Электронная библиотека » А. Сахаров (редактор) » » онлайн чтение - страница 15

Текст книги "Павел I"


  • Текст добавлен: 3 октября 2013, 17:19


Автор книги: А. Сахаров (редактор)


Жанр: Историческая литература, Современная проза


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 15 (всего у книги 60 страниц)

Шрифт:
- 100% +
XXII
ИЗ-ЗА ТУПЕЯ

Первая встреча графини Елизаветы с Череповым после его письма произошла как-то вовсе не так, как предполагал и мечтал о ней каждый из них заранее. Оба они были не то что сконфужены, но им вдруг стало несколько неловко, и они ушли вглубь себя и далеко не высказали друг другу того, что хотелось бы высказать. Вместо пламенного, сильного слова разговор между ними вообще не клеился, вертелся около самых обыкновенных и вовсе для них посторонних тем, и оба они, как бы боясь вывести его на настоящую и столь желаемую каждому дорогу, усиленно старались поддерживать его именно на этих посторонних темах. Всё, что заранее было так стройно и хорошо обдумано, вдруг улетучилось, испарилось из мысли и памяти, показалось вовсе некстати, вовсе ненужным, неуместным; о письме ни с той, ни с другой стороны не было сказано ни слова, ни намёка, как будто за эти дни вовсе не произошло ничего особенного ни в судьбе Черепова, ни в их взаимных отношениях, и таким образом эта первая встреча прошла самым обыкновенным образом и, сравнительно с их прежними встречами, даже суше, чем обыкновенно. Но не то было в душе: графиня Елизавета чувствовала, что Черепов стал не чужой её сердцу, и почувствовала это ещё живее и как бы осязательнее именно в ту минуту, когда он удалился после этой первой встречи и когда не сказалось ему того, что хотелось и задумано было высказать. Они продолжали встречаться в свете, но оба боялись и скорее избегали, чем искали встреч между собою. В их взаимных отношениях оставалось что-то незавершённое, недосказанное, и оба они чувствовали, что стоит только сделать первый приступ, сказать всего лишь одно заветное слово, именно то слово, которое нужно сказать, – и всё выскажется, всё довершится, всё станет ясно и хорошо между ними, но это-то слово и не выговаривалось…

Так прошла осень, и зима, и наступил март месяц 1799 года.


Блестящие победы молодого генерала Бонапарте на полях Италии в 1796 году и Кампоформийский мир, заключённый в октябре следующего года,[68]68
  Мирный договор между Австрией и Францией был заключён 17 октября 1797 года в Кампо-Формио (Италия). По условиям соглашения Австрия была вынуждена отказаться от Нидерландов и признать границей Франции левый берег Рейна.


[Закрыть]
сделали Францию грозою для её соседей и дали ей решительный перевес на западе Европы. Французское правительство, увлечённое успехами своей армии, перестало полагать всякие пределы своим политическим притязаниям, и потому-то насильственные меры, принятые Директорией, побудили несколько держав образовать вторичную коалицию против Французской республики. В этой коалиции приняли участие: Англия, постоянно враждовавшая с Францией; Россия, ручавшаяся по Тешинскому трактату за самостоятельность Германии;[69]69
  Россия и Франция были посредниками при заключении 13 мая 1779 года Тешинского мирного договора, которым закончилась война за баварское наследство между Австрией, Пруссией и Саксонией.


[Закрыть]
Австрия, вполне убеждённая в безуспешности Раштадтских переговоров;[70]70
  Раштадтский конгресс с участием Франции, Австрии и Пруссии открылся 9 декабря 1797 года. С самого начала переговоров французская делегация заняла жёсткую позицию и выдвинула неприемлемые требования. Это вынудило в конце концов австрийского посланника гр. Меттерниха потребовать удаления французской миссии и объявить о том, что император австрийский считает все решения конгресса недействительными.


[Закрыть]
Турция, оскорблённая самовольным захватом Египта;[71]71
  Французский экспедиционный корпус под командованием Бонапарта вступил в Египет летом 1798 года.


[Закрыть]
короли Неаполитанский и Сардинский, опасавшиеся угрозы нападения на свои владения со стороны Франции, и, наконец, некоторые из германских владетельных князей, сопредельных Французской республике. В 1799 году со стороны союзных государств предположено было напрячь все усилия против господства беспокойной Директории. Значительные армии направлены были в Германию и Италию, и в то же время Австрия вместе с Англией обратились к императору Павлу с просьбой о вручении командования союзными войсками в Италии полководцу, никогда ещё не бывшему побеждённым, – Суворову.

Гениальный старик по смерти императрицы Екатерины почувствовал перемену в началах армейского военного быта, не сошёлся с нововведениями во взглядах на требования нового воинского устава и, подвергнутый опале, удалился в своё село Кончанское. Здесь, играя с деревенскими мальчишками в бабки, звоня на колокольне и читая в церкви Апостол, он в то же время внимательно следил за ходом войны, бывшей следствием Французской революции; составлял, для собственного удовольствия, планы кампаний против французов и, бодрый духом, хотя убелённый сединами, томился в бездействии. Император вызвал его в Петербург и принял с особенным почётом и милостию. Во всей столице только и разговора было о Суворове. Имя его перелетало из уст в уста, повторялось и в богатых гостиных, и в убогих подвалах, и на всех перекрёстках; что ни день, то новый анекдот распространялся о Суворове; им восторгались, его лелеяли, на него возлагали все надежды, – это был герой дня, на которого с гордостью смотрела вся Россия. Одушевление в обществе сделалось необычайное: молодые силы бурлили, искали исхода и порывались к войне с врагами целой Европы. Хотя нам, собственно, мало было дела до Франции и нас она ни в чём не касалась непосредственно, но в тогдашнем русском обществе были ещё сильны и живучи некоторые принципы и основы, и потрясение их в Европе отзывалось негодованием в русских городах и усадьбах. Притом же общество это не утратило ещё живых воспоминаний о грозном блеске и громкой славе русского имени при Екатерине. Долг, честь, слава и доблесть не были для него пустыми звуками, и меркантильные интересы личного эгоизма не смели беззастенчиво возвышать свой мещански-либеральный голос там, где дело шло об общем государственном величии. В этом обществе, при всех его грубых недостатках, была ещё та особенная закваска, которая порой исполняла его бескорыстными порывами широкого великодушия и готовностию на многие жертвы. Наши деды вообще были сильные люди.


На площадке пред дворцом выстроился развёрнутым фронтом гвардейский батальон со знаменем и несколько взводов иных частей войск, назначенных к заступлению караулов. В ожидании развода генералитет и офицерство, не участвующие в строю, толпились большими пёстрыми группами около главного подъезда. Война, французы и Суворов были почти исключительной темой всех разговоров, расспросов и сообщений между офицерством.

– Господину подполковнику имею честь кланяться! – подошёл к Черепову Поплюев.

– Ба! господин прапорщик!..

– Подпоручик-с, – поправил Прохор.

– Как? уже?! Простите на моей оплошности, не приметил сразу.

– Н-да-с, уже! Иные сверстники, гляди, в капитаны метнули, а мы своим ходом только до сего ранга подвинулись.

– Что же так медленно?

– Линия-с… Ну, и притом же, признаться сказать, по несправедливости однажды обойдён был представлением к чину. Незадача мне…

– Давно ли в Питере?

– Только четвёртого дня в двадцативосьмидневный отпуск прибыл, с высочайшего разрешения; да вот всё до сего утра со своими старыми измайловцами путался, а то бы непременно к вам заехал респект отдать.

К Черепову подошли и поздоровались ещё два-три знакомых измайловца.

– А наш-то Прошка каков? а? – кивнул один из них на Поплюева. – Как вы думаете, зачем в столицу изволил пожаловать?

– Пожуировать, конечно.

– Какое! Ищет перевода в действующую армию.

– Вот как! – слегка удивился Черепов.

– А почему ж бы нет? – вступился за себя Прохор. – Я уж давно в себе мечтание питал такое, а время теперь самое подходящее. Чин на мне скромнёхонький, обиды мною ничьей шее быть не может, ну а война авось-либо и вывезет… Я уж думал было абшид брать вчистую, да мундира по офицерскому рангу пока ещё не выслужил, а без мундира что за абшид!.. Это уж не токмо что пред своим братом дворянином, но и пред подлого класса людьми довольно в стыд мне будет.

– А куда ваш знаменитый майор девался? – спросил Черепов, невольно как-то вспомнив при этом поплюевскую «Усладушку» и инспекторский смотр отца архимандрита.

– Майор-то? – переспросил Прохор. – Да куда же ему деваться! Всё у меня на хлебах живёт, при вверенной ему команде.

– А вы не распустили её?

– Помилуйте, зачем распускать! Аль хлеба у меня не хватает? Пусть живут себе с Богом!

– А знаешь, брат, что? – шутя обратился к Поплюеву один из его измайловских приятелей. – Ты бы вместо себя-то майора на войну послал.

– Зачем так?

– Да понадёжнее будет.

– То есть в каком разуме надлежит понимать сие?

– Да весьма просто. Во-первых, для чего тебе твой благородный лоб под пули подставлять, а во-вторых, ведь и струсишь-то, пожалуй, француза…

– Кто?.. Я?!.. – подпрыгнул Поплюев.

– Ты, сударь.

– Я?.. Француза?.. Государь мой, вы меня плохо разумеете! Не токмо что француза, я, коли захочу, то и самого чёрта не струшу.

– Зачем чёрта! До чёрта далеко, – продолжал подтрунивать приятель, – а вот и сего почтенного старца, – кивнул он на стоявшего впереди пузатенького генералика, – стоит лишь оглянуться ему на тебя, так и того-то струсишь.

– На каких резонах изволишь полагать обо мне такое? – всё более и более подфыркивал Прохор. – Я, коли захочу, то и доказать могу, что не струшу.

– Ну и докажи.

– И докажу!

– Поди и дёрни его за тупей, тогда поверю.

– За косицу-то?.. его?.. Вот ещё! Стоит труда! Нашёл доказательство!

– Да уж каково ни есть, а не дёрнешь.

– Ан дёрну!

– Ан врёшь!

– Я?! Не дразни, брат, лучше! Эй, не дразни!.. Меня стоит только раздразнить, так я бедовый!

– Бедовый-то бедовый, а за косицу всё-таки не дёрнешь.

– Да не токмо что старца, а… понимаешь ли, кого? И то дёрну!

– Ну, брат Прошка, никак ты во хмелю!.. – засмеялись приятели. – Много ли чефрасу хватил сегодня? С утра уж благословился. Закуси-ка лучше гвоздичкой, а то дух будет.

– Гвоздичкой-то я закушу, а дёрнуть всё-таки дёрну, коли мне такое расположение блеснёт.

– Пари, что не дёрнешь! – продолжал потешавшийся приятель.

– Идёт! – расхорохорился Поплюев. – Идёт, коли на то пошло! На что угодно?

– Да что тебя много разорять-то! На десяток устерсов у Юге, с аглицким пивом. Вот я на твой счёт и позавтракаю. Господа, будьте свидетелями – разнимите!

– Смирно-о-о! – раздался вдруг громкий голос штаб-офицера, командовавшего разводом.

Мгновенно всё смолкло; генералы вытянулись в одну шеренгу против фронта, за ними во вторую шеренгу стали все штаб – и обер-офицеры, а третья образовалась из юнкеров и унтер-офицеров, не участвовавших в строю.

Пять минут спустя раздалась новая команда: фронт взял «на краул», барабаны грянули встречу, эспонтоны и знамя отдали салют, и всё живое на площадке замерло в напряжённом ожидании.

С крыльца сходил император.

Начался вахтпарад. Штаб-офицер сначала заставил фронт проделать все ружейные приёмы по флигельману, потом скомандовал «батальон, шаржируй», то есть стреляй, – и фронт, не производя огня, проделал примерное заряжание, прицеливание и вновь заряжание. Затем была подана команда барабанщикам: «Бей сбор». Те вышли и стали боком ко фронту – и вновь грянули барабаны, после чего на середину вышел плац-майор и скомандовал: «Слушай, на плечо! Подвысь! Гауптвахт направо, гренадеры налево!». Во время исполнения данного движения фронтовые офицеры, взяв эспонтоны вверх, в правую руку, и выйдя вперёд, стали по старшинству чинов пред середину парада, а за ними в две шеренги вытянулись унтер-офицеры. Здесь плац-адъютант разделил их всех по постам, и тогда по команде: «Господа обер – и унтер-офицеры, на свои места! Марш!» – все разом разошлись по рядам направо и налево. Затем: «Повзводно направо заходи! Марш!» – и весь парад под звуки флейт и барабанов шёл церемониалом мимо императора.

Государь остался вообще доволен парадом и по окончании развода, собрав вокруг себя тесную толпу офицеров, стал передавать начальствующим лицам парольный приказ и разные замечания. Черепову случайно довелось стоять как раз за спиною государя. Вдруг видит он, что рядом с его локтем протягивается вперёд чья-то рука – и хвать за чёрную ленту косицы!

У Черепова захолонуло сердце и на мгновение в глазах помутилось. Он понял, что это такое и чем может грозить подобная проделка. Государь в то же мгновение обернулся, и вопросительно-строгий взгляд его в упор остановился прямо на Черепове.

«Погиб!» – как молния мелькнуло в уме последнего. Надо было выручать уже не Поплюева, а самого себя, и как можно скорее.

– Простите, ваше величество! – почтительно и тихо проговорил он, стараясь казаться как можно спокойнее. – Тупей лежал не по форме… Чтобы молодые офицеры не заметили…

Государь молча продолжал смотреть ему прямо в лицо тем же сурово блестящим взглядом, и Черепову показалось вдруг, будто он тоже понимает, в чём дело, и даёт ему чувствовать это. С полминуты, по крайней мере, продолжал государь держать его под этим магнетически действующим взглядом, и какое-то смутное чувство говорило Черепову, что если он оробеет и смутится, то пропал безвозвратно и навеки. Но он чувствовал себя правым, совесть его была спокойна.

– Благодарю, полковник! – громко сказал государь и отвернулся, продолжая прерванную речь с генералом.[72]72
  Этот вполне исторический факт известен из нескольких мемуаров, напечатанных в разное время и, между прочим, в записках Н.И.Греча (см. «Русский архив» 1873 г.) Ф. Булгарин в своих «Воспоминаниях» (изд. 1846 г., ч. II), рассказывая о том же, говорит, что проделка с тупеем была совершена известным шалуном того времени Вакселем.


[Закрыть]

Черепов оглянулся назад – за ним, ни жив ни мёртв и весь бледный как полотно, стоял и трясся, как в лихорадке, Прохор Поплюев.

После развода Черепов по пути заехал к Юге позавтракать. Несколько минут спустя появился там и Поплюев со своей компанией.

– Благодетель мой!.. Спаситель! – плаксиво, смущённо и вместе с тем радостно кинулся к нему Прошка. – Сколь виноват я пред вами!.. Нет слов и меры моей вине и моей благодарности!..

– Зато вы пари выиграли, – равнодушно улыбнулся Черепов.

– Что пари!.. В Сибири места мало мне за это… Я растерялся, но я думал… Клянусь вам, думал, что если на вас обрушится беда, то – была не была! – выступлю вперёд и брякну: так и так, мол, я это сделал!

– Напрасно не вышел – полковником был бы, – подтрунил измайловский приятель.

– Эх, братец ты мой! пустой ты, как вижу я, человек! Что полковник!.. Не полковник, а ум нужен, находчивость, смётка – вот что нужно! А Прошка – дурак, и ничего больше!.. Но нет, – продолжал Поплюев, с чувством обращаясь к Черепову, – вы великодушны… вы доказали то… Ну, и, значит, вы меня простите!.. А я вам за сие всю жизнь, как собака… понимаете ли, как собака буду вам предан! Издыхать у ног ваших стану!.. Выпьем!

– Так-то, брат Пронька! – хлопнул его по плечу приятель. – Хоть пари я и проиграл тебе, а всё же ты не в барышах! Уж чего бы, кажется, вернее награды, как нынче, ан глядишь – и тут тебя обошли-таки чином!

– Что делать, братец мой! – пожал плечами Поплюев. – Незадача мне!.. Выпьем!


В тот же день вечером к Черепову явился вестовой и объявил, что граф Харитонов-Трофимьев просит его немедленно же пожаловать к себе по высочайшему повелению.

Черепов оделся по форме и поехал.

Он застал графа одного в его обширном, слабо освещённом кабинете. Старик сумрачно ходил по комнате и казался чем-то озабоченным.

– Государь император, – сказал он Черепову, – поручил мне, как бывшему вашему шефу, передать вам, чтобы вы отправлялись в действующую армию к графу Суворову. Вот вам пакет: в оном найдёте вы маршрут, подорожную, прогоны и приказ о своём назначении. Вы отправляетесь в распоряжение фельдмаршала, и государь надеется, что на поле чести потщитесь вы найти более достойное применение избытку ваших сил и смелости.

– Как скоро должен я выехать? – почтительно спросил Черепов.

– Немедленно же. Чтобы к утру вас уже не было в городе.

– Воля его величества будет исполнена, – проговорил Черепов и уже хотел было откланяться, как граф с участием взял его за руку.

– Пожалуй, дружок, скажи на милость, – заговорил старик, меняя свой официальный тон на дружескую и душевную ноту, – что это за несчастная блажь пришла тебе в голову дёргать за тупей?

– Граф! Неужели вы думаете, что я мог дерзнуть на что-либо подобное? – открыто и с чувством достоинства поднял Черепов голову.

– Как так?! – изумился Харитонов. – Стало быть, дёрнул не ты?

– Не я, клянусь на том честью!

– Так кто же?

– Я знаю кто; но прошу вас, не невольте меня называть его имени. Он уже достаточно наказан своей совестью, и я ни в коем случае не назову его.

Старик задумчиво прошёлся по комнате.

– Молодой человек, – с чувством заговорил он, снова взяв за руку Черепова, – это с вашей стороны благородно!.. Не сумневаюсь, что вы говорите мне правду; и верь, друг мой, при случае я доведу о сём похвальном поступке до государя, а теперь прощай, Господь с тобой!.. Поезжай с Богом и постарайся возвратиться, как подобает храброму!

И с этими словами он поцеловал Черепова и отпустил его из кабинета.

Миновав смежную комнату и проходя через большую неосвещённую залу, Черепов вдруг заметил, что мимо него мелькнуло женское платье.

– Это вы, графиня? – тихо спросил он голосом, упавшим вдруг от неожиданного волнения. Сердце его дрогнуло и забилось тревожно и сладко.

– Я… постойте на минуту, – шёпотом лепетала Лиза, – я знаю всё… давеча отец мне сказывал… Вы едете?

– Сею же ночью… Прощайте, быть может, не увидимся.

– Нет, нет, не говорите так… не надо! – порывисто и как-то жутко заговорила она, схватив его руку. – Не надо… не надо так говорить! Вы вернётесь… Вы должны вернуться… Я верю… я буду молиться… Постойте… Вот вам.

И, быстро сняв с себя золотой крестик на золотой цепочке, она поцеловала его, перекрестила им Черепова и надела на шею.

– Он сохранит вас… молитесь и… не забывайте меня… вашу… Лизу.

И с этим словом в голосе девушки прорвались сдержанные слёзы.

Схватив её дрожащую руку, Черепов с благоговейным чувством восторженно покрыл её своими влюблёнными поцелуями, и вдруг в душе его стало так ясно, тепло, светло и отрадно, и вся будущность озарилась чудным, радужным блеском.

Заветное, желанное слово, которое не выговаривалось так долго, наконец-то было сказано.

XXIII
В ИТАЛИИ

Черепов нагнал Суворова уже около Вены и тотчас представился фельдмаршалу, вручив ему высочайший приказ о своём назначении в его распоряжение.

– Крестика, чай, хочешь? Затем и поехал? – с некоторым неудовольствием спросил Суворов, прочтя бумагу.

– Совсем напротив тому, ваше сиятельство! – с чувством внутреннего достоинства возразил Черепов. – Я здесь совсем случайно и даже самому себе неожиданно.

И он, зная, что старик не любит терять много времени на лишние разговоры, вкратце, но с толком рассказал ему причины своего внезапного отправления в действующую армию.

– Помилуй Бог! Какой молодец! – весело вскричал фельдмаршал. – Из-за тупея!.. Ха-ха!.. И товарища не выдал! Похвально!.. Ну, будем служить с Божьей помощью! При мне оставайся.

И он милостиво отпустил от себя Черепова.


Суворов прибыл в Вену 15 марта и был встречен приветливыми кликами всего населения. Император Франц II принял его ласково и с почётом. В Шенбрунне старик впервые после долгой разлуки увидел русские войска и радостно приветствовал их.

– Здравствуйте, чудо-богатыри, любезнейшие друзья мои! Опять я с вами! Здравствуйте!

И на восторженных лицах героев Кинбурна, Фокшан, Рымника, Измаила и Праги[73]73
  Кинбурн, Фокшаны, Рымник, Измаил – места побед русской армии в сражениях второй турецкой войны при Екатерине II (1787–1791). Прага – предместье Варшавы, взятое штурмом 24 октября 1794 года во время подавления польского восстания.


[Закрыть]
показались слёзы…

Вкратце и на словах объяснив императору Францу все свои стратегические предположения, Суворов спешил уехать в Италию, где с нетерпением ожидал его русский вспомогательный корпус генерала Розенберга.

Но барон Тугут, первый министр австрийского кабинета, мелкая личность, взобравшаяся на высоту из ничтожества, всячески домогался, чтобы русский фельдмаршал, представил венскому гофкригсрату[74]74
  Высший военный совет, коего членами были тогда: Коллоредо, Туркгейм и Тигэ – покорные исполнители распоряжений штатского Тугута. Независимо от этих членов, Тугут любил употреблять по военным делам преданного ему Лауэра, которого все ненавидели.


[Закрыть]
точный и подробный план будущих военных действий и, не видя этого плана, под разными предлогами задерживал Суворова в Вене. Эти домогательства не повели, однако, ни к чему. Суворов очень хорошо понимал, что такое гофкригсрат, знал за ним «неискоренимую привычку битым быть», называл членов его унтеркунфтами, бештимтзагерами, мерсенерами[75]75
  Лагерниками (нем.). указчиками (нем.). наёмниками (англ.).


[Закрыть]
и вообще не располагал доверять своих планов Тугуту, секретарь которого служил некогда секретарём при Мирабо и поэтому самому казался Суворову подозрительным и продажным. Да и сам Тугут далеко не был симпатичной личностью. Эгоистически и ревниво заботясь только о своём собственном влиянии при дворе, он не допускал никого действовать самостоятельно, вмешивался во всё и, вовсе не будучи военным человеком, связывал по рукам австрийских генералов, не смевших шагу ступить без категорического предписания из Вены. Подобная система, конечно, не могла нравиться Суворову, который хотел сражаться независимо от методических соображений гофкригсрата. Старик не согласился даже запросто побывать у Тугута для объяснений хотя бы словесных, на что не раз намекал ему граф Разумовский, русский посланник в Вене.

– Андрей Кириллович! – отвечал обыкновенно на эти намёки Суворов, – ведь я не дипломат, а солдат… русский… Куда мне с ним говорить? Да и зачем? Он моего дела не знает, а я его дела не ведаю!.. Знаете ли вы, Андрей Кирилллович, первый псалом? «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых»!

Кончилось тем, что на все приставания Тугута Суворов вручил ему кипу белой бумаги и показал чистый лист с бланком императора Павла со словами: «Вот мои планы!»

Эта суворовская шутка окончательно взбесила Тугута и была зерном той затаённой неприязни австрийских властей к русскому главнокомандующему, следствием которой были и бесплодность лавров, обильно пожатых Суворовым в Италии и, ещё более, бесплодность неимоверных подвигов, им же совершённых в Швейцарии.

2 (14) апреля он прибыл в Верону. Жители со свойственной им итальянской живостью и пылкостью сделали ему много шумных оваций: они выпрягли из кареты лошадей и повезли её сами до дворца, отведённого фельдмаршалу.

Здесь Суворов принял под своё начало австрийских и русских генералов. Представление последних происходило отдельно и как бы домашним образом, сопровождаясь разными оригинальностями. Пока Розенберг называл чин и фамилию представляемого, Суворов стоял навытяжку, с закрытыми веками, и при каждой неизвестной ему фамилии быстро открывал глаза, говоря с поклоном:

– Помилуй Бог!.. Не слыхал! Не слыхал!.. Познакомимся.

Дошла очередь до генерала Милорадовича.

– А! это Миша?! Михайло?! – вскричал Суворов.

– Я, ваше сиятельство! – поклонился статный двадцативосьмилетний красавец в генеральском мундире.

– Я знавал вас вот таким! – продолжал старик, показывая рукою на аршин от полу. – Я едал у вашего батюшки Андрея пироги. О! да какие были сладкие! Как теперь помню… Помню и вас, Михайло Андреевич! Вы хорошо тогда ездили верхом на палочке! О, да и как же вы тогда рубили деревянной саблей! Поцелуемся, Михайло Андреевич! Ты будешь герой! Ура!

Милорадович, растроганный до слёз, говорил, что постарается оправдать мнение о нём фельдмаршала.

Наконец Розенберг назвал генерал-майора князя Багратиона.

При этом имени Суворов встрепенулся, открыл глаза, вытянувшись, откинулся назад и спросил:

– Князь Пётр? Это ты, Пётр?.. Помнишь ли ты… под Очаковым! с турками! в Польше! – И, подвинувшись к Багратиону, он его обнял и стал целовать в глаза, в лоб, в губы, приговаривая:

– Господь Бог с тобою, князь Пётр!.. Помнишь ли?.. А?.. помнишь ли походы?

– Нельзя не помнить, ваше сиятельство, – отвечал Багратион со слезами на глазах, – не забыл и не забуду…

По окончании представления Суворов быстро повернулся, заходил широкими шагами, потом, вдруг остановясь, вытянулся и с закрытыми глазами начал произносить скороговоркою, не относясь ни к кому именно:

– Субординация! Экзерциция! военный шаг – аршин; в захождении – полтора. Голова хвоста не ожидает. Внезапно, как снег на голову! Пуля бьёт полчеловека; стреляй редко, да метко; штыком коли крепко. Трое наскочат: одного заколи, другого застрели, а третьему карачун! Пуля дура, а штык молодец! Пуля обмишулится, а штык не обмишулится! Береги пулю на три дня, а иногда и на целую кампанию. Мы пришли бить безбожных, ветреных, сумасбродных французишек; они воюют колоннами – и мы их будем бить колоннами!.. Жителей не обижай! Просящего пощады милуй!

Проговорив эту инструкцию, Суворов умолк и, как бы утомясь, склонил голову, наморщил брови, углубился в себя… Но чрез несколько секунд вдруг встрепенулся, приподнялся на носки, живо повернулся к Розенбергу и сказал:

– Ваше высокопревосходительство! Пожалуйте мне два полчка пехоты и два полчка казачков.

И следствием этого «пожалуйте» было немедленное выступление авангарда под начальством князя Багратиона.

В Вероне издано было воззвание Суворова к итальянцам: «Из далёких стран севера пришли мы защищать веру, восстановить престолы, избавить вас от притеснителей. Наказание непокорным; свобода, мир и защита тем, кто не забудет долга своего – сражаться со злодеями!»

Русский корпус в Италии состоял из верных сподвижников Суворова в войнах турецкой и польской. Каждый солдат знал своего «батюшку». Утомлённые продолжительным и быстрым походом, войска авангарда немедленно начали ряд славных подвигов.

Первое дело русских с французами произошло при Палаццоло. Когда Суворову были представлены пленные французы, взятые в этом сражении, он отпустил их немедленно во Францию со словами: «Идите домой и скажите землякам вашим, что Суворов здесь». 9 апреля Багратион и Край[76]76
  Австрийский генерал.


[Закрыть]
взяли укреплённую Бресчио; 14 – Моро, разбитый при Лекко и Треццо, бежал за реку Адду, а Серрюрье, настигнутый при Вердерио, положил оружие. Возвращая шпагу пленному Серрюрье, Суворов произнёс стихи Ломоносова:

 
Великодушный лев злодея низвергает,
Но хищный волк его лежащего терзает, —
 

велел перевести эти стихи французскому генералу и вышел из комнаты.

«Quel homme![77]77
  Что за человек! (фр.).


[Закрыть]
» – воскликнул удивлённый Серрюрье.

Император Павел, получив известие об этих победах, велел дьякону возгласить в конце благодарственного молебна: «Высокоповелительному фельдмаршалу графу Суворову-Рымникскому многия лета» – и, посылая победителю портрет свой в перстне, осыпанном брильянтами, писал в рескрипте: «Примите его в свидетели знаменитых дел ваших и носите на руке, поражающей врага благоденствия всемирного». Сын Суворова тогда же был сделан из камер-юнкеров генерал-адъютантом и отправлен к отцу, причём государь сказал ему: «Поезжай и учись у него; лучше примера тебе дать и в лучшие руки отдать не могу».

Стояли дни Страстной недели. На бивуаках разбивалась палатка походной церкви, и кто хотел, тот шёл молиться. Суворов вместе со всем штабом, питавшийся в эти дни исключительно постной пищей, несмотря ни на какую усталость, постоянно присутствовал при богослужении и всё время службы был в величайших хлопотах: пел на клиросе с дьячками и досадовал на них, когда несогласно с ним пели, читал Апостол «с великим напряжением голоса», беспрестанно перебегал с клироса на клирос, то в алтарь, то молился перед местными образами и клал положенное число земных поклонов, наблюдая в это время из-под руки, все ли усердно молятся. «Религии предан, но пустосвятов не люблю», – говорил он и уподоблял их вазам, которые звенят, потому что внутри пусты. Когда были присланы первые австрийские и русские ордена для его подчинённых, он приказал священнику окропить эти знаки отличия святой водой в алтаре, а после молебна, при выносе их на блюде, каждый удостоенный монаршей милости становился на колени; тогда Суворов, с поцелуем и приличным приветствием, возлагал на него орден. И сам престарелый австрийский генерал Мелас, которого он называл «папой Меласом», должен был с коленопреклонением принять от него крест Марии-Терезии 2-й степени.

Изумив всю Италию и Европу быстрым переходом от Вероны до столицы Ломбардии, Суворов в страстную субботу остановился в виду Милана.

– Demain j'aurai mille-ans![78]78
  Завтра я войду в тысячелетие (фр.). Игра слов: «Милан» и «Тысяча лет».


[Закрыть]
– сказал он каламбур при этом, и действительно, на следующий день, 16 (28) апреля, в самый светлый праздник, русские полки торжественно вступили в этот город. Народ с восторгом приветствовал своих избавителей, хотя и сильно-таки побаивался этих «северных варваров». Суворов ехал позади своего секретаря Е. Фукса и генерал-лейтенанта Ферстера, приказав им вместо него раскланиваться с публикой. Когда же русские полки, пройдя церемониальным маршем, в пустых и тесных колоннах построились в каре на городской площади, Суворов посреди них, сняв шляпу, запел: «Христос воскресе из мёртвых».

– Смертию смерть поправ, И сущим во гробех живот даровав! – разом, как один человек, подхватило за ним 18 000 голосов русского войска. Всё это действительно «соделалось стадом одного пастыря», замечает очевидец.[79]79
  Фукс Е. См. его «Собрание разных сочинений», с. 184.


[Закрыть]
Троекратно повторился гром этой торжественной священной песни, и эффект хора был поразителен. Миланцы дрожали в исступлённом восторге и своими приветственными криками покрыли окончание православного гимна.

– Христос воскресе, ребята! – когда всё смолкло, крикнул Суворов солдатам.

– Воистину воскресе, отец! – отгрянуло ему войско.

Это был могучий отклик на православное приветствие, какого никогда ещё не раздавалось в Милане.

Суворов слез с коня и стал христосоваться с окружающими. Его обступили массы офицеров и солдат. По замечанию очевидца, «не оставалось ни одного фурлейта, которого бы он не обнял и троекратно не поцеловал».[80]80
  Фукс Е. См. его «Собрание разных сочинений», с. 184.


[Закрыть]
Даже сам пленный Серрюрье не избегнул его лобызания, и Суворов заставил его отвечать по-русски: «Воистину воскресе». Но когда общий восторг достиг до полного энтузиазма, старик вдруг прослезился. Он вспомнил любимых своих фанагорийцев.[81]81
  Фанагорийский гренадерский полк (ныне Суворовский) в это время находился на другом конце Европы, в составе нашей голландской армии.


[Закрыть]

– С ними, чудо-богатырями, взял я Измаил, – говорил фельдмаршал, – с ними разбил при Рымнике визиря… Где они?.. Как я бы желал теперь с ними похристосоваться.

Черепов присутствовал при всей этой грандиозной сцене и живо ощущал в груди своей трепет какого-то священного восторга. Сердце его замирало от радости, и в то же время хотелось плакать, и он не замечал даже, как из глаз его одна за другой падают крупные слёзы, и так он был горд сознанием, что и он тоже душою и телом принадлежит к этой доброй, честной, православной семье, которая с дальнего севера явилась в этот роскошный южный город и здесь, среди чуждой страны и природы, сознаёт себя всё той же извечной и неизменной силой, которая зовётся русским народом. Вспомнился также ему и образ Лизы…

Она далеко; но он чувствует её близко, совсем близко, как бы тоже здесь, рядом с собою, и шепчет ей своё приветствие: «Христос воскрес, моя милая!»

И под влиянием этого чувства достал он из-за пазухи крестик, надетый Лизой на его шею в минуту прощанья, и благоговейно приник к нему губами.

Он мысленно христосовался с нею.

Солдаты рассыпались по улицам и отведённым для них квартирам – и Милан как-то вдруг превратился совсем в русский старинный город. Солдатики наши на улицах, в домах, в лавках – крестятся, целуются, обнимают друг друга, меняются красными яйцами, которые они какими-то судьбами успели тотчас же раздобыть и накрасить в сандале, угощают друг друга пасхою в итальянских булочных, славят Христа; везде по отведённым квартирам теплятся восковые свечи пред походными медными складенцами, которые русские люди сейчас же повесили на гвоздиках, рядом с католическими изображениями. Толпы праздношатающейся городской черни, не понимая ничего, с любопытством бегали повсюду за солдатами, рассматривали их, как нечто диковинное, дотрагивались до них и ощупывали руками мундиры, оружие, разевали рты, корчили рожи, жестикулировали, добродушно смеялись и горлопанили между собою. Наши сейчас же обгляделись и обошлись с ними по-свойски.

– Ну, брат-пардон, Христос воскрес! – говорили они иному итальянцу – Хоша ты и басурман, и глуп, а всё же человек, значит. Поцелуемся!


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации