Текст книги "Екатерина Великая (Том 1)"

Глава седьмая
ПОРАЖЕНИЕ БЕСТУЖЕВА

В Петербурге ретирада Апраксина большое смятение произвела. Союзники – французский посланник маркиз Лопиталь да австрийский граф Эстергази – к канцлеру бросились, к Бестужеву:

– Как так? Почему это Апраксин из Пруссии назад повернул? Почему он допускает, что король Прусский теперь наши союзные войска теснит? Почему он на походе обозы бросает, пушки заклёпывает? Почему её императорское величество обещание верности союзникам не держит? Или сто тысяч флоринов, которые австрийская императрица Мария Терезия великому князю-наследнику Петру Фёдоровичу за поддержку дала, зря пропали?

Алексей Петрович сразу же понял, что тучный боярин промашку дал, по-медвежьи действовал… «Вот дурак, прости Господи! Всех нас погубит того гляди…»

Бестужев немедленно приказал подать карету и поскакал к великой княгине Екатерине Алексеевне.

– Брюхан наш эдак всё дело погубит, – сказал он. – Ваше высочество немедля ему написать должны, сколько о нём недобрых слухов уже по Петербургу гуляет… Нужно ему войска вперёд двинуть, чтобы те слухи пресечь… Слухи эти всем нам опасны могут быть!

Фике впилась в его тёмные, всё ещё блестящие глаза, её голова озабоченно кивала в такт речи канцлера.

– Так, так, месье Бестужефф, непременно напишу. Сегодня же… Я уж у себя обед в честь победителей при Гросс-Егерсдорфе учредила… Все напились вполне…

– Это, конечно, хорошо, но письмо ваше необходимо. А ну как императрица доискиваться станет, кто в этом деле причина? Вы же одна всё прекратить можете. Письмо я сам отправлю, за ним приеду… А то беда… Беда!

На следующий день высокая карета Бестужева четвернёй гремела по Невскому проспекту, ревел на прохожих кучер, подскакивали на запятках ливрейные гайдуки. Прижавшись в уголке кареты, завернувшись в тёплый плащ, держа треугольную шляпу на коленях, вельможа думал напряжённо. Письмо Апраксину Екатерина написала. Вот оно. В его руках. Оно будет направлено в армию, своё действие произведёт. Тот несумнительно войска вперёд двинет или же в крайности их отступление остановит. Но ведь союзники-то в Петербурге в один голос кричат, что-де это он, Бестужев, апраксинский дружок, такую хитрую интригу подвёл, Фридрихом будучи подкуплен. Следственно, надо её императорское величество государыню-императрицу в известность поставить, к т о же это виновник всей интриги, чтобы со своих плеч обвинение на случай снять да на другие взвалить…

События развёртывались стремительно. Когда карета Бестужева подлетела к его великому дому, тому самому, на постройку которого он у английского посланника 50 тысяч занимал, и вельможа, подхваченный соскочившими гайдуками под локотки, стал уже на ступеньки крыльца, к нему подскакала другая карета. Высокий генерал в австрийской форме, в шляпе с высоким плюмажем, господин фон Букков, бурно шагнул из кареты и, вытянувшись, отсалютовал Алексею Петровичу.

– Ваше превосходительство! – радостно отнёсся Бестужев. – Ко мне? Очень приятно, очень-с!

– К вам, граф! – сказал господин фон Букков глубоким басом.

– Прошу подняться в приёмную… Прошу-с! Я к вашим услугам!

Двадцать минут генерал нервно шагал взад и вперёд по приёмной, пока не распахнулись высокие палисандровые двери кабинета и канцлер не стал на пороге:

– Прошу-с!

Оба сели напротив друг друга на широкие кресла.

– Чем могу служить?

– Ваше сиятельство, – заговорил генерал фон Букков, оправляя синюю ленту через плечо. – Имею именное повеление от её величества императрицы, королевы Марии Терезии – обратить внимание русского правительства на то обстоятельство, что командующим русской армией в Пруссии графом Апраксиным союзные обязательства не соблюдаются. В то время как австрийская, французская и саксонская армии, свои силы напрягая, бьются и в Богемии и на Рейне, русская армия, разбив пруссаков под Гросс-Егерсдорфом, неожиданно ретираду обратно учинила, якобы на зимние квартиры… Союзные командования тем обеспокоены, поелику они в том к себе недоброжелание видеть могут.

Бестужев с приятной улыбкой поднял вверх руку.

– Простите, мой генерал! – сказал он. – Простите! Все такие оплошности фельдмаршала Апраксина уже исправлены, и не сомневаюсь, что оный генерал в скорости сильную оффензиву[43]43
  Наступление (фр.).


[Закрыть] начнёт…

– Но это только дипломатия вашего сиятельства! Какие же сему доказательства быть могут?

– Вот они!

Из бисерного портфельчика Бестужев вынул письмо Фике.

– Прошу вас пробежать это письмо!

Удар Бестужева был нанесён верно. Не прошло и десяти минут, как австрийский генерал бросился из бестужевского дома прямиком в резиденцию австрийского посланника графа Эстергази. Граф Эстергази широко раскрыл глаза:

– А-а-а! Вот оно что! Так, значит, это её высочество великая княгиня Екатерина задерживала армию Апраксина! О-о! В чью же пользу она действовала? В пользу Пруссии? О-о-о! А какова же позиция в этом деле её супруга, наследника?

– Он всегда был пруссаком! – пожал плечами фон Букков. – Всем очень хорошо известно…

За розовым с золотом письменным столом в стиле рококо через пару дней уже строчил донесение в Париж посланник Франции маркиз Лопиталь:

«В Петербурге – неслыханный скандал. Великая княгиня Екатерина Алексеевна имела неосторожность, вернее – безрассудство написать письмо фельдмаршалу Апраксину, в котором она освобождает генерала от клятвы, данной ей Апраксиным, что он будет задерживать свою армию. В этом письме она приказывает главнокомандующему открыть военные действия снова. Это письмо в подлиннике Бестужев показал фон Буккову, тот сообщил Эстергази, а Эстергази на приёме у императрицы потребовал объяснений… Супруга государя-наследника, таким образом, уличена в поддержке короля Прусского…»

Очередное заседание Верховной Военной Конференции происходило под председательством самой императрицы. Невысокое октябрьское солнце светило в высокие окна, окна светились на лаковом полу. Вокруг стола, накрытого красным сукном, под золотыми канделябрами, сидели вельможи Бестужев, Бутурлин,[44]44
  Бутурлин Александр Борисович (1694–1767) – граф (с 1760 г.), фельдмаршал, конференц-министр.


[Закрыть] Трубецкой, Воронцов да оба Шуваловы.

Полубольная императрица волновалась и всё время держала себя за сердце.

– Господа! – говорила она. – Какой срам! Позор! Наша армия, пруссака разбивши под Гросс-Егерсдорфом, столько своих положивши, плодами победы не воспользовавшись, ноги уносит. Как мне теперь в глаза союзникам смотреть? Австрийцы под Прагой бьются, французы на Рейне, король Прусский Вену брать хочет, а мы из Пруссии бежим, ему руки развязываем. Выходит, что мы ко всему делу непричастны!

Петровна теперь почти уж кричала в голос:

– Это всё потому, что главнокомандующий осмелился приказ наш нарушить, ретировался самовольно. Значит, он на то какие-то причины имел. Разберём потом точно. А сейчас надлежит Конференции решить, как с Апраксиным поступить за такое ослушание. И поэтому пусть каждый из господ конферентов своё мнение выскажет и подаст в собственноручной записке в запечатанном конверте…

Императрица сама конверты вскрывала, мнения читала.

Все мнения в конвертах были одинаковы.

За отход армии отвечает он, Апраксин, для чего его следует от командования сейчас же отрешить и вызвать сюда для суда над ним…

– Быть по сему! – указала императрица. – Алексей Петрович, изготовь, батюшка, указ о том, чтобы мне подписать. Командовать армией графу Фермору… Он и ближайший, и действовал доблестно в Мемеле. Опричь того – надо разобрать, кто же это на такие великие дела того старого лентяя подвигнул?

И она в упор посмотрела на Бестужева.

18 октября указ об отрешении Апраксина был уже получен в армии. В это время армия всё ещё тащилась походом. Дожди лили не переставая, окрестности, рыжая щётка лесов курились серо-жёлтым туманом. Через два дня Апраксина под конвоем везли уже на восток. Особого сожаления солдаты по Апраксине не высказывали, хотя и говорили:

– Апраксин-то хоть свой, русский, а от нечестивых немцев какого добра ждать? Ведь и Фермор с ними единоверец. Ворон ворону глаза не выклюет…

Апраксин, однако, в Петербург не проехал. Приказом Верховной Конференции он был задержан в Нарве «до особого распоряжения».

То, что Апраксин не попал в Петербург, было делом Бестужева: допустить Апраксина в Петербург значило создать возможность, чтоб его допрашивала сама императрица. Недалёкий старик, ничего не знавший кроме еды, карт, вина, мог наболтать лишнее.

Апраксин, ожидая решения своей участи, жил в Нарве, сидел у окна, смотрел, как улицы тонули в невылазной грязи, коротал время за кружкой вина. Не прошло и двух недель, как к нему в секретном порядке явился капрал лейб-компанской роты Суворов с письмом.

Императрица писала к нему как сотруднику ещё её отца, обещала всяческие милости за раскрытие дела и требовала решительной выдачи писем великой княгини Екатерины.

Апраксин письма выдал. Письма подтвердили всё, что говорили союзные посланники – Лопиталь и Эстергази и генерал фон Букков. «Молодой двор» наследника императрицы Елизаветы, сына её дорогой сестрицы Анны Петровны, был явной агентурой прусского короля.

Как же выйти из тупика? Что делать? Рушились все замыслы императрицы. Бестужев давно указывал государыне, что великий князь Пётр Фёдорович для правления страной не годится, да и сама она не могла уже говорить о нём без раздражения. Бестужев предлагал – выслать Петра Фёдоровича в Голштинию, а наследником престола объявить Павла Петровича – малолетнего сына Екатерины, родившегося от тайного отца, причём правительницей до его совершеннолетия должна была быть Екатерина. Но это значило – повторить то же самое, что было при Анне Леопольдовне, сын которой, «император» Иван Антонович, сидел в Шлиссельбургской крепости в пожизненном заключении. Выходило, что немцы так и лезли на русский престол со всех сторон и, несомненно, организовал эту секретную атаку он же, король Прусский… У Елизаветы Петровны оказывались связанными руки против него и на войне, и в самом Петербурге.

Разорвать такие интриги могла бы энергия и решимость Петра Великого: он даже своего Алёшу не пощадил! А Елизавета Петровна – слабая женщина. Вокруг неё никого и не было – Разумовский старился, московские царевны доживали свой век в монастырях да в деревянных дворцах, полных тараканов да блох. Ей оставалось только упорно и бессильно гневаться на племянника, на его жену, на неверных своих вельмож…

Австрийский дипломат граф Эстергази отлично учёл эту запутанную ситуацию. Улыбаясь и играя эфесом шпаги, на одном из куртагов он любезно беседовал с великим князем-наследником.

– Вы выглядите так, словно встревожены чем-то, ваше высочество? – говорит он. – Я понимаю – всё эти слухи, слухи… Но ведь так легко их рассеять… Смотрите, как кругом все веселы, как беззаботно щебечут красивые женщины… Не стоит так огорчаться…

– Эстергази! – вскричал великий князь вполголоса и схватил посланника за рукав шитого кафтана – роговая музыка ревела глухо и позволяла им разговаривать секретно. – Я ваш друг, самый верный, самый надёжный… Вы будете мой доверенный… если… если вы поможете, посоветуете мне, как выйти из немилости у тётки…

– Слова вашего высочества – дороже золота! Очень просто! Слушайте… Вы мужчина и должны знать женское сердце. Императрица вас обожает – атакуйте её сердце! Попросите у её величества аудиенцию, упадите к ногам, признайтесь, что вы действительно симпатизировали его величеству королю Прусскому… Но вы невиновны. Нет… Обещайте ей самым серьёзным образом исправиться. Вы ведь были сбиты с толку вашими дурными советниками…

– Кем же? Кем?

– Самым близким к вам человеком, которому вы верили…

Облитая мягким светом восковых свеч, обмахиваясь веером из страусовых перьев, весело и беззаботно разговаривая со своим любовником-красавцем, польским дипломатом графом Станиславом Понятовским, проходила мимо в этот момент Фике.

Граф Эстергази склонился в глубоком поклоне перед великой княгиней, показал в улыбке длинные зубы Понятовскому, потом опять весело смотрел на великого князя.

– Кого вы имеете в виду? Понятовского? – шептал тот. – Это же наш друг! Да, да – и какой ещё друг… Недавно я вошёл к жене и вижу, что она его целует… Я и не знал, что подумать, но она схватила меня за руку, кричит: целуй, целуй его и ты! Он открыл заговор против нас! Он нас спас!

– И вы тоже целовали Понятовского, ваше высочество?

– Ну конечно…

– Значит, вы действовали так, как подсказала вам великая княгиня? Не правда ли? Ну, вот она и является вашим первым советником… вы обсуждали с нею все ваши дела? Советовались с нею?

– Нет, эта женщина глупа для этого… Она только передавала мне то, что ей говорил Бестужев.

– Вот мы и добрались до того человека, который подтачивал цветущее дерево вашего благополучия. Итак, ваше высочество, упадите на колени перед её величеством, признайтесь ей в том, что ей и так известно и чего нельзя уже отрицать, и скажите ей, что вы были сбиты с толку Бестужевым, который действовал на вас через вашу супругу. Главное – через супругу. О, я уверен, что императрица будет рада услыхать это.

– А! – сказал великий князь. – Действительно! Бестужев слишком уже много о себе думает, пора его унять… Бестужев… Это всё Бестужев и великая княгиня… Вот бестия! Эта мысль мне нравится.

На следующий день императрица приняла племянника и наследника вечером в своей опочивальне, сидя как всегда в большом кресле у постели. Передний угол сиял весь богатыми окладами икон и лампадами, цветные отсветы переливались на свободном платье императрицы.

Пётр Фёдорович вошёл, широко шагая, и с маху опустился на пол, неловко задел скамеечку, на которой стояли ноги императрицы, прильнул к её коленям. Елизавета Петровна молчала, сидела скорбно. И в эту минуту этот полупьяный молодой человек словно почувствовал в ней свою мать, ласк которой он никогда не знавал, почувствовал, как он извёлся от вечного пьянства, от гульбы, от грубого общества своей немецкой дворни. Любящая женская душа окружала, заполняла его своей добротой, и несчастный этот полурусский, полунемецкий парень понял, как по-человечески он несчастен в своих домогательствах против этой доброй женщины.

– Тётя Эльза, – сказал он по-французски, – простите меня… Я так виноват перед вами… Простите…

Елизавета Петровна гладила его по волосам своей широкой, мягкой рукой.

«Как хорошо! Эдак-то бы всегда!» – думала она, часто и коротко дыша – мучила её одышка. Разве не об этом она мечтала, когда среди всех интриг создавала вокруг себя свою семью?

– Петенька, мой мальчик! Ну, кайся мне, твоей тётке, сестре твоей матери…

– Тётя Эльза!.. Действительно правда, я некоторое время уважал короля Прусского… Он казался мне образцом… мужчины… Образцом человека. Я хорошо его помню – я видел его ещё там… дома… В Пруссии. Я хотел бы тоже править страной так, как он правит, иметь у себя такое же хорошее войско.

– Что ж тут плохого, Петенька? Это хорошо. Твой дед, Пётр Алексеевич, тоже правил страной хорошо, да и войско у него было получше, чем у Фридриха. Да и до сей поры нигде нет солдат лучше русских!

Петра Фёдоровича тут передёрнуло. Да разве может быть войско на свете сильнее, чем померанские гренадеры? Лучше его голштинских молодцов? В его ушах загремел их пьяный хохот в караульне, что он устроил в Ораниенбаумском крепостном городке, Петерштадте, где была специальная зала на манер старых немецких таверн… Чтобы пьянствовать… Однако спорить об этом со старой тёткой никак не приходилось, и это он понимал очень хорошо…

– Я знаю это, тётя. Как русские дрались под Гросс-Егерсдорфом! Жаль только, что Апраксин так задержал движение войск… Наша армия разбила бы Фридриха окончательно. И мне теперь очень стыдно, что это мы задерживали движение Апраксина, чтобы он не торопился.

– Кто это мы?

– Мы с женой!

– Зачем же вы делали это?

– Нам советовал так Бестужев… Да, да… Он говорил, что для счастья России нам выгодно быть в дружбе с прусским королём. У короля Прусского крепкое войско, у Англии – сильный флот, и мы трое – Пруссия, Россия и Англия – могли бы распоряжаться Европой. Он говорил, что если русская армия побьёт прусского короля, то это будет большой ошибкой – Россия тогда останется в одиночестве. Ведь рано или поздно немцы Австрии и Пруссии объединятся, и тогда они вместе нападут на Россию.

– Петенька, глупый ты мальчик! Да когда же это будет? Но мы загодя должны отсечь руки у прусского короля, а то они у него слишком загрёбисты… «Россия должна рассчитывать только на самоё себя да на свою правду!» – говорил твой дед. Ну и что же ещё советовал Бестужев?

– Он говорил, что ежели мы задержим армию, то король Прусский тогда побьёт Австрию и нам не придётся воевать совсем… А с ним, с королём, надо бы было заключить мир!

– И ты писал об этом Апраксину?

– Я? Нет! Жена писала… Фике… Она вообще постоянно советовала мне вмешиваться в государственные дела… Потому что…

– Ну, говори, говори! Почему же?

– Она говорила, что вы поступаете неправильно, что воюете… Она говорила, что знает дело лучше вас. И она взяла с Апраксина клятву…

– Клятву?

– Да, клятву, что он не будет идти вперёд, пока она ему не разрешит. Простите, простите, тётя!

Елизавета Петровна не сымала руки с головы своего буйного племянника. Петя-то всё равно что сынок… Аннушки, родной сестры, сын. Господи! Он не будет же больше делать так.

А Пётр Фёдорович бормотал и бормотал:

– Простите же, тётя… Меня обманули. Я не люблю великой княгини… Я ей не верю. Она – змея, которая только о том и думает, чтобы поссорить меня с вами, чтобы втереться между нами. Так советует ей Бестужев… А вы мне как мать…

Он всхлипнул.

«Господи! Неужели Петя исправится? Вот нечаянная-то радость, царица небесная… – думала государыня. – А как приятно прощать блудных сынов, когда они приходят каяться…»

– Ну, успокойся, успокойся… Так ты говоришь, твоя жена с Бестужевым в моё дело лезут?

Тот затряс утвердительно головой.

– Да! Они в заговоре против вас…

– Встань, великий князь! – сказала Елизавета Петровна и приподняла его голову, поцеловала в заплаканное лицо. – Иди! Спасибо тебе за правду… Если тебе что нужно – приходи теперь прямо ко мне.

«Так вот оно что! – думала императрица, постукивая правым кулачком о левую ладошку. – Ясно! Ин, Алексей Петрович, тебе мало того, что ты вертишь делами всего царства. Так с Фридрихом снюхался, кобель! То-то вас с Вильямсом да с Кейтом водой не разлить… Всё шуры-муры…»

Великая княгиня и Бестужев вскоре же почувствовали нависшую над ними грозу: великий князь становился всё грубее с женой, императрица перестала замечать её. Придворные стали отдаляться от великой княгини, от Бестужева, вокруг обоих образовалась пустота… Фике не выходила из своих покоев, усердно читая «Историю путешествий», Бестужев же держался так, словно ничего не произошло. Была тишина, в ней зрела буря.

В конце этого тревожного года король Прусский, у которого были развязаны руки, снова отбил у австрийцев Бреславль. Союзники усилили свои тревожные обращения к Елизавете Петровне, и граф Фермор, по приказу Верховной Военной Конференции, в декабре поворотил свою армию в Пруссию, где по просьбе депутации граждан занял сложившую добровольно оружие прусскую крепость Кенигсберг. Это было ловким манёвром самого Фридриха: успех русской армии как будто бы обозначился, Фермор был оправдан им в глазах императрицы, но русским всё равно приходилось зиму до весны стоять неподвижно на зимних квартирах, не воевать. Фридрих же тем временем в срочном порядке занял ряд крепостей – Пилау, Тильзит, Мариенвердер, Диршау и Торн.

Следствие над Апраксиным продолжалось. В Нарву к нему приехал сам всемогущий начальник Тайной канцелярии Александр Иванович Шувалов. Допрос, очевидно, дал дальнейшие определённые факты, потому что утром 15 февраля Фике получила от своего любовника, графа Понятовского, записку:

«Вчера арестован Бестужев, с ним ваши друзья – ювелир Бернарди, Елагин[45]45
  Елагин Иван Перфильевич (1725–1796) – закончил Шляхетский кадетский корпус, арестован по делу Бестужева и Апраксина и сослан в Казань, при Екатерине – сенатор, обер-гофмейстер. Известный писатель, историк, видный масон.


[Закрыть] – адъютант Разумовского и ваш учитель – Ададуров», – писал польский посланник.

Великого канцлера Бестужева императрица вызвала на заседание Верховной Военной Конференции, и, когда он приехал и выходил из кареты на подъезд дворца, у него отобрали шпагу, арестовали, отвезли домой, приставили крепкий караул.

Через неделю после ареста вышел громовой указ Елизаветы Петровны Сенату по поводу дела Бестужева. Он гласил:

«Извещаем всех и каждого, что наш досюльный канцлер Бестужев-Рюмин лишается всех почестей и званий по справедливости Божией – за свои вины. Что мы многократно питали долготерпение и умеренность к названному Бестужеву, какие только разрешал закон. Что мы во всех потребных случаях простирали на него покровительство и защиту. Но нам не пришлось вкусить от плодов милости нашей к этому человеку. Напротив, преступления его выросли в таких размерах, что нам не остаётся ничего иного, как действовать так, как мы действуем сейчас…»

В дальнейшем указ в вину Бестужеву ставил его «гордость» и «жадность», неисполнение им императорских указов и, наконец, что он «неправо докладывал великому князю и наследнику и его супруге» и «старался злостнейшими клеветами отвращать их от любви и почтения к её императорскому величеству». Главных причин, конечно, указать было неудобно.

Для Екатерины создалось положение, при котором, по её же выражению, «не было никакой возможности остаться не запутанной в это дело». Однако и тут выручил он же, Бестужев.

Даже такая гроза, разразившаяся над ним, не испугала этого ловкого, прожжённого царедворца, смелого и выдержанного. Через одного из своих музыкантов и графа Понятовского он передал Фике записку, в которой ей советовал «держаться смело и бодро», потому что «одними подозрениями ничего доказать нельзя», между тем как «доказательства все сожжены». Было даже условлено, что их переписка будет продолжаться, для чего музыкант Бестужева будет прятать записки своего господина в кирпич, сложенный для постройки нового здания рядом с домом Бестужева… Записка, однако, была перехвачена, передана императрице, и та увидела, что Фике в своих письмах писала не имена, а условленные клички, то есть определённо конспирировала.

Картина была ясна – в петербургском правительстве хозяйничали длинные руки Фридриха II, прусского короля. Снятого Бестужева заменил граф Михаил Ларионович Воронцов, вполне находившийся под влиянием наследника, к тому же ещё жившего с племянницей Воронцова. Да и главнокомандующий армией, действующей в Пруссии, Фермор уже написал этому же Воронцову письмо, в котором ищет его покровительства:

«Понеже главнокомандующий требует ассистенции[46]46
  Помощи.


[Закрыть] милостивых патронов,[47]47
  Покровителей.


[Закрыть] – писал генерал-аншеф Фермор на своём полурусском языке, – того ради беру смелость вашего сиятельства просить – меня и вручённую мне армию в милостивой протекции содержать и недостатки мои мудрыми вашими наставлениями награждать…»

Многоголовая гидра измены, предательства, королевского прусского шпионажа и интриг плелась, росла, пухла, окружила Елизавету со всех сторон, и не Елизавете Петровне было совладать с нею, тем более что комедия раскаяния великого князя обезоружила её совершенно.

Всё это время Фике ходит «с кинжалом в сердце». Великий князь, после тринадцатилетнего супружества, не смеет приходить к ней в комнату, если там она одна. Он не смеет говорить с ней без свидетелей. Она появляется иногда при дворе, но опасается говорить с нужными ей людьми, так как может навлечь на них гонения. Она тщательно следит за своими бумагами, и всё, что опасно, – и письма и счета, – всё давно сожжено. Она ждёт ареста и следствия.

Однако время идёт, острота положения постепенно сглаживается. Только тогда, не раньше, Екатерина Алексеевна начинает предпринимать свои ответные ходы… Она и раньше была умненькой девочкой, а полтора десятка лет при русском дворе научили её многому. И Фике наконец пишет письмо государыне. Пишет по-русски…

«Я имела несчастье навлечь на себя ненависть великого князя», – пишет она, и поэтому просит у императрицы разрешения уехать домой, в Штеттин. К родным.

«Я проведу остаток моих дней у родных, моля Бога за ваше величество, за великого князя, за всех, кто желал мне добра или зла – безразлично. Я убита горем… Я только хочу спасти свою жизнь…»

Но даже такое трогательное письмо не произвело нужного действия: ответа не было, и нужно было нажать сильнее. Великий князь удачно нажал на родственные чувства, а Фике затрагивает теперь другую слабую струнку императрицы – её религиозность. Отец Фёдор, общий духовник и императрицы и Фике, – «силён, как лев и мудр, аки змий». Этот служитель алтаря после ночи, проведённой в беседе с Фике, на следующее утро явился к императрице. Нет никакого сомнения, что он получил за это значительную мзду.

Отец Фёдор убедил государыню, что она должна принять свою невестку.

На страстной неделе императрица всегда говела. В Великий понедельник она послала сказать своей невестке, что примет её вечером.

С вечера Фике оделась в тёмное платье, долго ждала, прилегла, заснула. Только в половине второго ночи к ней в спальню явился Александр Иванович Шувалов, начальник Тайной канцелярии. От своих сложных дел этот человек страдал тиком – всё лицо у него передёргивалось, и при малейшем волнении он страшно таращил глаза.

– Ваше высочество! – тронул он Фике за плечо. – Проснитесь! Её величество императрица желает вас видеть!

С бьющимся сердцем великая княгиня шла за жестоким разведчиком по слабо освещённым галереям дворца – нигде ни души. Вдруг навстречу загремели ботфорты – к императрице тоже шёл великий князь Пётр Фёдорович, супруг Фике.

Императрица ждала Фике в своём кабинете, в длинной комнате в три окна. В двух простенках – золотые туалеты императрицы. На туалетах – свечи. Фикхен сразу же заметила, что на одном из туалетов лежат письма. Её письма!

В кабинете кроме неё были великий князь-наследник, граф Шувалов. Императрица сидит в обычном своём большом кресле. Перед ней ширмы, за ширмами – кушетка, на кушетке – Пётр Шувалов. Ещё один свидетель того, что будет говорить Фике.

Великий князь шагает по комнате, Александр Шувалов стоит неподвижно.

Фикхен смотрит на императрицу и видит, что та не гневна. Нет, она только печальна. И Фикхен бросается к ногам государыни, целует ей руки…

– Встань! – приказывает Елизавета Петровна.

Фикхен не подымается.

– Ваше величество! Отпустите меня. Уехать… Домой! К родным! – рыдает она.

Императрица достаёт платочек. Тоже плачет.

– Ну, как же я отпущу тебя? – говорит она. – У тебя же дети!

– Мои дети в ваших руках, и никогда ничего лучшего они не смогут иметь…

– А что я скажу обществу о твоём отъезде?

– Ваше величество, можете объявить те причины, по которым меня ненавидит мой муж… Если… Если это только будет прилично…

– Но, Фике, чем же ты там будешь жить?

– Буду жить, как жила до приезда сюда…

– Твоя мать в бегах. Она в Париже! Она оставила Пруссию.

– Да, я знаю… – всхлипывая, говорила Фике. – Мама! Мама так предана России… Король Прусский и преследует её за это.

– Встань же… Приказываю тебе.

Фике поднялась с колен и стояла под тихой речью Елизаветы Петровны, скорбно опустив голову:

– Один Бог свидетель, сколько я плакала, когда ты была больна вскоре же после твоего приезда… Помнишь? Я так любила тебя. Да разве я бы оставила тебя здесь, если бы не любила!

«О, императрица оправдывается в том, что я не в милости у ней! – отмечает про себя Фике. – Значит, смелей…» И говорит:

– Величайшее моё горе – это немилость вашего величества.

– Но послушай, – продолжала государыня. – Ты – гордячка. Помнишь, я раз даже спросила тебя, не болит ли у тебя шея – ты не поклонилась мне…

– Боже мой! – всплеснула руками Фике. – Да я никогда до сей поры и не подумала, что в этом была тогда причина вашего вопроса, ваше величество.

– Ты воображаешь, что ты умнее всех!

– Ваше величество! Если бы это было так, я поняла бы ещё тогда, столько лет назад, почему вы задали мне такой вопрос. Но я не поняла! Я так ещё тогда мало понимала!

Великий князь прервал своё расхаживание по кабинету, остановился около Шувалова. Донеслись слова:

– Она ужасно упряма.

Фике подхватила эту реплику. Как опытный фехтовальщик, она обернулась к мужу, напала на него:

– Ваше высочество, если вы говорите обо мне, то здесь, в присутствии её величества, я должна сказать, что я лишь зла на тех, кто подбивает вас на несправедливые поступки. Да, я стала упряма, потому что та моя угодливость, которую я соблюдала по отношению к вам всё время, вызывала в вас лишь одну неприязнь…

Наступило молчание. Императрица сидела, прикрыв глаза рукой от ярких свеч. Великий князь и Шувалов говорили теперь про связь Бестужева со Штембке… Так как это не касалось Фике, то она стояла молча, перебирая на груди чёрные кружева. Наконец императрица подняла на неё глаза:

– Как же ты смела отдавать приказания Апраксину? Останавливать армию в наступлении?

– Я? Приказания? Никогда в жизни… Мне и в голову никогда не приходило делать это…

– Вон на туалете твои письма. А тебе было запрещено писать ему…

– Вот это правда. За это простите меня, ваше величество. Но в письмах моих приказов нет. Я писала только, что в Петербурге говорят о нём.

– Зачем ты это делала?

– Я любила старика. Принимала в нём участие. Это было одно письмо. А в двух других я поздравляла его с рождением дочери да с Новым годом. Вот и всё!

– Бестужев говорит, что были ещё письма…

– Он бессовестно лжёт. Он обманывает вас, ваше величество!

– Тогда я прикажу пытать его…

– Ваша воля, ваше величество. Но было только три моих письма…

Разговор продолжался больше полутора часов. Стал говорить великий князь. Он нападал на жену, но говорил глупо, ненаходчиво. И каждое его слово Фике парировала спокойно, с выдержкой, с достоинством.

Утомлённая царица в конце концов зевнула. Увидя, что великий князь и Шувалов разговаривают между собой, она, взглянув с доброй улыбкой на Фике, сказала:

– Нам надо поговорить с тобой… Не так!

И сделала движение головой в сторону свидетелей.

– Наедине! – прошептала она.

Приём кончился.

Они будут разговаривать наедине!.. Радость, гордость удачи заливали душу Фике, когда она возвращалась к себе опять по тёмным анфиладам дворца. С наслаждением разделась, сбросила с себя жёсткое платье, легла. Раскрылась дверь, явился опять Александр Шувалов и, став у постели, вытаращил на неё глаза:

– Императрица шлёт свой привет вашему высочеству. Она будет разговаривать с вами наедине…

Фике рассыпалась в благодарностях, в комплиментах государыне. А через несколько дней ей передали и выводы, которые царица сделала после их беседы:

– Великая княгиня очень умна, а великий князь – дурак!

И у Фике, впервые за много времени, появилась на губах улыбка, твёрдо сжались губы: