Текст книги "Луна над горой"

Переменчивая луна

Осенью в тридцать девятый год правления Лин-гуна[15]15
  Правитель удельного княжества Вэй в 534–492 гг. до н. э. Не путать с другим Лин-гуном, правителем княжества Чэнь в более ранний период (см. рассказ «Приносящая беду»).


[Закрыть] в государстве Вэй его сын и наследник Куай Куй по велению отца отправился с посольством в княжество Ци. По дороге, проезжая по землям княжества Сун, он услышал, как крестьяне в поле поют песню со странным припевом:

 
Шлите нам красавца-кабанчика обратно,
Ваша хавронья натешилась довольно…
 

Разобрав слова, Куай Куй смертельно побледнел: он знал, что имеют в виду селяне.

Нань-цзы – жена Лин-гуна, но не мать Куай Куя – была родом из земли Сун. Она совершенно завладела сердцем князя – не столько даже благодаря своей красоте, сколько благодаря блестящему уму; накануне она убедила Лин-гуна назначить другого выходца из княжества Сун, некоего Чжао, на государственную должность. Этот Чжао славился своей красотой. Все, кроме самого Лин-гуна, знали: прежде чем князь женился на Нань-цзы, у той была любовная связь с Чжао – более того, теперь они без стыда продолжали свои шашни прямо во дворце, никого не смущаясь. Так что крестьяне в княжестве Сун, распевая про «кабана» и «хавронью», намекали именно на эту парочку.

Закончив дела в княжестве Ци и вернувшись домой, Куай Куй замыслил недоброе и призвал своего приближенного Си Янсу. На следующий день, когда Куай Куй явился с визитом к Нань-цзы, Си Янсу, заранее проникнув в покои, спрятался в углу за занавесом. Куай Куй, непринужденно беседуя с Нань-цзы, глазами дал сигнал, что пора действовать, – но Си Янсу, видимо, испугавшись, не показался. Гость повторил сигнал трижды, но все было напрасно – черный занавес лишь слегка покачнулся. Тем временем Нань-цзы заметила в поведении собеседника что-то неладное. Проследив за его взглядом, она поняла, что в углу кто-то прячется, и, с криком выбежав из комнаты, скрылась во внутренних покоях. На шум вышел сам Лин-гун. Взяв руки Нань-цзы в свои, он принялся ее успокаивать, но та лишь повторяла в панике: «Куай Куй хочет меня убить!» Князь кликнул стражу и приказал найти сына, но тот вместе с неудавшимся убийцей уже успел бежать из столицы.

Сперва Куай Куй направился в княжество Сун, затем перебрался оттуда в Цзинь. Всем и каждому он рассказывал, как пытался избавить страну от распутницы и как план пошел насмарку из-за того, что трус Си Янсу предал своего господина. Си Янсу, в свою очередь, уверял: «Ничего подобного! Это Куай Куй собирался предать меня! Он угрожал мне, принуждая убить его мачеху. Если бы я не согласился – мне самому не сносить бы головы! А если бы я все-таки убил ее, то на меня пала бы вся вина за преступление. Потому я как человек благоразумный согласился для вида, но делать ничего не стал».

В то время в княжестве Цзинь царила смута: два клана, Фань и Чжунхан, подняли мятеж, и усмирить бунтовщиков никак не удавалось, потому что их поддерживали соседние уделы, Ци и Вэй.

Куай Куй укрылся в княжестве Цзинь под покровительством Чжао Цзяньцзы, высокопоставленного сановника и фактически главного человека в государстве. Тот был рад поддержать княжеского сына в ссоре с отцом, потому что Лин-гун не раз выступал против Цзинь.

Однако, как бы ни был великодушен Чжао Цзяньцзы, положение Куай Куя в Цзинь отличалось от того, к чему он привык у себя на родине, будучи старшим сыном князя. Три года он прожил в тамошней столице Цзянь среди гор, скучая по родным вэйским равнинам. По истечении трех лет пришли вести: Лин-гун, отец Куай Куя, умер. Говорили, будто в отсутствии законного наследника старому князю пришлось назначить преемником внука Чжэ – сына Куай Куя, которого тот вынужден был оставить на родине. Куай Кую это показалось странным: он думал, престол займет один из его сводных братьев. И вдруг – мальчишка? Три года назад тот был совсем ребенком. Какая нелепость! Впрочем, скоро он сам вернется на родину и станет правителем – что может быть проще!

Воодушевленный такими мыслями и поддерживаемый отрядами Чжао Цзяньцзы, Куай Куй пересек Хуанхэ. Наконец-то он снова на земле Вэй! Однако, добравшись до города под названием Ци, он обнаружил: дорога дальше на восток закрыта. Новоиспеченный князь запретил ему въезд в страну и направил против него войска. И хотя Куай Кую удалось захватить крепость Ци, там ему, чтобы заслужить расположение местных жителей, пришлось носить траур и делать вид, будто он оплакивает отца, Лин-гуна. Как ни гневался изгнанный наследник на препятствия, неожиданно вставшие на пути, поделать он ничего не мог. Да, теперь он был в родной стране – но здесь ему пришлось затаиться и ждать, когда выпадет шанс.

Ожидание продлилось тринадцать лет.

Новый князь Чжэ, когда-то обожаемый сын Куай Куя, для отца больше не существовал. Нет, то был юный выскочка, алчный узурпатор, лишивший престола законного наследника и запрещающий ему вернуться в столицу. Никто из вельмож, которым Куай Куй прежде благоволил, тоже не удосужился приехать и поприветствовать его – все они старательно делали вид, что даже имени такого не слыхали. Вместо этого они заискивали перед наглым юнцом и его хитрым, чванливым министром Кун Шуюем – к слову сказать, женатым на старшей сестре Куай Куя и приходившимся молодому князю дядей.

Тринадцать лет Куай Куй провел, целыми днями глядя на воды Хуанхэ, и постепенно из капризного, изнеженного и наивного баловня судьбы превратился в стареющего, озлобленного брюзгу.

Единственным утешением ему служил младший сын по имени Цзи, брат правящего князя, рожденный от другой матери. Та вместе с ребенком поспешила присоединиться к Куай Кую, едва он обосновался в приграничном городе, и теперь они жили втроем. Куай Куй твердо решил, что, если вернет себе трон Вэй, назначит Цзи наследником.

Помимо сына, он находил отраду только в петушиных боях, тешивших в нем и азарт, и жажду крови; кроме того, ему нравились красивые, сильные птицы. Пребывая в стесненных обстоятельствах, он тем не менее тратил немалые суммы на роскошные птичники, где держал боевых петухов.

Наконец Кун Шуюй, служивший при молодом князе советником, умер, и его вдова Бо Цзи, та самая старшая сестра Куай Куя, прибрала власть к рукам – сын был всего лишь ее марионеткой. Тут Куай Куй ощутил, что настроения в столице Вэй изменились и симпатии народа стали склоняться на его – изгнанного наследника – сторону. Возлюбленный Бо Цзи по имени Хунь Лянфу не раз ездил из столицы в город Ци и обратно, доставляя письма, которыми обменивались брат и сестра. Куай Куй пообещал, что, взойдя на престол, даст ему высокий пост при дворе, а случись Хунь Лянфу совершить проступок, караемый смертью, трижды дарует ему прощение. Заручившись таким образом поддержкой, изгнанник разработал план, как вернуть себе трон.

На сороковой год правления Цзин-вана в государстве Чжоу[16]16
  Ок. 480 г. до н. э.


[Закрыть], в один из дней високосного месяца[17]17
  Добавочный месяц, который служит для приведения лунного календаря (где месяцы имеют продолжительность 28 дней) в соответствие с астрономическим годом.


[Закрыть] Куай Куй наконец вошел в столицу, где его радушно приветствовал Хунь Лянфу. В сумерках, переодевшись в женское платье, будущий князь пробрался в дом семьи Кун, где вместе с Хунь Лянфу и своей сестрой Бо Цзи угрозами принудил к повиновению сына Бо Цзи Кун Куя, который был главой семьи и высоким сановником при дворе. С его поддержкой Куай Куй без труда захватил город. Молодой князь Чжэ сразу же бежал, и отец его, заняв освободившийся престол, стал правителем Вэй под именем Чжуан-гун. С тех пор как Куай Куй покинул страну, спасаясь от гнева Нань-цзы, минуло семнадцать лет.

Первым делом Чжуан-гун занялся вовсе не отношениями с соседними княжествами или наведением порядка внутри государства. Нет, важнее было наверстать потраченные впустую годы – или, быть может, отыграться за прошлые обиды. Он спешил предаться удовольствиям, которых был так долго лишен; и самолюбие, ущемленное вынужденным изгнанием, грозило теперь разрастись до невероятных размеров. Те, кто притеснял его, заслуживали смерти; те, кто насмехался над ним, – сурового наказания; те, кто не проявил сочувствия, – холодного равнодушия.

Больше всего Чжуан-гуна удручало то, что Нань-цзы, любимая наложница покойного Лин-гуна, ставшая причиной всех несчастий, умерла годом ранее. Находясь в изгнании, он бесчисленное количество раз мечтал о том, как схватит прелюбодейку, подвергнет жестоким мучениям и наконец предаст смерти! Что до вельмож и сановников, которые остались в стороне и никак его не поддержали, им Чжуан-гун сказал следующее:

– Я сполна вкусил горечь изгнания. Думаю, и вам пошло бы на пользу это горькое лекарство.

Многие после этих слов, не раздумывая далее, бросились искать приют в сопредельных странах.

Но что сталось с сестрой нового государя Бо Цзи и ее сыном Кун Куем? Быть может, Чжуан-гун щедро вознаградил их за помощь? Нет – пригласив их как-то вечером на пир и сильно подпоив, он посадил обоих в повозку и велел увезти прочь из своих владений.

Итак, в первый год царствования Чжуан-гун был одержим местью, продолжая расправляться со своими врагами. Но занимало его и другое: проведя молодые годы в вынужденном уединении, он не пропускал теперь ни одной красавицы, высматривая их на улицах, чтобы умыкнуть к себе в покои.

Наследником Чжуан-гун, как и собирался, назначил Цзи – сына, который делил с ним тяготы изгнания. Отец привык считать его ребенком – однако же за прошедшие годы мальчик вырос в статного молодого человека. Узнав с детства превратности судьбы, он видел людей насквозь и, случалось, проявлял несвойственную столь юному возрасту жестокость. Отец всегда его баловал и по-прежнему не отказывал ему ни в чем, поэтому Цзи привык делать все, что ему заблагорассудится. Многие удивлялись, видя, как снисходителен князь к сыну – но такая благосклонность более ни на кого не простиралась. Молодой Цзи и Хунь Лянфу, занявший теперь самый высокий пост при дворе, были единственными, кому доверял Чжуан-гун.

Однажды вечером, беседуя с Хунь Лянфу, Чжуан-гун принялся расспрашивать о своем предшественнике Чжэ – тот, покидая Вэй, прихватил с собой содержимое княжеской сокровищницы. Нет ли какого-то способа вернуть увезенные богатства? В ответ Хунь Лянфу, взяв у слуги свечу, отослал того прочь и заговорил вполголоса, почти на ухо князю: мол, и бежавший Чжэ, и Цзи – оба княжеские сыновья, равные друг другу происхождением. Пусть Чжэ занял престол прежде отца – что с того? Он сделал это не по собственной прихоти, но лишь потому, что так распорядилась судьба. Не лучше ли призвать его обратно, и тогда уж, сравнив таланты и способности обоих отпрысков, выбрать наследником более достойного? А если Чжэ и впрямь ничем себя не проявит, то можно будет по крайней мере отобрать сокровища, которые он наверняка привезет с собой…

Как ни старался Хунь Лянфу избавиться от чужих ушей – похоже, в покоях скрывался лазутчик, потому что весь этот разговор немедленно передали Цзи.

Наутро, спозаранку, взбешенный юноша ворвался в отцовские покои в сопровождении пятерых воинов с обнаженными мечами – и Чжуан-гун вместо того, чтобы возмутиться сыновней непочтительностью, побледнел и задрожал. Слуги молодого Цзи притащили кабана, и сын, убив его, заставил отца поклясться на крови, что тот не станет искать другого наследника, а коварного Хунь Лянфу немедленно казнит. Чжуан-гун возразил, что, мол, обещал трижды простить Хунь Лянфу прегрешения, караемые смертью.

– А как насчет четвертого? – с угрозой спросил Цзи. – В четвертый-то раз ему, верно, полагается казнь?

Чжуан-гуну, совсем утратившему присутствие духа, ничего не оставалось, кроме как кивнуть.

Следующей весной князь велел соорудить в загородном саду павильон, где все убранство – стены, утварь, занавеси – было украшено изображениями тигров. Там Чжуан-гун устроил роскошный пир, куда во всем своем великолепии собралась вэйская знать. Хунь Лянфу, который возвысился при дворе, начав простым пажом, был большим франтом и в одежде предпочитал пышность. По такому случаю он разоделся в пурпурные одежды с накидкой из белого лисьего меха и приехал на пир в карете, запряженной двумя жеребцами. Поскольку пировать предполагалось по-свойски, без церемоний, Хунь Лянфу уселся к столу, не отстегнув меча, а посреди обеда, согревшись, сбросил меховую накидку. Увидев это, наследник Цзи вдруг бросился на него, схватил за грудки и приставил к самому носу обнаженный клинок:

– Доколе ты будешь платить своему государю черной неблагодарностью? Я расквитаюсь с тобой от его имени – здесь и сейчас!

Не надеясь одолеть Цзи в поединке, Хунь Лянфу не сопротивлялся, но обратил умоляющий взгляд к Чжуан-гуну:

– Государь, вы обещали, что простите мне три тяжких провинности! Даже если сегодня я допустил одну из них – не позволяйте господину наследнику угрожать мне клинком!

– Три провинности? – вопросил Цзи. – Что ж, давай посчитаем! Сегодня ты оделся в пурпурное платье – а носить такой цвет имеет право лишь государь. Это раз. Ты явился в карете, запряженной двумя жеребцами, – как пристало только чиновнику, который служит непосредственно Сыну Неба[18]18
  То есть правителю царства Чжоу. Династия Чжоу формально считалась правящей, т. е. обладающей Небесным Мандатом, в то время как остальные правители считались удельными князьями. На самом деле в описываемый период правители Чжоу были лишь первыми среди равных.


[Закрыть]. Это два. Ты посмел снять накидку в присутствии своего господина и ел, не отстегнув меча. Это три.

– Всего три – а значит, господин наследник не может меня убить! – отчаянно запротестовал Хунь Лянфу, пытаясь вырваться.

– О нет, это еще не все! Разве ты забыл, что говорил своему государю? Ты, двуличный чиновник, пытался стравить между собой отца и сына!

Услышав эти слова, Хунь Лянфу побелел, как лист бумаги.

– Выходит, на твоей совести уже четыре преступления, – произнес Цзи, и в следующее мгновение голова Хунь Лянфу упала с плеч, а горячая кровь хлынула на богатый занавес, где на черном фоне были вышиты свирепые тигры.

Побледневший Чжуан-гун молча наблюдал за сыном.

Вскоре ко двору Чжуан-гуна явился посланник из княжества Цзинь, от Чжао Цзяньцзы. Тот писал: в свое время князю предоставили в Цзинь помощь – хоть, быть может, и не всю, какой он заслуживал; однако Чжуан-гун, вернув себе трон Вэй, даже весточки не прислал своим благодетелям. Коль уж ему самому недосуг, то пусть хоть наследника отправит, чтобы выразить уважение к цзиньскому государю. Этот упрек, довольно резкий, будто перенес Чжуан-гуна в прошлое; гордость его была уязвлена. Чжао Цзяньцзы он ответил: мол, в княжестве Вэй по-прежнему неспокойно, и он занят усмирением недовольных. Однако вдогонку в Цзинь прибыло письмо от молодого Цзи: тот уверял, что слова Чжуан-гуна – лишь отговорки, а в действительности он, опасаясь Цзинь, которому многим обязан, нарочно избегал всяких сношений. Ясно было, что наследник хитрит, мечтая поскорее взойти на отцовский престол; Чжао Цзяньцзы это пришлось не по душе. И все же он чувствовал, что неблагодарность вэйского правителя должна быть наказана.

Осенью в тот год Чжуан-гуну приснился странный сон.

Он увидел пустынную равнину, где одиноко возвышалась старая башня с покосившимися карнизами. На нее карабкался человек.

– Вижу! Вижу! Целое поле с дынями! – кричал он, как безумный, тряся копной волос.

Местность показалась Чжуан-гуну знакомой – он узнал руины древнего поселения, принадлежавшего прежде правителям Кунь-у. Вокруг и правда грудами лежали дыни.

Человек на вершине башни продолжал кричать, в исступлении топая ногами:

– Кто вырастил маленькие дыни до такой величины? Кто защищал несчастного изгнанника, кто воспитывал его, чтобы он превратился в могущественного князя Вэй?

Голос показался знакомым, и, прислушавшись, Чжуан-гун разобрал:

– Я Хунь Лянфу! В чем была моя вина? В чем была моя вина?

Князь проснулся, обливаясь холодным потом, в отвратительном расположении духа. Пытаясь развеяться, он вышел на террасу. Над равниной висел мутно-красный, словно бы медный, диск поздней луны. Озабоченный дурными предзнаменованиями, Чжуан-гун вернулся в опочивальню и при свете фонаря достал гадальные палочки.

На следующее утро он призвал к себе предсказателя, чтобы тот прочитал выпавшие на палочках триграммы. Дурных предзнаменований в них нет – таков был вердикт. Довольный Чжуан-гун хотел пожаловать предсказателю земельный надел – но тот, едва покинув княжеские покои, пустился в бега. Видно, подумал: если сказать правду, князь разгневается – а потому лучше задобрить его ложью и после укрыться в соседнем государстве.

Чжуан-гун вновь обратился к гаданию. Пояснение к выпавшей триграмме гласило: «Рыба устала и больна, она заваливается набок у берега, полоща красным хвостом. Ее конец близок. Скоро ее уничтожит великая сила. Колодцы и ворота перекрыты, остался лишь черный ход».

«Великая сила», очевидно, означала княжество Цзинь, но в остальном смысл был темен. Так или иначе, ничего хорошего будущее, похоже, не сулило.

Понимая, что его дни в качестве правителя Вэй сочтены, князь решил не предпринимать ничего ни против возможного нападения Цзинь, ни против дерзкого наследника – а вместо этого провести оставшееся время, ни в чем себе не отказывая. То и дело по его прихоти начинали строить новые роскошные здания, куда работников сгоняли силой, так что на улицах раздавался ропот плотников и каменщиков.

Чжуан-гун вновь увлекся и петушиными боями, к которым было охладел. Теперь, с отличие от тех дней, что проводил в безвестности, он мог обставить их с куда большей пышностью, и потому, пользуясь деньгами и властью, постарался заполучить лучших птиц из своих владений и даже из других уделов. Особенно драгоценным приобретением стал петух, купленный у вельможи из княжества Лу, – с высоким гребнем и пышным хвостом, золотистыми перьями и острыми, будто сталь, шпорами. Бывали дни, когда князь не посещал женскую половину дворца, но не случалось такого, чтобы он не полюбовался на своего красавца – как тот распушает перья и хлопает крыльями.

Однажды Чжуан-гун, глядя из башни на город внизу, заметил, что один из кварталов отличается бедностью и теснотой. Спросив, что это за место, он получил ответ: мол, там живут инородцы – те, в чьих жилах течет кровь варваров, степных племен с запада. Обиталище их выглядело неприглядно, и потому Чжуан-гун, недолго думая, велел изгнать их из столицы, чтобы селились не ближе чем в десяти ли от городских стен. Приказ этот вызвал большую суматоху. И вот толпа бедно одетых людей, навьючив на плечи детей и поддерживая стариков, с гружеными домашним скарбом повозками двинулась прочь из города, подгоняемая стражниками. Князь, наблюдая сверху за столпотворением, приметил среди прочих женщину с удивительно пышными волосами и немедленно приказал доставить ее во дворец. То была жена одного из варваров – не слишком пригожая лицом, она отличалась густыми от природы, необыкновенно длинными косами. Их тут же остригли под корень: князь возжелал подарить парик своей любимой наложнице. С обритой головой несчастная вернулась к своей семье, и муж поспешно прикрыл ее голову накидкой, после чего обернулся на княжеский замок. И хотя стражники хлестали его плетьми, пытаясь прогнать, мужчина долго стоял неподвижно, не отрывая взгляда от фигуры князя, видневшейся в башне высоко над толпой.

* * *

Зимой армия Цзинь вторглась в княжество Вэй с запада. Одновременно чиновник по имени Ши Пу поднял мятеж и напал на столицу: он знал, что князь собирается с ним расправиться, и решил действовать первым. Поговаривали, будто в заговоре замешан наследник Цзи.

Чжуан-гун закрыл все городские ворота и обратился с башни к мятежникам, суля разные блага и предлагая решить дело миром, но Ши Пу не удостоил его ответом. К исходу дня у князя осталась лишь горстка сторонников.

Тогда, воспользовавшись темнотой безлунной ночи, он решился бежать. С ним отправились несколько прислужников и сановников, а в руках он сжимал своего драгоценного петуха с пышным плюмажем и хвостом. Тайком они перелезли через задние ворота – но князь, не привыкший к подобным упражнениям, упал, растянув лодыжку и ушибив пах. Времени заниматься его увечьями не было – князю наскоро помогли подняться, и маленький отряд в кромешной темноте поспешил в степь, прочь от городских стен, намереваясь до рассвета перейти границу княжества Сун. Они шли уже довольно долго, когда небо вдруг посветлело и, залитое тусклым желтым светом, будто стало выше: над горизонтом появилась луна. Мутно-красная, медного оттенка, она была точь-в-точь как та, что Чжуан-гун видел с террасы замка, когда очнулся от дурного сна.

– Плохой знак! – подумал князь, и в тот же миг из кустов появились черные фигуры и бросились на беглецов. Кто это был? Преследовавшие их мятежники или обычные грабители? Гадать было некогда – схватка шла не на жизнь, а на смерть. Большинство спутников Чжуан-гуна погибли, но ему удалось отползти, скрывшись в высокой траве, – то, что он хромал и не мог встать, неожиданно сыграло ему на руку.

Он вдруг заметил, что до сих пор крепко сжимает в руках петуха. Тот не издал во время боя ни звука: птица была мертва. Чжуан-гун не мог заставить себя просто бросить петушиный труп и потому продолжал ползти, сжимая его в руках.

В отдалении, у края равнины, виднелись какие-то постройки – похоже, там жили люди. Чжуан-гун полз из последних сил, пока не достиг первого из домишек – где ему помогли перебраться через порог и дали воды.

– А вот, значит, и ты! – услышал он – и с удивлением поднял глаза. Хозяин дома, с красным обветренным лицом и выступающими зубами, пристально смотрел на беглого князя. Чжуан-гун понятия не имел, кто перед ним.

– Не помнишь меня? – продолжал тот. – Наверняка не помнишь. Но ее-то, поди, не забыл? – Он махнул рукой, подзывая женщину, сидевшую на корточках в углу. Взглянув при тусклом свете фонаря ей в лицо, Чжуан-гун выронил мертвого петуха и едва не лишился чувств. Перед ним в намотанном на голову платке была та, чьи волосы он приказал остричь, чтобы сделать парик для любимой наложницы.

– Простите, – хрипло проговорил князь. – Простите меня!

Дрожащими руками он принялся развязывать пояс, где были спрятаны прихваченные в дорогу драгоценности.

– Умоляю, отпустите меня! Я все отдам! – Он протянул хозяину свои сокровища.

Но тот, вытаскивая из ножен кривую саблю и подходя ближе, лишь усмехнулся:

– А если тебя убить – разве побрякушки исчезнут?

Так закончил свою жизнь Куай Куй, правитель княжества Вэй.