Текст книги "Катарсис"

Прежде чем скрыться за поворотом, дорога, окаймленная густыми зарослями по краям, ныряла в низину. Здесь же брал начало овраг, уходящий вглубь леса и заполненный стоячей водой. На разъезженной грязи сидели разноцветные бабочки, а среди высокой травы неспешно, словно в замедленной съемке, проплывали миниатюрные голубые стрекозы. Из придорожной бочажины торчала меланхоличная морда сонной лягушки. Изредка крупная стрекоза, посверкивая громадными фарами глаз, прорезала застоявшийся темно-зеленый воздух.

Сделав резкий поворот, дорога неожиданно выкатилась к красочному полю, заполненному ярким светом сияющего летнего дня. Телега остановилась, будто наткнулась на невидимую стену, разделяющую замкнутый мрак леса и открытое широкое пространство. Как по волшебству легкий ветерок сдул мошку и слепней. Солдаты вздохнули с облегчением и изумлением: опушка леса обрамляла просторный луг, покрытый белыми зонтиками цветущего трубочника. Гигантские белые соцветия, образуя основной фон, перемешивались с множеством других ярких пятен: розовыми – диких пионов и шиповника, голубыми – колокольчиков, бело-желтыми – ромашек с золотыми сердечками и сиреневыми шариками клевера. Мохнатые черно-оранжевые шмели, металлические жуки-бронзовки, экзотически раскрашенные бабочки и мухи, сидящие на цветах, дополняли этот диковинный колорит. Иногда то или иное насекомое отрывалось от мозаики, взлетало в воздух и, пролетев небольшое расстояние, приземлялось на другой цветок только лишь для того, чтобы изменить цветовую композицию громадного калей доскопа.

Большеголовые стройные подсолнухи и пара крыш с каменно-глиняными трубами виднелись за этим многоцветьем… Острые углы строений поверх высокой растительности казались причудливым и нереальным миражом, плывущим над раскинувшимся живописным ковром.

Это была деревня, немецкая деревня, выросшая на пустом месте.

– Вот твари! – удивление и недоверие смешались в голосе Мокина, – я был уверен, что они сдохнут здесь в первую же зиму…

– Вот это да! – Панов стянул с себя мокрую гимнастерку, и Дубин тут же последовал его примеру. Худые обнаженные их тела, безжизненно бледные, как у гигантских фарфоровых кукол или манекенов, с непропорционально большими темно-коричневыми руками и лицами, выглядели так, будто кто-то взял детали нескольких человеческих фигур и, как бы в шутку или по неряшливости, соединил как придется, не обращая внимания на цвет и размер.

– Эй, вы! – Мокин строго посмотрел на подчиненных, как на расшалившихся детей. – Рядовые Панов и Дубин, сми-и-р-р-рна! Мы направляемся в лагерь врагов, беспощадных врагов нашего народа… Вам ясно, р-p-p-рядовые Панов и Дубин? Все должно быть строго по уставу, как и положено. Зар-p-p-рубите себе на носу, это вам не дом отдыха.

Парни, недовольно ворча, натянули вонючие пропотевшие гимнастерки и закинули ружья на плечи.

– То-то же… – процедил Мокин сквозь зубы и подбодрил кобылу, слегка дернув поводья.

Они пересекли луг и приблизились к деревне, выстроенной вдоль единственной улицы, проезжая часть которой выглядела как красочная гигантская мозаика, аккуратно выложенная большими, янтарного цвета дисками с перемежающимися оттенками желтого и зеленого между ними.

Мокин присел на корточки и потрогал искусно выровненные толстые плашки-срезы стволов деревьев, утрамбованные в землю вместе с речным гравием и песком, сквозь которые проросла молодая трава.

– Красота! – Дубин присвистнул и тоже коснулся поверхности пластины, как ребенок боящийся, что чудо вдруг может исчезнуть.

Два ряда высоких желтолицых подсолнухов с большими сочными темно-зелеными листьями обрамляли проезжую часть. Несколько домов-бараков, аккуратно собранных из ошкуренных до блеска сосновых бревен стояли вдоль улицы. Пара незавершенных срубов из свежеошкуренных стволов, в своей гладкой наготе походящих на человеческие тела, дополняла картину. Жилища были поставлены на высокие основания из массивных, слепленных глиной речных булыг и напоминали крепости, возведенные на долгие годы.

– Черт бы их взял, этих фашистов, – Мокин увидел шумную компанию ребятишек, сопровождаемую сворой собак со щенками, за которой следовали несколько мужчин и женщин. Почувствовав исходящую от незваных гостей опасность, они остановились на расстоянии. Даже маленькие дети поняли, что неожиданные гости несут угрозу их отгороженному от больших бед мирку, и спрятались за юбками матерей. Две группы стояли молча друг против друга.

– Мне нужен Вальтер Бош, – нарушил тяжелое молчание Мокин, и его рука как бы случайно скользнула к кобуре. – Это определенно не Каменный Ручей, – проворчал он сквозь зубы и оглянулся назад. Солдаты щелкнули затворами. Один из поселенцев молча повернулся и направился в сторону деревни. Вскоре возле дальнего сруба послышалась гортанная речь.

– Фашисты остаются фашистами, – сказал Мокин негромко, так, что только солдаты могли его слышать, – они до сих пор не говорят по-русски!

Поселенец вернулся не один. С ним был высокий, широкоплечий человек с сильными мускулистыми руками, привыкшими к тяжелой работе.

– Эй, Бош, как дела?

– Слава Бог! Еще жив, – ответил Вальтер Бош, практически не шевеля губами и не сводя глаз с лица Мокина. – Вы потерял свой путь в лес, гражданин офицер, что привел сюда?

– Мне приказано забрать тебя и Фишера в Центральный ИТЛ. Еврей еще жив?

Бош перевел жителям деревни слова Мокина. Послышался сдержанный стон.

Серые глаза Боша холодно потемнели: – Да, Фишер есть.

– Так веди его. Мы должны ехать обратно!

– Он в лес, с детьми. Он будут здесь до захода солнца. Вы должен ждать, – немец смотрел прямо в глаза Мокину.

– Мы не можем остаться здесь. Мы должны вернуться, – Мокин махнул рукой в том направлении, откуда они пришли.

– Я жалею, что не так, – произнес Бош после короткой паузы спокойным, без малейших эмоций голосом.

Трудно было понять, о чем он сожалеет: о том ли, что Мокин должен уходить, о том, что должен ждать, или о том, что тот вообще появился в их деревне.

– Да, ты должен жалеть, Бош, – Мокин вызывающе посмотрел на Боша и увидел в его глазах плохо скрываемую ненависть. Ту же ненависть, но смешанную со страхом, он видел в глазах других поселенцев. – Ты должен жалеть, потому что вы все – сволочи! – он приблизился к Вальтеру и протянул руку, как будто хотел схватить его за ухо, но в самый последний момент передумал и просто тяжело опустил ее на плечо Боша.

При других обстоятельствах Мокин непременно поставил бы этого немца на колени, но сейчас решил поступить иначе.

– Мы останемся здесь, заключенный Бош, – Мокин произнес «заключенный» с легкой улыбкой. – Я думаю, у тебя нет другого выбора, кроме как быть гостеприимным, – он оглянулся на высокие облака, освещенные снизу заходящим солнцем.

Был уже вечер. Инструкция запрещала охранникам передвигаться ночью по лесу, особенно с заключенными, находящимися под стражей.

Мокин был рад остаться на ночь в немецкой деревне, хотя чувствовал себя почти на вражеской территории. Конечно, можно было нарушить инструкцию и вернуться в тот же дом в Каменном Ручье, где они провели минувшую ночь. Но он был полон шумных, грязных и сопливых детей. Николай, хозяин дома, был в лучшем случае только наполовину трезвым, а его беременная жена надоедливо жаловалась Мокину на свою тяжелую, полуголодную жизнь, как будто Мокин был лично ответственен за ее жалкое существование. Крыша на сеновале, где спали солдаты, была с большими прорехами. Мокин без особого энтузиазма смотрел на то, чтобы провести там еще одну ночь.

– Где лошадь поставить, a нам самим где остановиться? – Мокин выдавил улыбку.

– Есть сарай. Вы идти за мной, – Вальтер повернулся к нему спиной и пошел вдоль улицы.

Полукруг колонистов разомкнулся, и под дробный стук колес, отдающийся громким эхом в напряженной тишине, солдаты двинулись вслед за Бошем к месту ночлега.

* * *

Колонисты помнили этого офицера очень хорошо.

То, как они очутились здесь, продолжало жечь их память, несмотря на то, что прошло четыре с лишним года.

Старая, кряхтящая, как древняя старуха, баржа медленно тащилась вниз по свинцовой реке вдоль берегов, заросших глухой тайгой. Более двух тысяч спецпоселенцев – депортированных поволжских немцев: мужчин, женщин, стариков и детей – плыли на этой развалюхе несколько дней, только однажды остановившись возле какой-то деревни, враждебно смотрящей слепыми окнами кривых, вбитых в землю по самые крыши бревенчатых домов.

Заключенным не разрешалось покидать плавучую тюрьму. Мокрые, продрогшие до костей от дождей и промозглого речного тумана, давно не имевшие во рту крошки хлеба, люди сбились в кучу, с ревнивой жадностью следя за сошедшими на землю солдатами, которые ходили по деревне в поисках провизии. Деревенские ребятишки на берегу с недобрым любопытством рассматривали похожую на стадо одичавших животных толпу, а затем стали кидать на палубу вареные и сырые картофелины и свеклу. Не по-детски злорадно они наблюдали, как оголодавшие люди хватали немудрящую еду, отталкивая друг друга, давясь, запихивали подачку в рот.

Солдаты вернулись, и баржа двинулась дальше. Казалось, что этому путешествию не будет конца, но вот утлая посудина вычертила широкую дугу, пересекла реку и уткнулась в пустынный берег. Офицер выкрикнул имена более тридцати семей и приказал им сойти на землю. Последним в списке он назвал имя старого бородатого человека, который казался чужим среди всех остальных – он ни с кем не разговаривал и всю поездку либо молча смотрел на воду, которая терлась о бока баржи, либо дремал, прислонившись к борту. Дважды в день старик молился, покрыв голову грязной, когда-то белой шелковой шалью с голубыми полосками по краям и завязанными по углам кистями.

Офицер упруго прошел по шатким доскам, переброшенным с баржи на берег.

Люди последовали за ним со своим барахлом, баулами, мешками, чемоданами, ящиками…

Два солдата-охранника замыкали группу.

Заключенные растерянно оглядывались вокруг, пытаясь понять, почему их высадили здесь. Ничто не указывало на какое-либо присутствие человеческой деятельности: густая нетронутая растительность покрывала берег, оставляя лишь небольшую полоску мокрой гальки у самой кромки воды. Высокий угрюмый лес притирал людей к реке, подкатывающей холодные воды почти к ногам заключенных, к их скарбу, сваленному в кучу. Промозглый северный ветер, пробирающий насквозь и без того продрогших людей, хозяйничал единовластно.

Офицер оглядел сошедших на берег. Пересчитав их, худых, измученных и растерянных, будто ожидающих казни, расправил плечи. Он был молод, хорошо сложен, со здоровым румяным лицом.

– Слушайте меня и слушайте хорошо! – офицер возвысил голос. Маленькие клубы пара взрывались у его рта с каждым словом. – Кто не знает, меня зовут Василий Мокин. Я ответственный за расселение вас на этом участке реки, – он широким жестом указал на тайгу. – Это будет вашим местом – станок, как мы называем – здесь вы будете жить.

Сдержанный ропот послышался из толпы.

Офицер приблизился к группе. Испуганные глаза следили за его руками, ожидая, что он вот-вот выхватит пистолет из кобуры и начнет стрелять. Заключенные в страхе опускали глаза, встречая жесткий взгляд этого человека, как будто были виновны в том, чего и сами не знали. Офицер остановил взгляд на лице одинокого бородатого мужчины. Старик смотрел на Мокина, пытаясь понять, что офицер хочет от него.

Мокин находился со спецпоселенцами во время всего пути от пересыльного лагеря под Красноярском. После загрузки на баржу, он несколько раз перегнал их с одного конца баржи на другой, и, убедившись, что все, включая младенцев, в наличии, отдал приказ отчаливать. В течение всего пути люди не получали никакой еды, кроме воды из реки, куска хлеба и вареной полугнилой картофелины. Помимо этого, одна из женщин оставалась с ним на ночь в его каптерке. Рано утром она покидала каморку, стараясь незаметно пробраться к своей группе. Заключенные понимающе отводили глаза от несчастной, и только семья бросалась утешать ее, укрывая в своем закутке.

Сошедшие с баржи не понимали почему они здесь…

– Радуйтесь, вы не будете убиты! Вам понятно, что я сказал? – офицер перевел взгляд, буравя им толпу и выискивая кого-то. Он еще раз взглянул на список имен. – Заключенный Вальтер Бош, вперед!

Мужчина средних лет со светлыми, прямыми волосами, тяжелым лицом и длинными узловатыми руками крестьянина вышел из центра толпы.

– Хорошо! – одобрил свой выбор Мокин. – Теперь слушай меня, Бош. С этого момента ты здесь хозяин, – офицер повернулся ко всей группе, – и вы все не заключенные, а поселенцы. Он – ваш начальник, понятно? Переведи им Бош…

Поселенцы молча слушали Боша и только мягкий плеск реки нарушал наполненную страхом тишину.

– Гражданин офицер, как мы можем быть здесь? У нас женщины, дети и старики, – заключенный смотрел на Мокина. Немец говорил с заметным акцентом.

– Ты и твои люди сделают это место пригодным для жизни ваших семей.

– Как мы можем это делать? – акцент стал сильнее. – У нас нет инструментов. Мы не можем сделать это голыми руками. Это уже середина осени. У нас нет теплой одежды. Мы все будем умирать здесь.

– Вы посмотрите на него, посмотрите на это сукиного сына, – офицер повернулся к солдатам, стоявшим рядом, как будто ища у них поддержку – Слушай, ты, заключенный Бош, – офицер схватил мужчину за ухо и дернул с такой силой, что тонкий ручеек крови потек по щеке Боша. Бош сморщился от боли.

– Ты здесь не на прогулке, тля! Там – война! – Мокин указал на запад. – Вы все – немецкие предатели и шпионы, – он подошел к мальчику лет десяти и ткнул его в грудь: – И ты тоже, гаденыш, запомни это на всю свою проклятую жизнь, фашист!

Подросток покорно принял тычок, не сделал никакой попытки противиться жестокости офицера.

– Бош, переводи! Ваш фюрер фашист и ваши братья, фашисты, убивают наших солдат, разоряют деревни, насилуют женщин. Они бомбят наши города и села, сжигая поля с хлебом…

Было ясно, что Мокин демонстрировал свою власть и делал это с показным удовольствием.

– Думал, что вы приедете сюда, и все будет готово для вас? Вы хотите ковровую дорожку и избы пятистенки с железной печкой? – он снова обратился к Бошу и был намеренно груб, – Мне все равно, если мы найдем вас здесь всех мертвыми завтра или когда мы придем сюда в следующий раз. Ты понимаешь это, заключенный Бош? Ты понимаешь, тля? – Мокин прохаживался перед заключенными с высоко поднятой головой, изредка косясь на солдат. – Скажите «спасибо», что я не приказал моим солдатам расстрелять вас при попытке к бегству прямо сейчас… Кстати, если мы обнаружим, что кто-нибудь из вас сбежал, я отдам приказ пустить вас на мясо, и ты будешь первым, Бош. Переводи Бош! Когда наши люди придут вас проверять, покажи им каждого заключенного – живого или мертвого в могиле в соответствии со списком. Понятно, заключенный Бо-о-о-ш? – он еще сильнее рванул немца за ухо.

Вальтер Бош взглянул на баржу, напоминающую Ноев ковчег с десятком вооруженных солдат на палубе, на серое небо с низкими тяжелыми облаками, оглянулся на лес и две сотни душ, которые вдруг стали его ответственностью. Среди них была его беременная жена. Он должен быть для нее опорой, кормильцем, но в этот момент был лишь жалким, растерявшимся и беспомощным свидетелем ее страданий. Как он может помочь ей и своим собратьям? Покорно и обреченно она смотрела на него, безмолвно принимая всю тяжесть выпавшей на их долю беды.

– Да, это ясно, гражданин начальник, – произнес Бош, не глядя на Мокина.

– То-то же, Бо-o-o-ош, – он снисходительно похлопал его по плечу, – ваши друзья, – Мокин указал на баржу, – тоже будут организовывать свою жизнь. Мы должны двигаться. Вам разрешено строить здесь… ваше светлое будущее для вас и ваших детей, потому что наше правительство и лично товарищ Сталин, позаботились о вас, фашистах. Наш вождь дал вам три палатки, две лопаты, топор и пилу. Вам повезло, сучье отродье! Другие не получили и этого. А вам он дал два фунта гвоздей, мешок картошки и ведро ржи. Вы можете их съесть или развести здесь свой огород, тогда вы не умрете от голода. Понятно, Бош?

– Товарищ младший лейтенант – один из солдат отдал честь – разрешите обратиться. Он подошел к Мокину и что-то быстро сказал.

Мокин запнулся, грязно выругался и раздраженно спросил:

– Как так используем как харч? А этим гадам что? – И как будто решив что-то он пристально посмотрел на безмолвных людей и, артистично развернувшись на каблуках, направился к барже.

Охранники последовали за ним под аккомпанемент гальки, перекатывающейся под неровными тяжелыми шагами.

Усиливающийся дождь, переходя в ливень, все плотнее покрывал серой, тяжелой, как театральный занавес, пеленой людей, кучу хлама, и единственный символ человеческого бытия – плавучую тюрьму. Поляна как будто съежилась под ливнем, и казалось, лес шагнул еще ближе к реке, толкая людей в воду, оставляя для них только узкую полоску земли.

Двое мужчин последовали за охранниками.

– Назад, суки! Мы будем стрелять! – приказ прозвучал, как удар кнута и остановил заключенных.

Баржа, отрыгнув черный перегар копоти, тяжело оттолкнулась от берега и продолжила свой мрачный путь, для кого-то последний.

Оставшиеся на берегу со страхом наблюдали, как темный разрыв между ними и баржей становился все больше и больше. Они были свободны, но хотели убежать от этой страшной свободы, лишь бы не оставаться здесь одинокими, брошенными на погибель.

Ужас неминуемой смерти охватил их. Мертвая тишина повисла в воздухе.

Внезапно детский крик раздался из толпы – жалостный и печальный, как зов умирающей птицы. Женщины поддержали его сдавленным рыданием, перешедшим в раздирающий душу вопль. Вскоре на барже и на берегу причитали и плакали в один голос. Плавучая тюрьма удалялась все дальше и дальше, пока не скрылась за изгибом реки.

Теперь люди на берегу могли слышать только самих себя. Их плач напоминал смертельный вой животных, загнанных в ловушку и ожидающих неминуемого конца.

* * *

У них не было иного выбора, кроме как выжить.

Зима была совсем рядом. Иногда трудно было сказать, что моросит с неба – последний замороженный дождь или первый растаявший снег. Три гнилые палатки не могли вместить всех, поэтому поставили шалаши-курни, накрыли их пихтовым и еловым лапником, а землю застелили лиственницей. В середине курней развели костры – для тепла и так спасались от мошки да комарья.

Бош немедленно приказал рыть землянки – широкие плоские ямы около трех метров в глубину. Даже при желании рыть глубже, это было невозможно, Вечная мерзлота сцементировала землю. поэтому разводили костры, отогревая землю. После того, как она оттаивала и превращалась в болотную жижу, ее можно было копать. Но она была полна камней, больших и маленьких, занесенных сюда рекой, и увязанных многочисленными корнями деревьев. Поселенцы могли использовать только немного случайно оказавшихся у них топоров и ножей, чтобы вырезать деревянные лопаты и наколоть дров. После нескольких дней непомерной работы, лопаты приходили в негодность, и новые едва поспевали в соревновании на скорость с погодой и со временем.

Над ямой, как продолжение стены, ставили жерди. Крышу крыли в один слой из таких же жердей, укрепили лапником, застелили палаточным брезентом и всяким тряпьем, а сверху засыпали землей. Но после первого жилища, как поселенцы назвали свое жалкое строение, они построили и второе, и третье. До наступления морозов почти все уже спали под крышей.

«Бог поможет, наши постройки выдержат одну зиму, а там будем строить что-нибудь по-лучше» – с надеждой говорил Бош.

Последняя землянка оказалась самой трудной.

В центре площадки, где пытались обосноваться брошенные на произвол судьбы люди, лежал огромный валун. Эта булыга была самой крупной среди всех, которые они уже выкопали – отшлифованная дождями и ветрами, она имела почти сферическую, идеально круглую со всех сторон форму. Кто-то сказал, что валун может быть памятником их первой зиме, но камень лежал на том месте, где должна была быть их последняя землянка, поэтому, по совету Боша, валун решено было сдвинуть немного в сторону и закопать в грунт.

Все взрослые и дети взялись за лопаты, и довольно скоро была вырыта большая яма, оставалось только столкнуть в нее эту каменную махину, но у истощенных, измученных людей не было сил сдвинуть камень. После долгих мучительных стараний, глыба все же подалась. Под ней открылась черная щель, похожая на гигантский беззубый рот, смеющийся над измученными, вымокшими до последней нитки и едва державшимися на ногах от истощения людьми. Деревянные лопаты, подсунутые под камень как подпорки, не могли удержать его громадного веса. Невысокий худенький паренек подбежал с двумя большими камнями и попытался подтолкнуть их под валун, чтобы укрепить зазор. Но камни упали слишком далеко от щели. Пацан быстро скользнул на животе между взрослыми и задвинул оба камня в щель под валун. В то же мгновение одна из лопат надломилась, валун медленно откачнулся назад прямо на руки ребенка. Пронзительно, отчаянно мальчик закричал, рванулся и освободил одну руку из нежданной смертоносной ловушки. Рука была оцарапана, вся в грязи и крови, другая же застряла намертво.

Все бросились к камню, пытаясь удержать на весу, но тот продолжал скользить в свое належенное место, где он провел тысячи лет. Медленно и неотвратимо валун перекатился на плечи мальчика.

– Ich will nicht sterben! Ich will nicht…(Я не хочу умирать! Я не хочу…) – крик прервался.

Свободной рукой ребенок несколько раз слабо толкнул скользкую поверхность и, вздрогнув всем телом, замер.

Мальчишка был сиротой. Сначала из деревни, где они жили «энкэвэдэшники» забрали отца и мать, затем взяли деда, обеих бабушек и сестру. Старики не пережили высылки в Сибирь. Никто не слышал о его родителях, и только старшая сестра оставалась вместе с ним.

Рев и проклятия огласили окрестности, достигли, казалось, и мутного неба. Но низкое и равнодушное небо не откликнулось на людские мольбы и боль. В отчаянии и гневе люди бросились рыть землю лопатами, руками и палками. Они рыли весь день и всю ночь, не прекращая эту страшную работу ни на минуту. Утром глубокая яма зияла возле валуна.

– Dies ist das Grab für Sie, Mokin! (Это могила для тебя, Мокин!) – Вальтер Бош плюнул в яму.

Несколько пар рук раскачали валун, и он сполз на свое новое место.

– Das ist der Stein auf dem Grab, den Mörder! Sie für immer verflucht sein, und Sie und Ihre Kinder, so dass Sie nie wieder hier! Und ja, man wird keinen Frieden haben, weder hier noch anderswo im Land! (Это камень на твоей могиле, убийца! Чтоб ты был проклят навеки, и ты, и дети твои, чтоб ты никогда не вернулся в свой дом! И да не будет тебе покоя ни здесь, ни в каком другом месте!)

Это была первая смерть среди поселенцев.

Первая могила в деревне.

* * *

Снег сыпал на людей и в неширокую мелкую яму, на дне которой лежал маленький гроб из горбыля. Сестра мальчика беззвучно плакала. Ее утешали несколько женщин. Вальтер Бош пытался вспомнить молитву, которую полагалось читать в такой момент. Но он был партийный, молитвы не знал ни одной, оглянулся в поисках поддержки, хотя хорошо знал, что среди поселенцев нет ни одного священника.

Седовласый человек в лапсердаке и вязаной ермолке на голове сделал шаг к Вальтеру и что-то сказал ему.

– Er wird sagen, ein Gebet (Он будет читать молитву), – Вальтер встал позади старика.

Никто не знал наверняка, почему этот странный еврей оказался среди поселенцев: он мало подходил для тяжелой физической работы и, тем не менее, нашел свой путь, чтобы помочь им. Кто-то показал ему, как вязать петли-ловушки, и он научился этому. Каждый день с раннего утра реб Фишер, как все называли его, отправлялся в лес, ставил и проверял силки вместе с ребятишками, которые хвостиком следовали за ним. Лес вокруг деревни был полон дичи, и они почти каждый день возвращались домой либо с зайцами и рябчиками, изредка попадающимися в силки, но непременно с грибами, единственным постоянным источником так необходимого для поселенцев белка. Дети сушили грибы прямо на валунах около реки, ревниво следя за тем, чтобы их не стащили бурундуки или не намочил дождь.

Старик внимательно посмотрел вокруг, как бы проверяя, все ли готовы, и начал бормотать молитву. Незнакомые певучие слова плавно сливались в успокаивающий речитатив. Кисея падающего снега, как на негативе, контрастно вычернила на фоне темного леса угловатую, ритмично покачивающуюся взад-вперед фигуру старика. Не понимая языка, но чувствуя искреннюю скорбь в словах молитвы, поселенцы в едином выдохе повторили «аминь», разобрав единственно известное им слово. Реб Фишер закончил молитву и бросил на гроб горсть земли. Все последовали его примеру.

Когда мужчины уже взялись за лопаты, старик подошел к краю могилы, неожиданно для всех, опустившись на колени, положил возле гроба старую консервную банку и, не глядя ни на кого, присыпал ее землей. Вальтер подошел ближе, чтобы увидеть, что он делает, но реб Фишер протянул ему руку, и Вальтеру ничего не оставалось, как только помочь старику встать. На быстро выросшем над могилой холмике установили крест с прибитой к нему щепой, на которой было вырезано имя мальчишки и короткие годы, прожитые им.

Зима подпирала. Последнее жилище заканчивали в спешке. Ходить в лес и рубить жерди было уже практически невозможно, поэтому хижину покрыли лишь тонкими ветвями, положив на них одну из старых палаток, а поверх парусины набросали для укрепления немного грязи. Все делалось наспех, в попытке обогнать наступающие морозы.

* * *

Мокин шел по деревне, построенной людьми, которых он оставил здесь умирать. Он знал, что никому не придет в голову нанести вред ему или его солдатам. Если что-то случилось бы с ними, все поселенцы без следствия были бы отправлены в лагеря на общие работы или приговорены к расстрелу. Солдаты кожей ощущали разлитую в воздухе ненависть и держали винтовки наготове.

Мокин похлопал кобылу по крутому заду:

– Не дрейфь, старуха, ничего не случится, они даже тебя покормят… Ты являешься государственной собственностью, – обратился он к лошади, зыркая глазами по сторонам – а повреждение государственного имущества наказывается сурово, до десяти лет каторжных работ в лагере. – Мокин перевел взгляд на поселенцев.

Как бы поняв сказанное, те понемногу отступили назад.

– Видишь, Бош, все получилось хорошо для вас, – Мокин улыбнулся, – даже все ваши бабы беременны!

– Это не ваш кредит, гражданин офицер, – обрезал разговор Бош.

* * *

Через пару недель после смерти мальчика село накрыл настоящий холод и вязкая, как машинное масло, шуга уже шелестела у шершавого берега и между обкатанными голышами.

Небольшая, возникшая ниоткуда, металлическая плоскодонка пробилась сквозь ледяное крошево, и два бородатых мужика ступили на берег. Их одежда состояла из потерявших цвет телогреек и прожженных, залатанных во многих местах штанов. На ногах у них были густо смазанные дегтем сапоги. С большими ножами у пояса, они походили на уголовников или бандитов, с которыми поселенцы не раз сталкивались на пересыльных пунктах. За ними выскочила сибирская лайка на сносях.

Поселенцы стояли в напряженном молчании, держа колья и лопаты наперевес.

Мужчины, оказавшиеся геологами, возвращавшимися с полевых работ на их главную базу в Красноярске, подошли ближе, приветливо улыбаясь. Они пробыли в деревне всего пару часов, согрелись горячим чаем, заваренным на сухом листе черной смородины. Это было единственное угощение, которое поселенцы могли предложить неожиданным гостям.

Гости оставили в подарок поселенцам почти новый топор, две металлических лопаты, стальной нож и попросили позаботиться об их собаке.

– Она приучена к лесу и будет охотиться на бурундуков и мышей. Да и детишкам с ней веселей, – один из гостей объяснил Вальтеру, что они не могут взять собаку с собой в город. – Для нее будет лучше остаться с вами, вы хорошие люди. Когда мы поедем обратно весной следующего года, мы ее заберем у вас.

– У нас нет никакого оружия для охоты, – один из поселенцев с завистью и надеждой смотрел на их двустволки.

– Мы не можем оставить вам даже одно, – извинился геолог, – они зарегистрированы.

– Недалеко от вас есть деревня Каменный Ручей, она примерно в двадцати километрах вверх по реке. Староверы живут там, – сообщили геологи. – Вы должны сходить к ним. Они добрые люди, как и вы. Небогатые, но могут помочь.

Когда последняя землянка была, наконец, построена, Вальтер Бош с небольшой группой поселенцев отправился в деревню Каменный Ручей. Вернувшись через несколько дней, они принесли с собой небольшой мешок соли, шесть коробок спичек, старые керосиновые лампы, банку керосина, немного зерна, картошки, вяленой оленины, медвежатины и рыбы, ржаных сухарей, заплесневелых, но все еще съедобных, старые гвозди, два рыболовных крючка, тупые, без ручек долото и отвертку (это было настоящее богатство), которым поделились с ними в русской деревне.

У поселенцев появилась надежда, и впервые за долгое время они устроили праздник.

А спустя несколько дней, когда толстый слой льда уже покрыл реку почти до середины, в поселении появились двое доселе невиданых людей.

Поднимая клубы снега и ловко маневрируя между деревьев и кустарников, незванные гости лихо въехали прямо в центр поселка. Это были местные охотники-тунгусы. Они остановились, опираясь на длинные шесты, поверху украшенными цветастыми ленточками, а внизу заканчивающимися небольшими лодочками, вырезанными из корневой части дерева, и их тут же окружили поселенцы.

– Здравствуйте, однако! – темные зрачки дружелюбно светились сквозь щелки глаз на плоских, расплывшихся в улыбках лицах. – По-русски они говорили очень плохо и вставляли слово «однако» в нужных и ненужных местах. Они источали безудержную радость встречи, крепко пожимали руки всем: и взрослым, и детям. Делали они это с легким поклоном, слова выговаривали тихо, а на Вальтера смотрели с нескрываемым восхищением, дивясь его высокому росту.

Мальчишки с восторгом рассматривали экзотических пришельцев, пытались потрогать их диковинную одежду, расшитую бусинами и костяными безделками.

Охотники были невысокого роста, одеты в меховые штаны и куртки. Трехклинные, обшитые мехом шапки, похожие на детский капор, плотно закрывали лоб, уши и затылок. Рукавицы были также меховыми. Ноги обуты в мягкие торбаса с меховыми же чулками. Даже недлинные широкие лыжи были подбиты шкурами с коротким и жестким мехом. Гости пыхтели длинными деревянными трубками, предлагая их в знак дружбы хозяевам – мужчинам и женщинам. Расстегнутые верхние куртки открывали свободные сорочки, вышитые разноцветными нитями, украшенные плетеными шнурками. Сагда и Дойту, так они представились, весело и заразительно смеялись, будто рассказали ужасно смешную историю.