Текст книги "Петр II"

В пятнадцати верстах от Москвы живописно раскинулась большая усадьба Горенки, принадлежавшая князю Алексею Григорьевичу Долгорукову.

Княжеские палаты были удобны и поместительны. Каменная лестница и дверь с железными затворами вели в большие сени, в которых находилось несколько стеклянных фонарей. В приёмных покоях стояли лавки и стулья, обитые цветными сукнами и кожей; тут же находились и столы, липовые и дубовые, резные, круглые и четырёхугольные; некоторые были обиты кожей, а некоторые покрыты цветными скатертями. На стенах, покрытых обоями вишнёвой камки или камчатными зеленями, местами были прибиты ковры; в каждой горнице находились образа в дорогих окладах; в парадной горнице висел портрет Петра I, писанный на полотне, в золочёной раме; в той же горнице находились большие стенные часы и орган; на дверях и на окнах – суконные красные драпировки.

Более тщательно была убрана горница, предназначавшаяся для приезда государя Петра II; здесь меблировку составляли большие кресла, обитые вишнёвым бархатом и отделанные золотыми и серебряными галунами; резные столы и стулья, дубовый резной шкаф, круглый поставец, роскошная резная кровать, с позолоченным верхом, с зелёною тафтяною занавесью, пуховая перина и такие же подушки с камчатным одеялом; на стенах, обитых китайскими обоями, висело разного рода оружие: пищали, ружья, винтовки, пистолеты, алебарды на древках, пики и прочее; на столах красовались разные вещи – «китайский чёрный шкатул», кругленькие черепаховые, оправленные серебром коробочки с благовонными свечами, дубовая «холмогорская скрыня» с выдвижными ящиками, китайский умывальный ларчик с шуйским мылом и много других безделушек.

Налево от княжеского дома были расположены избы для дворовой прислуги, далее шла берёзовая роща с псарным двором. Конюшни были переполнены породистыми лошадьми, а в каретных сараях находились всевозможные экипажи.

Подвалы и погреба в Горенках были переполнены разными заморскими винами, русскими настойками, различными медами и квасами, а также и всевозможной провизией.

Широко, тепло и сытно жилось в этой подмосковной усадьбе Долгорукова. Однако сам он и его сын Иван безотлучно находились при юном государе, а в Горенках находилась княгиня Прасковья Юрьевна[11]11
  Долгорукова (урожд. Хилкова) Прасковья Юрьевна (1682—1730) – будучи подвергнута опале вместе с семьёй, умерла по дороге в ссылку.


[Закрыть] с дочерьми, Екатериной и Еленой. Князь Алексей, ослеплённый честолюбием, руководимый только счастливою звездой, которая поставила его, с падением Меншикова, вдруг так близко к государю, думал только о том, как бы не пропустить времени, пока светит ещё звезда. Не зная предела своему честолюбию, он, подобно Меншикову, возымел непременное желание выдать свою дочь Екатерину за императора-отрока, забыв об участи несчастного Меншикова и его злополучной дочери Марии.

Однажды, в тёплый майский вечер, князь Алексей Григорьевич неожиданно прибыл в Горенки, чем немало удивил свою жену и дочерей.

– Мы никак не ждали тебя, князь Алексей, нынче, а ты – на! – нежданно-негаданно к нам пожаловал, – встретила его княгиня.

– Так-то лучше, – здороваясь с женою, ответил Алексей Григорьевич.

– Ты погостишь у нас?

– Ишь, что сказала! Да разве можно? Разве ты не знаешь наших дел, Прасковья Юрьевна? Теперь к нам государь благоволит, а не торчи я постоянно во дворце при государе, было бы совсем другое: тут бы моё место занял другой. Разумеешь ли, княгинюшка?

– Плохо я, Алексей Григорьевич, разумею ваши придворные тонкости.

– А знаешь ли, княгинюшка, какое слово я тебе молвлю? Только ты поди, притвори плотнее двери, чтобы кто-либо не подслушал.

– Ну, притворила… сказывай.

– За дверями нет никого? Людишки не торчат?

– Зачем им тут быть? В передней им место… Никого у дверей нет, говори, князь, не томи.

– Ладно, я сам ещё посмотрю! – сказал князь и лишь после того как убедился, что их никто не подслушивает, тихо спросил у жены: – Хотелось бы тебе быть государевой тёщей?

– Да ты, князь, что это? В своём уме? – почти выкрикнула княгиня. – Да что ты задумал, что задумал?

– Что задумал, то и будет. Только ты мне не мешай!.. Князь Василий Лукич и другие наши родичи все согласились помогать мне. Только никак не могу уломать Ивана… Вот Господь Бог наделил меня сынком-то!..

– Алексей Григорьевич, что ты говоришь такое? Ведь об этом и подумать страшно. Неужели участь Меншикова не останавливает тебя от несбыточных желаний?

– Что Меншиков? Он хоть и хитёр был, но, начав своё дело хорошо, окончить-то его не сумел.

– А ты сумеешь, сумеешь?

– Да, сумею и государя женю на нашей дочери. А ты, Прасковья Юрьевна, и не думай препятствовать этому!.. Да, я знаю, ты – женщина умная, рассудительная, против меня ты не пойдёшь.

– Как я пойду против тебя? Ты, князь, сильнее меня. Но хорошего в твоём деле я ничего не вижу ни для тебя, ни для всех нас! Боюсь я, что и нас постигнет такая же участь, какая постигла Меншикова, а может быть, и того хуже, – с глубоким вздохом проговорила Прасковья Юрьевна.

– Типун тебе на язык, глупая баба! – с сердцем воскликнул князь. – Я не рад, что и заговорил с тобою про это дело.

– И не надо, не говори… Делай, как знаешь; мешать тебе я не буду, а за детей молиться стану, чтобы их Бог избавил от несчастья.

– Вот и давно бы так! Завтра Иван хотел приехать. Ты ведь знаешь, он за Наталью Шереметеву сватался. Вчера был в доме у невесты и получил её согласие.

– Вот этому я порадуюсь. Графиня Наталья Борисовна – примерная девица, тихая, скромная. Рада я за Иванушку, вот как рада. Счастлив он будет с графиней Натальей. Она сумеет остановить его от кутежей и попоек.

– Дурак твой Иван, большой дурак! Ему в руки само счастье плывёт, только бери, не ленись. Государь так к нему привязался, что не расстаётся с ним. Захоти только Иван, так первейшим человеком в государстве стал бы. Ведь государь его во всём слушает; как Иван скажет, так тому и быть. Он всех министров мог бы в руки забрать.

– У Иванушки хорошая душа, добрая; он не честолюбив, – перебивая мужа, проговорила княгиня.

– Весь в тебя: такой же мямля, бессребреник, и немало труда стоит мне влиять на него так, чтобы он пред государем в нашу руку работал, чести и могуществу нашего рода способствовал. И ведь бьюсь я, бьюсь, а толку пока от этого немного. Ну да оставим говорить про это!.. Авось я всё-таки переломлю Ивана. Ступай, пошли ко мне Катю, мне надо с нею побеседовать.

– Сейчас пошлю.

Княгиня Прасковья Юрьевна вышла, и спустя немного времени в горницу к отцу впорхнула Катя.

Она была очень красива и стройна и получила довольно хорошее по тому времени образование; она очень долго жила в Варшаве, у своего дедушки, князя Григория Фёдоровича Долгорукова, и научилась там светскому обращению.

Едва она вошла в комнату отца, тот обратился к ней:

– Здравствуй, Катюша; садись, будем говорить. Тебе известно, что к нам, в Горенки, на днях приезжает дорогой гость? Знаешь ли, кто?

– Не знаю, папа, хотя по тем приготовлениям, которые происходят во всей усадьбе, могу думать, что гость будет важный, – несколько подумав, ответила княжна.

– Государь к нам приедет, – самодовольно улыбаясь проговорил Долгоруков.

– Как! Неужели? – с удивлением воскликнула княжна.

– Да, да. Его императорское величество дал слово быть у нас в усадьбе.

– Это для нас – большая честь, – как-то холодно проговорила княжна Екатерина.

– Я думаю! А вот послушай, что я стану говорить. Скажи, ты счастья себе желаешь?

– Кто же не желает, папа?

– От тебя теперь зависит получить большое-большое счастье!

– Что же для этого надо мне сделать?

– Постарайся понравиться государю. Понравишься ему, он на тебе женится, и ты станешь императрицею… Поняла ли?

– Конечно, папа! Но, папа, не вышло бы с нами то, что случилось с Меншиковыми!

– Не бойся, Катя, я поведу дело совсем по-другому. Ты только постарайся понравиться государю.

– Понравиться… А если я не понравлюсь?

– Уж если государь хотел жениться на Марии Меншиковой, то тебе-то и сомневаться незачем: ведь ты много красивее и милее её…

– Но ведь я старше государя.

– Это ничего не значит! Да разве у тебя нет желания быть императрицей?

– Откровенно скажу, нет.

– Да ты с ума сошла?! – с неудовольствием проговорил князь. – Ведь это – такое великое счастье! Подумай сама только!.. Ведь ты станешь повелительницей величайшей в мире страны!.. А богатство, а власть, а могущество!.. Ведь все станут преклоняться пред тобой, и если повести дело с умом, то и себя, и всех нас прославить можешь!.. Это ли не счастье?! Да ведь не понимать этого – значит быть круглой дурой!.. Я даже представить себе не могу, как всего этого не понимать возможно!..

– Разубеждать вас я не буду, так как всё равно вы не послушаете меня; противиться тоже я не буду, потому что вы всё же поставите на своём, но скажу вам, что в этом неравном браке я вижу не счастье, а большое, большое несчастье…

– И ты про несчастье заговорила? Да что вы с матерью, сговорились, что ли, пугать меня каким-то несчастьем? Где оно? Откуда вы видите его?

– Ах, папа, папа, вы заблуждаетесь!

– Благодарю покорно! Уж ты учить меня вздумала? Живучи в Польше, у дяди, ты, видно, научилась там польским манерам? Но нет! – твои наставления я слушать не хочу! – закричал на дочь рассерженный князь.

– Я не понимаю, папа, на что вы гневаетесь? Ведь я сказала вам, что из вашего повиновения и воли не выйду. Вы желаете, чтобы я старалась понравиться государю-мальчику, приняла меры к тому, чтобы увлечь его, и я буду стараться, но что из этого выйдет, я не знаю, только думаю – мало хорошего…

– Ну, это мы увидим, увидим! А теперь ступай. Только прошу не забыть моих слов и готовиться к приезду государя! – уже совершенно раздражившись, закончил князь Алексей Григорьевич.

В ответ на слова отца княжна Екатерина лишь тяжело вздохнула и поспешно вышла.

«Что это значит? Я думал, Катя запрыгает от радости, а она чуть не плачет. Неужели её не прельщает быть женою императора? Уж не любит ли она кого? Надо постараться разведать!» – провожая взглядом дочь, подумал князь.

Император-отрок находился уже в Москве; его въезд в первопрестольную столицу со всем двором произошёл очень торжественно. Все улицы, по которым ехал Пётр Алексеевич, были запружены народом, собравшимся со всех концов Москвы навстречу государю и приветствовавшим его радостными криками, которым вторили колокола сорока сороков церквей московских.

Государь был весел и радостен и низко раскланивался с народом. Величавая Москва произвела на его молодую душу самое радостное впечатление и понравилась ему много больше Петербурга.

Император-отрок остановился в Лефортовском дворце, где торжественно представлялись ему высшее московское духовенство, генералитет и московские власти, и очаровал их своею любезностью.

– Наконец-то я в Москве, в милой, дорогой Москве, – весело проговорил он, оставшись в своём кабинете вдвоём с князем Иваном Долгоруковым.

– Москва, видно, государь, пришлась больше тебе по нраву, чем Питер?

– Несравненно, Ваня! Я думаю навсегда остаться в Москве. Пусть здесь будет моя резиденция. И народ здешний мне больше нравится, чем питерский.

– В Москве, государь, как-то привольнее, проще, да и повеселиться можно; около города леса отличные, есть где поохотиться.

– Да, да. Мы здесь, Ваня, вволю поохотимся с тобой. Я вот отдохну, побываю, где нужно, а там и на охоту.

– А с охоты, государь, к нам в усадьбу, на перепутье. Хорошо у нас там! То-то разойтись можно!.. Никого там, кроме нашей семьи, нет, делай что хочешь!.. И гульнуть, и потанцевать, и вволю по полям да лесам покататься можно! Приезжайте, государь, к нам, довольны останетесь!

– Непременно, Ваня, заеду. Твой отец звал меня, и я дал слово быть у вас.

– Твой приезд, государь, принесёт нам большое счастье, – с низким поклоном проговорил князь Иван.

– Знаешь, Ваня, я хотел бы приносить счастье не вам одним, моим близким, а всему народу, который вручён мне Богом. Я хотел бы делить с этим народом и радость, и горе и был бы счастлив, если бы весь мой народ благоденствовал, не ведая горя. Но достичь этого трудно, почти нельзя. У меня, к несчастью, немного таких верных слуг, как ты. Много около меня помощников, а положиться на них нельзя; ведь все не о благоденствии народном, а только о себе и о своих близких думают. Искоренить это зло у меня нет сил!

– Подрастёшь, возмужаешь, государь, тогда и сила у тебя явится.

– Я у Бога, Ваня, стану просить помощи… Бог даст силу искоренить зло и неправду в моей земле.

– Помогай тебе Бог, великий государь. А когда ты изволишь посетить царицу-инокиню Евдокию Фёдоровну? – меняя разговор, спросил Иван Долгоруков. – Её величество уже не раз осведомлялись об этом. Хочется ей повидать вас, да и вам по родственной близости поклон отдать ей следовало бы! Ведь, говорят, любит она вас крепко!

– Слышал я, Ваня, про это, знаю, и жаль её, бедную! И говорили мне, что немало ей перенести в жизни пришлось, а за что – и понять не могу! Так ты говоришь, она видеть меня хочет? Ну что ж, съездим к ней завтра, непременно завтра. Вели к моему отъезду готовым быть, Ваня! И Наташу с собой возьмём, и тётушку-царевну Елизавету. Слышишь, Ваня, непременно скажи им, чтобы приготовились.

– Слушаю, государь!

– Люблю я их, Ваня, ах, как люблю!.. Да ведь и ближе их никого у меня нет! Наташа-то – ангел кроткий, а тётушка-царевна! – с восторгом воскликнул Пётр Алексеевич, и его глаза вспыхнули особым огоньком. – Эх, да что и говорить о ней!.. Ведь это – красотка такая, что второй такой, поди, и не сыскать! И образованная-то она – ведь как по-французски-то и говорит, и пишет!.. А уж весёлая-то, весёлая!.. И песни-то поёт, и хороводы водит!.. И всё русское как любит!..

– Да, государь, вы правы! – с восхищением подтвердил и князь Иван. – Истинная королевна!.. Эх, вот уж невеститься она начала… ведь, наверно, у нас не останется, куда-нибудь в Европу замуж выйдет. Ведь слава-то о её красоте да живости и приветливости и там известна. Приедет к нам королевич какой-нибудь, либо принц, либо герцог, присватается к ней, да и увезёт её от нас. Подумаешь только, какое она счастье мужу своему даст, прямо-таки зависть берёт!..

– Как это так увезут её? – вдруг вспыхнул император-отрок. – Да разве мы отдадим её?.. Ну нет, это ещё мы посмотрим. Как же я без неё буду? Ведь я сам её люблю. Пусть-ка сунется кто-нибудь!.. Покажу я, как нашу красавицу отбивать!.. – И император в волнении даже забегал по залу дворца. – Ну нет, если так, то я и сам женюсь на ней!..

– Что вы, что вы, государь, да разве это можно? Ведь вы – её племянник.

– Ну так что ж! Ведь за границей-то это сплошь да рядом делается!.. А ведь и моя матушка покойная немка была и, даже сюда приехав, православной не стала.

– Так-то так, государь, – попробовал возразить Долгоруков, – но ведь вы-то – император православной Руси, и царевна православная. Никак этот брак невозможен! – настойчиво повторил князь Иван, тотчас же сообразив всю опасность подобного брака для планов своей семьи.

– А я покажу, что возможно! – крикнул Пётр Алексеевич. – Что может помешать моему желанию и воле? Ведь я – император!

Видя, что этот разговор волнует императора, и не желая возражениями обострять вопрос и указанием на возможные препятствия возбудить в Петре упорство и настойчивость, князь Иван предпочёл покончить разговор на эту тему и перевёл его на посещение царицы-инокини.

Император подтвердил, что поедет к ней на следующий день.

Это известие было передано в Новодевичий монастырь, и там поднялась большая суета. Начиная с игуменьи и кончая простой беличкой, все были заняты приготовлениями к встрече государя.

Немало волновалась и Евдокия Фёдоровна, поджидая своего державного внука. Старушка то и дело подходил к окну и посылала своих прислужниц к монастырским воротам посмотреть, не едет ли государь.

Наконец в безветренном, тихом воздухе с колокольни Новодевичьего монастыря раздался густой благовест и большой колокол.

– Едет, едет царь, – вбегая в келью государыни-монахини и задыхаясь от усталости, проговорила молодая послушница, которой было приказано ждать у святых ворот и, как покажется карета государя, бежать и известить о том царицу-инокиню.

– Далеко ли? – дрожащим голосом спросила Евдокия Фёдоровна.

– Близёхонько, к монастырю уж подъезжает. Карета, видать, золотая, а кони-то белые. А около кареты государя скачут какие-то воины в шляпах с перьями, и все они в золотых галунах, – запыхавшись, рассказывала молоденькая послушница.

– Ну, ну… полно! Ступай к себе! – сказала царица и обратилась к ближней прислужнице: – А ты, Лукерья, от окна не отходи и, как завидишь, что государь ко мне свой путь направил, сейчас о том скажи: Сама я с кресла двинуться не могу. Дрожат и ноги, и руки, сердце замирает. С чего – и сама не ведаю!

– С радости, государыня-матушка, с радости! Да вот и государь шествовать изволит, – отскакивая от окна, быстро проговорила Лукерья.

– Слава Богу, дождалась!

С трудом поднялась с кресла Евдокия Фёдоровна и, поддерживаемая своей любимой прислужницей, пошла к двери, навстречу своему державному внуку.

– Здравствуйте, милая бабушка, здравствуйте. Я очень рад свиданию с вами, – весело и почтительно проговорил император-отрок.

– Здравствуй, внучек, дорогой Петрушенька, светик мой! – крепко обнимая государя, задыхающимся от слёз голосом проговорила царица-инокиня.

– Здоровы ли вы, бабушка?

– Здорова, государь-внучек, телом здорова, да вот душа моя скорбит смертельно.

– С чего это, бабушка? Может, вы чем недовольны?.. Так скажите, прошу вас?

– Спасибо, Петрушенька, спасибо! Всем я довольна… А это кто с тобой? – спросила Евдокия Фёдоровна, показывая на вошедших к ней за государем великих княжон Наталью Алексеевну и Елизавету Петровну.

– Сестра моя Наташа. Не узнали, бабушка?

– Наташенька, голубушка моя, родная, сиротиночка!.. – и царица-монахиня принялась обнимать и целовать свою внучку, великую княжну.

– А это, бабушка, моя тётя, Елизавета Петровна, – проговорил государь, подводя за руку к царице-монахине красавицу царевну.

– Здравствуй, царевна… здравствуй! Если не брезгуешь, то поцелуй меня, старуху! Твоему отцу, царю Петру, была я не чужая, – сухо проговорила Евдокия Фёдоровна.

– Что вы, что вы? Вами брезговать! Я так рада видеть вас, государыня-матушка! – И Елизавета Петровна, крепко обняв, поцеловала злополучную жену своего отца.

– Ты добрая, ласковая… видно, не в отца… А ты, внучка моя милая, с чего такая худенькая да бледная? Или тебе, светик мой, нездоровится? – любовно посматривая на великую княжну Наталью Алексеевну, спросила царица-монахиня.

– Мне, бабушка, ничего; я здорова.

– Ас чего же ты такая худенькая да бледная?

– Уж, право, не знаю, бабушка; только я совсем, совсем здорова…

– Ну и хорошо!.. И дай Бог тебе здоровья, царевнушка моя сердечная. Ведь оно тебе ох как надо!.. И о себе-то тебе позаботиться следует, и о братце Петрушеньке; вишь, ведь он ещё юный какой! Ведь возле него ни отца, ни матушки, одна ты для него близкая да старшая, так тебе и Сам Господь за ним последить велел. Многому ему ещё поучиться надо, и я прошу тебя – помогай ты ему в этом, смотри, чтобы он наук да церкви Божией не забывал!

Этот разговор не понравился императору-отроку: он морщился и хмурился. Нотация бабушки быстро подавила в этом ещё не уравновешенном юноше чувство родственной привязанности к ней, и он даже отвернулся от царицы-инокини. Да и вообще его мысли были заняты другим: он был ещё весь под влиянием вчерашней беседы с Долгоруковым, его волновала близость царевны Елизаветы, которой он действительно увлекался. Он почти не отрывал взгляда от неё, следил за каждым её движением. Его тяготило это пребывание у бабушки, в её келье; его тянуло вон оттуда, чтобы опять очутиться в карете рядом с красавицей Елизаветой Петровной и беспрепятственно беседовать с нею.

Это заметила царевна Елизавета Петровна и с улыбкою тихо проговорила:

– Не пора ли нам, государь?

– Да, да, и то пора.

– Куда спешите? Погостите, порадуйте меня, старуху!

– Меня ждут… мне надо ехать, бабушка! Мы опять к вам скоро приедем, – произнёс император, с живостью ухватившись за предложение царевны.

– Ох, приедете ли? Буду ждать, буду.

– Ждите, бабушка… Если вы чем-либо недовольны или чего у вас не хватает, то скажите, и всё получите…

– Спасибо, государь мой и внучек милый! Всем я довольна. Да и много ли мне, старухе-инокине, надобно? Вот хотела бы я поговорить с тобою, Петрушенька, – произнесла царица-инокиня, сильно беспокоившаяся о внуке, так как ей уже было известно, кто окружает его и к чему направляют его руководители Долгоруковы.

– Что же, я дня через два-три приеду, мы и поговорим с вами, бабушка, а теперь у меня нет времени, я должен спешить, – нетерпеливо проговорил Пётр.

– Ну, ну, поезжай… Храни тебя Бог! Не забывай меня, старухи, уж недолго осталось мне жить на свете… И ты, светик мой, с государем приезжай! – обратилась царица к внучке. – Тебя, царевна Елизавета Петровна, я не зову. Тебе, такой красавице, беседовать со мной, старухой, пожалуй, не в угоду будет… Прости!

Высочайшие гости уехали, и опять одна осталась Евдокия Фёдоровна в своей келье, одна, только со своими воспоминаниями о былом.

«Петруша и Наташа – оба бледные, худые… в отца: и Алёшенька таким же рос. А Елизавета – красавица, бела, стройна, румяна, прямо царь-девица… Хоть и стары мои глаза, а всё же разглядела, что государь-внук на красавицу тётку частенько посматривал. В его отроческом взгляде любовь была видна. Недаром слух идёт, что Петруша любит царевну-тётку и будто жениться на ней хочет. Племянник на родной тётке! Кровосмешение! О, Господи, спаси… помилуй! От одной мысли дрожь пробирает и волосы на голове становятся дыбом».

– Господи, не дай мне дожить до сего! – вслух, задыхающимся голосом, со стоном проговорила царица-инокиня и обратилась к служанке: – Что, уехал государь?

– Только что изволил сесть в карету, из окна я видела.

– Уехал!.. Спаси его, Господь! Веди меня, Лукерья, в образную; молиться я хочу, Бога благодарить, что Он сподобил меня внучка-царя узреть сегодня.

Император-отрок на другой день после своего посещения бабки прибыл в Верховный тайный совет и заявил, что из почтения и любви к своей бабушке желает, чтобы «её величество по своему высокому достоинству была содержима во всяком довольстве и чтобы члены совета учинили надлежащее определение и донесли ему скорей».

Вскоре ей был назначен штат, было определено выдавать по шестидесяти тысяч рублей в год и отписана на неё целая волость в две тысячи дворов.

Вестниками этой радости были посланы государем царице-инокине два важных вельможи – князь Василий Лукич Долгоруков и Дмитрий Михайлович Голицын. Когда они сообщили ей повеленье государя, Евдокия Фёдоровна промолвила:

– Князья, я не найду слов, как благодарить моего внука, великого государя, за его внимание к моему убожеству. Вам ведомо, что много я вытерпела, много перенесла на своём веку горя и несчастья, а его царское величество безмерной радостью меня изволил наделить. И за это я шлю ему мой земной поклон.

Сказав это, царица хотела опуститься на колени, но князь Голицын остановил её от этого поклона.

– Не труди себя, царица-матушка… Великому государю твой поклон мы передадим.

– Его царское величество изволит через нас тебя, государыню, спрашивать: не требуется ли твоему величеству ещё чего-нибудь? – с низким поклоном сказал князь Василий Лукич Долгоруков.

– Ничего мне больше не надо, князь, всем я безмерно взыскана моим внуком-государем. Только об одном скажите его величеству, что прошу я у него, как большой милости, приехать навестить меня.

– Передадим мы великому государю, матушка царица, твою просьбу, – проговорил князь Голицын.

Евдокия Фёдоровна очутилась теперь в большой славе, ей воздавали царские почести, называли царицей и государыней; к ней в Новодевичий монастырь всякий день ездили на поклон вельможи и первые люди в государстве, и многие заискивали её расположения.

Воспрянула духом царица-инокиня и даже как бы помолодела на несколько лет. Каждый день поджидала она приезда внука-государя. Но Пётр, проводивший почти все дни на охоте, окружённый Долгоруковыми, забыл обещание навестить свою бабушку; увлечённый охотой, он стал также забывать и горячо любимую сестру Наталью Алексеевну, которая стала очень часто прихварывать и день ото дня худела и бледнела, тая, как свеча.

Зато царевна Елизавета Петровна цвела, что роза майская, и день ото дня становилась всё красивее и красивее.

Император-отрок влюбился в свою красавицу тётку и ни на ком не хотел жениться, кроме неё. Не раз об этом начинал он говорить с царевной Елизаветой, чуть не со слезами просил её согласия, но всегда получал отказ, хотя и подслащённый уверениями в любви и преданности.

Наконец он решил окончательно выяснить вопрос. Не поехав как-то на охоту, он отправился на половину Елизаветы Петровны и застал её печально сидевшею у стола; на её красивых глазах видны были следы слёз.

– Лиза, ты печальна? Ты плакала? – с удивлением воскликнул император-отрок, привыкший видеть свою красавицу тётку всегда весёлой и счастливой.

– Нет, я ничего, – стараясь улыбнуться, ответила царевна.

– Тебя, может быть, кто обидел? Скажи, Лиза, и тот мне дорого за это заплатит… кто бы он ни был!..

– Вот как, государь? Ты не помиловал бы и своего любимца, князя Ивана?

– А разве он обидел тебя чем-либо?

– Нет. Да и как смеет обидеть меня князь Иван? Только за несколько минут до твоего прихода, государь, он заходил ко мне и чуть ли не на коленях просил, чтобы я вышла за него замуж.

– Как он смел только подумать об этом! – сердито топнув ногою, воскликнул Пётр.

– На него сердиться не стоит, Петруша. Твой князь Иван какой-то полоумный, право! Он собирается жениться на Наталье Шереметевой, об этом все знают, а нынче ко мне пришёл, плачет, в ноги кланяется. «Не мужем, – говорит, – твоим я буду, прекрасная царевна, а рабом». И смешно, и обидно мне было это слушать. Я – дочь императора, пред памятью которого благоговеет вся Русь, а подданный моего отца смеет предлагать мне брак! Он не смел бы и подумать об этом, если бы жив был мой отец. Я – сирота, круглая сирота, заступиться за меня некому, – со слезами на глазах проговорила царевна Елизавета Петровна.

– Как некому! А я? Меня ты забыла, Лиза? – с лёгким упрёком сказал Пётр. – Я… я сегодня же прикажу арестовать Ивана.

– Не делай этого, государь! За твою любовь ко мне и за защиту большое спасибо, но князю Ивану лиха я не желаю… да и не за что! Видно, он от гульбы и от бессонных ночей ополоумел и вместо какой-нибудь другой девицы ко мне пришёл. Мне, царской дочери, он стал предлагать выйти за него, и на это глупое предложение я смехом ответила, а не злобою, и прогнала его.

– А мне чем ответишь ты, Лиза, если я стану усердно просить тебя о том же? – слегка дрожащим голосом промолвил император-отрок.

– Теми же словами, какими и прежде. Немыслим этот брак, государь! Святая церковь и народ осудят нас. И счастья нам не будет. Ведь Богу противен будет этот беззаконный брак.

– Это – твоё последнее слово, царевна?

– Да, да, последнее.

– Стало быть, ты не любишь меня, не любишь? – в голосе юного государя звучали слёзы. – Ты делаешь меня несчастным, Лиза!

– Полно, голубчик мой, счастливее тебя на всём свете нет. Ты – государь, тебе подвластны миллионы людей, ты молод, красив. Но о любви и о женитьбе тебе думать ещё рано. Тебе следует ещё многому учиться. Вот подрастёшь, возмужаешь, тогда и женишься.

– Наставления, царевна, оставь при себе; их мне надоело слушать и от Андрея Ивановича, – сердито прервал её император-отрок. – Обидны мне твои слова, царевна! Ты всё считаешь меня за мальчика. А ведь мне уже четырнадцать лет.

– Небольшие года ещё, Петрушенька, небольшие. Ты ещё только начинаешь жить. Твоя жизнь впереди, тебе ещё многому учиться нужно. Не думай, что легко державой управлять. Мой отец покойный, а твой дед, богатырём был, но и то часто тяжёлой думе предавался, поникнув своей могучей головой. На помощников своих много не полагайся. Верь больше своим глазам, а не чужим. Особенно на Долгоруковых много не полагайся, себя им в руки не отдавай. Слух идёт, что князь Алексей задумал женить тебя на своей дочери.

– Что же, и женюсь, женюсь. Ведь ты не хочешь быть моей женой, так я женюсь на Долгоруковой.

– Смотри, не вышло бы с твоей невестой Долгоруковой то же, что и с Марией Меншиковой.

– Этого никогда не может быть. Долгоруковы мне преданы, особенно же князь Иван.

– Ох, уж этот мне князёк! Совсем тебя испортил он! И не я одна так думаю, а многие.

– Так все вы ошибаетесь, все! Князь Иван – мой искренний и преданный друг! Он желает мне добра и счастья, и ничто не заставит меня изменить к нему своего отношения! – громко проговорил император-отрок и, не сказав более ни слова, быстро вышел.