Текст книги "Служить театру честно. Записки артиста Мариинского театра"

Анатолий Никифоров
Служить театру честно. Записки артиста Мариинского театра

Nikiforov A. S. То serve the theater honestly. Memoirs of an artist of the Mariinsky Theater / A. S. Nikiforov. – 2nd edition, stereotyped. – Saint Petersburg: Lan: The Planet of Music, 2022. – 88 pages. – Text: direct.

The readers are invited to read a book of theatrical memoirs by A. Nikiforov. Today Anatoly Sergeevich Nikiforov is known as the director of the St. Petersburg State Children’s Ballet Theater. He devoted more than seven decades to the art of dance and theater, first, in the 1940s 1950s, as a student of the famous A.Y. Vaganova Academy, then, in the 1950s-1980s, as a ballet dancer at the Kirov (Mariinsky) Theater, and, finally, as a teacher and leader of children’s and adult ballet companies. The book contains facts from the author’s biography, a description of theater life events, of which he happened to be a witness and participant, as well as impressions of his meetings with famous personalities of the ballet theater world, the story of creating the Children’s Ballet Theater. The book is intended for a wide audience.

Литературный редактор и составитель – Анастасия Смирнова

«Изображение: Freepik». Эта обложка была разработана с использованием ресурсов из freepik.com

© Издательство «ПЛАНЕТА МУЗЫКИ», 2022

© А. С. Никифоров, 2022

© Издательство «ПЛАНЕТА МУЗЫКИ», художественное оформление, 2022

Глава 1
Детство в Ленинграде. Семья. Война

Моя семья – мама, папа, дедушка, бабушка – коренные ленинградцы-петербуржцы. Прадеда, правда, уже не помню. Мне о нем не рассказывали. Были темы, которые не освещали, на которые лучше было не говорить.

Меня и мою сестру, которая была немного старше, крестили 22 июня 1941 года, в день начала Великой Отечественной войны. Мне было в тот момент 3,5 года. Священник немного опаздывал. Мы не знали, в чем дело. Потом уже бабушка сказала, что как раз в это время Молотов выступал по радио, он сообщил всем о начале войны. Жители города стояли на улицах у огромных репродукторов и слушали его речь. Я великолепно помню тот день – стол, что стояло на столе – и само крещение. Помню, как священник пришел и провел все обряды.

В общем-то, люди предвидели, что что-то должно случиться. Но и в тех условиях считали, что детей надо крестить. Мои мама и бабушка были крещеные, но об этом никогда не говорили при мне и не крестились. Икону не помню, хотя, может быть, она и была. Возможно, то, что нас покрестили, нас и спасло, потому что мы попадали в такие ситуации, в которых легко можно было погибнуть.

Началась война. В городе пошел страшный голод. Многие умерли. Нас осталось двое детей со старшими родственниками. Мы жили все вместе – мама, папа, я, сестра, дядя, тетя – в ужасной 13-метровой комнате на пятом этаже, с окном на лестницу. У бабушки и дедушки была отдельная комната, тоже очень маленькая. Папа с мамой курили, а мы рядом спали, и все было нормально. Интересно, что никто из нас потом не курил, наверное, насытились в детстве. Помню, как ходили в бомбоубежище. Звучало оповещение, крутили специальную сирену – звук у нее был очень неприятный – если обстрел или летят самолеты. У нас были маленькие заплечные мешочки, которые сшила нам бабушка, мы их брали с собой. Там было по три сухаря. При таком голоде никто из нас не просил есть. Бабушка, конечно, понимала, что мы голодные, отвлекала нас, как могла, говорила: «Идите, погуляйте…».

Период до зимы я не очень помню, а вот зимние месяцы запомнились. В городе было много трупов, которые лежали на саночках, завернутые в простыни, уже замерзшие. Некоторые – просто на снегу, без гробов. В городе много было саночек, на них и воду возили, и людей. В одну из бомбежек разбомбили один дом по нашей улице Петра Алексеева. Из воспоминаний встает только, что голодали, как ходили за водой и в бомбоубежище. Старшая сестра, бывало, просила у мамы: «Дай кусочек сухарика». Мама говорила: «Нет, это на случай, если дом будут бомбить». Людей ведь вытаскивали не сразу, кто-то оставался жив под завалами, их находили и спасали. В том доме, кстати, тоже кого-то спасли. Но нужно сначала было все разгрести. Правда, народ в этом плане был активен, люди помогали друг другу, выручали. Еще приезжали пожарные. По моим воспоминаниям, разбомбили и еще один дом, тот был ближе к каналу Грибоедова.

В самый тяжелый период вышел приказ Маленкова вывезти из города всех детей. Он пришел фактически только в 1942 году. А 41-й и 42-й, когда были страшный город и мор – этот период мы провели в Ленинграде. Уехали, когда произошла прибавка хлеба – стало не 125, а 250 грамм в день. И нас эвакуировали.

Когда мы еще были в Ленинграде, за нами приехал на грузовике – так называемой «полуторке» – отец, который с 1939 года служил в армии. В тот день был невероятный мороз, 42 градуса. Часть машины, где кабина, обогревалась, там была труба, она выходила на улицу. А мы ехали кучкой в неотапливаемом кузове, одев на себя все теплое, что было. Помню один момент уже на Ладоге. Озеро постоянно бомбили, образовывались воронки, которые замерзали не сразу, покрывались тонким слоем льда. И нас, пока мы ехали, бомбили тоже, хоть дело и было ночью. Мы вдруг резко затормозили, а наши соседи по подъезду в другой машине попали в воронку и ушли под лед. Водитель не заметил опасность, пролетел… Там много грузовиков лежит на дне.

У нас было два больших тюка – с бельем, вещами. Одни тюк упал с машины. Мамин брат – ему было на тот момент четырнадцать или пятнадцать лет – выскочил и подобрал. Мы постучали, машина затормозила, сразу ведь не остановишься, он запрыгнул обратно, все обошлось. Дальше события помню смутно. Приехали на какой-то вокзал, сели на поезд, в грузовой вагон, и поехали в небольшой город Чкалов на Урале. Мы думали, что там-то мы поедим, они ведь в тылу не так пострадали. Но мы попали в семью патологически жадных людей. Всех приезжих расселяло сельское начальство, и нам достались такие хозяева. Может быть, там мы еще больше голодали, чем в Ленинграде. Помню, хозяйка пекла блинчики на маленькой сковородке – муку ведь тогда сложно было достать. Никому из нас она ни кусочка не дала. Запах этих блинчиков потом меня преследовал.

И мама, и дедушка старались что-то обменять на хлеб, на крупу. Каждый день мы ели баланду, непонятно из чего, или жмых. В баланде плавал обычно кусочек жира, один на большую кастрюлю. Мы ели из такой кастрюли всей семьей – бабушка с дедушкой, мамина сестра и мамин брат, наша семья. Фактически, это была горячая вода и маленькие кусочки жира. Голодные мы были все время. После войны уже мама рассказывала о нас: «Мои – молодцы, никогда ничего у меня не просили». И мы все выжили.

В Чкалове мама устроилась работать в совхоз. Там тоже ничего не давали, выносить было нельзя, проверяли. Мама была худенькая. Могла положить пару свекол под платье на грудь, или какие-нибудь две морковки под одежду засунуть. Это даже воровством нельзя назвать. Так делали все, иначе мор был бы и там. Хотя на входе всех внимательно осматривали, сумки проносить не разрешалось. Помню, что в Чкалове был аэродром. Молодежь крутила музыку на патефоне, устраивались танцы. Мы с сестрой ходили посмотреть и послушать.

Еще помню один маленький эпизод, когда мы жили в Чкалове. Тогда там лежал снег – белый-белый, машин ведь не было. Бывало, только одна телега за день проедет по нашей улице. В тот день мы все были дома, и тут дед в окно увидел отца, которого на десять дней отпустили в увольнение из армии. Дед, который сидел в этот момент и брился, как увидел отца в окно, так и выскочил в рубахе и кальсонах босиком на улицу, побежал к нему. Когда вспоминаю об этом, каждый раз на глаза наворачиваются слезы. Дед отца очень любил. Отец тогда на улице взял деда на руки и принес назад в дом.

У отца было небольшое ранение, и ему дали короткий отпуск. Рядом с грузовиком, в котором он сидел, взорвался снаряд. Всех, кто был в грузовике, выбросило. У отца была контузия, он некоторое время после этого плохо слышал. За войну мы видели его толком всего один раз – как раз в эти десять дней. До нас ведь добираться нужно было целых два дня, а потом два обратно, и оставалось всего ничего – пять-шесть дней… Он пришел, тушенку принес. Бабушка растянула ее как можно более надолго, и мы все немного ожили. По поводу приезда отца был у нас, конечно, праздник, два или три дня радовались и пировали. Водка всегда была, ее можно было обменять или купить. Не знаю, был ли самогон, но наверняка был. А потом отец уехал, и мама все рвалась обратно в Ленинград. В итоге, она все-таки уехала, а нас оставила с бабушкой и дедушкой. Мама, во-первых, боялась, что наше жилье – две комнаты – пропадет. И, действительно, оно пропало, кто-то другой его «захватил». Нам дали другие комнаты в том же доме, и мы оказались в очень непростых условиях. Во время войны разное происходило, бывало, люди поступали непорядочно. И дворники могли распорядиться жильем. Люди есть люди. В 44-м, еще до снятия блокады, мама вернулась в Ленинград. Потом сняли блокаду и стало проще.

Отца мы снова увидели только в 1946-м году. Он прошел Европу – Чехословакию, Польшу – и дошел до Берлина. Он получил много наград, за каждый город. Отец был в небольшом чине – старшина. Он был человек добрый, всем помогал. В свое время он работал в торговле, был заведующим крупного магазина. Во время войны его сделали начальником торговой базы. Но нам он, естественно, не мог ничего послать. Интересно, как «работали» его связи после войны. Есть такая улица – Маршала Захарова. В войну Захаров еще был генералом. Мы, помню, катались на американском Виллисе Захарова, потому что его водитель подрабатывал в продуктовом магазине у отца. У водителя была большая семья. Он то мясо рубил, то колбасы какие-нибудь грузил – отец давал ему подрабатывать. Мой отец знал лично и маршала Казакова, и Захарова. Он был членом партии. Участвовал в партийных собраниях, где присутствовали все партийцы Центрального района. И вот, после войны отца, который до этого был заведующим, сделали директором магазина на Невском проспекте, напротив гостиницы «Европейская». Помню, там были две железные лесенки, с одной и другой стороны, и два входа в магазин. Не знаю, сохранились ли эти лестницы. Отец очень много работал. Мы видели его так: он уходил в семь утра и приходил в ночь. После работы он и его друзья зачастую шли в «Европу». Он был дружен с директором Елисеевского (которого расстреляли), и много с кем еще.

После войны мы стали жить нормально. Питания наконец-то хватало. Мы снова были одной семьей. Сейчас люди стремятся получить большую квартиру, а тогда нет.

Маленькую комнату мы быстрее согревали своим теплом. Хотя мама пыталась обратить внимание отца на наш быт, на тесноту. На всю квартиру был один умывальник. Ванная в квартире имелась, но она была чем-то завалена, мы ею не пользовались. Мама говорила отцу: «Посмотри, вот шкаф уже разваливается». Отец отнекивался, предлагал найти кого-то починить. Мама просила отца похлопотать, чтобы нам на нашу семью дали отдельную комнату. Но он ничего в этом плане не делал. Самое главное, мы были сыты. И однажды мама взяла нашу маленькую сестренку Ирочку, которая родилась уже после войны, и пошла на прием на Исаакиевскую площадь к начальнику по распределению жилплощади. Никто ей не помогал, она это сделала сама. И, как тогда было принято, она положила на стол ребенка – вот, мол, я Вам его оставляю, забирайте… Потому что жили мы все вместе в 13-метровой комнате. Вскрое после этого нам дали отдельную комнату и ситуация улучшилась.

Хочу еще добавить, что у мамы и ее брата была открытая форма туберкулеза. Как мы не заболели – это просто удивительно. Мама, когда поест, ставила свою тарелку отдельно на шкаф, чтобы мы не могли достать. Папины друзья-охотники посоветовали маме от туберкулеза барсучий жир, они ей его привозили. Мама закрывала нос и пила его. И вылечилась. А брат мамин этого не делал, он долго болел и рано умер. В пятнадцать лет он выучил азбуку Морзе и пошел в море юнгой. Еще, помню, он играл на гитаре. У нас вся семья была музыкальная – играли, пели. У деда и у бабушки были хорошие голоса. Мне, помню, нравилось слушать песню «Темная ночь».

До войны и несколько лет после мы жили на улице Петра Алексеева, рядом с Сенной площадью. Теперь ее переименовали в переулок Гривцова. Сейчас здесь метро, а во времена моего детства на площади стояла церковь, которую снесли после войны. Помню какой-то сильный грохот на нашей улице – это ночью взорвали церковь.

В послевоенные годы мама пошла работать администратором маленького кинотеатра «Сатурн» напротив Апраксина двора, на Садовой. И мы без конца бегали смотреть трофейные фильмы – много их привезли после войны. Они шли без перевода. Билеты были дешевые, а мы вообще ходили бесплатно. Я чуть ли не всех одноклассников иногда с собой приводил.

В итоге, нам дали 25-метровую комнату на 4-й Советской улице. Мне было тогда лет десять или одиннадцать. После тринадцати метров на всех это было просто замечательно. Там было и окно, которое выходило на ткацкую фабрику, видно было девушек – тамошних работниц. Они без конца что-то мотали. Когда я стал постарше, они кричали в окно и звали меня на свидание. Мы переехали, а бабушка с дедушкой остались в нашей прежней комнате.

В новой квартире у нас была хорошая соседка. До революции она владела всем этим пятиэтажным домом. Ее семья занималась виноделием, у них были винные погреба. И ее тоже переселили в квартиру на пятый этаж, в одну комнату. Весь коридор и прихожая у нас были в книжных полках и старинных книгах. Я помню потрясающие переплеты, кожаные, с застежками, металлическими уголками под золото, красивые тома с репродукциями. Бывало, когда не хватало тепла, что-то и жгли, и никто не возмущался. Я эти книги много рассматривал. Сейчас таких не издают.

Время шло. После двух лет в обычной общеобразовательной школе я начал учиться балету. Тогда в третий класс – как, впрочем, и сейчас – принимали в Ленинградское хореографическое училище. Сначала приняли мою сестру, потому что она была постарше, а потом меня. Мы с мамой сходили на специальный просмотр, и меня взяли. Это мама захотела, чтобы мы учились балету. В свое время она очень хотела танцевать, у нее были данные, она была очень красивая. Если она ходила фотографироваться, ее фото всегда потом выставляли в ателье, чтобы люди видели. Она действительно была с точки зрения танцев очень способная, даже в 70 лет делала шпагаты. Внешность, кстати, в нашей семье была привлекательная не только у нее, дедушка тоже был очень интересный.

Судьба у дедушки была необычная – фактически, судьба доктора Живаго, один к одному. Но узнал я об этом только после его смерти, когда о нем стали рассказывать на поминках. Дедушка служил в армии. Правда, его не «кидало», как Живаго, то к белым, то к красным. Но в свое время он спас одного известного большевика. Дедушка приволок его на себе раненного к врачу. Это был немецкий еврей Гольман – тогда таких называли «домашний доктор» – большой профессионал и врач «от Бога». В то время зачастую врачи, когда болеешь, прописывали аспирин или пирамидон – другого ничего особо и не было – а этот помогал по-настоящему. Он приходил, пил чай, спрашивал, как дела, мыл руки, смотрел и четко ставил диагноз. Он и оперировал в свое время. В общем, дедушка принес большевика к нему. Гольман вытащил ему пули и выходил его.

Спустя несколько лет – примерно в 1924 году – был страшный голод, и тут дедушка случайно встретился с этим большевиком. Тот дедушку узнал, спросил: «Миша, как ты?». Дедушка ответил: «У меня своих трое детей, у одной дочери дети, у второй тоже, голодаем, есть нечего, топить нечем». Дедушка ходил искал что-то, чем протопить свое жилье. У всех пошли простуды, болело горло – попробуй, натопи, чтобы было по-настоящему тепло. Жгли все: мебель, бумагу, вещи старые, ценные книги. И вот этот человек выслушал деда и сказал ему назавтра явиться в Смольный. Дед пришел, и его (с четырьмя классами образования) назначили управляющим крупного банка, хотя он не был членом партии. Ему дали пятикомнатную квартиру на Загородном, мама потом мне показывала дом. Она в это время как раз пошла в школу. Сам дед о своей жизни не рассказывал. Он был очень скромный и интеллигентный, никогда говорил о себе – о ком угодно, только не о себе. У нас в семье никто и матом не ругался. И если даже мамина сестра – она была веселая – могла иногда сказать «к черту», дед подходил к ней, уже взрослой, и давал подзатыльник. Так что не ругался никто. После войны, правда, и мат, и все было. Так сказалось на всех тяжелое время.

Несмотря на то, что дед окончил только четыре класса, он был очень грамотный. За отличную учебу в школе ему подарили на окончание золотые часы с браслетом. Он работал долгое время корректором в типографии. Представляете – с четырьмя классами быть настолько грамотным, чтобы проверять газеты. Он проверял «Ленинградскую правду», чтобы не было ни единой ошибки. В то время ведь было так, что за одну ошибку корректора могли расстрелять.

Деда встретили в банке чуть ли не с поклоном, он стал работать управляющим. Все было хорошо то ли год, то ли два. Как-то к нему зашел одноклассник Миша. Раз зашел, другой – и вот этот Миша стащил у дедушки портфель с деньгами. Как говорится, то было в горочку, а то пошло под горочку. Деда судили, но ему повезло, дали условно. Я все это знаю по разговорам и рассказам мамы и бабушки. Все это стало известно только, когда дед умер, в 1950-х годах.

Глава 2
Школа. Хореографическое училище

До Ленинградского хореографического училища два года я проучился в обычной школе. Она находилась рядом с нашим домом, на Демидовом переулке, у канала Грибоедова, чуть налево. Ученики в классе были разновозрастные, потому что кто-то отстал, так как не мог не учиться из-за войны. В нашем классе был, например, цыган Казека, на несколько лет меня старше. Хулиган страшный – даже гранату в школу притаскивал, потому что оружия (с убитых финнов и немцев в лесу) было полно.

В первом или во втором классе помню случай, который говорит о том, насколько непростое было время. Казека – цыган есть цыган – украл где-то банку сгущенки и принес с собой в класс. Проделал в крышке две дырки, поставил банку повыше на парту, наклонил и угощал нас. А мы стояли внизу и ловили открытым ртом струю текущей сгущенки… Для нас это было что-то необыкновенное, мы ведь сгущенки никогда не видели и не пробовали.

Была у меня история, когда меня чуть не исключили из общеобразовательной школы. Нам, младшим, было лет по 7–8, а переросткам – таким, как Казека – по 12–13. И вот это Казека нахулиганил: может, кто-то ему что-то сказал, а он был бешеный, и он взял и бросил чернильницу в карту Советского Союза. А сказал на меня. Учительница родителей моих вызвала в школу. Это было настоящее ЧП – залить карту. Если бы мы были старше, наверняка бы нас потаскали «по инстанциям». Так как я был маленький, все обошлось, нас миловали, не тронули. Мне было очень обидно, потому что я этого не делал. Я плакал, учительница чуть ли не в угол меня поставила. А все промолчали. Казеку этого боялись, потому что он был старше.

Помню, как-то раз в те годы мы с отцом поехали на машине за город, и я зашел в лес. И вижу: сидит немец, пистолет у него висит, одежда истлевшая, глаз уже не было, одни впадины. Я это к тому говорю, что тогда еще много что не убрали, оружия было полно, легко было найти. И мальчишки постарше – вроде нашего цыгана – его находили и в школу с собой приносили. Потом, может, кто-то его и продавал. Хулигана Казеку из школы, кстати, позже выгнали.

Из детства еще вспоминается, как я во втором, кажется, классе, ходил на большую ярмарку, смотрел на выступление циркачей. Мама не знала, а я «мотал» школу. Ярмарка была у Балтийского вокзала. Там собиралось много народу и много интересного происходило – что-то продавали, что-то у кого-то могли стащить. Там был такой аттракцион: стоял светлый деревянный столб, смазанный чем-то вроде жира, чтобы он был очень скользкий. На самом верху лежали золотые часы или дорогой костюм, который нигде не купить. Те, кто пытался приз достать, забирались немного вверх и, конечно, съезжали вниз. Клоуны еще были, денежку просили. Для меня это было очень увлекательно. Первый раз я туда ходил с мамой, поэтому потом добрался один, еще с Петра Алексеева. И с другими ребятами мы туда ходили, наблюдали за всем с открытыми ртами.

В детстве мы, конечно, и хулиганили тоже. Во втором классе на переменках мы прыгали туда, где сбрасывали снег, прямо в канал Грибоедова. Один раз я так прыгнул, что еле вылез. Ну, как иначе – все прыгают, и я. Съехал вниз и провалился в снег – его только сбросили, и он был совсем мягкий.

В обычной школе я проучился недолго. Дальше моя жизнь была связана с хореографическим училищем на улице Зодчего Росси. Интересно, что детей, которые там учились на артистов балета, приравнивали к работающим взрослым, давали им в те годы не обычную, а рабочую карточку. Наверное, и я получал такую, точно уже не помню. Наш труд был приравнен к взрослому. И это не случайно, потому что нагрузки были очень серьезные.

Сам я не хотел в хореографическое училище. Во втором классе мы с ребятами уже хулиганили, творили разное в школе, со старших брали пример. И мама хотела это прекратить. Раз сестра уже училась в балетной школе, было очень удобно и меня туда отдать. Я поступил в первый класс училища в 9 лет. Я был хорошего телосложения, крепкий, бойкий, и меня, как и сестру, взяли. Мы ходили на занятия вместе, иной раз за руку. От Сенной площади шли пешком или иногда ехали на трамвае, если сильно уставали, потому что нагрузки были очень большие, и много предметов. Математика, русский язык, астрономия – все предметы изучали, плюс, фехтование, история балета, актерское мастерство, грим, изобразительное искусство, история музыки. Мы учились играть на фортепьяно (пять или шесть лет), каждый год сдавали экзамены. Образование давали хорошее. Я знаю, что сейчас общеобразовательный курс намного сократили.

Пока были маленькие, мы с одноклассниками в училище постоянно дрались. Подходили друг к другу на переменке и говорили: «Давай стыкнемся». В моей общеобразовательной школе, кстати, мальчики и девочки учились отдельно. А в Вагановском училище уже все были в общем классе.

Когда я учился в младших классах училища, со мной произошел интересный случай. Третий и четвертый балетные залы были проходные, и между залами стоял рукомойник. Занимались мы с полной отдачей, выходили с урока все вспотевшие. Я, как обычно, вышел из зала после урока «классики», подошел к рукомойнику, умылся. Вода была холодная – мы, помню, прямо под струю опускали голову и освежались. И вот я бегу по коридору после умывания, а мимо идут Ваганова и Базарова, а за ними Мей, наши знаменитые педагоги и методисты. И я обрызгал Ваганову. Базарова меня остановила, сделала замечание. Я, конечно, вытянулся по струнке, – дисциплина у нас была железная – хотя сначала даже не понял, кто это такие. А Ваганова улыбнулась и сказала: «Он молодец, вон как старался – весь мокрый».

Мне стало нравиться учиться, когда начался историкобытовой танец. Мы им занимались вместе с девочками, стало интереснее. А уроки классического танца сначала не нравились – было тяжело и скучно. Втянулся не сразу.

Первым педагогом по классическому танцу у меня была Мария Владимировна Боярчикова – мама известного балетмейстера Николая Николаевича Боярчикова. Она вела только первый класс. Потом был педагог по фамилии Петров. Он много болтал с нами на уроках. Мы его заводили: «Расскажите про охоту, про рыбалку», и он рассказывал, а мы, вместо того чтобы делать экзерсис, его слушали. Потом он, опомнившись, говорил: «Ну, что такое, встали, занимаемся». Он, правда, умел поставить спину, пируэт и туры. Он нас учил целый год, и всему классу в конце того учебного года поставили двойки. Директор училища Николай Павлович Ивановский решил оставить нас еще на месяц заниматься, хотя всех остальных ребят уже отпустили. Дополнительные уроки помогли, и я получил четверку с минусом. Затем я попал в класс к Александру Ивановичу Пушкину и занимался у этого замечательного педагога четыре с половиной года. Мне самому рано стала интересна работа преподавателя. Когда пришел работать в театр, уже мечтал, как закончу танцевать и сам смогу заниматься педагогикой, у меня будут ученики. Не думал ни о какой выгоде, – только о том, что смогу учить и приносить пользу. Так и получилось.

Александр Иванович Пушкин был человек очень мягкий. Будучи очень уважаемым педагогом, большим профессионалом, он имел возможность набирать себе в класс самых одаренных. А учил тех, кого давали, и делал из каждого ученика «конфетку». К выпуску из училища нас осталось трое мужчин, других по разным причинам отчислили. Со мной учился китаец, был еще парень из Риги, потом пришел Нуриев, вернее, приехал из Башкирии. Мне он сначала запомнился неряшливым прыщавым мальчиком, во внешности которого сочетались башкирские и татарские черты. Еще помню, что Нуриев был очень подвижный, энергичный, взрывной. И еще он отличался настоящим трудолюбием – если что-то не получалось, пытался снова и снова, пробовал, пока не добивался своего. По характеру он был веселый и компанейский, общаться предпочитал с девочками. Мы с ним были в хороших отношениях. Я, помню, играл ему на переменках на пианино татарские танцы, а он танцевал. Он очень хорошо показывал национальную пластику.

Все мы много смеялись и хорошо проводили время на переменках. Еще я любил поиграть джаз. Правда, это не всем нравилось. Педагоги, проходя мимо, могли сказать что-то вроде: «Какая гадость», но я все равно играл. Я как-то выбрал для экзамена по фортепьяно танго из «Красного мака». Мне чуть двойку не поставили, хотя обычно я получал четыре или пять. Педагоги кривились, были не довольны, и я получил тройку за исполнение «буржуазной» музыки.

Нуриев выпустился вместе со мной, но его специально оставили еще на год. Он не ходил на уроки по общеобразовательным предметам, только занимался «классикой» и репетировал. Целый год дополнительно работал с самим Пушкиным. Дирекция так решила, понимала, что он очень талантливый. И ему дали такую беспрецедентную возможность, растили «звезду». Похожие ситуации бывали, но обычно к нам приезжали стажироваться ребята из хореографических училищ в других городах, уже получив там диплом, чтобы иметь и диплом Вагановского. Так, например, Саша Павловский до стажировки уже танцевал в театре в Тбилиси, он был учеником Чабукиани. Такие студенты занимались только специальными дисциплинами.

Кстати, по фехтованию у нас был потрясающий педагог Кох, немец по происхождению. Он много где ставил бои на шпагах – например, в фильме «Дон Сезар де Базан». Он показывал нам все позиции – первую, вторую, третью, четвертую, защиту – мы тренировались, отрабатывали приемы. Занятия по фехтованию длились два года.

Одним из моих преподавателей была родная сестра Дмитрия Шостаковича – Мария Александровна, очень приятная женщина. Она преподавала фортепиано. Я помню, что к ней часто приходила известная балерина Марина Тимофеева, они дружили.

Особо из всех своих педагогов я выделяю Николая Павловича Ивановского, директора училища, и, конечно, Александра Ивановича Пушкина. Ивановский был настоящий аристократ и интеллигент. Я помню, когда ходил по училищу, чувствовал себя в основном неуверенно. Мы были все немного затюканные, чересчур дисциплинированные. Ивановский – он всегда носил шляпу – если мы встречались, приподнимал ее передо мной, 11-летним сопляком. Еще помню, он ходил в очень красивых ботинках, с замшевыми накладками на застежках. Ивановский преподавал историкобытовой танец, этот предмет был в младших классах и в выпускном. Он обычно ставил почти всем пятерки, не выделял, кто хуже, кто лучше. И мы все ходили счастливые.

И, конечно, я особо отмечаю Александра Ивановича Пушкина. Он был необыкновенный человек, очень многого от учеников добивался, давал возможность проявить себя, оттачивал все наши навыки, давал прекрасную школу. В предвыпускном классе мне поручили танцевать сцену «Теней» из балета «Баядерка» с Аллочкой Сизовой. Я репетировал целый год, все было отлично подготовлено. Участвовала в репетициях Наталья Александровна Камкова, педагог Сизовой – довольно грубая и бесцеремонная женщина. Ко мне она, правда, относилась хорошо. Камкова могла встать в позу посреди зала или сказать что-нибудь резкое. А Пушкин сидел на репетиции тихо, интеллигентно. Мне очень хотелось выступить в этом номере, показать себя. Я станцевал «Тени» в ДК Ленсовета, где училище давало спектакли, сначала с Аллочкой Сизовой. У нас даже был «антураж». Помню, в антураже стояла студентка Ковалева, которая потом стала известной балериной. Позже «Баядерку» мы танцевали с Габриэл ой Комлевой на выпускном спектакле. Выбрали меня на эту партию, кроме прочего потому, что я был физически сильный и отлично справлялся с поддержками. Например, поддержку с «перекидного» на плечо многие не могли сделать, а я мог. Дуэтный танец у меня преподавал Николай Николаевич Серебренников.

Насчет авторства учебника, изданного Серебренниковым – может быть, не все знают, но это все написал Пушкин. Николай Николаевич Серебренников пришел как-то к Пушкину и сказал: «Александр Иванович, дай мне, пожалуйста, на пару дней твои записи посмотреть, я в Китай еду преподавать». И Пушкин дал. А потом Серебренников опубликовал все записи как свою книгу. А это все принадлежит Пушкину. Пушкин ведь и дуэт преподавал. Но он никогда не говорил о себе, не хвалился, не жаловался.

Помню, я шел по Невскому, был в предвыпускном классе. Встретил Пушкина. Он со мной поздоровался, заговорил. Он был простой, добрый, общительный, интересовался нами, нашей жизнью. И вдруг говорит: «Пойдем, я тебя мороженым угощу». Я засмущался, но пошел. Ходили мы в кафе в низочке, напротив Екатерининского садика. Там ели мороженое, пили газированную воду. Он садился, расспрашивал, как мама и папа. Папа мой умер в 40 лет, он прожил тяжелую жизнь. Узнав об этом, Пушкин стал ко мне еще лучше относиться, совсем как к родному сыну. Да он и ко всем остальным хорошо и по-доброму относился.

В школе у нас также преподавала Мариэтта Харлампиевна Франгопуло, гречанка по происхождению. От нее мы многое узнали об истории балета, о традициях исполнительства. И еще она рассказывала нам разные байки. Например, как Святослав Кузнецов лазал по водосточной трубе к знаменитой балерине Татьяне Вечесловой. Он, между прочим, был младше ее на пятнадцать лет.