Текст книги "Избранные произведения. Том 4"

Можно уехать из Казани в Зелёный Берег, а из Зелёного Берега куда-то дальше, хоть на край света, но разве это избавит человека от безрадостных дум и боли в сердце? Можно посмеиваться над Миляушей, ласково называть её глупенькой, – какие, мол, у тебя могут быть страдания? Ты только ещё начинаешь жить, всё забудется у тебя, всё изменится к лучшему. И это будут правильные слова. А что скажет в утешение себе Гаухар? Что может измениться у неё? От себя ничего не скроешь, почти нет у неё надежд на счастливое будущее. Женское горе должно бы ещё больше сроднить Гаухар и Миляушу. В общем-то так оно и есть: они сдружились крепче – чаще встречаются, более откровенно разговаривают. И всё же Миляуша ещё способна смеяться, петь, веселиться или делать вид, что ей весело. Вероятно, это помогает ей сохранять внешнюю бодрость. Во всяком случае, глаза у неё не потеряли блеска, часто искрятся неподдельным задором. А как развеселит себя Гаухар?

Разница у них в том, что для Миляуши при всех её сердечных неполадках ещё не миновала золотая пора девичества. Она что вольный ветер – куда хочу, туда и устремлюсь. Сердце её не отягощено пережитым неудачным замужеством. Правда, Гаухар теперь нет-нет да и забудется, какое-то время не думает о муже. Но вдруг, без всякой причины, обида и боль вспыхивают с новой силой. Ей кажется, что только вчера она уехала из Казани, временно покинула свой дом. Воображение переносит её в привычную обстановку. Наверно, Джагфар только что вернулся с работы. Открыл дверь, вошёл в переднюю. А дома тихо, пусто. Нет ни горячего обеда, ни выглаженной рубашки, ни одного чистого носового платка. Если бы недалеко было, Гаухар украдкой пришла бы в квартиру, приготовила обед, выстирала бельё… Кто будет теперь присматривать за Джагфаром, раз нет около него жены? Джагфар не очень-то разговорчив, его желания надо уметь угадывать, как прежде угадывала Гаухар. Она знает, например, что он большой любитель чумара[4]4
  Чумар – суп с клёцками.


[Закрыть]. Гаухар хорошо помнит случай… Как-то у них в доме кончилась мука. И в магазинах временно не стало. Джагфар ничего не говорил, но Гаухар видела: ему очень хочется чумара. Она знала, что муж объездил на машине весь город и нигде не нашёл муки. И вдруг в такое «голодное» время на столе появляется перед Джагфаром объёмистая миска дымящегося чумара! У Джагфара, что называется, глаза на лоб полезли. И только когда съел две тарелки, он стал допытываться: «Где ты взяла муки?» – «Не в магазине, конечно. Заняла у соседки». Только и всего. А вот теперь муки в магазинах сколько хочешь. Но кто сварит Джагфару чумар?

Приходит в голову и другое. Претерпеть столько горя – потерять мужа, расстаться с любимой школой, покинуть город, квартиру – и ничем не отплатить Фаягуль! Что же это такое? Неумение бороться за своё счастье или полная растерянность? Женщина, как бы она ни была мягкосердечна в обычной жизни, бывает способна на удивительные поступки, только бы не отдать ненавистной сопернице своё счастье. А Гаухар почти безропотно уступила, покинув и Казань, и квартиру, бросив большинство своих вещей.

Со стороны могут подумать, что она сама провинилась в чём-то, потому и с глаз долой. Но ведь у Гаухар совесть чиста, она не виновата перед мужем.

Скорее всего, тут имела решающее значение профессия Гаухар. Учительница, воспитательница молодого поколения – и вдруг такие сплетни, пересуды. Тут и невиноватая скроется, только бы на неё пальцем не показывали. Ведь сплетня наделена свойством быть бессмертной и неуязвимой: сколько ни опровергай, от неё всё равно что-нибудь останется, а то, пожалуй, и прибавится: «Ага, опровергает, оправдывается, – значит, чувствует за собой вину». И молчать тоже не легче: «Ага, молчит, – значит, сказать нечего». Но ведь в школе было кому заступиться за Гаухар. Стоило ей не уйти из школы – и сплетники были бы обезоружены. По их же логике можно было так рассудить: не ушла, – следовательно, ни в чём не виновата, нечего ей и бояться.

Если уж разбираться подробно, это только кажется, что ушла без борьбы. Она боролась и отстояла свою независимость, защитила своё достоинство! Эти качества остались при ней. Но вот беда – осталось в сердце и чувство к бывшему мужу.

Да, она не перестала любить Джагфара. И когда нечаянно у неё мелькала прежняя мысль: «Джагфар попал в силки коварной женщины, запутался, его загубили старые предрассудки, он хотел превратить жену в рабыню, а я, жена, не сумела помочь ему», – в эти минуты незажившая рана вновь начинала кровоточить и нестерпимая боль разрывала сердце. Она защитила себя, ушла, но теперь уж решительно никто не сумеет помочь Джагфару.

И снова Гаухар разжигала в себе губительную надежду. Может быть, время поможет ему. Рано или поздно он поймёт ошибку, затоскует, раскается перед своей Гаухар. Она готова ждать этого просветления в душе Джагфара, оставаясь по-прежнему верной ему. Именно поэтому она и не захотела в своё время как-то отомстить Фаягуль: ведь это бросило бы тень на Джагфара.

Очень рискованной оказалась эта на редкость благородная женская преданность и человечность. Она носила в душе эти чувства, словно взведённую гранату в кармане, наивно завёрнутую в платок. Она шла и на этот страшный риск. Здесь ярко проявились одновременно сильные и слабые стороны женской натуры. Риск, даже удачный, никогда не проходит бесследно. И Гаухар расплачивалась болями сердца и неугомонной тоской.

* * *

…Если не оборвать такие мысли, им не будет конца.

Вот уже и стемнело, надо бы встать и включить свет. Но Гаухар не хочет сдвинуться с места. К тому же темнота не мешает думать. Если бы можно было, она пошла бы сейчас к Джагфару. Он понял бы Гаухар, должен понять… и раскаяться.

Гаухар по возможности избегала оставаться вот так наедине с собой – слишком уж глубоко можно было погрузиться в горестные воспоминания. А главное – в мыслях своих она невольно начинала искать лазейку, чтобы легче было оправдать Джагфара. Всю вину за своё несчастье хотелось свалить на Фаягуль и Дидарова – они, мол, коварно запутали в сети Джагфара.

И всё же она не удержалась сегодня, дала волю своей слабости, постаралась всячески выгородить Джагфара. А ему-то что до этого? Он, наверно, и не вспоминает о жене.

Хорошо, что тётушка Забира недолго засиделась у соседки.

– Ой, как темно в комнате, точно в могиле! – Забира включила свет, прихрамывая, подошла к углу, где стояла кровать Гаухар, распахнула занавеску. – Батюшки, что ты сидишь впотьмах, дочка? Ведь, говорят, потёмки из комнаты переходят в душу.

– Я что-то задумалась, – слабо улыбнулась Гаухар.

– Если даже думаешь, всё равно не сиди в темноте, – наставляла Забира. – Видишь, я зажгла свет – сразу веселее стало.

– Посиди со мной, тётушка Забира.

– Спасибо! – Забира присела на стул возле столика, что был приставлен к изголовью кровати, кивнула на кувшин с цветами: – Э-э, смотри-ка, как распушились, они долго не завянут.

– Это цветы любви, тётушка Забира, – опять улыбнулась Гаухар, – потому они и живучие.

– Наверное, так и есть. А ты, Гаухар, при таких-то цветах сидишь, как сирота, подперев щеку.

– Да уж, видно, невесёлой родилась. Извини, тётушка Забира.

– Передо мной ты ни в чём не виновата. А вот красоту свою губить нехорошо. Что останется тогда? Человек не живёт дважды. Прожитый день не вернёшь назад.

Гаухар обняла свою заботливую хозяйку.

– Пристыдила ты меня, тётушка Забира! Что ж теперь делать? Значит, заслужила…

Забира смутилась:

– Ну-у, ты скажешь, Гаухар! Болтаю всякую чепуху, а ты всерьёз принимаешь.

– Правильно, всерьёз принимаю. А как же иначе? Надо учиться народной мудрости.

Эти слова пришлись по душе женщине.

– Мой покойный муж часто говаривал: «Чтоб бусы не порвались, нанизывай их на крепкую нитку. Неосмотрительные люди много порвали бус. Пусть другие запасаются крепкими нитками». Поняла, Гаухар, в чём тут смысл?.. Ладно, лишнего наговорила я. Пойду-ка, разогрею самовар, в горле пересохло, неплохо промочить немного перед сном.

Забира вышла в общую горенку, за ней последовала и Гаухар. Здесь было светло, уютно. Серый занавес, погружавший всё вокруг в сумерки, теперь словно ветром распахнуло. Гаухар оживилась и, пока Забира хлопотала на кухне, накрыла стол. Вскоре на белой скатерти засверкал начищенный самовар. Сперва он молчал, будто осваивался, потом засвистел, замурлыкал свою песенку.

– Слышишь? – обратилась тётушка Забира. – Слышишь, как распелся?

– Замечательно поёт!

– Ой, даже за сердце берёт! – растрогалась Забира. – Батюшки, затих! Да чего ж ты? Ну спой ещё что-нибудь!

Обе женщины помолчали в ожидании, но самовар заглох.

– Кончилась песня! – вздохнула Гаухар.

– Нет же, нет! – запротестовала Забира. – Я свой самовар знаю. Ты повернись ухом к нему – где-то там, внутри, ещё чуть посвистывает.

– Ты, тётушка Забира, такая неунывающая. Смотрю я на тебя – и сердце радуется. Право слово!

Забира распустила под подбородком узел белого в розовую крапинку платка, завернула концы и повязала по-татарски на затылке, – верно, ей жарко стало.

– Э-э, Гаухар, нашла за что хвалить! Что верно, то верно, я смолоду не могла терпеть тех, кто всю жизнь причитает да киснет. Но в то время и сама была не из таких, чтоб соловьи во рту пели. Это я теперь разговорилась. В прежнее время бабьему-то языку не давали волю… Скажи, – вдруг перебила она себя, – в вашей местности, где ты родилась, ландыш как называли? Жемчужными цветами, что ли?

– Да, слыхала, что так называли. Вы к чему это?

– Слушай дальше… В детстве я любила собирать ландыши. Бывало, наберу и думаю: где у них жемчужина? Как дурочка, часами сидела и смотрела… Но ведь жемчуг, кажется, достают со дна морского?

– Да, так пишут в книгах. Так что же, узнали, почему ландыши называли в народе жемчужными цветами?

– Нет, доподлинно-то не узнала. Если спрошу кого, ругаются: «Не морочь голову!» Но как-то случайно запала мне мысль: может, это название пошло от вышивальщиц жемчугом? В старину много было таких мастериц, вот они и подсмотрели, что бусинки ландыша похожи на жемчуг.

– Возможно, – согласилась Гаухар, подивившись смекалистости тётушки Забиры. – Хоть я не языковед, но чувствую: в этой вашей догадке есть смысл.

– Есть или нет, а я так думала. Если покопаться, то в старинных народных словах и в самом деле найдёшь много смысла… А знаешь, к чему я заговорила о жемчужных цветах? Каждый человек, милая Гаухар, ищет в жизни что-либо ценное для себя. Ценное и красивое! Кто опускается ради этого на дно морское, а кто и на земле находит… Я приметила, ты слишком много думаешь, голубушка Гаухар. Надо ли так глубоко погружаться в думы? Не слишком ли чёрным покажется тебе белый свет? Ландыши-то ведь серебристые! Не поискать ли тебе их где поближе? Нагнёшься, протянешь руку, а он тут, ландыш-то!..

– Э, да ты настоящий мудрец, тётушка Забира! – воскликнула Гаухар.

Забира пила чай, держа блюдце пятью растопыренными пальцами и дуя на горячий напиток. Услышав слова Гаухар, она чуть не выронила блюдце. Насмеявшись до слёз и намахавшись при этом руками, она проговорила:

– Ох, убила ты меня, Гаухар! Если сказать вслух, что хромоногая Забира стала мудрецом, так куры помрут со смеху. Мудрец!.. Да я знаешь где набираюсь этой премудрости? Вот так – за чаем с соседками, а то у калитки или у колодца, а пожалуй, больше всего в очередях по магазинам. Вот где! И доброе, и худое – всё слышу там. Нет-нет да и блеснут перед глазами те жемчужины, о которых мы говорили.

Гаухар внимательно посмотрела на тётушку Забиру вдруг загоревшимися глазами. Наверно, взгляд этот был слишком долгим, потому что тётушка Забира сказала вроде бы с лёгким испугом:

– Гаухар, доченька, не гляди на меня так, не утруждай глаза, мне что-то не по себе делается.

– Ах, тётушка Забира! – воскликнула Гаухар. – Как я рада, что нас свела судьба! Мне кажется, будто я держу в руках жемчужный цветок.

– Да что там лишнее толковать, милая Гаухар. Люди не зря говорили встарь: «Если слова твои – золото, не сыпь на каждом углу – в цене упадут». Я ведь стараюсь развеселить тебя, только и всего. Стараюсь, как могу. И говорю много лишнего. Вот и посчитай: дорого ли стоят слова такой болтливой женщины, как я?

* * *

Теперь Гаухар может с полной уверенностью сказать: школа Зелёного Берега ничуть не хуже любой городской школы, ничем от неё не отличается. Гаухар показывали и старое здание. Тесное, тёмное, невзрачное. Только при совершенной невзыскательности к удобствам да при безграничной любви к своему делу учителя могли добиться хороших результатов обучения в этих условиях. И добивались! «Почти все наши учителя старшего поколения начинали вот в этой школе», – с гордостью говорила Бибинур-апа. Гаухар с трудом представляла, как она смогла бы заниматься здесь. Невозможно допустить, чтобы теперешние дети сидели в этих классах с нависшими потолками и щелястыми полами. «Наши дети рождены для современных школ!» – говорила себе Гаухар.

У неё в классе новенькие парты, большая чёрная доска, светлые окна – решительно всё как там, в казанской школе. И дети здесь в большинстве своём такие же смышлёные, живые и бойкие. Гаухар знает уже имя и фамилию каждого своего ученика. Правда, она ещё не успела близко познакомиться с бытом ребят: побывала на дому всего у нескольких. И ни разу ещё не водила класс на экскурсию или в небольшой туристический поход. Она узнала, кто подослал малышей к её окну, чтобы положить на подоконник букет цветов. Ученик этот ничем не выделялся среди других. Она, конечно, и виду не подала, что знает о его проделке. А он не опускал голову при взгляде учительницы, только в чёрных глазах его мелькала лукавая смешинка. В общем, можно было считать, что ребята не просто привыкли к ней, но в какой-то мере успели и привязаться. Гаухар хорошо понимала – было бы опрометчиво думать, что эта привязанность неизменна. Дети всего только дети. Стоит учительнице ослабить внимание к ним, проявить равнодушие, они, что называется, повернутся спиной к ней. Внимание и ещё раз внимание должно сочетаться со спокойной, разумной взыскательностью, не переходящей в раздражительную придирчивость. Дети чутки и обидчивы, и потому – справедливость на каждом шагу, при каждом строго сказанном слове.

…Иной раз, возвращаясь с уроков, Гаухар вдруг подумает: «А что, если Джагфар приехал к нам, в Зелёный Берег? Сидит у тётушки Забиры и ждёт меня…» И откуда берутся столь неожиданные мысли, объяснить невозможно. Убедившись, что никто не ждёт её, кроме самой Забиры, Гаухар мрачнеет, хотя по дороге и убеждала себя: «Ну чего ты торопишься? Ведь никого нет». Иногда она спрашивает тётушку Забиру: «Письмо не приносили мне?» Услышав отрицательный ответ, опять хмурится. Правда, получила она два письма, но совсем не те, которых так ждала.

После таких огорчений кусок в горло не лезет. А всё же есть-пить надо. И Гаухар заставляет себя сесть за стол. Убрав остатки обеда, начинает проверять тетради учеников. Нельзя сказать, что занятия успокаивают её. Оторвётся и забудет про тетради. Облокотясь о стол, неподвижно сидит час-другой в странном оцепенении.

Тётушка Забира выглянет из кухни, молча покачает головой. Забира не из тех, кто выносит сор из избы, и всё же домашняя тайна не остаётся под замком. Осень стоит тёплая, окна часто бывают открыты, и хотя Гаухар в своём забвении ничего не замечает, дети, играющие под окном, много видят: «Тётя учительница сидит и думает о чём-то. Потом начнёт слёзы утирать». Что заметили ребята, становится известно взрослым. Это не потому, что дети склонны к сплетням, – они далеки от таких привычек. Ребята без всякого умысла рассказывают о том, что видели сами, и о том, что им стало жаль тётю учительницу.

…Во дворе послышался звонкий, весёлый голос Миляуши:

– Здравствуйте, тётушка Забира!

Стараясь говорить приглушённо, Забира что-то ответила.

– Ладно, ладно! – выкрикнула девушка, не дав договорить Забире. – Остальное я сама знаю!

Миляуша уверенно вошла в комнату, щёлкнула выключателем и сразу же напустилась на Гаухар:

– Опять сидишь впотьмах! Говорят, один человек всю жизнь экономил на свете, а когда пришла пора умирать, построил каменные палаты.

Миляуша так и закатилась смехом, следом за ней, не разжимая губ, улыбнулась и Гаухар.

– Эй, тётушка Забира! – не унималась Миляуша. – Не вселились ли в твою квартирантку джинны, ты не видела случайно? Говорят, что люди, в которых вселился шайтан, сидят вот так же в одиночестве и темноте.

– Ой, Миляуша, у тебя шило на кончике языка! – сказала тётушка Забира и, прихрамывая, прошла на кухню. – Сейчас будет готов чай. А вы пока поговорите.

– Нас калачом не корми – дай поговорить.

– Калачей у меня нет, Миляуша, найду что-нибудь другое.

– Ладно, мы и кыстыбыем[5]5
  Кыстыбый – лепёшка, начинённая кашей или картофельным пюре.


[Закрыть] удовлетворимся. Я в волейбол играла, так проголодалась, что не хватило сил дойти до дому, вот и завернула к вам. Подкреплюсь, да и вытащу Гаухар-апа на улицу, в такой вечер невозможно сидеть дома. Рядом замечательная спортплощадка, – право, стыдно киснуть в четырёх стенах. Я собиралась организовать в старших классах соревнования по баскетболу, да вот беда – физрук заболел, всё дело испортил.

– Зачем физрук, когда есть Миляуша? – уже с улыбкой сказала Гаухар. – Всё равно не найдут более азартного игрока, чем ты.

– А я предложила поручить организацию соревнования Вильдану. Ты знаешь учителя химии Вильдана? Превосходный спортсмен!

– Не верю, чтоб был лучше тебя.

– Да я перед ним всего лишь ученица.

– Понимаю, – кивнула Гаухар. – Наверно, здорово играет, если заставляет некоторых девушек плакать на берегу Камы.

– У-у, Гаухар-апа, у тебя язычок, оказывается, тоже не из тупых! Не знала я, а то воздержалась бы от лишних слов. – Миляуша обхватила Гаухар за шею, зашлась в смехе.

Тётушка Забира высунула голову из кухни:

– Очень ты верещишь, Миляуша. К добру ли?

– Ой, тётушка Забира, уж и пошутить нельзя!

– Ты выбрала бы для шуток другое местечко и другого человека, – отрезала Забира. И многозначительно добавила: – Или уже выбрала?

Добродушная перепалка складывалась не в пользу Миляуши. Она потупилась, поспешила переменить разговор:

– Гаухар-апа, ты сегодня утром не заходила в учительскую? Директор чего-то спрашивала о тебе, а я ответила: «И сама уже несколько дней толком не вижу её».

– За то, что навестила, спасибо тебе, Миляуша, только не заговаривай нам зубы, – не унималась Забира. – Как не течёт Кама вспять, так и ты не объедешь нас на кривой. Выкладывай-ка, что там у тебя?

Тётушка Забира уже догадалась: Миляуша забежала, чтобы поговорить о своих сердечных делишках, и для отвода глаз начала журить Гаухар за домоседничание. А о себе, мол, успею потолковать. Но когда у человека чувства льются через край, ему не удаётся скрыть истинные свои желания, – глаза у Миляуши так и блестят, её словно лихорадит.

– Хорошенько пропесочьте её, тётушка Забира, чтоб в другой раз не скрытничала! – подлила Гаухар масла в огонь.

Миляуша подняла руки вверх.

– Сдаюсь! Если бы знала, что вы нападёте на меня с двух сторон, ни за что бы не зашла.

– Ладно крутить, Миляуша! – не отставала Забира. – Если курица захотела снести яичко, ей хоть клюв завяжи, всё равно будет кудахтать. Не могла ты усидеть дома, – значит, припекло… Не красней, дело житейское, не ты первая, не ты последняя.

– А у тебя, тётушка Забира, неужели никогда не было такого настроения?! – вдруг дала отпор Миляуша. Она разрумянилась, глаза ещё больше заблестели. – Так уж и не было у тебя желания посекретничать с подружкой?!

– Было или не было – над моей головой уже отшумели ветры. Если я заведу вас в моё далёкое прошлое, вы, пожалуй, не сумеете выбраться. И зачем оно вам? Твоё счастье впереди, Миляуша. И Гаухар не вечно будет грустить. Душа человека иногда начинает неожиданно кипеть, как самовар, если хозяйка оставит его без присмотра.

Подруги с трудом сдерживали смех, он так и рвался из груди.

– Ладно уж, секретничайте, не буду мешать, – закончила тётушка Забира. – А как поспеет самовар, позову чай пить.

Галимджана-абы не ждали в Зелёном Береге, а он, никого не предупредив ни письмом, ни телеграммой, взял да и прикатил. Не обращая внимания на обычную пристанскую суету, он со своими двумя тяжёлыми чемоданами в руках сошёл с теплохода на берег, медленно поднялся в гору. Здешние места были ему знакомы, не впервые приехал навестить свою сестру Бибинур. Он умышленно не стал извещать о своём приезде: у сестры и без того хватает дел, а тут готовься к приёму гостя, встречай. Потихоньку, с отдыхом, он и без встречающих доберётся до знакомой улицы и дома.

День выдался пасмурный, нарядные краски осени словно слиняли. Неплохо, конечно, если бы хорошая погода продержалась ещё дней десять. Однако время берёт своё, ведь уже начало октября. Хоть и в октябре перепадают погожие деньки, но в общем-то жди моросящих дождей и холодного ветра.

Поднявшись в гору, Галимджан остановился, чтобы перевести дух; вытер платком вспотевшие лоб и шею. Что ни говори, сердце всё же даёт о себе знать, вон как напряжённо бьётся. Фу, чёрт побери! Галимджан и не думал, что сердце так взбунтуется. Это, наверно, оттого, что мало ходит пешком. На заводе Галимджан редко отлучается из цеха, перед выходными иногда остаётся и вечерами. Ладно, если погода будет хорошая, он приведёт сердце в порядок: побродит по городку, по берегу над Камой, – смотри, какой здесь простор, хоть специально приезжай на отдых. Чего стоит один воздух, – как парное, чуть охлаждённое молоко! Галимджан невольно улыбнулся. Прежние докучливые мысли отхлынули, и сердце мало-помалу стало успокаиваться. Не надо вспоминать о неприятном, а то и встреча с сестрой будет не в радость.

Теперь Галимджан вышел на знакомый мост, перекинутый через глубокий сухой дол. Это даже не мост, скорее мостки с ненадёжными перильцами. Ширина – всего три, местами даже две доски. Очень длинные мостки, пожалуй, метров двести наберётся. Доски прогибаются на каждом шагу. Молодёжь, конечно, не глядя под ноги, пробегает по мосткам, – одна забава, – а старому человеку приходится быть осторожным. Высота не маленькая, особенно на середине. Лучше уж не смотреть вниз, а то ещё голова закружится, шагай и гляди прямо перед собой, на раскинувшийся впереди городок.

Эти мостки напомнили Галимджану один случай. Лет пятнадцать назад, когда Бибинур только что переехала сюда учительствовать, он выбрал время, чтобы навестить сестру. В те времена он ещё работал секретарём райкома в соседнем районе. Много с тех пор воды утекло, а мостки не изменились. Вероятно, они устроены в ту пору, когда в Зелёном Береге впервые была поставлена пароходная пристань. Конечно, не обошлось без того, чтобы это «сооружение» не ремонтировали с тех пор. Но это уже частность. Так вот, дойдя до середины мостков, Бибинур, встречавшая брата, вдруг закричала страшным голосом. Галимджан, шедший впереди, оглянулся. И что же? Бибинур с бледным, искажённым от страха лицом сидит на корточках, обхватив голову руками. Стоило большого труда успокоить её и перевести по мосткам. Вообще-то сестра у Галимджана не из пугливых, но незадолго перед тем она пережила большое потрясение: её муж, только что вернувшийся с фронта, умер прямо на улице от разрыва сердца. Вот это и подкосило Бибинур. Уже перейдя мостки, она долго стояла у стены ближайшего дома, сжимая ладонями виски.

…По ту сторону оврага Галимджан засмотрелся на старинную башню, которая когда-то, вероятно, была угловой вышкой крепости. В каждый приезд он с неизменным любопытством смотрит на башню. Сколько ей лет? Чего только не перевидала она на своём веку! Сохранились документы, свидетельствующие о том, что в одно из весенних половодий Кама подступила к самой башне. Галимджан обернулся назад, смерил глазами высоту. «Ого, мостки-то, оказывается, были тогда под водой!»

На главной улице городка Галимджан повеселел: теперь уже недалеко идти. День нынче будний, и всё же улица не пустует. Никто из прохожих не глазеет, подобно Галимджану, по сторонам. Для них и новые жилые дома, и магазины стали привычными. А вот приезжему есть на что посмотреть. На улице, пожалуй, больше машин, чем подвод. И никого это не удивляет. Лошади, и те уже не шарахаются при виде несущихся автомобилей. Всё же кое-что в городе осталось без изменений. Галимджан, как старый партработник, не мог не отметить, что здешние райкомовцы предпочли остаться в старинном двухэтажном доме. Правда, подновили его, подкрасили. А сад райкомовский так разросся, что из-за вершин деревьев виден только самый конёк зелёной крыши. Но вот старое здание больницы окружено новыми пристройками. Ах, да разве успеешь осмотреть всё с первого взгляда!..

Бибинур оказалась дома. Когда Галимджан вошёл во двор, сестра выбежала навстречу ему, обняла, прижалась головой к плечу, даже всплакнула.

– Ты что же это не дал телеграмму? Мы встретили бы!.. Рахима-апа, девочки живы-здоровы?

– Все в добром здоровье. Послали целую охапку приветов, – говорил Галимджан бодрым голосом.

– Ну, пусть и впредь будут здоровы!

– Галимджан-абы! – Во двор выбежала Гульназ, повисла на шее у дяди. Только что, минувшим летом, она вместе с матерью была в Казани, и сам Галимджан, и вся его семья были для девочки близкой роднёй. Она не уставала расспрашивать и о тётке, и о двоюродных своих сёстрах.

– Подожди ты, Гульназ, дай войти дяде в дом, видишь, как он устал. Пожалуйста, абы, заходи. Ой, как ты только донёс эти чемоданы?!

Отдыхая, обмахивая лицо шляпой, Галимджан осматривался. В двухкомнатной, довольно просторной квартире всё по-старому. Как всегда, много цветов. Стены украшены фотокарточками, олеографиями, выкрашенные охрой полы чисто вымыты. Во всём видны старательные руки Бибинур, да и Гульназ с малых лет приучена к хозяйству. Более просторная комната служит и столовой, и гостиной. Здесь два стола. Один из них письменный, – судя по стопке ученических тетрадей, названиям книг, по чернильному прибору, это рабочий стол Бибинур. А Гульназ готовит уроки за обеденным столом, она ещё не успела убрать раскрытые учебники. В квартире свежесть, прохлада и какой-то особый, удивительный порядок, словно каждая вещь всем своим видом говорит: «А я стою на своём месте».

– Ну как здоровье, как живёте? – уже не первый раз спрашивал Галимджан.

И сколько же раз Бибинур не ленилась отвечать:

– Неплохо живём. Дай бог всегда так жить. Я всё ещё не могу опомниться от радости, что ты приехал в наши края. Ведь путь не маленький. Спасибо тебе!

– Если захочешь навестить, любой путь, Бибинур, будет коротким. Вот увидел вас живыми-здоровыми – и на сердце спокойней.

Гульназ уже хлопотала на кухне, наладила самовар, что-то жарила, поставив сковородку на электрическую плитку.

Бибинур недавно вернулась из школы, через два часа ей снова идти – сегодня собрание учителей старших классов, – и она спешит насладиться беседой с братом.

– Ну как ты доехал на теплоходе, абы? Удобно было, хорошо?

– Ехал я хорошо, в отдельной каюте. Вообще, Бибинур, приятно было. Ведь на реке легче дышится. И ветерком на палубе освежает. Давненько не катался я на теплоходе, – ничуть не жалею, очень рад, что собрался к тебе. Ну, Рахима, конечно, волновалась, когда собирала меня в дорогу. А чего тут волноваться?..

Чай пили со вкусом, сопровождая этот ритуал теперь уже спокойной беседой.

– Ну как ваша новая учительница? – наконец спросил Галимджан, надо заметить – осторожно спросил.

– Привыкает постепенно… А вообще-то после Казани трудновато ей. Видать, тоскует Гаухар. Всё думает о чём-то…

– Мама, мне пора в школу, – напомнила Гульназ. Она вышла из соседней комнаты уже одетая. – Отдыхайте хорошенько, абы. Я во вторую смену учусь, приду уже вечером.

– Не беспокойся, милая, я ведь здесь как у себя дома, сумею отдохнуть и найду чем заняться.

– Гульназ, – предупредила мать, – если встретится Гаухар, скажи, что дядя приехал, а то она может уйти куда-нибудь.

Как только хлопнула калитка во дворе, Галимджан вернулся к начатому разговору:

– Тоскует, говоришь, думает?

– Что поделаешь, молодость. Жизнь не удалась… А здесь, сам знаешь, развлечься особенно негде.

– Подружки-то есть у неё?

– Вряд ли. Не совсем ещё осмотрелась. Вроде бы с Миляушей находит общий язык.

– Кто эта Миляуша?

– Учительница, преподаёт математику. Человек она неплохой, только очень уж молоденькая, ещё девушка, и жизни как следует не знает.

– С кем живёт эта Миляуша? Есть у неё родители?

– Она из другого района. Живёт на квартире у одинокой женщины.

– А сама Гаухар как?

– Я ведь писала тебе. Тут, неподалёку, у одной вдовы устроилась. У меня ни за что не хотела оставаться. Боится, что стеснит нас.

– Вот как… Перемен к лучшему, значит, нет у неё?

– Не заметно.

– По Казани, что ли, скучает?

– О Казани она не вспоминает. Ведь знаешь, не в Казани тут дело. И тётушка Забира замечает: сидит, слышь, в сумерки без огня и всё думает. То же и Миляуша говорит. Да я и сама это вижу.

– Та-ак… – протянул Галимджан-абы.

Что тут скажешь? Не повидавшись с Гаухар, не поговорив, не узнаешь её мыслей. Да и захочет ли говорить? Душа человека – потёмки. В данном случае даже и не потёмки, а тёмная ночь. Молчаливая задумчивость Гаухар свидетельствует о том, что в душе её зреет что-то. Но что именно? Доброе или злое?.. Она ушла от мужа, но развод не оформляет. Следовательно, на что-то надеется. Очень странный, тяжёлый случай. Галимджан хотел было сказать: надеяться ей не на что, Джагфар собирается жениться. Но передумал – лучше не говорить, хоть и надёжный человек сестра, а молчание надёжнее. Во всяком случае, не надо торопиться: подводя брови, можно выколоть глаз.

– Послушай-ка, Бибинур, на радостях встречи я совсем забыл: Рахима прислала вам гостинцев. – Он открыл чемодан, что поменьше, и начал вынимать всякие лакомства.

– Ну, зачем столько! Для чего было беспокоиться! Будто у нас здесь совсем ничего нет…

– Старинная привычка, Бибинур, не нами заведена: в гости не едут с пустыми руками. – Галимджан улыбнулся. – Вот один чемодан почти освободился. Тут кое-что и для Гаухар осталось. А вот в этом большом чемодане её носильные вещи. Она уехала, не взяв ничего зимнего. Совсем не подумала о себе. Зимы-то здесь холодные бывают.

– Бывают, – подтвердила Бибинур, убирая со стола гостинцы. – Мы ведь заботимся только о том, чтоб в школе было тепло, а улица не наше дело.

Они улыбнулись друг другу. Им обоим и странно, и весело говорить о морозах при такой погожей осени. Что поделать, человек привык думать наперёд.

Вдруг во дворе скрипнула калитка. Должно быть, Гаухар уже узнала от Гульназ радостную новость, вот и бежит, насколько хватает духу. Да, да, очень торопится! Даже из окна видно, как ярко пылают щёки и как растрепались у Гаухар волосы. А ведь она всегда очень аккуратна. Во дворе несколько замедлила шаг – даёт себе отдышаться и поправляет волосы.