Текст книги "Луна над горой"

Ацуси Накадзима
Луна над горой

© Школа перевода В. Баканова, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

* * *

Луна над горой

Ли Чжэн[1]1
  В основе рассказа лежит китайская новелла эпохи Тан, входившая в сборник «Сюань ши чжи» (IX в. н. э.) (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть] родом из Лунси отличался большими талантами и ученостью; в последний год эпохи Тяньбао[2]2
  756 г. н. э.


[Закрыть], будучи еще совсем молодым человеком, он успешно сдал экзамены и был назначен чиновником в Цзяннань, что на юге, в нижнем течении реки Янцзы. Но, по натуре упорный, он метил высоко и не собирался довольствоваться местом скромного служащего. Вскоре Ли Чжэн ушел со службы, вернулся в родные места – провинцию Голюэ – и, затворившись от мира, посвятил себя стихосложению: вместо того, чтобы вечно гнуть спину перед самодурами-начальниками, он думал прославиться как поэт, чье имя будут помнить и через сто лет после смерти. Поэту, однако, не так легко добиться известности, и в скором времени Ли Чжэн уже едва сводил концы с концами. Постепенно в душе у него поселились горечь и досада, что наложило печать и на его облик: лицо ожесточилось и осунулось, и только глаза горели странным огнем. Теперь никто не узнал бы в нем того красивого, румяного юношу, который когда-то одним из лучших сдал государственные экзамены.

Прошло несколько лет, и Ли Чжэн, не в силах более выносить нужду, решил поступиться принципами: чтобы жена и дети не ходили раздетыми и голодными, он вернулся на службу. Снискать признание как поэт он к тому времени почти отчаялся. Его прежние товарищи по учебе успели занять высокие посты, и то, что ему, подававшему прежде такие большие надежды, приходилось кланяться тем, кого он считал бездарностями, чрезвычайно уязвляло его самолюбие. Ли Чжэн совсем пал духом; ему было все труднее смирять порывы ярости. Минул год, и Ли Чжэн, отправившись в поездку по служебной надобности и заночевав на постоялом дворе у реки Жушуй, окончательно обезумел. Однажды ночью он, изменившись в лице, вдруг вскочил с постели, с невнятным криком бросился вниз по лестнице и скрылся в темноте. На постоялый двор он не вернулся – и, сколько его ни искали в полях и горах, найти беглеца так и не удалось. Никто не знал, что с ним случилось.

На следующий год императорский ревизор Юань Цань из уезда Чэнь получил высочайшее предписание отправиться в Линнань. По дороге он заночевал в Шанъюй. Утром он собирался выехать затемно, как вдруг хозяин постоялого двора сообщил: на дороге засел тигр-людоед, и пройти мимо него можно только днем, когда будет светло. И раз час еще совсем ранний, то отчего бы не подождать немного? Однако Юань Цань, который путешествовал в сопровождении большой свиты, решился ехать, несмотря на предупреждение. Путники отправились в дорогу под бледной луной; когда они пересекали лесную поляну, из кустов выскочил тигр. Казалось, он готов был броситься на Юань Цаня – как вдруг развернулся и скрылся в кустах. Затем оттуда послышался человеческий голос, повторявший: «Беда, беда, едва не стряслась беда…» Голос был Юань Цаню знаком – даже тогда, потрясенный случившимся, он узнал говорящего и воскликнул: «Неужели это старина Ли Чжэн?» Юань Цань сдал экзамены в том же году и считался самым близким другом нелюдимого Ли Чжэна: мягкий характер Юань Цаня позволял ему уживаться с требовательным и заносчивым приятелем.

Какое-то время из кустов никто не отвечал – только слышались тихие звуки, похожие на всхлипывания. Наконец негромкий голос произнес:

– Да, я Ли Чжэн из Лунси.

Юань Цань, забыв о страхе, спешился и подошел к кустам, надеясь увидеть приятеля, с которым так давно не встречался. Но Ли Чжэн отчего-то не спешил ему навстречу.

– Теперь я выгляжу совсем иначе, – произнес голос. – И как я могу забыть стыд и предстать перед старым знакомым в столь позорном обличье? Да и ты, решись я это сделать, почувствуешь страх и отвращение. И все же, встретив тебя так неожиданно, я близок к тому, чтобы переступить через стыд, – до того я стосковался. Не согласишься ли и ты забыть ненадолго о том, что перед тобой чудовище, и поговорить со стариной Ли Чжэном, как в прежние времена?

Позже Юань Цань и сам удивлялся, отчего воспринял это необычайное происшествие так невозмутимо, но в ту минуту ничто не вызвало у него сомнений. Приказав своим приближенным оставаться на месте, он подошел к зарослям и вступил в разговор с невидимым собеседником. Как и полагается давним приятелям, они обсудили столичные сплетни, судьбу старых знакомых, высокий пост Юань Цаня – Ли Чжэн выразил свои поздравления. В конце концов Юань Цань спросил, как Ли Чжэн оказался в таком положении. Вот что поведал ему голос из зарослей:

– Около года назад я ехал по делам и заночевал на постоялом дворе на берегу реки Жушуй. Среди ночи я проснулся: из-за двери кто-то звал меня по имени. Я вышел на улицу. Голос вновь и вновь призывал меня в темноту, и я бездумно последовал за ним. В беспамятстве я бежал, не видя дороги, – и в какой-то момент оказался в лесу на склоне горы. Пробираясь дальше, я цеплялся обеими руками за землю. Тело мое наполнилось неведомой прежде силой, и мне легко было перепрыгивать через попадающиеся на пути валуны. Ладони и локти стали покрываться шерстью. Когда рассвело, я взглянул на свое отражение в ручье – и увидел тигра. Сперва я не поверил своим глазам. Быть может, я сплю? Случалось, я и раньше понимал во сне: мне все пригрезилось. Осознав, что это не сон, я растерялся. Затем меня охватил страх: неужто на свете и впрямь возможно все? Но почему так случилось? Я не мог понять. Выходит, мы ничего не знаем о мире, а наша доля – безропотно принимать перемены и продолжать жить, не ведая, что стало им причиной.

В тот момент я подумал о смерти. Но стоило мне увидеть пробежавшего мимо кролика, как во мне не осталось ничего человеческого. Когда я очнулся, вокруг была разбросана шерсть, а рот мой был измазан кроличьей кровью. Я впервые испытал, что значит быть тигром. Что я делал с тех пор – о том говорить я не в силах. Каждый день на несколько часов я становлюсь человеком. В такие моменты ко мне возвращается дар речи, я могу думать о сложных вещах и даже цитировать на память труды мудрецов. Тогда, понимая человеческим сердцем последствия тигриной жестокости и думая о своей судьбе, я вижу, как жалок, и чувствую страх и ярость. Но и эти часы становятся все короче. До сих пор я задавался вопросом, почему стал тигром, а недавно поймал себя на мысли: а почему я был человеком? Вот что меня по-настоящему пугает. Пройдет еще немного времени, и человеческий разум во мне навеки угаснет, а на смену ему придут звериные привычки, – так пески постепенно заносят фундамент древнего дворца. В конце концов я забуду свое прошлое и стану бродить по лесам в обличье тигра – а повстречавшись случайно с тобой, не узнаю старинного друга и без всяких сожалений разорву на части…

Полагаю, и люди, и звери – все жили когда-то в ином обличье. Быть может, сперва мы помним об этом, а потом забываем – и считаем, что всегда были такими, как сейчас? Впрочем, не имеет значения. Наверное, окончательно перестав быть человеком, я стану только счастливее. И все же тот, кем я пока продолжаю оставаться, боится этого больше всего на свете. О, каким ужасным, каким бесконечно печальным кажется мне такой исход – забыть о том, что был человеком! Никто не в силах понять моей тоски. Никто – если не пережил этого сам… Но раз уж нам с тобой довелось встретиться, я хотел бы попросить тебя об одном одолжении, прежде чем окончательно стану зверем…

Юань Цань и его спутники, затаив дыхание, прислушивались к голосу из зарослей, поведавшему им столь поразительную историю. Тот продолжал:

– Хочу я немногого. Прежде я мечтал прославиться как поэт – но вот где оказался, так и не достигнув своей цели. Несколько сотен стихотворений, которые я сложил, до сих пор не увидели свет. Теперь, верно, тех рукописей уже и не найдешь. Но кое-что осталось у меня в памяти. Прошу тебя, запиши эти стихи. Не то чтобы я хотел вообразить себя признанным поэтом. Но хороши они или плохи, им я посвятил свою жизнь, растратив состояние и лишившись в конце концов рассудка. Мне будет горько умереть, зная, что ни одной моей строчки не сохранилось для будущих поколений.

Юань Цань велел одному из приближенных взять кисть и записывать. Голос Ли Чжэна разносился в воздухе ясно и четко. Он прочитал тридцать стихотворений, длинных и коротких. Каждое отличалось изяществом слога и красотой замысла – сразу было понятно, что писал их человек незаурядного таланта. И все же Юань Цань, отдавая им должное, смутно чувствовал: несмотря на все их достоинства, стихам не хватает чего-то неуловимого, чтобы их можно было счесть по-настоящему гениальными.

Тем временем Ли Чжэн, закончив читать, неожиданно заговорил другим тоном, будто насмехаясь сам над собой:

– Как ни постыдно мне признаваться – а ведь даже сейчас, когда пребываю в этом чудовищном облике, мне по-прежнему снится порой, будто собрание моих стихов лежит на столе у какого-нибудь ученого мужа в Чанъане. Вот что грезится мне в моем каменном логове! Посмейся надо мной – жалким человеком, который напрасно мечтал стать поэтом, а вместо этого превратился в тигра!

Юань Цань вспомнил, что и в молодости Ли Чжэн был склонен во всеуслышание предаваться самоуничижению, и на сердце у него стало печально.

– Добавлю, пожалуй, поводов посмеяться, – продолжал его друг, – и сложу небольшой экспромт о том, что чувствую сейчас. Попробую доказать, что прежний Ли Чжэн еще жив в этом теле.

Юань Цань вновь приказал спутнику записывать. Вот каковы были стихи:

 
Только мечтой ведомы, а не тревогой,
Шли мы когда-то с другом одной дорогой.
Я, возомнив, что путь отыщу кратчайший,
С торной сойдя тропы, очутился в чаще.
Друг мой достиг почета, живет богато,
Я растерял и то, что имел когда-то.
Тщетно взываю ночью к луне над пиком –
Песни мои обернулись звериным рыком.
 

Лунный свет уже совсем побледнел, а землю покрыли блестки росы; гулявший меж деревьями прохладный ветер говорил о том, что рассвет близок. Все присутствовавшие успели забыть о странности происходящего и искренне сокрушались о несчастной доле поэта. Ли Чжэн продолжал:

– Я сказал, что не знаю, почему меня постигла такая участь, но если подумать, то это неправда. Причины мне известны. Когда я был человеком, я старательно избегал других людей. Меня называли заносчивым и высокомерным. Никто не понимал, что причина такого поведения – в моей застенчивости. Конечно, я гордился тем, что на родине мне прочат большое будущее. Но то была гордость, смешанная с робостью. Так же и с поэзией: я мечтал прославиться, но никогда не пытался ни найти учителя, ни сойтись ближе с другими поэтами, чтобы отточить свое мастерство. Но и признать себя человеком обычным, не наделенным великим даром, тоже было ниже моего достоинства. И вновь – причина крылась в той самой робкой гордости и высокомерной застенчивости. Я будто держал в руке неограненный камень и боялся его огранить – вдруг он окажется пустышкой? – и в то же время не решался отбросить, как обычный кусок черепицы, льстя себе надеждой, что он все-таки драгоценный. Чем дальше, тем больше я отдалялся от мира, избегая людей; обида и страх подливали масла в огонь, а замешанная на робости гордость росла и становилась все непомернее. Говорят, каждый человек – укротитель, а зверь, которого он укрощает, – его собственная натура. В таком случае моим зверем было высокомерное самоуничижение. Подобно тигру, оно пожирало меня: мучило моих жену и детей, отталкивало друзей – и в конце концов я стал снаружи таким, каким давно был внутри. Теперь, оглядываясь на свою жизнь, я понимаю, что впустую растратил тот небольшой талант, которым обладал. Я повторял чужие слова: жизнь слишком длинна, чтобы не делать ничего, но слишком коротка, чтобы сделать что-то стоящее. На самом же деле мной владели трусость – я боялся, что раскроется мой недостаток таланта, – и лень – я не желал прилагать усилия, чтобы чего-то добиться. Многие поэты, от природы одаренные куда меньше, чем я, стали великими потому, что посвятили жизнь неустанному самосовершенствованию. Став тигром, я наконец понял это – и душу мою снедает жгучее сожаление об упущенном. Жить как человек я больше не смогу. А значит, даже если теперь я сложу великое стихотворение – как сделать так, чтобы о нем узнали? К тому же, что ни день, во мне все больше и больше звериного. Что мне делать? Что делать с мыслями о прошлой жизни, проведенной напрасно? Порой я не в силах терпеть эту муку. В такие моменты я взбираюсь на утес на вершине горы и реву, глядя в небо – пытаясь избыть печаль, сжигающую мне сердце. Там я был и вчера. Как бы мне хотелось, чтобы кто-то понял мою боль! Но звери, услышав мой рев, разбегаются в страхе. Всё вокруг – горы, деревья, луна, роса – видит лишь обезумевшего от ярости тигра. Сколько бы я ни прыгал и ни катался по земле – им невдомек, что я испытываю. Никто не понимал меня и тогда, когда я был человеком, – не ведал, как уязвима моя душа. Шерсть моя мокра – но это не роса…

Начинало светать. Откуда-то из-за деревьев печально протрубил рожок, возвещая зарю.

– Нам пора попрощаться, – продолжал Ли Чжэн. – Скоро мной вновь овладеет безумие, и я стану тигром. Но прежде чем мы расстанемся – у меня есть еще одна просьба. Позаботься о моей семье. Они по-прежнему живут в Голюэ и о постигшей меня участи ничего не знают. Когда вернешься с юга, скажи им, что я умер! Только умоляю, не рассказывай о том, что слышал и видел сегодня. И – быть может, я прошу слишком многого, – но, надеюсь, ты позаботишься о них и не допустишь, чтобы они умерли где-нибудь у дороги от голода и холода. Хоть я никогда и не смогу отплатить тебе за твою доброту…

Вслед за этими словами из зарослей послышались громкие рыдания. Юань Цань тоже прослезился и поспешил заверить Ли Чжэна, что выполнит его просьбу. Тот, однако, вновь сменил тон и заговорил со знакомым насмешливым самоуничижением:

– По правде говоря, будь я и в самом деле человеком, я попросил бы об этом в первую очередь. Но нет, я подумал о своих жалких поэтических потугах прежде, чем о голодных детях! Воистину, такой человек заслуживает того, чтобы превратиться в зверя…

Ли Чжэн предупредил: по пути из Линнаня им лучше ехать другой дорогой, – ведь к тому времени он будет тигром и может, не признав, напасть на старого друга. Напоследок он попросил Юань Цаня обернуться, когда тот взойдет на ближайший холм. Так Ли Чжэн откроет ему свое истинное обличье; не потому, что желает похвастаться, но потому, что, раз увидев чудовищного зверя, Юань Цань уж точно не захочет встречаться с ним снова.

Сердечно простившись с Ли Чжэном, Юань Цань уселся в седло. Из кустов доносились горестные стенания. Плакал и Юань Цань. То и дело оглядываясь назад, он неохотно тронулся с места.

Достигнув вершины холма, он и его спутники, как и было уговорено, задержались, всматриваясь в лесную поляну позади. Внезапно из зарослей выскочил тигр. Он взглянул на совсем побледневшую луну, зарычал – раз, другой, третий – и одним прыжком исчез в чаще.

Больше они его не видели.

Мастер

Один человек по имени Цзи Чан[3]3
  В основе рассказа лежат истории из двух даосских трактатов: «Ле-цзы» – про Цзи Чана и его учителя Фэй Вэя, и «Чжуан-цзы» – про мастерство стрельбы без лука.


[Закрыть], живший в городе Ханьдань, столице царства Чжао[4]4
  Одно из семи основных государств в эпоху Сражающихся царств, существовало с 403 по 222 гг. до н. э.


[Закрыть], мечтал стать величайшим лучником на свете. Он решил, что не найдет себе учителя лучше, чем прославленный мастер стрельбы из лука Фэй Вэй, про которого говорили, будто он со ста шагов попадает в ивовый лист. Преодолев большое расстояние, Цзи Чан явился к нему, прося, чтобы мастер взял его в ученики.

Первым делом Фэй Вэй велел ему научиться не моргать. Цзи Чан вернулся домой и, забравшись под ткацкий станок жены, лег навзничь. Там он пристально уставился на педали, которые быстро двигались вверх-вниз перед самым его носом. Жена, не понимавшая, что происходит, встревожилась: ей совсем не хотелось, чтобы муж смотрел на нее снизу, да еще и в то время, когда она в неизящной позе сидит за ткацким станком. Но Цзи Чан отругал ее и велел продолжать работу. День за днем он упражнялся подобным образом, привыкая не моргать. Прошло два года, и наконец он добился того, чего хотел: веки оставались совершенно неподвижными, невзирая на мелькание педалей. Цзи Чан больше не нужно было лежать под станком. Он до того отточил свое новое умение, что даже кончик острого шила, задевающий ресницы, не мог заставить его зажмуриться; даже огненные искры, летящие в глаза, или внезапно взметнувшийся столб пепла были ему нипочем. Он вовсе разучился закрывать веки, и потому они оставались открытыми даже ночью, когда Цзи Чан спал. Наконец, когда меж его ресниц сплел паутину крохотный паучок, герой решил, что готов снова предстать перед учителем.

Выслушав рассказ Цзи Чана, Фэй Вэй промолвил:

– Чтобы научиться стрельбе из лука, одного умения не моргать недостаточно. Теперь ты должен научиться смотреть. Когда овладеешь этим умением так, что сможешь видеть маленькие предметы большими, а крохотные детали – четкими, приходи ко мне снова.

Цзи Чан вернулся домой. Там он отыскал в своем исподнем вошь, привязал ее к длинному волосу и повесил на окно с южной стороны. Целый день он провел, пристально глядя на эту вошь, потом следующий день, потом еще один. Сперва в ней, разумеется, не было ничего примечательного. Но прошло дней десять, и Цзи Чану показалось, что она как будто бы стала больше. К концу третьего месяца она уже была размером с шелковичного червя. Пейзаж за окном тоже постепенно менялся: за свежими весенними деньками пришла немилосердная жара, потом, через какое-то время, по чистому осеннему небу потянулись стаи перелетных птиц, и вот, наконец, из серых зимних туч посыпался мелкий снег. Цзи Чан продолжал неотрывно смотреть на привязанную к волосу крохотную букашку, чьи укусы так зудели. Прошло три года, и вшей было истрачено уже больше десятка. Однажды Цзи Чан заметил: насекомое в окне выросло до размеров лошади. «Получилось!» – подумал он, хлопнув себя по колену. Цзи Чан вышел из дома – и не поверил глазам. Люди были высокими, как пагоды. Лошади казались горами, свиньи – холмами, куры – сторожевыми башенками замка. Цзи Чан пустился от радости в пляс – а потом бросился обратно в дом. Схватив лук из рога и стрелу из чернобыльника, он прицелился в вошь на окне. И что же? Стрела вошла ей прямо в сердце, не перерезав волоса, на котором она висела!

Цзи Чан поспешил к Фэй Вэю рассказать о своих успехах. Учитель вскочил на ноги и стукнул себя в грудь. «Молодец!» – впервые похвалил он ученика и без дальнейших сомнений принялся наставлять его во всех премудростях стрельбы из лука.

Цзи Чан быстро убедился, что не зря провел пять лет, развивая основные навыки: теперь его обучение двигалось вперед гигантскими шагами. Через десять дней он, стреляя со ста шагов в ивовый лист, попадал каждый раз без промаха. Через двадцать дней – целился из лука, поставив чашку с водой на правый локоть, и поражал цель, не проливая ни капли. Спустя месяц он попробовал быструю стрельбу, задумав выпустить сто стрел подряд. Первая поразила мишень в самое яблочко, следующая вошла прямиком в торец первой, третья – в торец второй. Ни одна не упала на землю. В мгновение ока все сто стрел вытянулись в прямую, будто струна, линию, в то время как последняя, казалось, так и не покинула тетивы. «Превосходно!» – воскликнул Фэй Вэй, наблюдавший со стороны.

По прошествии двух месяцев Цзи Чан возвратился домой. Там он, как-то поссорившись из-за пустяка с женой, решил ее проучить. Схватив лук, подобный луку Хуан-ди[5]5
  Легендарный император, предположительно правивший в третьем тысячелетии до н. э., считающийся изобретателем различных широко употребляемых предметов, в том числе лука и стрел. Его волшебный лук Ухао, по преданию, упал на землю, когда сам Хуан-ди отправился на небо, и остался у людей.


[Закрыть], и стрелу из Ци[6]6
  Местность, которая славилась производством стрел.


[Закрыть], он натянул тетиву – и выстрелом срезал три ресницы у жены над глазом, а та, ничего не заметив, продолжала ругать мужа. Вот какой скорости и точности удалось ему добиться!

Раз Цзи Чану уже нечему было научиться у Фэй Вэя, в голову ему закралась недобрая мысль. Выходит, учитель теперь – его единственный соперник, а значит, чтобы стать первым лучником на свете, его нужно убить! Цзи Чан затаился и ждал своего часа. Наконец он увидел, как Фэй Вэй в одиночестве идет по полю за стенами города. Решившись действовать, Цзи Чан выхватил стрелу и прицелился. Но Фэй Вэй почувствовал угрозу. Они начали стрелять одновременно, и стрелы, сталкиваясь в воздухе, падали на землю. Так искусны были оба лучника, что, соприкоснувшись с землей, стрелы не поднимали ни облачка пыли. В конце концов колчан Фэй Вэя опустел, а у Цзи Чана оставалась еще одна стрела. «Вот мой шанс!» – решил он. Но учитель в тот же миг отломил ветку у куста дикой розы, приставил шип вместо наконечника и вновь отбил атаку. Тут Цзи Чан осознал, что задуманное ему не под силу, и его вдруг объяло глубокое раскаяние, которого он, несомненно, не ощутил бы, если бы добился успеха. Фэй Вэй, в свою очередь, был так рад избегнуть опасности и так доволен собственным мастерством, что весь его гнев на ученика прошел. Они бросились друг другу навстречу и застыли посреди поля, обнявшись. Из глаз их текли слезы – до того чиста была любовь, связавшая учителя и ученика. (Неверно было бы судить подобные случаи с точки зрения сегодняшней морали. Когда Хуань-гун[7]7
  Правил в VII веке до н. э. История про повара, приготовившего собственного сына, упоминается в хрониках.


[Закрыть], правитель царства Ци и известный гурман, пожелал отведать того, чего еще не пробовал, его повар И-я не пожалел собственного сына, чтобы подать к столу государя; а когда у императора Цинь Ши-хуанди[8]8
  Цинь Ши-хуанди (258–210 гг. до н. э.) – один из наиболее известных китайских императоров, основатель династии Цинь. По его приказу была создана знаменитая терракотовая армия.


[Закрыть] умер отец, то сын в ту же ночь трижды силой овладел любимой отцовской наложницей. Такие в те времена были нравы.)

Сжимая Цзи Чана в объятиях и проливая слезы умиления, Фэй Вэй понимал, какая опасность ему грозит, если тот опять покусится на его жизнь. Нужно было дать прежнему ученику новую цель, которая его отвлечет. Фэй Вэй сказал:

– Я научил тебя всему, что знаю сам. Если хочешь глубже проникнуть в тайны мастерства, тебе лежит путь на запад, через хребет Тайханшань, на вершину горы Хо. Там живет великий мастер Гань Ин, превзошедший всех лучников древности и современности. По сравнению с его искусством все, что делаем мы, – детская игра. Вот кого тебе надлежит избрать своим учителем.

Цзи Чан немедленно отправился на запад. Слова Фэй Вэя – мол, их умения лишь детская игра – задели его самолюбие. Если это правда, то ему предстоит еще долго учиться, прежде чем он станет первым лучником в мире. Цзи Чан спешил, торопясь сравнить свое искусство с искусством великого мастера и увидеть, чего стоит на самом деле. Стирая в кровь ступни и разбивая колени, карабкался он по скалам, переползал по узким мосткам ущелья и, наконец, через месяц добрался до вершины горы Хо.

Там одержимого духом соперничества Цзи Чана встретил дряхлый-предряхлый старик с кроткими, как у овцы, глазами. Под грузом лет – верно, их было не меньше сотни! – он совсем сгорбился, и седая борода мела по земле.

Опасаясь, что мастер глуховат, Цзи Чан громко объявил, зачем пришел, но не стал дожидаться ответа, а, желая сразу показать свое умение, выхватил из-за спины ивовый лук с тетивой из пеньковой нити и прицелился в стаю перелетных птиц. Пять больших гусей камнем упало на землю.

– Неплохо, – сказал мастер, мягко улыбнувшись. – Но это – стрельба из лука. Похоже, стрельбой без лука ты еще не овладел.

Старик повел разом помрачневшего Цзи Чана на крутой утес шагах в двухстах от них. Картина, открывавшаяся оттуда, напоминала роспись на ширме: под ногами на много сотен человеческих ростов уходила вниз отвесная стена, а где-то далеко-далеко, на дне ущелья, тонкой ниточкой поблескивал ручей. Мастер Гань Ин, быстро взобравшись на валун, опасно нависший над пропастью, обернулся:

– Попробуй-ка встать здесь и показать свое искусство еще раз!

Отказать Цзи Чан не мог. Он вскарабкался на валун вместо мастера и почувствовал: под ногами что-то сдвинулось. Кое-как собравшись с духом, он потянулся было за луком, но тут с края обрыва сорвался небольшой камешек и полетел в бездну. Проследив за ним глазами, Цзи Чан, не помня себя, распростерся на скале, вжимаясь в нее всем телом. Колени тряслись, по коже градом катился пот. Старик засмеялся и протянул руку, чтобы помочь ему спуститься. После чего, сам поднявшись на валун, сказал:

– Что ж, покажу тебе, как надобно стрелять…

Цзи Чан, по-прежнему смертельно бледный, с колотящимся в груди сердцем, все-таки не мог не заметить одной странности: а где же лук? Руки мастера были пусты.

– Лук? – усмехнулся тот. – Когда есть лук, то это стрельба из лука! А для стрельбы без лука не нужны ни лакированное оружие, ни стрелы с острыми наконечниками.

Высоко-высоко над ними одиноко парил коршун, казавшийся не больше кунжутного семечка. Гань Ин поднял глаза к крошечной точке в небе, вложил невидимую стрелу в бесплотный лук, твердой рукой натянул несуществующую тетиву, так что лук изогнулся полумесяцем, и выстрелил. Коршун мгновенно сорвался вниз, даже не плеснув крыльями.

Цзи Чан ощутил благоговейный трепет: ему открылись такие высоты искусства, которых он прежде не мог и вообразить.

Девять лет Цзи Чан провел у старого мастера – но чему и как учился, неведомо никому.

Когда через девять лет он спустился с гор, все были поражены произошедшими в нем переменами. Лицо, на котором раньше читались гордость и непокорный дух, теперь казалось лишенным выражения – будто у куклы или дурачка. Цзи Чан впервые после долгого перерыва навестил своего прежнего учителя Фэй Вэя, и тот восхищенно вскричал:

– Вот сейчас ты и вправду стал великим мастером! Такому, как я, с тобой и не сравниться!

Ханьдань, родной город Цзи Чана, приветствовал его возвращение; все предвкушали чудеса владения луком, которые, несомненно, продемонстрирует столь искусный стрелок. Цзи Чан, однако, ничего подобного делать не спешил. Лук он и в руки не брал; тот ивовый, с пеньковой тетивой, с которым отправился в горы, Цзи Чан, кажется, и вовсе выбросил, а когда его спросили об этом, равнодушно ответил:

– Совершенное действие – это бездействие, совершенная речь – безмолвие, совершенное искусство стрельбы из лука – отказ от выстрела.

Сообразительные столичные жители были сражены его словами и преисполнились гордости за то, что в их городе обитает мастер, так близко подошедший к совершенству. Чем дольше Цзи Чан не касался лука, тем больше его славили как непревзойденного стрелка.

Люди рассказывали о нем истории, одна невероятнее другой: например, будто каждую ночь, когда пробьет третью стражу, с его крыши доносится звон тетивы, но никого не видно, – якобы в это время бог лучников, вселившийся в Цзи Чана, покидает его тело, чтобы защитить дом от бродящих во тьме злых духов. Один торговец, живший неподалеку, уверял, будто собственными глазами видел Цзи Чана на облаке в небесах, где тот – в кои-то веки взяв в руки лук – состязался в искусстве стрельбы с прославленными мастерами древности – Ян Юцзи[9]9
  Знаменитый лучник, живший в период Весен и Осеней (VII–V вв. до н. э.)


[Закрыть] и Хоу И[10]10
  Герой китайских мифов, которому наряду с Хуан-ди приписывают изобретение лука. Своими стрелами он сбил с неба девять лишних солнц из десяти, когда те, появившись одновременно, угрожали сжечь Землю.


[Закрыть]. Стрелы, выпущенные всеми троими, исчезали где-то между Сириусом и Орионом, оставляя в ночном небе голубоватые следы. А однажды к Цзи Чану попытался проникнуть вор. Стоило ему закинуть на забор ногу, как из погруженного в сон дома бесшумно вырвалось некое дуновение воздуха и ударило его прямо в лоб, сбив наземь. Услышав о таком, все злоумышленники стали держаться от лучника подальше, да и перелетные птицы, усвоив урок, облетали его дом стороной.

Слава великого мастера росла, а сам Цзи Чан постепенно старился. Он давно утратил интерес к стрельбе, и разум его, постепенно отрешаясь от земных забот, обретал все большее спокойствие и безмятежность. Лицо его, и прежде бесстрастное, словно у деревянной куклы, стало совсем неподвижным – так что трудно было даже понять, дышит ли он.

– Я больше не вижу разницы между собой и другим человеком, между хорошим и дурным… порой не могу различить, где глаз, а где ухо, где нос, а где рот, – так говорил мастер на закате своих дней.

Через сорок лет после того, как закончилось его обучение у мастера Гань Ина, Цзи Чан скончался – мирно, тихо, словно истаявший в воздухе дым. За все сорок лет он ни словом не обмолвился про искусство стрельбы – и уж тем более не прикасался к луку и стрелам. Мне хотелось бы написать, что в конце жизни старик совершил что-то удивительное – и пусть бы всем стало ясно его величие, но негоже идти против фактов, описанных в старинных хрониках. Последние десять лет своей жизни Цзи Чан практиковал недеяние; есть только одна любопытная история, которую я вам поведаю.

Произошла она, похоже, за год-два до смерти Цзи Чана. Однажды его пригласил в гости приятель. Там Цзи Чан увидел некий предмет, вроде бы знакомый, – но никак не мог припомнить ни его названия, ни назначения. Помучившись некоторое время, он спросил у хозяина дома. Тот сперва решил, что старик шутит, и весело рассмеялся. Однако гость повторил вопрос – все так же серьезно. Собеседник слушал с улыбкой, пытаясь понять, что у него на уме. Наконец Цзи Чан с искренним недоумением спросил в третий раз – и на лице хозяина проступило изумление. Он еще раз вгляделся в глаза гостя и, убедившись, что тот не шутит, во взгляде нет признаков безумия, а сам он не ослышался, ошеломленно и даже как будто со страхом воскликнул:

– О, искусный лучник, величайший стрелок всех времен! Ведь это лук! Неужели ты и вправду не помнишь, для чего он нужен?

Рассказывают, что какое-то время после этого художники в городе Ханьдань прятали кисти, музыканты носили цитры без струн, а плотники стыдились показываться на людях со своими инструментами.