад на ферму, меня в который раз постигла беда. Сам колхоз – то есть жители и их дома – располагался наверху, вдоль дороги, а ферма находилась внизу, в полутора километрах от жилых домов. Недалеко от фермы стояла и начальная школа, которая скоро ждала учеников – и меня – в четвёртый класс.

Лошади везли бричку медленно, только пустые бидоны, соприкасаясь друг с другом, издавали неприятный звук, и, когда мы начали спускаться вниз, пустые бидоны ударились так, что напугали лошадей. Скакуны понеслись вниз, разбрасывая бидоны в разные стороны. А потом и я вылетел из брички, сильно ударившись, у обочины. Лошади бежали ещё метров двести, пока сама бричка не перевернулась – и лошади только потом остановились, недалеко от фермы. Всё это видели женщины с фермы и моя мама, которая бежала ко мне. Я встал и по дороге направился в сторону мамы, хромая, в порванных новых шароварах, приготовившись получать оплеухи. Но мама меня обняла и сквозь слёзы говорила:

– Какой же ты у меня невезучий! Нет, надо срочно отсюда уезжать от греха подальше. Какое-то проклятое место. Пойдём на ферму, приведём тебя в порядок. Ушибся сильно? Женщины соберут бидоны, ты сейчас помоешься – и домой.

Я только успевал мотать головой, соглашаясь с мамой, а потом сказал:

– Мама, может, я сразу пойду домой, ты придёшь и заштопаешь мне шаровары, а я к этому времени помоюсь, а то мне неудобно, – признался я, и мама согласилась:

– Только сразу домой и никаких друзей. А возить молоко больше не будешь, понятно?

Я радостный побежал домой – не по дороге, а вдоль кустарников, чтобы меня не увидели, как я сверкаю своими разорванными шароварами. Бежать было больно, но надо быстрей домой, а то ещё из друзей кто-нибудь встретится – вот веселье для них будет, и в школе потом засмеют, лучше подальше держаться.

Так закончился для меня день с приключением, но он не был последним в моём детстве. Буквально прошла неделя после поездки с развозкой молока, как новое приключение меня ждало, тоже не зависящее от меня. Как-то мама вечером подошла ко мне и попросила:

– Сынок, ты завтра за соседку нашу попаси коров, а то её очередь, а она заболела, муж на работе, там ничего сложного. Она тебе заплатит, а я добавлю и куплю тебе брюки к школе, согласен? Поесть я тебе положу, а пасутся они ты знаешь где.

Когда мама просит, разве откажешь? И я с радостью согласился:

– Конечно, только мне нужен кнут, собака наша будет помогать мне.

Больше всего меня интересовало, сколько мне денег дадут, и радовало, что я смогу купить себе брюки.

Я стал ждать наступления завтрашнего дня, но время шло долго. Приготовив всё к утру, я наконец уснул. Мама разбудила меня очень рано, а мне ещё хотелось поваляться, и она несколько раз меня теребила за голову и говорила:

– Вставай! Коровы ждут.

Наконец я соскочил, помылся, попил молока кипячёного с пирожком и вышел во двор. Там жители колхоза выводили своих коров на улицу, у кого они были. В итоге набралось двенадцать коров, подсчитал я – и с торбой за плечами, в которой находилась еда, и с кнутом в руке, как заправский пастух, махнул рукой со словами:

– Ну, пошли.

И коровы, повинуясь кнуту больше, чем мне, двинулись по маршруту, который они уже изучили и знали, куда идти. Я был рад, что так всё хорошо складывается.

На поляне, куда мы пришли, коровы сразу стали щипать траву, а я как мог расположился в тени куста сирени. Погода обещала быть жаркой, поэтому место для меня было отличным, воды я взял достаточно. Мой друг – чёрно-белая собачка Орёл – бегал недалеко. Отец принёс мне его ещё щенком полтора года назад. Мы с ним подружились, но больше он находился на цепи – отец боялся, что сбежит. Наблюдая за собакой и больше за коровами, я, лёжа на травке, стал засыпать, веки тяжелели. Коровы наелись травы и тоже расположились кто где на траве, не переставая жевать, как будто засыпали, отбиваясь своими длинными хвостами от надоедливых паутов, которых было очень много – где животные, там и они. Я провалился в сон…

Услышав лай собаки, я соскочил и увидел картину: коровы убегали в разные стороны. Я не знал, что делать в этом случае, за какой коровой бежать. Весь в слезах, я кричал на собаку:

– Орёл! Орёл!

Забыв про кнут, я кинулся в ту сторону, куда побежало большинство коров. Они выскочили на дорогу, там навстречу им шли двое мужчин, которые крикнули что-то на коров, остановили их. Я, испуганный, весь в слезах от случившегося, обратился к ним:

– Дяденьки, у меня коровы разбежались, помогите! Двенадцать коров… – Хотя семь коров стояли и уже щипали траву, отбиваясь от паутов своими хвостами. Мужчины посмотрели друг на друга, и один из них мне сказал:

– А ты что плачешь, мужик? Никуда они не сбегут, а придут к себе домой, и не надо слёзы лить. Это пауты виноваты. Накусали за вымя, вот они и взбесились. Этих коров забирай и паси, остальные вернутся или домой к себе пойдут, так что не переживай, мужик, паси.

Они пошли своей дорогой, а я часть коров погнал на поляну, где они паслись. Через часа два почти все коровы собрались на месте, кроме одной. Беспокойство всё равно оставалось большое, тем более корова была соседской. Настроения никакого, скоро домой гнать коров, а одной нет. Вдруг не придёт, что тогда? Всё, больше никогда не буду соглашаться пасти коров, лучше буду пропадать в катакомбах, как мои друзья, которые не в лагере. Жара стояла за тридцать, пауты одолевали меня и коров, без коров их как будто нет.

Так с трудом дождался я окончания дня и погнал коров к их домам, где их встречали хозяева. Ко мне никаких претензий от них не было и также не было нареканий от нашей соседки, корова которой давно стояла в стойле. Соседка при встрече объяснила, что её корова часто уходит домой из стада, а я об этом не знал и не знал ещё многого – на то она и жизнь, и всему надо учиться. Но коров я больше не пас. На брюки себе заработал, мама добавила немного.

Брат у меня тоже работал в саду колхозном, помогал вывозить ящики с яблоками на склад, а также вывозил арбузы с баштана, где трудился отец сторожем. У меня теперь времени много было для безделья: ходить на рыбалку, в катакомбы, иногда к отцу – поесть холодненьких арбузов, дынь. Скоро будут отбирать самые спелые и большие арбузы и отправлять на ВДНХ, в Москву. У меня отец в прошлом году возил – целый месяц не было их с бригадой, которая отправляла самые лучшие арбузы на продажу.

Мы часто с ребятами пугали жителей колхоза, которые возвращались из клуба после какого-нибудь фильма домой. Выбирали большие арбузы, вырезали одно отверстие, чтобы рука свободно входила, и всю мякоть изнутри вынимали – съедали или выбрасывали. Получалась как большая голова с вырезанными в ней глазами, ртом и носом, а внутри этого пустого арбуза ставили свечку и зажигали. Ставили вдоль дороги, когда было темно, и зажигали, люди, выходя из клуба и видя эту жуткую картину, были в ужасе. Но это увлечение было недолгим и не прижилось.

Как-то мы с братом решили поискать в катакомбах фляжки и котелки, которых после войны оставалось в катакомбах ещё достаточно – от партизан, которые жили и скрывались от немцев – как и в лесу – в этих каменных джунглях. В ракушечных отложениях выпиливались блоки в виде комнат, и партизаны обустраивались там, выпиливая блоками места под стол, для сидения и ночлега – удобно и мебели не надо. Эти подземные лабиринты уходили под землёй на несколько километров и уводили людей так (без проводника), что они часто терялись, поэтому нам строго запрещалось забираться далеко. Но нам, детям, интерес и тайны были важнее всяких запретов взрослых.

Мы с братом приготовили факелы – без них не обойтись – и нарезали побольше бумаги на мелкие кусочки, рассовали по карманам и за пазуху – а то вдруг кончится, мало будет. Метров на пятьдесят этот путь был всем знаком и исхожен, а вот дальше было много ответвлений и коридоров, которые часто приводили в тупик. Мы с братом выбрали коридор, ведущий прямо, зажгли факелы – и в путь. Брат Толик шёл впереди, по старшинству, с горящим факелом, а я сзади бросал бумажки – это был наш указатель, если факел потухнет, потеряться мы не должны. Местами было сыро и жутко. Раза четыре попадали в тупик, и приходилось возвращаться. Встречались тупики с двумя-тремя комнатами, где жили и обитали партизаны, но, кроме тряпья, мы ничего не находили. Попадались проржавевшие ложки, вилки, железные банки из-под тушёнки, их было очень много разбросано. Применяли их партизаны под свечи, кусочков от которых здесь валялось тоже достаточно. Фляжек, кружек, мисок пока не находили. Видимо, до нас растащили взрослые, а может, и наши пацаны, да и до нас сколько их тут побывало! После войны уже больше десяти лет прошло, поэтому искать здесь нечего, если только в земле. Это сколько надо перерыть! Мне просто повезло, когда копал ямы под виноградник и нашёл пистолет, и такого случая уже, наверно, не представится. Но мы продолжали упорно искать, желая хоть что-нибудь интересное найти, чтоб не зря ходили. Мы бродили уже часа два по этим лабиринтам. Я уже свой факел брату отдал. Хорошо, что указателей много – нарезанной бумаги. Я уже брату своему напомнил:

– Может, возвратимся, ничего нет, – а самому всё казалось, что вот-вот – сейчас да найдём. И Толик тоже готов был сдаться:

– Сейчас ещё один тупик найдём, и всё – пойдём назад, – хотя до тупика было далеко или его вообще не было.

Но брат вдруг осветил стенку, в которой была ниша, а в ней находился ящик с патронами. Мы аккуратно вытащили его и поставили. Он был хоть и не полный, но тяжёлый, и я сразу брату сказал:

– Давай его оставим там же, а когда надо – заберёшь, я его не потащу, как хочешь. Мне это и не надо.

– А тебя никто и не просит, я сам его вытащу – и у входа устроим фейерверк.

Я не стал возражать брату. Он мне дал факел, а сам понёс ящик с патронами. Я теперь шёл впереди и освещал наш пройденный маршрут, а Толик с ящиком пыхтел сзади, но ничего не говорил, чтобы помочь.

Вскоре появился свет, и мы вышли из катакомб, ничего не найдя, что искали, кроме патронов. Немного передохнули, брат принёс сухих веток, разжёг костёр и сказал:

– Сейчас устроим представление – половину патронов бабахнем, а остальное спрячем.

Он высыпал больше половины патронов на землю, а оставшиеся отнёс за большой камень, куда мы тоже должны были спрятаться. Он забросал патроны в огонь и сам побежал за камень, крикнув мне:

– Беги!

Но я немного замешкался – некоторые патроны уже начали взрываться. Я подбежал к камню, когда в ногу с задней стороны что-то кольнуло. Упав на землю, я пополз за камень и потерял сознание. Опомнившись, я хотел встать, но с ноги бежала кровь, а рядом сидел испуганный брат, не зная, что делать. Он выпалил с радостью:

– Ты живой?

Пуля прошла навылет, не задев кость, я снял майку и перевязал рану. Я сам сильно был напуган от этого фейерверка и раны.

Пришлось недолго опять поваляться в больнице, но в школу я пошёл вовремя и нисколько не хромал, всё обошлось, и мои детские приключения закончились. И всё это было эхом той войны, которая продолжается и по сей день. Это забыть невозможно!

Виктор Заярский

Заярский Виктор Никитович родился 12 декабря 1936 года на Кубани – в глухомани, на хуторе Верёвкин Тбилисского района Краснодарского края. В 1963 году окончил Одесское Высшее инженерное морское училище по специальности «инженер-механик атомных и дизельных установок». С того же года работал механиком загранплавания на сухогрузном теплоходе «Симферополь» Черноморского морского пароходства (Одесса), а в 1964 году перевёлся в Управление нефтеналивного флота, которое было организовано в городе Новороссийске, где работал механиком более двадцати лет на многих танкерах. За время работы побывал во многих странах и портах мира.

В 1982 году в Краснодарском книжном издательстве выпустил книжечку для детей и юношества «Первая вахта», в которую вошли четырнадцать рассказов, объединённых темой нравственного выбора трудной, но романтической профессии моряка дальнего плавания. В 1990 году в Краснодарском книжном издательстве издал сборник повестей для детей и юношества «Время покажет», в которую вошли две повести, объединённые темой нравственного выбора, поставленного перед молодым поколением эпохой пятидесятых-шестидесятых годов прошлого столетия. В разные годы в Москве издавал свои морские рассказы для детей и юношества в таких журналах, как «Вокруг света», «Морской флот», «Юный натуралист» и других.

В 2019 году в екатеринбургском издательстве «Издательские решения» по лицензии RIDERO автор издал книжечку своих скромных стихотворений «Обманчив ветер перемен» и сборник рассказов для детей и юношества «Седьмое чудо света», бумажная и электронная версии которых в настоящее время с успехом продаются на многих торговых книжных российских площадках. В том же году в журнале «Москва» была напечатана большая подборка стихотворений В. Заярского «Какую-то печаль вселяет в душу осень».

За цикл стихотворений «Стихи о России» Виктор Никитович получил литературную премию «Золотое перо Руси» – так же, как и за сборник рассказов для детей и юношества «Седьмое чудо света».

В 2019 году в питерском издательстве «Супер» издал свой роман «Во имя отца и сына». Вышеупомянутое произведение повествует о трагической судьбе кубанского казачества в годы Великой смуты в России начиная с 1917 года.

В 1987 году киносценарий В. Заярского «Поживём – тогда увидим» был назван в числе пяти лучших на закрытом конкурсе, который проводило Госкино Украины совместно с киностудией имени Довженко. Этот киносценарий был рекомендован для экранизации на Одесской киностудии. К сожалению, хотя и началась в то время дешёвая перестройка, кинофильм по сценарию автора снять так и не удалось в связи с тем, что проблемы, поднятые в нем, оказались слишком острыми, а их раскрытие было неприемлемым для советских партийных идеологов.

В это время с запада, где недавно насмерть стояла упорная пехота красных, как самодовольный кабан, когда ему подносят долгожданный корм, хрюкнуло полевое орудие. Первый выпущенный снаряд с поросячьим визгом перелетел через железнодорожную привокзальную площадь. Он упал и взорвался в метрах трёхстах от неё, не достигнув намеченной цели, поэтому не причинил никакого ожидаемого вреда белоказакам, которых по приказу генерала Шкуро выстроили на этой площади для показательной казни отца и сына Богацковых. Второй снаряд, выпущенный сразу вслед за первым, не долетел до железнодорожной привокзальной площади и, сотрясая воздух, разорвался в ближайшем от этой площади хуторском переулке. Во время приближения каждого из этих двух снарядов, пугающих своим хрюканьем, люди, собравшиеся на площади, втягивали головы в плечи и с испугом ждали третий – как они считали, самый опасный снаряд, который, по их соображениям, должен был упасть и разорваться непременно посередине площади и натворить там много людской беды, – но не дождались. Видимо, у красных таких снарядов больше не было, или они приберегли их скудные остатки для другого – более подходящего и серьёзного случая.

В связи с тем, что красные небезуспешно наседали на хутор Романовский с трех сторон, бывалый палач Павел Грязнов поторопился поскорее успеть препроводить отца и сына Богацковых к виселицам на место казни. Ему показалось, что эти две виселицы, сколоченные на скорую руку из свежесрубленных кривых стволов акаций и установленные поодаль, посреди привокзальной площади, вымощенной булыжником, с нетерпеливой сиротливостью поджидали своих жертв.

Корнея Кононовича и его сына Петра Корнеевича по дороге к месту намеченной казни сопровождал бывший однополчанин Петра Корнеевича, урядник Павел Грязнов. Года полтора тому назад, во время Первой империалистической войны, они вместе служили на Юго-Западном фронте. Там Павел Грязнов проявил себя среди остальных казаков как заядлый картёжник, а нынче судьба их свела снова на хуторе Романовском. Теперь Павел Грязнов с безучастным видом на лице преспокойно шагал рядом со своим обречённым бывшим сослуживцем.

Вдруг Пётр Корнеевич вспомнил случай, когда он в последний раз играл с азартным Павлом Грязновым в карты, и живо поинтересовался:

– Ты коды ето, Павло, думаишь отдать мине свой долг? Совисть надыть иметь!

Грязнов с наигранным удивлением глянул на своего бывшего сослуживца и, притворившись забывчивым, хмыкнул:

– Какой ты ето ишшо долг приплёл перед смертью, скажи мине на милость?

Тогда Пётр Корнеевич поторопился ему напомнить:

– А пять тысяч, што ты тады проиграл мине в карты. А ну-ка вспомни, любезный, – и, не дождавшись ответа, тут же поспешил уточнить: – Кажись, ето было тады, коды мы стояли в селе Катановичи, под Барановичами, во время передыху после боя. Как раз у Первую империалистичецкую на Западном хронте его было. – Потом посмотрел забывчивому должнику прямо в глаза и спросил: – Ну што? Теперича, небось, вспомнил, али уже память совсем отшибло?

Павел Грязнов закатил плутоватые глаза под лоб, сделал вид, будто напрягся и долго тужился для того, чтобы вспомнить.

– Ах вон ты о чём, – наконец сказал он.

Пётр Корнеевич обрадовался и, глядя на своего бывшего сослуживца, торжествующе усмехнулся и выпалил:

– Значитца, всё-таки вспомнил, бестия ты самая поганая!

Павел Грязнов ещё сильнее закатил глаза под лоб и присвистнул, потом скороговоркой сказал:

– Ежели, Петро, я тибе должон, то, как говорится, в таком случае абсолютно не спорю! Но отдам, конечно же, не скоро, а будишь домогаться, я такой казак, што могу и отказаться! – Потом издевательским тоном прибавил: – Ты, Петро, ето, за мой долг не дюжить переживай. Я етот свой долг тибе обизательна отдам, но, видать, теперича уже тольки на том свете, ежели, конешно, судьба нам с тобою опять дасть возможность свидеться.

Пётр Корнеевич, превозмогая боль в простреленной ноге, с большим трудом продолжал продвигаться вперёд по направлению к виселице. Вдруг ему стало до слёз обидно, когда он почувствовал свою беспомощность и неотвратимую обречённость.

Возле виселиц Корней Кононович приостановился и попытался помочь своему ослабевшему сыну подняться на эшафот. Пётр Корнеевич поглядел на отца с брезгливой жалостью, оттолкнул его руку и с врождённой упёртостью сказал:

– Не надо, папаня, теперича я и без твоей помочи как-нибудь обойдуся.

Корней Кононович с тревогой и недоумением посмотрел в лицо сына, исполненное злой решимости.

Рядом у дороги, сбоку примыкающей к привокзальной площади, в лоснящихся белых фартуках чинно расхаживали два длинноклювых ворона и со знанием дела разгребали конское дерьмо. Верховой ветер, который здешние казаки называли ставропольцем, гудел с надрывом, а когда он, как сумасшедший, врывался в затишек на перрон возле здания железнодорожного вокзала, то завихрялся и дальше разносил по привокзальной площади обрывки газет, остатки пшеничной соломы, чернозёмную пыль и другой мусор.

Пётр Корнеевич подавленно вздохнул и опять, превозмогая боль в ноге, напрягся, а затем с большим трудом поднялся на помост, сколоченный из грубых деревянных досок. Его суровые и печальные глаза смотрели на отца с холодным отчуждением. Корней Кононович тоже поднялся вслед за сыном, перекрестился и повёл вокруг отрешённым взглядом. Выглядел этот пожилой сгорбленный казак жалким и трогательно смешным в своём искреннем старческом горе.

Руки у Корнея Кононовича не были связаны верёвкой, видимо, белогвардейцы не сочли нужным их связать или впопыхах забыли это сделать. А руки Петра Корнеевича были сзади слабо связаны верёвкой, которая ранее, как он определил, служила у хуторян налыгачем[6]6
  Налыгач – часть воловьей упряжи, верёвка, привязанная концами к рогам обоих волов.


[Закрыть] для домашнего скота, поэтому молодой казак ощутил, что она действительно изрядно пропахла их терпким потом.

Палач Павел Грязнов стоял и безмерно маялся у виселиц, потому что он с особым напряжением поджидал офицера из штаба генерала Шкуро, который должен был зачитать приказ насчёт повешения приговоренных к смертной казни, только после этого Грязнов мог его исполнить, а ему уже не терпелось.

Пётр Корнеевич до того, как палач выбьет у него из-под ног деревянную подставку, постарался без особого труда развязать верёвку на своих руках. Возможно, кто-то из белых казаков второпях слабо её завязал и забыл затянуть покрепче.

В отцовской фигуре Пётр Корнеевич с ужасом увидел столько беспомощной казачьей гордости, что, может быть, в первый раз за всю сознательную жизнь ему стало жаль его. Таким угнетённым он своего отца ещё никогда в жизни не видел и без всякой обиды на него вдруг вспомнил, как в детстве отец, пытаясь образумить его, заслуженно порол арапником нещадно и неоднократно. А вот простить отцу обиду за его теперешнее предательство, после чего он очутился на этом помосте, никак не мог.

Корней Кононович с болью на лице посмотрел на беспомощного сына, и все обиды на него как рукой сняло. Всё-таки родной сын – как он, христианин, не простит ему перед самой смертью все его старые прегрешения и недавний несмываемый позор предательства Государя и Отечества, когда он, находясь под Екатеринодаром, вдруг оставил свой родной Кавнарский полк и с необычайной лёгкостью перешёл на сторону давно ему ненавистных красных. Поэтому старый казак, не желая того, упал духом и почувствовал себя разбитым и надломленным. Вдруг какая-то неподвластная Корнею Кононовичу сила гнева выплеснулась из его оскорблённой казачьей души и заставила полного георгиевского кавалера выпрямиться как пружина. Низкорослый палач Грязнов, усердствуя больше положенного, вскочил на подставку и с большим трудом постарался поправить на шее старого казака верёвочную петлю. Корней Кононович с врождённой брезгливостью небрежно отстранил от себя его ненавистную руку и озабоченно, с напряжением в лице обратился к сыну Петру Корнеевичу:

– А напоследок, Петро, я тибе, сынок, хочу сказать, поверь мине, дураку старому, што я ради твоего же спасения усю жизню старалси, – поклялся он перед казнью и, не теряя самообладания, сам расправил на своей бычьей шее петлю из жёсткой конопляной верёвки, намереваясь с подобающим казаку достоинством принять неотвратимую смерть. Пётр Корнеевич с нескрываемым удивлением посмотрел на отца и с ужасом подумал, а в своём ли он уме.

Корней Кононович с окаменелым лицом стоял на помосте перед виселицей и всячески старался сохранять своё гордое казачье достоинство. При этом он с нескрываемой брезгливостью, как затравленный волк, косился на палача Грязнова. Потом старый казак с безразличным выражением лица поправил на своей широченной груди свой серебряный крестик, который висел у него на шее, на гарусной нитке, рядом с конопляной петлёй. Его сын Пётр Корнеевич сделал следом за отцом то же самое.

Вдруг Корней Кононович спохватился, посмотрел на сына с сожалением и сказал:

– Видел, Петро, Бог, што я, сынок, не хотел твоей смерти. Но, видно, вездесущий бес-искуситель меня попутал во время тогдашней станишной облавы и твоей поимки.

Отец и сын, каждый по-своему, в душе прекрасно понимали, что упрямая и неотвратимая, неизбежная смерть неумолимо приближалась. Корней Кононович троекратно перекрестился, полушёпотом сотворил молитву и в отчаянии пробормотал:

– Будьте вы все прокляты – и красные, и белые, христопродавцы, – и лицо его сделалось печальным и серьёзным.

Пётр Корнеевич был взволнован не меньше, чем отец, но вида старался не показывать. При этом он сухо покашливал и с напускным безразличием, глядя по сторонам, то и дело щурил наполненные грустью чёрные глаза, зрачки которых потеряли прежний здоровый блеск. За целую ночь сплошных переживаний в подвале кожа на его щеках стала выцветшей и дряблой.

Хладнокровие Петра Корнеевича вдруг взбесило палача Грязнова, и он хотел огреть его плёткой, но с места побоялся тронуться и подумал: «Етот, чертяка, такой, што можить и сдачи дать!»

Поэтому он терпеливо начал ждать нужной команды офицера, прибывшего из штаба генерала Шкуро, чтобы немедленно выполнить его приказ о повешении отца и сына.

Отцовское скрытое напряженное волнение, видимо, передалось и его сыну. Умирать молодому казаку было совсем не страшно, но сердце скребла обида, что не удалось дожить до победы мировой революции. При этом он был твёрдо уверен: рано или поздно справедливость на Кубани восторжествует и всё в этом огромном российском мире станет на свои законные места. А у него в голове, вытесняя всё остальное, ещё долго продолжали пульсировать едкие мысли о победе мировой революции. На душе у молодого казака ощущение было такое, словно там кошки нагадили, и сразу стало ему тошно смотреть на весь белый свет. «Скорей бы конец», – нервничая, подумал Пётр Корнеевич. Другого желания у него уже не было.

Всполохи молний обозначились на западе – значит, скоро быть дождю, мысленно определил Корней Кононович. Со скучающим видом и с пренебрежением к смерти стоял он на своём деревянном помосте с гордо поднятой головой. Некоторое время этот старый казак безразлично смотрел на растревоженную предстоящей казнью привокзальную площадь.

Несмотря на смертельную опасность, которая молниеносно и с невообразимым криком и гиканьем надвигалась на хутор Романовский с трёх сторон, тем не менее на эту привокзальную площадь валом валили любопытные хуторские зеваки, и остановить их было невозможно. Корней Кононович медленно расправил сбившуюся кудель своей бороды и взглядом обречённой птицы обвёл ненавистные ему белоказачьи шеренги.

Пётр Корнеевич стоял на эшафоте в ожидании своей скорой прискорбной участи и, с напряжением выискивая глазами жену Ольгу, которая привезла его вместе с отцом на хутор Романовский, нетерпеливо вглядывался в толпу собравшихся зевак. Вскоре, к своему удивлению, почти у себя под носом, где и не ожидал, наконец он увидел свою дорогую жену. Хотел крикнуть ей на прощание, что он её крепко любит, но передумал – побоялся выглядеть слюнтяем в глазах собравшихся.

А тем любопытным зевакам, которые стояли около виселиц, показалось, что отчаявшемуся Корнею Кононовичу не терпелось встретить свою смерть с каким-то холодноватым, подчёркнуто-вызывающим пренебрежением. Всё это оставило отпечаток на его окаменевшем лице. Затем любопытные зеваки с ужасом увидели, как этот старый кряжистый казак, познавший мирскую суету и бренность нелегкой казачьей жизни на кубанской земле, с достоинством поправил на своей бычьей шее шершавую петлю верёвки. А когда он повернулся к сыну Петру, они услышали, как он растроганно сказал:

– Видел Бог, сынок, что я хотел сделать для тибе в етой жизни как лучше, а получилося, как видишь, усё наоборот.

Но в глазах Петра Корнеевича он увидел такую леденящую ненависть, что в изумлении поднял кустистые брови. Старую обиду на сына у Корнея Кононовича как рукой сняло. Будучи от природы казаком упёртым, он ещё никогда в жизни не позволял себе изменять своим старым правилам и не привык расслабляться перед кем бы то ни было.