Текст книги "Новые имена в литературе – 2020"

Глаза Петра Корнеевича горели возбуждённо и зло. Он старался не смотреть на отца, а глядел в землю. А у Корнея Кононовича в уголках глубоко запавших глаз собрались мелкие бороздки лучистых, но грубых морщин. Его лицо как-то сразу постарело. Опять обратившись к сыну, он не утерпел и упавшим голосом сказал:

– Ну, с богом, Петро, прощай, сынок, и не поминай мине, старого, лихом. – И по лицу его покатились скупые горошины слёз. – А если дасть Господь и прийдётся нам с тобою свидеться на том свете, то усмири свою гордыню, не сторонись и не чурайся отца своего!

Пётр Корнеевич, покусывая бледные, обескровленные губы, выпрямился, тряхнул непокорной головой и проглотил ком слюны, подступившей к горлу. Поэтому он от беспомощной обиды заскрипел стиснутыми зубами. Твёрдая решительность, доставшаяся ему от Богацковой упёртой породы, видимо, навсегда осталась непоколебимым состоянием его души.

– Нет, папаня, видать, и на том свете у нас с тобою дороги будуть разные! – скупо процедил он сквозь зубы. В его голосе звучали непримиримость и озлобленная досада.

Корней Кононович непонимающим взглядом посмотрел на раздражённого сына.

Вскоре, как показалось палачу Павлу Грязнову, который в нетерпении стоял около виселиц, где-то с северной и южной стороны от здания железнодорожного вокзала послышались угрожающий топот лошадей и отчаянное гиканье лавины красных конников. А с запада с каждой минутой тоже нарастали весьма ощутимые топот конских копыт, дикое ржание и храп взмыленных лошадей.

Одним из первых ворвался на привокзальную площадь заполошный пулемёт по имени «максим», установленный красными на их лихой тачанке. Молодой красноармеец, не знавший страха, будто играючи нажимал на гашетку звягучего пулемёта и безжалостно поливал горячим свинцом в панике отступавших белоказаков. Этот скуповатый, но послушный пулемёт с пулями расставался только потому, что неукоснительно выполнял твёрдую волю своего молодого неустрашимого хозяина, который уничтожал злейших врагов мировой революции. Остроконечные пули, что выглядывали из патронов в длинной обойме, которая торчала в прожорливой пасти пулемёта по имени «максим», были похожи на оскал зубов кровожадного зверя.

Сама обойма, извиваясь по-змеиному, отплясывала какой-то заразительный танец, прославляющий жажду неминуемой смерти. Когда пулемёт сеял смерть среди белых казаков, то он, утверждая торжество дьявола-убийцы, захлёбывался от восторга. Этот издевательский, дьявольский хохот азартного пулемёта продолжал преследовать врагов пролетарской революции по скучным хуторским улицам до тех пор, пока и сам наконец не захлебнулся от чрезмерной жажды.

Вскоре огненное кольцо окружения вокруг хутора Романовского, где, как кот в мешке, заметались белые, трагически сомкнулось. Вот тут и началась бешеная и кровопролитная сабельная схватка не на жизнь, а на смерть.

Нервы у генерала Шкуро на этот раз не выдержали и, видимо, лопнули. Предчувствуя своё катастрофическое и безнадёжное положение, он не раздумывая отдал приказ немедленно прорываться на восток, в сторону Армавира.

Казалось бы, шансов остаться живым у генерала Шкуро не было. Однако ему и на этот раз крупно повезло, и – хотя и с большими потерями – он благополучно вырвался из окружения. Во время прорыва окружения взвизгивали лошади, теряя своих белогвардейских седоков, а позади оставшихся в живых угрожающе сверкала на солнце смертоносная сабельная сталь краснозвёздных всадников.

Наконец с западной стороны над садами хутора Романовского, а потом и над привокзальной площадью с диким остервенением и с ополоумевшей хрипотцой пронеслось торжествующее и победное «ура» красных конников. Сметая всё, что мешало им на пути, они бросили разгорячённых коней вперёд, к виселицам, так как заранее были осведомлены, что белоказаки сегодня собирались казнить их единомышленника. Протиснуться туда им мешали толпы зевак. Тогда они, размахивая во все стороны нагайками, ещё больше горячили своих вздыбленных лошадей, кричали и требовали, чтобы замешкавшиеся зеваки немедленно расступились.

Горбоносый вахмистр Павел Грязнов, выполнявший роль палача, слишком поздно понял, что мешкать для него стало весьма опасно. Тогда он, как подвыпивший мясник в торговой лавке, второпях подбежал к виселицам. Тут пришлось невольно вспомнить, что именно ему, как незаменимому заплечных дел мастеру, генерал Шкуро доверил такую ответственную роль, и он не мог её не исполнить должным образом. Поэтому палач Грязнов теперь самоуверенно и с наигранным пренебрежением к смерти начал колдовать около виселиц. Чувствовалось, что этот с виду плюгавенький казачишка любил выполнять своё привычное дело с холодным сердцем и с видом человека, озабоченного только тем, чтобы с честью осуществить постоянную работу и угодить привередливому и властолюбивому генералу Шкуро. Стоит заметить, что генерал Шкуро не каждому своему подчинённому поручал такое ответственное задание. Плохого результата он и не ожидал от этого исполнительного и радеющего о деле казака, но, как всегда, привык считать ниже своего достоинства должным образом поблагодарить его за безупречную службу. Всю свою сознательную жизнь генерал Шкуро старался окружать себя такими преданными казаками, как Павел Грязнов. А в выборе таких казаков он, благодаря своей прозорливости, никогда не ошибался.

Палач Павел Грязнов, не дожидаясь где-то затерявшегося штабного офицера, ответственного за казнь, решил исполнить приказ о повешении самостоятельно.

– Приготовиться! – нарочито громким, ободряющим голосом скомандовал он своим двум конвоирам и, сохраняя едва сдерживаемое хладнокровие, поглядел на Петра Корнеевича с плохо скрываемой ненавистью. При этом Павел Грязнов лихорадочно торопился, поэтому и не подумал пощадить своего старого сослуживца – а такая возможность среди всеобщей паники на площади у него была. Тем самым он мог бы добиться у красных в случае своего пленения заслуженного снисхождения. А у Петра Корнеевича, естественно, дружеского уважения, к тому же он мог бы простить ему и старый карточный долг.

Уже совсем близко от виселиц на хуторских улицах, прилегающих к площади с северной стороны, стали нарастать злые пулемётные очереди и весьма ощутимый топот конских копыт, дикое ржание и храп взмыленных лошадей. Лихая красноказачья конная лавина вслед за тачанкой с пулемётом максим с диким остервенением и гиком наконец ворвалась на привокзальную площадь и смешалась с перепуганным народом, который в панике бросился врассыпную.

Двое казаков возле виселиц устали стоять в напряжении со своими казачьими карабинами наперевес, забеспокоились и с брезгливостью на лице посмотрели на палача, недовольные его медлительностью. Разгорячённый палач Грязнов, потерявший в панике самообладание, но привыкший чётко выполнять свою работу, с особым шиком выбил опору из-под ног сначала у отца, а затем и у сына – и сразу бросился бежать к железнодорожному вокзалу. Двое казаков-конвоиров вскинули ремни своих винтовок себе на плечи и в панике, спасаясь бегством, опрометью побежали следом. Там, у коновязи, они намеревались сесть на коней и вместе с остальными казаками попытаться прорваться на восток. В это время из разношёрстной толпы вышел вперёд мужчина, мгновенно выхватил револьвер из потайного кармана бешмета и хладнокровно выстрелил палачу Павлу Грязнову прямо в затылок. Таким же образом он уложил и двух его помощников, потом не спеша сунул свой револьвер обратно в потайной карман, а сам, как иллюзионист, растворился в толпе, которая даже не успела охнуть от неожиданности. Во время падения палач Грязнов дёрнулся вперед и, не подавая никаких признаков жизни, упал лицом на мостовую, вымощенную речной кубанской галькой. Мужчина, который оказался рядом с ним, смачно высморкался ему на спину. Потом он пренебрежительно стряхнул туда же и тягучую зелёную массу, которая застряла у него между пальцев, а остатки сырости тщательно вытер о полу своего бешмета.

…Свалившееся горе так сломило Ольгу, что после глубочайших ночных переживаний она выглядела как умом тронутая. С отрешённым видом, ничего не видящим взглядом она наблюдала за происходящим на привокзальной площади. Она явно плохо соображала и долго не могла понять, почему люди вокруг охают, ахают и возмущаются происходящим…

…Нарастающее приближение красных Пётр Корнеевич воспринял с тупым и холодным безразличием и сразу ощутил, как петля у него на шее начала затягиваться мёртвой хваткой. Медлить больше было нельзя, поэтому он цепко ухватился за неё пальцами обеих рук и что было сил начал её разжимать. Вскоре это ему удалось, и он успел глотнуть немного спасительного воздуха…

На этот раз доблестный генерал Шкуро с жалкими остатками своих отчаянных казаков всё-таки успел вовремя выскользнуть из мешка окружения. Недаром ему мать не однажды говорила, чтобы он помнил, что родился в рубашке.

Красные казаки, безуспешно преследуя генерала Шкуро, матерились, что упустили такую крупную добычу. После старых головокружительных успехов теперь уже генералу Шкуро самому пришлось позорно спасаться бегством от каких-то неучей в военном деле. Обидно, но что поделаешь.

В этот ответственный момент красный лихой конник Василь Шматко первым как коршун подлетел к виселицам на своей разгорячённой лошади. Он ловко, словно играючи, взмахнул саблей над головой Петра Корнеевича, секанул верёвку, и тот рухнул на деревянный помост вместе с обрубком конопляной верёвки на шее. Другой не менее проворный казак следом за Василем Шматко привычным взмахом сабли обрубил тугую верёвку почти под самой перекладиной виселицы над головой Корнея Кононовича, который тут же упал на помост рядом с сыном.

Когда шею Корнея Кононовича освободили от туго затянутой петли, предательская синюшность, предвестница смерти, уже образовалась на его неестественно перекошенном лице, а также успела присесть на шее и на груди под нательным крестиком, который висел на гарусной нитке.

Другие красные конники вместе со своим лекарем, как только добрались в этой суматохе к месту казни, соскочили с разгорячённых коней на землю, окружили виселицу и с любопытством и озабоченностью стали рассматривать лежавших на земле. Оба, Корней Кононович и его сын Пётр Корнеевич, как им показалось, не подавали признаков жизни. Не в меру большой посиневший язык Корнея Кононовича вывалился изо рта – как будто для того, чтобы подразнить припозднившихся спасателей за их медлительность и нерасторопность. Корней Кононович, как определил лекарь, который имел опыт в подобных делах, был уже мёртв. Тёмно-синие с багровым оттенком пятна смерти вытеснили на лице старого казака живую розовость и пошли вовсю гулять по всему коченеющему телу.

В это время к лекарю протиснулся знакомый ему казак Василь Шматко, который снял шапку, перекрестился и тихо произнёс:

– Жить бы ишшо да жить бы етому кряжистому старому казаку. Ему ить с виду и сносу никода б не было. Но, как видно, не судьба!

Когда лекарь вместе с Василем Шматко освободил шею Петра Корнеевича от остатков обрубленной петли, они увидели, как тот начал подавать слабые признаки жизни и с мучительным трудом хватанул ртом живительный воздух.

Василь Шматко, глядя на него, обрадовался.

Сначала Пётр Корнеевич открыл глаза, осмотрелся вокруг и попытался понять, где он находится и что здесь происходит. Окружившие его красные казаки торжествовали. Пётр Корнеевич, глядя на них, не мог сообразить, как он здесь очутился и откуда взялись эти незнакомые, но доброжелательные люди, которые старались ему всячески угодить. Сперва ему непременно захотелось сообщить окружающим свою удивительную новость, что вроде бы он заново на свет народился. Поэтому ему после какой-то издевательской беспомощности душераздирающим агукающим голосочком новорождённого и писклявого младенца пришлось выкрикнуть что-то невразумительное и здравым умом непостижимое.

Каково же было удивление его бывших однополчан, когда Пётр Корнеевич всё-таки ожил, но его глаза от натуги во время нахождения в петле были налиты кровью. Крайне поражённый казак Родион Кривошапкин в красных революционных шароварах и с синюшным шрамом через всю правую щеку, который стоял в изголовье у Петра Корнеевича, не выдержал, толкнул в бок рядом стоявшего сослуживца.

– Ты подывысь-ка, Васыль, ты тольки подывысь, як с того свиту наш Пэтро вэрнувси, – захлёбываясь от удивления, ужаснулся Родион.

Тогда перевозбуждённый Василь ткнул пальцем в Петра Корнеевича и ему торжествующе заметил:

– Однако вызучий же ты, курва, оказалси! Забодай тебэ комарь!

Родион Кривошапкин потрогал указательным пальцем обезображенное лицо, оживился и произнёс взволнованную речь:

– Такэ вэзинья, товариш Васыль, – сказал он победоносным голосом и загадочно улыбаясь продолжил: – Придстав, Васыль, такэ чудо бувае нэ часто, и усэ ето происходить тольки благодаря нашиму Господу Богу! Мэни тожить года два тому назад крупно повызло, за шо и молюся я счас Богу. – Тут он поднёс палец к правой щеке и для подтверждения сказанного провёл по своему глубокому шраму.

Василь, весьма любопытный красный казак, нагнулся к Петру Корнеевичу, когда тот зашевелился, и спросил:

– А ты при ком у красных служил, уважаемый? Чтойся обличность твоя дюжить мине знакомая.

Пётр Корнеевич через силу с большим трудом ответил:

– К придмеру в лютую зиму, коды отступали на Святой Крест, уместе с командиром нашей красной бригады Иваном Кучубеем пришлося горя хлебнуть по самаи ноздри.

Василь оживился, поморщил лоб и напряг свою память.

– Знаю, – сказал и не без удивления добавил: – Чиво ж мине не знать етого казака-отчаюгу! Мы уместе с ним росли у станице Александро-Невской Кавказского отдела! – и вдруг придирчиво поинтересовался: – А не ты ли, уважаемый, случайно возли Екатеринодара к нам от белых переметнулси?

– Было такое дело! – с большим трудом подтвердил Пётр Корнеевич.

Василий дёрнул за уздечку своего нетерпеливого коня, который сзади упёрся мордой ему в спину:

– Вот зараза ты, Петро! Чиво ж ты сразу не сказал? А я Василь Шматко, можить, помнишь такого?

Петру Корнеевичу стало трудно говорить, но, превозмогая боль в своём во время пыток побитом теле, он собрался с духом и отрицательно замотал головой:

– Нет, Василь, ты мине хучь убей, но я тибе штось никак не припомню.

Василь Шматко ликовал и торжествовал, несмотря на то, что Пётр Корнеевич так и не смог его признать.

– А я, Петро, рад, што мы опять свиделись. Кады оклимаешьси, тады, можить, и вспомнишь про мине! – ликовал он и на прощанье подбодрил: – А теперича, казак, давай поскорей поправляйси и обязательно поспеши к нам на подмогу. А мы счас погоним врагов мировой революции и будим гнать их до тех пор, пока не порубаем усех до одново. Таким нетути места на нашей рассейской земле.

Геннадий Исиков

Родился 29 июня 1948 года в Алма-Ате, с 1972 года проживает во Владивостоке. Член Интернационального Союза писателей, лауреат Московской и Лондонской литературных премий 2015-2019 годов. Участник серии «Современники и классики». Кавалер медалей Интернационального Союза писателей. Отрывок из повести «Наследники Дерсу» включен в хрестоматию для старшего школьного возраста «Вечные чувства в стихах современных поэтов» в серии «Писатели XXI века» и в хрестоматию «Мир глазами современных писателей». Творчество Геннадия Исикова сравнивают с творчеством лучших представителей социалистического реализма – Михаила Шолохова, Виктора Астафьева, Чингиза Айтматова.

– Вот и закончилось наше свадебное путешествие. Завтра в город возвращаемся.

– Зато впечатлений хватает.

Позавтракав жареной рыбой с лепёшкой, гречневой кашей, выпили цейлонского чаю со сливками, отдохнули в тени диких финиковых деревьев, простились с отцом и, собрав вещи, сели на мотоцикл.

Людмила умостилась на заднем сиденье, придерживая перед собой дорожную сумку:

– Ты меня опять не потеряй!..

Проехали пыльной дорогой мимо верблюда, домика татарина; перед затяжным барханом, полуобернувшись к Людмиле, Виталий прокричал, перебивая треск мотоцикла:

– На бархане застрянем!.. По объездной поедем!..

Виталий остановил мотоцикл, выключил зажигание.

Наступила тишина.

Прошлым летом на этом месте!..

– Расскажу по порядку. Год тому назад в июне месяце взял отпуск за три года, а это семьдесят два рабочих дня, для лесной охраны есть льгота – дополнительные двадцать четыре дня. Решился в институт поступить, а подготовиться за прошедшие зимы так и не удалось. Нашёлся учебник по химии, но дальше третьей страницы так и не смог его прочесть. Засыпал. Он для меня вроде как роман на китайском языке. Ни бельмеса не понимаю. Химию в школе преподавал казах. Сам он нам ничего не объяснял про валентность и другие премудрости, а называл тему и предлагал прочесть её в учебнике, про себя, молча. Затем называл фамилию – ответить на оценку в журнале. Он задаёт вопрос, а ученик, не выходя к доске, встаёт из-за парты, ставит учебник на спину впереди сидящего и читает вслух. Итог – заслуженная пятерка. А на вступительных экзаменах на лесфак химию надо сдавать на уровне десятого класса. Вот и поехал в город, поселился у дяди Кости Шевченко, от его квартиры до библиотеки три минуты идти. К восьми утра приходил и в восемь вечера уходил. Написал шпаргалку по каждому вопросу. По русскому – сочинение, я и сейчас сомневаюсь, где поставить запятую или другой знак. Поступил. Два месяца прошло, ещё один можно бы гулять, да отвык от городской жизни, на пасеке интереснее, чем в городе, вот и решил возвращаться в лесничество, я же на должности помощника лесничего. Заочно учиться – тоже какое-то разнообразие, зимой есть чем заняться, а переезжать в город жить в это время не собирался. Прилетел в Балатопар двадцать девятого августа, надолго запомнилось это число. Пришёл на усадьбу лесничества, завёл мотоцикл на пасеку поехать, и тут вдруг подходит ко мне казашка лет сорока, красивая, стройная, улыбается и на чистом русском языке просит: «Отвези к родственникам на пастбище дочь, она хочет у них погостить, это рядом с твоей пасекой». И называет местность, где мы с тобой в ковыле козлёнка видели.

Людмила понятливо кивнула головой, давая понять, что это место теперь ей знакомо.

– Если по пути, то почему не оказать уважение, не подвезти её дочь к родственникам?.. А самого сомнение берёт. Помню, в начале лета баранов рядом с пасекой никто не пас. И юрты не было. Ну, думаю, возможно, пригнали отару. Как отказать? Не поймут. Закон такой, просят помочь, значит, помогать надо. Так принято. Согласился.

Тарахтит заведённый любимый мотоцикл «Восход», чёрный, блестящий, привык к нему, десять лошадиных сил. Если один на нём едешь, то даже через крутой бархан с разгона по дороге перескочить можно, а если забуксовал, то спрыгнул с него, держишься за руль, газуешь, на первой передаче он сам из песка вылезет – и опять на него на ходу сядешь и дальше едешь. Лёгкий мотоцикл, удобный.

Казашка апа[7]7
  Апа – мама.


[Закрыть] садится на заднее сиденье, едем через посёлок к её дому. А в совхозе дома добротные, двухквартирные, с большими окнами, построены по единому проекту для всех совхозов страны. А вот заборы невысокие. Проволоку между столбиков в три ряда натянули, а меж ней вставлены стволики кустарников. Такая изгородь долго служит.

Привёз женщину к дому, она пошла за дочкой. Вижу боковым зрением, что из соседних дворов и окон за нами наблюдают соседи, их почти не видно, из-за шторок выглядывают маковки маленьких детских голов, большие – взрослых и стариков.

Апа выходит из дома, за ней – молоденькая девушка лет семнадцати. А такая красивая!.. Мамка у неё красавица, а эта юная как картинка!.. Залюбовался ей, она улыбается, поздоровалась, словно мы с ней сто лет знакомы. Легко, словно чёрная лебёдушка, вспорхнула, села позади меня на сиденье, я завёл мотоцикл, едем через посёлок, она наклонилась к моему уху и что-то говорит, говорит, говорит – и так щебечет мило, словно мы с ней давно не то что знакомы, а влюблены друг в друга. Мне это странным показалось, обычно так себя незнакомые девушки не ведут, скромница первой не заговорит с мужчиной. Ну, думаю, и этой девчушке понравился. Мать познакомить решила, вот и устроила этот спектакль, думаю, отвезу на стойбище – и на этом точку надо ставить, больше не соглашаться на такие предложения и никого не возить. Азия – это дело тонкое.

В степи набрал скорость, девушка прижалась, обняла меня за грудь, и я вдруг спиной почувствовал её пузичко, оно чуть-чуть выпирает!.. У меня пот на лбу выступил, так прошибло, словно в меня пуля влетела!.. «Беременная!.. Вот это влип!.. Влип так влип!.. Девчонка нагуляла ребёночка. А мать-казашка придумала, как её грех прикрыть!.. На меня вину свалить!.. Твой ребёнок!.. Забирай кызымочку в жёны!.. А не то убьют».

Иглы верблюжьих колючек впиваются в пальцы ног. Зной градусов за тридцать. Отъехали километра два, аул скрылся из вида, до стойбища осталось ещё столько же, и тут девчушка со всей злости кричит мне в ухо: «Хватит!.. Дальше не надо! Домой вези!..»

Я так обрадовался, словно тяжкий груз с плеч свалился! Развернулся, подвёз к калитке дома, а девчушку опять словно подменили, она счастливая, мило улыбается, что-то говорит мне на ухо!..

Вышла апа, улыбается с ехидцей, мило благодарит, апа счастлива! Вижу – из окон дома соседи наблюдают, они свидетели, что встреча прошла мило, теперь я зять для казашки апы, а она мне мама! В степь красавицу возил?! Возил!.. Карабчил?..[8]8
  Карабчил означает украсть девушку по договорённости с родителями, заплатив выкуп. У мусульман согласия дочери на брак не спрашивают. В советское время молодые люди строили семью по любви, но обычай украсть невесту по договорённости с родственниками остался.


[Закрыть] Карабчил!.. Значит, и свадьба будет на весь аул!.. Пир! Той, по казахскому обычаю!..

По душе в предчувствии беды заскребли когтями кошки.

На другой день еду я на мотоцикле с пасеки в аул, а в этом месте, где мы сейчас остановились, у дороги в объезд затяжного бархана затаились молодые казахи в зарослях саксаула и тамарикса, каждый за кустом, чтобы не так заметно было. Парней десять, лет семнадцати и старше. Наркомана я узнал, он самый высокий!..

Мелькнуло: «Поджидают!.. Свадьбы не будет!.. Убьют!» Участковый милиционер в беседе как-то сказал, предупреждая, что убили одного тут русского за аулом, а виновного не нашли!..

Включив прямую, самую сильную, вторую передачу, дав полный газ, стал быстро-быстро вилять зигзагами меж кустов по пересохшей земле, отъезжать в сторону от этой компании. В меня полетели обломки кирпичей, тёмно-красные, с острыми углами, один пролетел перед лицом!.. Другой – над головой!..

Переключаю первую скорость!.. Торможу! Пролетели возле рук!.. У ноги!..

Кручу рукоятку газа до отказа, колесо рвёт песчаную землю!.. Переднее колесо поднимается, мотоцикл рвёт с места и набирает скорость!..

Кирпич попал в выхлопную трубу мотоцикла!..

Включаю вторую передачу и газую!.. Резко торможу!

Кирпич попал в сиденье и отскочил в сторону. Газую!.. Набираю скорость! Виляю мотоциклом то в одну сторону, то, изменив скорость, в другую!..

Кирпичи летят рядом с ухом!.. Сбоку справа!.. Слева!..

Я стал удаляться от парней, а кирпичи не долетать. Оторвался!.. Ни один обломок кирпича меня не задел!.. Мотоцикл спас!..

Виталий показал рукой на заросли кустарника тамарикса, саксаула, песчаной акации:

– А так бы забили кирпичами и зарыли в песок!.. Не скоро бы хватились, где искать. И не нашли бы. Свидетелей бы не нашлось. И лесники промолчат и вряд ли пойдут искать. Они меня в первый же год приезда хотели выжить из лесничества. Закон у казахов такой есть: что бы ни происходило, если он даже свидетель, он ничего не видел, не слышал, не знает. Мен бельмейн. «Я ничего не знаю». И русские так живут. Я много раз прокручивал в памяти этот эпизод. Понял, почему засаду устроили. Кому надо меня из лесничества выдавить. И решил я: теперь уж точно из аула надо уезжать!..

Так что рощу из липы, акации, дуба и сад из яблонь и черешни на берегу реки Балатопарки мне теперь не посадить, не успел…

Вернулся на пасеку, про эту историю родителям промолчал, лёг от палящего солнца под деревом в тень на берегу речки и уснул. Ближе к вечеру поднялась температура, сорок градусов, голова кружится, жар, но я поехал на мотоцикле в больницу. Приняла фельдшер, метиска, девушка с чертами полурусской, полуказахской внешности, поставила диагноз «ревматизм сердца» и упекла на сорок дней на койку.

* * *

…Виталий продрог, в полудрёме он на койке в палате больницы, тянет на голову белую простынь и байковое одеяло, но холод донимает. «Почему такая сырая одежда? Почему холодно, а животу тепло?» Открыл глаза. Кедры сомкнуты ветвями крон в чётких очертаниях ночных красок. Бледно-золотистый диск луны скатился к горизонту, звёзды мерцают россыпью пыли изумрудных бриллиантов.

Он в шалаше из хвои, на животе спит медвежонок в рюкзаке. Промозглый ветер сквозит сквозь стенку шалаша из веток елей. Нодья развалилась, костёр почти угас, головешки на краю кострища почернели, красные остывающие угли покрылись тонким слоем серой золы. Стараясь не разбудить медвежонка, положил рюкзак на своё тёплое место, лежанку из хвои, подошёл к кострищу, сложил брёвна одно на другое, сверху добавил недогоревшие ветки; хвоя вспыхнула, пахнуло смолой, дым потянулся за ветром к небу, словно художник кистью мазнул густой краской. Пламя занялось, нарисовав на фоне звёзд костёр в тайге.

Виталий встал спиной к костру посушить одежду.

Виктор в шалаше зашевелился:

– И чего тебе не спится?

– Как тут уснёшь? Экзотика!.. Рысь. Харза. Тигры. Медведи. Холодно. А с женой дома, в кровати, на подушке под одеялом, было бы не сравнить насколько комфортнее.

– Советую спать.

Брёвна в нодье занялись пламенем, от костра потянуло теплом, и Виталий, согревшись, потревожил медвежонка, улёгся на своё место, положил рюкзак с мохнатым приёмышем себе на живот – так теплее.

* * *

Свадебное путешествие молодожёнов закончилось с приземлением самолёта Ан-2 в аэропорту столицы. Полуживых от болтанки, город затянул их в переполненный автобус.

В трёхкомнатной квартире на Баженова заняли детскую комнату. И день за днём потянулись в разнообразии и суматохе.

* * *

 
А за окном куст чайной розы жёлтой
Цветёт раскрытыми бутонами, их сотни.
На тонких ветках, слегка от тяжести к земле склонённых,
Шипы заметны, едва прикрытые листвою.
И груш, и яблонь сад, черешен ярких ягод,
И воробьи гурьбой клюют их аппетитно.
Семейной жизни бег!.. Кастрюли, ложки, вилки
и сковородка, подарили их на свадьбу. И торшер.
Ночных утех свидетель молчаливый.
Часы отсчёт ведут секунд идиллии спокойной,
Как будто в этом доме мужем и женою
Живут не месяц и не два, а вечность
И ВРЕМЯ вдруг ОСТАНОВИЛОСЬ!
По выходным гуляют в парках, по бульварам.
А вспоминать Топар? Уже не вспоминают,
А думают о сыне или дочке.
 

* * *

Виталий выкатил служебный мотоцикл «Урал» из ворот придомовой усадьбы, завёл. Из дверей веранды показалась Людмила, она подошла и, подобрав юбку, села на заднее сиденье. Виталий отвёз её на работу к зданию на улице Сейфулина с табличкой «Районная санэпидемстанция».

– Вечером за мной не заезжай, сама на автобусе доберусь.

В конторе лесничества работы с документами не нашлось. Поговорив с лесничим о плане работ на неделю, встал из-за стола, надел форменную фуражку:

– Схожу к леснику, поинтересуюсь, отдыхающие разводили костры или нет. Какую с ними воспитательную работу провёл. Не возражаешь?

– Иди. Не забудь, что домой вместе поедем.

Лесник на своей усадьбе показал дерево яблони с прививками от шести сортов, на каждой ветке дозревали яблоки. По цвету, форме и размерам Виталий определил: ранние столовые сорта – «пеструшка», «лимонка», среднеспелые – «апорт» и «антоновка», и поздний, такие росли у деда в саду. Сейчас они рясно[9]9
  Рясно – обильное плодоношение, яблоки буквально облепили ветки дерева.


[Закрыть] висят на ветках и пока ещё зелёные.

Такой вот букет! Прививки делает хозяин, коллекционирует сорта, и этим видно, что гордится.

Из автобуса вышла группа мужчин, одетая по-рабочему. На берегу реки их заинтересовал огромный валун гранита, они стали его внимательно рассматривать. Виталий пошёл посмотреть, что за люди появились на его участке леса.

Виталий достал из кармана удостоверение гослесохраны:

– Техник-лесовод Виталий Кутелев, что вас интересует?

– У нас разрешение вывезти гранит в город.

Из беседы стало понятно, что они собираются от валуна отсечь всё ненужное и изготовить куб – и не один, и не из одного камня, а чтобы хватило на постамент под памятник Абаю, казахскому просветителю. Кубы из гранита должны иметь одну цветовую гамму, и этого можно здесь достичь. Поставят его поблизости от Высшей партийной школы и Казахского сельскохозяйственного института, вблизи пересечения улиц Ленина и Головной арык. На том месте был небольшой базар, и дед брал Виталия с собой торговать яблоками. На прилавок ставили весы с гирями и гирьками, Виталию тогда было лет пять, и он с интересом накладывал из ведра на одну чашу яблоки, на другую – гирю с меткой «один килограмм». Наторговав несколько рублей, возвращались в дом на Дачную улицу. Грустно, дом продан всего за пять тысяч!.. Четыре тысячи дед отдал сыну Косте. Да!.. Тогда тысяча сбережений деда пригодилась и Виталию – занял у деда в Балатопаре купить корову с тёлкой и пасеку. Деньги деду вернул.

Валунами завалены и правый, и левый берега, их принёс в давние времена селевой поток. Каменотёсы, словно каждый из них доктор, осматривают неровности, выпуклости, вмятины, советуются и рассуждают, с какого места начать, чтобы получить ровный срез. Виталий заинтригован: «Да мыслимое ли это дело – из валуна получить куб?.. Размером полтора метра на полтора?.. Из яблока можно вырезать ножом крохотный кубик. Обрезал края – вот тебе и кубик, и то может кривым получиться. А тут гранитная овальная глыба двухметровой высоты. А стыки камней на постаментах такие ровные, что комар носа не подточит. Как этого можно достичь?»

Провели линию на валуне зубилами из заточенных под копьё обрезков толстой арматуры и начали выдалбливать углубления на небольшом расстоянии друг от друга. Затем в ход пошли другие зубила с наконечниками из победита, вплавленного в буровую сталь. Нанесут удар молотком с одинаковой силой равномерно по каждому зубилу – и присматриваются, и прислушиваются. Нужно определить, где проходит внутри валуна напряжение, понять, как пойдёт раскол.

Мастер стал постукивать в разных местах, как бы выравнивая напряжение. Как он это видит, осталось загадкой, но крышка валуна после нескольких часов совместной работы, треснув, отвалилась, и обнажился ровный скол, срез, словно тупым ножом обрезали камень. Показались неровности в виде щербинок, их срубят зубилом. Если повезёт, и куб удастся.

– Как можно отшлифовать камень? Отец учил шлифовать деревянные детали. А тут гранит!