Текст книги "Катарсис"

Перед Рош-Ха-Шана (еврейским Новым годом) и Йом Кипуром (Судным днем), и особенно перед еврейской Пасхой их место на рынке подвергалось настоящему нападению толпы кричащих евреек. Каждая из них, даже самая бедная, находила двадцать-тридцать грошей, чтобы купить по крайней мере одну курицу, из которой она могла приготовить весь праздничный обед для семьи. Женщины с воинственными криками, как бандиты делящие добычу, старались захватить самую крупную птицу из клетки, а вырвав ее оттуда, мертвой хваткой стискивали беднягу узловатыми пальцами, ожесточенно раздувая перья на курдючке, убеждаясь, что трофей был достаточно жирным, способным дать банку вкусного шмальца.

– Ради Бога, не убейте друг друга из-за этих кур! И не затискайте их до смерти. Птица должна умереть в руках резника, а не от того, что была задушена! – умолял женщин реб Фишер. Йозефу казалось, что в эти минуты его отец, одетый в темную длинную одежду, высокий и сильный, с густыми посеребренными сединой волосами и черной бородой, напоминал Моисея, ведущего еврейский народ через Синай. (Эту картинку он видел в книжке, подаренной отцом).

* * *

– А ты-то что делал там? – Мокин повернулся к Фишеру и посмотрел на него с усмешкой.

– Я помогал отцу кормить птиц и чистить курятник, – не без гордости ответил Фишер.

– Большое дело – разводить кур! Чего их разводить-то – задал корма, они несут яйца, и все дела…

– Это так и немножечко не так, – Фишер продолжал, не повышая голоса. – Мой отец, реб Фишер знал, как разводить кур. Он держал кур различных пород, отличающихся по цвету и размерам. Одни куры были белые, как снег, другие – черные, как уголь, некоторые – серые, как зимнее утро, а некоторые – яркие и блестящие, как закат летом…

– Да ты прям поэт, Фишер! А по мне, так все дело в петухе.

– Это правда. Были такие петухи, что я боялся их, – разноцветные, с малиновыми гребнями и длинными боевыми шпорами, с круглыми глазами как капли меда, и очень сердитые. От чувства собственной важности эти гордецы всегда громко кричали и воевали друг с другом. Вот этих петухов отец всегда продавал. Но были петухи, на вид совершенно несчастные, без перьев на шее – одни кости да кожа. Я долго не мог понять, почему папа держал их и никогда не продавал.

– А что хорошего от тех больных петухов? В суп их, да и дело с концом…

Фишер ответил с лукавой улыбкой, как будто открывал тайну своего отца:

– Вы, гражданин офицер, ели когда-нибудь желтки, растертые с сахаром и маслом?

Мокин задумался. – Один раз… в детстве… у меня горло болело…

– Это самое вкусное лекарство на свете, и называется оно гоголь-моголь. Так вот, эти задохлые петухи были из породы, что дает яйца с двумя желтками, самые лучшие для гоголя-моголя… Вот так-то, – Фишер по-детски улыбнулся.

– Как это так? Вы что, не продавали кур этой породы?

– Кур – нет, только яйца.

– Так другие тетки могли подкинуть ваши яйца с двумя желтками своим клушкам, и прощай ваша порода, – развеселился Мокин.

– Ну, во-первых, если петух не потопчет курицу, то цыпленок не выведется. А потом, из яиц с двумя желтками цыплята не выводятся…

– А я-то думал выводятся, да с двумя головами, как Змеи-Горынычи, – Мокин радостно гоготал, так ему понравилась эта идея.

– Папа продавал яйца из-под тех кур, которые петуха и в жизни не видели. У нас были два загона с этой породой – в одном только куры, а в другом – куры и петухи вместе. Так вот из второго загона с петухами яйца никогда не продавались.

– Вон оно что, – Мокин цокнул языком и замолк на некоторое время. – А вы, евреи, хитрые… – подытожил он.

– Это природа так сделала, а папа просто знал, что и как, – Фишер снова пропустил мокинскую насмешку незамеченной.

– Выходит, что все куриное дело заглохло на тебе, Фишер, – Мокин повернулся к кобыле, шевельнул поводья. Лошадь замедлила шаг, проходя между кустарников.

– Давай, Тетка, поспешай…

– Видите ли, гражданин офицер, проблема заключается в том, что не только наши дети и внуки являются нашей частью, но также наши родители являются нашей частью. А что это значит? А это значит, что мой папа использует меня как мостик и передаст свои знания через меня моему сыну, а через него моим внукам. Или, проще говоря, он и его куры существовали и будут существовать всегда. Поэтому то, что знал мой отец, всегда существовало и всегда будет существовать.

Мокин развернулся, глядя на Фишера обалдевшими глазами:

– А если ты умрешь?

Фишер отдыхал, сидя на телеге, и продолжал развивать свою мысль, как бы не обращая внимания на вопрос Мокина.

– Что это значит? Это значит, что если что-то правда и если это что-то правильно, то не только сейчас. Это правильно сейчас и всегда. Эта правильность переносится во времени, и мы ответственны за то, чтобы сохранить ее…

– Ты хочешь сказать, что какая-то там правильность была и будет всегда и передается от дедов к внукам, даже если ты умрешь?

Фишер утвердительно кивал головой, он смотрел в глаза Мокину и улыбался одобрительно, как будто бы тот нашел белый гриб прямо на дороге.

– Хватит травить баланду, – начальственным тоном произнес Мокин, – все это ваша жидовская лабуда без всякого практического смысла.

Фишер ничего не ответил.

Дорога пошла на подъем. Мокин соскочил с телеги:

– Ты тоже, философ, слезай и потопай ножками, по крайней мере, кобыле польза будет, отдохнет чуток.

Йозеф спрыгнул с телеги. Земля мягко спружинила под его ногами. Он взялся за боковую жердь телеги и пошел рядом.

Густое облако насекомых кишело вокруг. Йозеф вынул тряпку, припасенную для этого случая. По совету аборигенов поселенцы выдерживали куски ткани в муравейниках и обвязывали ими шею – муравьиная кислота, которой обильно пропитывалась ткань, отпугивала кровососов. Вместе с платком из кармана выкатился небольшой тонкий рулон бересты, около пяти сантиметров длиной.

– Товарищ Мокин, посмотрите, что-то выпало у заключенного, – Дубин, шедший позади Фишера, поднял берестяной рулон и протянул начальнику.

Лошадь тянула телегу в гору, и Мокин опустил повода.

– А ну, проверь, что у него там, – Мокин указал на узел, лежащий в телеге.

Дубин вывернул мешок Фишера. Вещей было немного – пара стоптанных сапог, изношенная меховая шапка, варежки, шарф, деревянная ложка, алюминиевая кружка и старая наволочка, из которой Дубин вынул пару небольших рулонов бересты.

Развернув один из них, он увидел крошечные ряды цифр и незнакомых букв. Символы и знаки, выдавленные на бересте острым предметом, напоминали темно-коричневых жучков.

– Здесь все написано секретным кодом, товарищ Мокин.

Он вывернул наволочку наизнанку, несколько десятков берестяных рулонов выпали на вещи Фишера, на дно телеги. Все рулоны были аккуратно свернуты, а некоторые из них перевязаны жгутами из травы.

– Что это? – Мокин бросил вожжи на повозку и повернулся к Фишеру.

Фишер умоляюще смотрел на двух молодых солдат:

– Это мои заметки, пожалуйста, не выбрасывайте их. Они безвредны, и это единственное, что у меня есть, – но увидел в их глазах только любопытство и ожидание предстоящего развлечения.

Внезапно лошадь дико заржала, вскинулась, встала на дыбы, затем с силой грохнула передними копытами оземь и попятилась назад, двигая телегу вниз по склону.

Мокин бросил поводья, подхватил смертельно напуганное животное под уздцы и стал гладить, успокаивая. Лошадь лишь мотала головой, раздувала ноздри и хрипела, словно ласковые движения человека причиняли ей боль.

– Спокойно, спокойно, девочка, чего ты, не бойся…

Глаза лошади, в которых плескался не страх, а почти человеческий ужас, глядели поверх мокинской головы, животное скалило пасть, где в углах у загубников хлопьями скапливалась пена, зубы громко клацали, зажевывая металлический мундштук. Передние колеса телеги еще цеплялись за грунтовку, но, пятясь, лошадь втискивала задний край и колеса в густые заросли на обочине. Мокин обеими руками удерживал лошадь под уздцы, тянул ее на себя, пытаясь выровнять телегу на дороге, но безуспешно.

– Эй, Панов, глянь, что там? Вроде, кто-то есть в кустах…

Лошадь порывалась встать на дыбы, мотала головой, разбрасывая пену, хрипела. Мокин тянул ее морду вниз, удерживая из последних сил.

– Панов! – орал Мокин, – давай вперед, проверь, что там: зверь какой или беглый зэк. Да будь поосторожнее, не шутки шутим. Дубин, оставайся на месте, за заключенным смотри! Да стой ты, тля! Стоять, говорю. И смотри, Дубин, стреляй, если он попытается бежать! Тетка, стоять, милая, стоять!

Лейтенант выкрикивал приказы, пытался успокоить взбесившуюся непонятно с чего лошадь, как положено командиру, одновременно стараясь контролировать ситуацию.

Телега плотно застряла в густых кустах на обочине, да и лошадь вроде притихла, но ушами прядала, глазом чутко косила, была напряжена.

Мокин гладил ей морду, приговаривал почти ласково: – Ну, девочка, ну, тихо, родная, все в порядке…

Панов, осторожно ступая, как охотник на звериной тропе, медленно двигался вперед. Дубин придвинулся ближе к Фишеру, взвел курок, готовый стрелять во что угодно и в кого угодно.

– Да не вижу я ничего, товарищ лейтенант, – Панов, вытянув шею, вглядывался в гущу сплетенных цепких ветвей, – нету, вроде, никого. Это, может, просто кобыла глупая такая, да пугливая…

– Сам ты, – приготовился воспитать подчиненного Мокин, но онемел на полуслове – в кустах в полушаге от тропы на задних лапах стоял огромный медведь.

Панов увидел его на долю мгновения позже, но отреагировал сразу. Он сделал огромный прыжок, словно испуганный заяц, и оказался на противоположной обочине.

Мохнатый гигант внимательно смотрел на людей маленькими, налитыми кровью глазами, словно оценивал добычу, затем яростно рыкнул и передними лапами легко вывернул из земли стоявшее перед ним дерево. С треском подминая кусты, оно рухнуло, кроной едва не зацепив Панова. С громким ревом зверь ринулся на охранника. Панов инстинктивно отшатнулся, одной ногой прочно застрял в ветвях поваленного дерева. От пронзившего все его существо животного ужаса Панов взревел не хуже медведя.

Лошадь вновь вскинулась на дыбы, оторвав передние колеса телеги от земли. Кладь посыпалась в пыль обочины.

Мокин удерживал лошадь обеими руками, не давая ей убежать, приговаривая враз осипшим голосом: – Спокойно, девочка, спокойно, тихо…

– Я стреляю! – Дубин прицелился в медведя. Грянул выстрел, эхо откатилось в лес, но пуля не достигла цели.

Панов отчаянно дергался, пытаясь высвободить застрявшую ногу. Но все было безуспешно. Медведь внимательно рассматривал суетливую добычу, не обращая внимания ни на выстрел, ни на лошадь, ни на людей. Только один объект интересовал его – Панов. Зверь двинулся к нему, ломая кусты и деревья, вмешавшие достигнуть цели. Панов в панике соображал быстро, он попытался прикладом винтовки раздвинуть расщеп, намертво зажавший его ногу.

– Дубин, стреляй, стреляй, гад, пали в него, – орал Мокин, удерживая рвущуюся лошадь.

Зверь был уже совсем близко от Панова. Изогнув аркой спину, подобрав передние лапы к задним, напряженным для прыжка, медведь походил на гигантскую смертоносную пружину, готовую распрямиться в последнем рывке.

– Убейте его! – умоляюще вопил Панов.

– Стреляй, – орал Мокин, – сам стреляй!

Страшные клыки цвета грязной слоновой кости, узкие темно-синие губы были влажными от густой слюны, она висела на нижней губе, разлетаясь и падая в такт медленным движениям головы зверя, неумолимым, как смертоносный маятник. Два мелких горящих уголька его глаз неотрывно смотрели прямо на Панова.

И Панов, вырываясь из медвежьего гипноза, выстрелил. Из плеча зверя пуля вырвала клок шерсти, мяса, фонтан крови.

Невидимая сила на мгновение остановила медведя. Он крутнулся на месте и прикусил зубами рану, словно пытаясь избавиться от источника неожиданной боли. Громовой рев потряс лес, и зверь ринулся вперед, припадая на раненую лапу. Прыжок вышел неточным, и в то же мгновение Панов выстрелил, не целясь. Отдача сбила его с ног, он рухнул в густые заросли и не увидел, как второй выстрел расколол череп зверя. Медведь остановился, словно наткнувшись на невидимое препятствие, грузно осел, кровавое месиво марало землю и кусты вокруг, острые обсидиановые когти в последнем агонизирующем движении вырвали клок придорожной травы. Черный кожаный нос медведя, со струйками ярко алой крови из ноздрей, застыл на расстоянии ладони от сапога Панова.

В лесу наступила мгновенно неправдоподобная тишина. Ни звука, лишь пронзительное жужжание насекомых и где-то высоко щебетанье невидимых птиц указывало на то, что в лесу еще существует жизнь.

Панов приходил в себя от пережитого потрясения, он приподнялся и оперся спиной о ствол большой осины. Его форма, лицо, руки, сапоги были покрыты брызгами медвежьего мозга и крови. Широко распахнутыми глазами он смотрел, как Дубин медленно и осторожно приближался к поверженному зверю. Дубин что-то бормотал себе под нос, стараясь говорить шепотом, словно боясь разбудить хищника.

Это была медведица. Она лежала на земле, как груда грязной шерсти, сброшенной сказочным чудищем. Ее размозженная голова с открытой плотью и свежей кровью привлекла рой насекомых.

Два медвежонка выкатились из кустов и бросились к матери, не обращая внимания на людей. Они трогательно похрюкивали, тыкаясь мордочками в еще теплый материнский мех, отыскивая соски.

Два выстрела прогремели одновременно. Медвежата дрогнули и затихли. Их мордочки застряли в меховом подбрюшье матери, словно они пытались ее сосать и после смерти.

Выстрелы снова испугали лошадь. Она дернулась, взметнулась было, дико фыркая, но, почуяв, что все кончилось, ей ничего не угрожает, стала дышать ровнее и глубже, как будто остывала после долгого бега.

Мокин держал ее под уздцы и отчаянно маневрировал, выводя телегу из кустов снова на дорогу. Он опасался, что близость медвежьих туш вновь испугает и взволнует лошадь, но – удивительное дело – когда кобыла приблизилась к трем мохнатым тушам, она спокойно обнюхала мертвых зверей и прошла мимо. Своим животным инстинктом она осознала, что эти груды мертвой плоти больше не опасны для нее.

Панов, наконец, высвободил ногу из капкана ветвей и приковылял к телеге.

Его теперь волновал практический вопрос:

– Что мы будем делать со всем этим добром, товарищ Мокин?

– Свалим на телегу, отвезем в Каменный Ручей. Хорош будет подарочек, что скажешь?

Втроем они с трудом взвалили тушу медведицы на телегу, закинуть медвежат было уже полегче.

– Ну, давай. Поехали! – голос Мокина приобрел прежнюю энергичность и командные интонации. – Эй, Дубин, а где заключенный?

Мертвая тишина повисла над дорогой…

Узник Фишер ушел!

* * *

– Ох, мать-перемать, Дубин, тебе было приказано следить за ним… А ты что делал, мудак? Где он?

– Я… я стрелял в медведя! – солдат был в панике.

– Бля… Раскатал губищи, проворонил вражину. Под расстрел пойдешь, сука, – Мокин глядел назад, высматривая на дороге следы сбежавшего Фишера. – Искать его, уроды, старик не мог уйти далеко…

Дубин крутнулся, как ужаленный, перехватил ружье наизготовку и, не дожидаясь приказа, резво потрусил по дороге в сторону деревни.

Пока солдаты были заняты медведем, Фишер неподвижно стоял, замерев, на обочине дороги. Оглушеный выстрелами, он с ужасом наблюдал убийство животных. Когда опасность для всех миновала, он присел и начал собирать свои вещи, и в первую очередь берестяные ролики. Они были разбросаны повсюду. В своих поисках Йозеф бережно отогнул тяжелую ветку на своем пути, сделал пару шагов, пригнувшись, и вернул еловую лапу на место. Он сделал еще несколько шагов в сторону от дороги, двигаясь беззвучно, как обычно, когда шел через лес к силкам.

Густой подлесок скрыл его от охранников. Старик, как лесной дух, слился с окружающей природой. Он обошел высокие разлапистые кусты, тщательно следя, чтобы не наступать на сухие ветки. Один рулон его золотистой бересты, видимо, последний, как выточенное из янтаря украшение, лежал на подушке изумрудно-зеленого мха. Он поднял его и, положив ладони на колени, присел на мягкую мховую подстилку.

Закрыв глаза, Йозеф отдыхал в тишине и спокойствии среди деревьев и растений, которые отделили его от чуждых враждебных людей. Он слышал приглушенные листвой и расстоянием возбужденные голоса солдат и громкие крики офицера. Заманчивая идея правомерности мести неожиданно пришла в голову Йозефа.

Он представил себе их лица, когда они поймут, что потеряли своего пленника. Это будут лица с глазами, полными паники и безысходной безнадеги, точно такие же, как глаза у людей на барже или в товарном вагоне, или у тех несчастных на берегу реки, когда офицер Мокин и его солдаты оставили бесправных бедолаг умирать без права помилования, даже без надежды на него.

– Это будет очень просто. Проще, чем тогда зимой, когда я замерзал у дома, а Ты спас меня… Они никогда не найдут меня. Ни здесь, ни в деревне – Он закрыл глаза и неуверенная улыбка появилась на его лице. – Еще два шага, и я вообще не услышу и не увижу их никогда. – Он глубоко вздохнул и открыл глаза.

Внезапно солнечный зайчик совершенно неуместный здесь и сейчас привлек его внимание. Он проследил, где сформировался этот отблеск, и увидел прямую линию металла – дуло, направленное в сторону дороги, откуда он пришел. Силуэт человеческой фигуры угадывался в густой листве, но сам человек сливался с растительностью подлеска и лишь ружейный ствол выдавал его присутствие. Йозеф узнал тунгуса Дойту, одного из местных жителей, которые иногда посещали их деревню. Дойту был с кем-то в паре, но Йозеф не мог узнать его спутника.

Сладость мести за его собственные страдания, за Ханну, его сына и всех безвременно погибших поселенцев из их деревни переполнила Йозефа. Эти солдаты, особенно Мокин, были ему неприятны, он хотел, чтобы они навсегда пропали из его жизни. Сейчас это было бы так к месту, так вовремя, так правильно — кипело у него в голове, однако, он не желал их смерти. Раввин громким шепотом окликнул охотника: «Дойту! Не делай этого!»

Охотник, не говоря ни слова, медленно поднял руку, давая понять, что он слышал Йозефа, но продолжал целиться в направлении солдат.

– Они убьют всех жителей! – Йозеф выдавил скрипучий шепот из пересохшего рта.

– Сахта и Дойту убить их. Мой взять винтовка. Твой выйти на свободу. Много другой Бош выйти на свободу! – Лицо охотника расплылось в радостной улыбке. Он знал, что в жизни правильно, что нет. Выпустить пленников на свободу – это было правильно.

– Нет, Дойту, нет! Не делай этого! Они не должны пострадать из-за меня, – бормотал Йозеф в страхе оттого, что не сможет предотвратить недопустимое.

Держась за ветки, он поднялся с мягкой мшистой кочки и наступил на сухую коряжку. Звук сломаного дерева прозвучал в тишине леса как выстрел. Йозеф мельком подумал, что под его ногой хрустнул хребет неуловимого зверька по имени воля.

Охотник опустил винтовку, вопросительно глядя на Фишера.

– Ты хороший человек, однако, не хочешь уходить? – удивился охотник.

Йозеф подошел близко к своим спасителям. Он понимал, что времени нет, но не мог уйти, не сказав им чего-то важного.

– Вы должны уйти, Дойту. Я тоже должен идти. Спасибо вам. Доброй охоты и много добычи.

И он двинулся к дороге прямиком через заросли, не оглядываясь.

– Вот он, вот он, гад, никуда не делся, тут он! – Панов закричал радостно и ломанулся в кусты. С красной довольной мордой он вытянул оттуда пленника, который вышел покорно, не прячась, не сопротивляясь.

– Ах ты, сука, ты где шлялся? Тебе же сказано, что любой твой шаг в сторону будет рассматриваться как попытка побега! А за побег, знаешь… Расстрелять тебя, падлу – и всех делов!

Лицо Мокина было красное, когда он подскочил к Фишеру, готовый, кажется, разорвать его в клочья.

– Пожалуйста, простите. Я очень испугался.

– Простить тебя? А знаешь ли ты, падаль, что было бы с твоими немецкими друзьями, если бы ты сбежал? – Мокин прохрипел это с ненавистью в лицо Фишеру.

– Я не собирался убегать, поверьте, – Фишер покачал головой.

Мокин увидел все же что-то странное во взгляде старика и пристально вгляделся в темную глубину леса.

– Кто был в лесу? Твои сообщники? Сколько их? Где засада? Ты понимаешь, сука вражья, что я имею полное право тебя пристрелить?! Панов, давай туда! Мухой метнись, все проверь! – орал Мокин.

Панов бросился в чащу, но вернулся обратно подозрительно быстро.

– Нет там никого!

– Вам, мудакам, ничего доверить нельзя!

Он выхватил винтовку из рук Панова, взвел затвор.

– Дубин, не спускай глаз с этого гада, – приказал Мокин другому солдату и бросился в лес, на ходу выкрикивая:

– Убей его на фуй, если двинется! Патрон в ствол дослать!

Дубин вскинул винтовку и встал за телегу, словно враги должны были появиться из леса в любой момент. Чувство высокой ответственности за порученное дело и гордость переполняли его. «Я буду… Я готов…. Так точно… Не волнуйтесь, товарищ командир! Я до последнего патрона…»

Вскоре Мокин, тяжело дыша, вернулся из зарослей.

– Никого нет. Ладно, поехали, – Мокин злобно глянул на Фишера и дернул поводья. – Я все едино дознаюсь, жаль, что сейчас пора!

Процессия снова двинулась по дороге к Каменному Ручью.

Всем пришлось идти пешком, держась возле телеги, на которой были навалены звериные туши.

Во всей этой кутерьме Мокин позабыл про записи на берестяных рулонах. И лишь некоторое время спустя он велел:

– А ну, покажь мне свои секретные писульки, Фишер.

Йозеф неохотно полез в торбу и подал небольшой свиток бересты офицеру.

Мокин попытался распрямить рулон, но хрупкая кора раскрошилась в его пальцах.

Гримаса боли исказила лицо Йозефа, как если бы береста была частью его физического тела.

– Чего это ты мне суешь? Что за труха какая-то? – Мокин крутил перед глазами кусочки коры.

– Это мои заметки, записи. Самое ценное, что у меня есть. Позвольте мне оставить их у себя.

– Ну ты даешь, вражья сила, совсем дурной! Это ж вещественные доказательства, что ты немецкий шпиен. Бьюсь об заклад, что наш начальник будет этому весьма рад.

– Они безвредны. О чем я мог шпионить в глуши сибирской тайги? Пожалуйста, не забирайте их! – Йозеф прижал сумку к себе.

Но Мокин не слушал. Он грубо выхватил сумку из рук Фишера.

– Это не мое решение сейчас. С этого момента ты принадлежишь Лагерю. Начальник решит! – В голосе офицера слышалась некоторая радость, как будто он переложил груз на плечи другого человека.

* * *

Жизнь бывшего спецпоселенца Йозефа Фишера, ныне заключенного исправительно-трудового лагеря (ИТЛ) усиленного режима, была однообразной и каждый день предсказуемой с ранего утра до позднего вечера.

Фишер сразу начал работать в бухгалтерии, где он до позднего вечера помогал старшему бухгалтеру составлять не представляющие для него никакого смысла отчеты. Все эти манипуляции с цифрами не имели никакого отношения к математике, но так или иначе он складывал цифры, вычитал, умножал и делил их длинные столбцы.

Йозеф тосковал o трудной, но наполненной смыслом жизни среди немецких переселенцев, где он работал в школе и в своем саду, выращивая овощи и цветы. Там его бухгалтерия была своего рода переключением внимания и способом отплатить добром за добро людям, принявшим его членом своей общины.

Здесь в лагере он чувствовал отвращение к бессмысленной манипуляции поддельными цифрами, к составлению ложных сведений на сваленный лес и заготовленную древесину, украденные продукты, испорченную пищу, дизельное топливо для тракторов и бензин для автомобилей, которые, казалось, постоянно проваливались сквозь землю или исчезали самым странным образом. «Я Ф30-68. Для них я только четырехзначная цифра после буквы «Ф» и я работаю с цифрами, – так Фишер каламбурил с самим собой.

Но это все-таки было лучше, чем надрываться на лесовале или гробиться в штольнях. Жил он в бараке, как и другие заключенные, занятые на общих работах. Каждое утро после переклички заключенные скорым бегом направлялись, не нарушая строя, в пищеблок, где они получали жиденький, но горячий чай и пайку хлеба, замешанного с отрубями, по цвету, консистенции и плотности напоминающего влажную глину. Отсюда он бежал на свое рабочее место, откуда из окна было видно, как серая масса заключенных просачивалась через ворота. Шеренга за шеренгой, колонна за колонной. Люди были одеты в лохмотья, криво стоптанные опорки из старых ватников, подшитые старыми шинами. Было неважно, солнечный или дождливый день, лето стоит или зима. Картина серых марширующих заключенных на неряшливом пейзаже, увитом колючей проволокой, всегда удручала. Разница была лишь в том, окутана колонна облаком холодного дыхания или кисеей дождя. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. На протяжении всего года. Без выходных. Без праздников.

Люди в канцелярии лагеря очень скоро обнаружили главный талант заключенного Фишера, его способность удерживать столбцы из нескольких десятков цифр в голове, без записей или костяшек на счетах. Бумага и карандаши были дефицитом и являлись привилегией начальников, да и то лишь во время составления отчетов. Способность нового помощника главного бухгалтера была феноменальна, канцелярские служаки даже держали пари на то, какое максимальное количество цифр он может сложить в голове без единой ошибки.

– Эй, Фишер, сделай это для меня! – кто-нибудь из службистов выкрикивал длиннющий список цифр через всю комнату.

В такие моменты Йозеф прикрывал глаза, как будто смотрел внутрь себя. Быстрое движение губ после каждого следующего числа показывало, что его внимание было сосредоточено на сложении.

– Все, Фишер! – заканчивал работник канцелярии.

Как бы возвращаясь из транса, Фишер открывал глаза и спокойно и уверенно называл сумму.

– Вот это да! Вы слышали это? – кричал возбужденно заказчик. – Сорок два числа, и без ошибки! Вот так сукин сын!

– Не может быть, возьми счеты и проверь его! Он наверняка ошибся, – хмуро заводил спор кто-нибудь, подливая масло в огонь.

– Ставлю мою пайку на кон! Он ошибся, – присоединился другой служащий.

Вскоре вся канцелярия кипела азартом, все были заняты подсчетом суммы этих сорока двух чисел, используя счеты и единственный «Железный Феликс» – механический калькулятор, имеющийся в канцелярии, личная собственность главного бухгалтера.

Фишер не разделял их страстей. Он делал это, чтобы отвязаться от них, и был рад, когда его оставляли в покое.

Начальник лагеря признал удивительный талант Йозефа и после пары месяцев работы в канцелярии пересадил его за стол, стоящий ближе к двери своего кабинета, тем самым неофициально сделав его личным бухгалтером. Аккуратные колонки цифр, каллиграфически стройные и прямые, как шеренги солдат на параде, были предметом личной гордости начальника. В конце каждого месяца он был нетерпелив, как ребенок, ждущий коржики из духовки. Это было время отчетов. Во второй половине декабря бухгалтерия одновременно составляла квартальные и годовые балансы, в эти дни Йозеф работал даже после комендантского часа. На этих отчетах держался бюджет всего лагеря. С появлением нового работника в бухгалтерии финансовые отчеты шли без ошибок и исправлений, комар не мог подточить носа, и бюджет лагеря утверждался Управлением лагерей без задержки.

Физически находясь в канцелярии, Фишер не был частью этой организации, где все старались перекричать друг друга, а кислый воздух провонял табаком и тухлой едой, которой кормили заключенных. Йозеф проводил все свое время за столом, ни с кем не разговаривая и не обращая внимания на то, что происходит вокруг него. В своей засаленной куртке с нарукавниками из мешковины, длинным заостренным носом и мохнатыми бровями на бугристом черепе, он походил на громадного тощего грызуна. Это сходство усиливалось в вечерней полутьме, когда он был один за столом, погребенным под папками, грудами реестров и прочих бумаг. Сотрудники по канцелярии иногда открыто называли его «крысой», что его совсем не волновало.

* * *

Был только один человек в лагере, которого Фишер считал своим другом.

Он заметил его вскоре по прибытии в лагерь. Это был высокий тощий человек с тонкими чувствительными пальцами и удлиненным умным лицом. Его мясистый нос висел небольшим хоботком под очками, сквозь стекла которых глядели маленькие грустные глаза. Всем своим видом и поведением он напоминал Йозефу маленькую, очень подвижную, постоянно чем-то занятую, мышь. Он встречал их во множестве по берегам мелких речушек, когда бродил по Тайге. Этот человек был одет немного лучше, чем другие заключенные, и все вокруг демонстрировали уважение к нему. Даже уголовники-убийцы, осужденные на несколько пожизненных сроков по совокупности совершенных преступлений, без права досрочного освобождения, и те держали с ним дистанцию и называли его «доктор», не добавляя прозвища или унизительной клички.

Однажды во время вечернего чая, Йозеф увидел свободное место около Доктора. Он подвинул свою кружку с чаем на пустое место и сел боком, стараясь не беспокоить соседа, чтобы он мог закончить свой положняк без помех.

Йозеф исподволь наблюдал за необычной манерой этого странного человека. Несомненно, тот был неряшлив – он раскрошил пайку (непозволительная глупость!) перед собой и теперь был занят тем, что сосредоточенно подбирал хлебные крошки. Как ни удивительно, он не смел их все со стола в ладонь, но брал каждый комочек по только ему одному понятной очередности, тщательно выбирая следующий, который отправлялся в рот. В этот момент он еще больше походил на зверька, хватающего быстрыми движениями мелкую добычу, пробегающую мимо.

– Будьте осторожны, не прикасайтесь к ним! – Резкие нотки в голосе Доктора воздвигли невидимое препятствие. Его длинные выразительные пальцы двигались по столу, как ноги паука, охраняющего свою территорию.

Фишер даже пожалел, что решил сесть рядом с этим ненормальным, и был готов уйти, но Доктор слегка придвинулся к Фишеру и, не глядя на него, что-то пробормотал. Голос был почти неслышим за шумом голосов в столовой, и Йозефу пришлось наклониться ближе к этому странному человеку, чтобы услышать его сквозь непрерывный гул.

– Почему вы всегда улыбаетесь, когда они называют ваш номер? – Доктор послал очередную крошку в рот.

– А вы помните мой номер? – Йозеф так удивился, что на мгновение забыл о чае.

– Ваш номер 30–68, – собеседник указал на последнюю крупную крошку, – Полярная звезда!

– Прошу прощения, – Йозеф не понял, о чем говорит его странный сосед.

– Полярная звезда всегда будет последней. – он снял очки и неожиданно добрая улыбка обнажила пожелтелые кривые зубы, которые явно не пожалела цынга. – Видите ли, я увлекался в детстве астрономией. А это моя вечерняя разминка. Я моделирую звездное небо на столе с созвездиями, которые я до сих пор еще помню. Полярная звезда – это точка отсчета. Вы же знаете, без телескопа я не могу видеть звезды. Никто не может…