Текст книги "Дьявольский рай. Почти невинна"

Часть вторая
Sechsundvierzig Tagen unter die Sonne [1]1
  Сорок шесть дней под солнцем (нем.)


[Закрыть]

…Сразу под ногами была широкая темная бездна, а за ней – как будто близкое, как будто приподнятое море с цареградской стезей, суживающейся к горизонту. Слева, во мраке, в таинственной глубине, дрожащими алмазными огнями играла Ялта… Стрекотали кузнечики, по временам несло сладкой хвойной гарью, – и над … шелковым морем, огромное, всепоглощающее, сизое от звезд небо было головокружительно, и <он> вдруг опять ощутил то, что ощущал не раз в детстве, – невыносимый подъем всех чувств, что-то очаровательное и требовательное, присутствие такого, для чего только и стоит жить.

Владимир Набоков «Подвиг»

Tag Eins (день первый)

Пели соловьи и цвела магнолия. Потрясающий вечер, и, кажется, что живешь тут вечность, будто не было никакого прошлого, не было ничего, только вот это море, эти кипарисы. Правильно, не надо нам прошлого, это вообще другое измерение. Нет тут времени. Все четко и ясно, как в учебнике – есть только я, тени и Змий.

Последний раз я сидела тут пять месяцев назад. Небо было индиговым с фиолетовато-сероватыми разводами волшебных облаков, с тусклыми звездами, призрачными глазками, смотрящими на меня с мучительной нежностью. Новое, ликующе-взбудораженное чувство нетерпеливо пихало меня изнутри. Я ведь была в Имрае! И было лето…

Какая-то ночная птица, явно не чайка, кружила над цветущими кустами олеандра, попадая то и дело в волшебный зеленый луч, льющийся, словно из пещеры шамана, прямо над моей головой. Маячная башня отдавала своим собственным летним белым свечением. Я медленно встала, подошла к белому заборчику, ограждающему обрыв, среди ласкающей, полной невидимых черных рук Южной Ночи. Отсюда виден выхваченный маячным лучом Капитанский Мостик. Именно тут, если помните, я стояла два года назад в роковом розовом сарафанчике и с ликованием смотрела на окутанный смогом желания выступ в скале, на свою Синюю Тень… да, а сейчас ведь только начало! До чего же сладкая, какая невозможно сладкая эта реальность! Вот оно – это твое живое воспоминание, Ада-Адора. Потом будешь, как проклятая, рыдать, не в силах изгнать из памяти эти зеленые блики, этот лунный свет… всю зиму. И все лето. Потому что в следующем году, я чувствую, мы сюда больше не приедем.

С первых секунд я поняла, что счастливый поезд моего невозвратимого детства умчался в пирамидальную даль, а я смотрю сейчас туда, куда месяцем раньше смотреть было бессмысленно.

Папаша пошел на «вахту» искать Цехоцкого, у которого мы, как обычно, снимали комнату. Балконная дверь была открыта, и в комнате горел свет, но нас никто не ждал. Это было хорошо – я могла в одиночестве насладиться сладостным ожиданием грядущих двух месяцев. Боже мой, как же тут пахнет! Колесницы роз и лаванды.

Скоро я услышала их радостные голоса. Звонкий смех Галины – жены Цехоцкого, какие-то скрипучие детские взвизгивания Зинки, их дочери, утробный гогот самого Цехоцкого и нервное хихиканье папаши, которому явно было не до смеха от пережитых приключений.

Не верю… Я прислонилась к белому столбику забора. Слишком походили на сон, слишком не хватало в них горечи, в этих минутах, в их упоительной вечности, чтобы их можно было как-то приравнять к реальности.

«Завтра будет наш новый день, наш новый солнцепек… Гепард… ты ведь даже не подозреваешь, кто сейчас стоит под этими изумрудными лучами, на чьем лице играют краски света и воспоминаний. О тебе, Альхен, все о тебе…»

– Адриана! – Зинка выросла из темноты и романтичных силуэтов миндалевых веток. Золотой крестик, захваченный на миг изумрудным лучом, сверкнул звездочкой на ее шее, подскочив вместе с волосами, когда она в последний раз подпрыгнула, замедляя бег. Остановилась, вытирая лоб рукавом своей полосатой рубашки.

– Зинка, привет, – это было все, что я могла выдавить из себя.

– Слушай, а ты ведь выросла! Клево выглядишь! – Девочка обошла вокруг меня, оглядывая со всех сторон.

– А вы думали, что мы уже никогда не приедем, да?

– Мы были уверены. Извини, но правда!

– Дороги ночью такие опасные! – Галина покачала головой и посмотрела на корявое полчище наших кульков и сумок, отдыхающих под старым орехом на зеленой лавочке. На лавочке, где лет десять назад я ползала, играя с пластиковыми рыбками, смытыми той же волной, что сожрала все мое детство.

– А мы уже решили, что вы остались ночевать где-то в Симферополе, ты ведь такой острожный, а, Самаркандов?! Гы-гы-гы-гы! – Смех Цехоцкого покатился в индиговую тьму.

– А вот наша машина! – Зинка понтовито хлопнула растопыренной пятерней по капоту красного «фольксвагена».

– А ну не смей стучать!

– Да… как все хорошо…

Открыли дверь, и ноздри тут же защекотал ни с чем не сравнимый запах этого нашего имрайского жилища.

Мохнатое и страшное существо с лаем бросилось на лестницу и в несколько мгновений скрылось в дворовой темноте, задев меня своим растрепанным рыжим боком.

– Клепа! Фу! – запоздало закричала Зинка.

– Здравствуй, Клепа, – неожиданно выдал отец, пребывающий в том же блаженном оцепенении, что и я.

Оставив сумки в комнате (обстановка та же, как из года в год, только кровать застелена не китайским покрывалом с журавлями, а более простым, желтым с бахромой), мы отправились на кухню, где хозяева приготовили нам что-то пожевать. Как волшебный ларчик, приподнявший свою деревянную крышку, перед нами открылась их просторная кухня и накрытый к ужину стол, и Галина, с расплывшейся в моих прищуренных глазах улыбкой, предлагающая нам сесть.

Я вышла из душа, млея оттого, что буду выходить так, в этом индийском платье вместо банного халата, непременно с мокрой головой и сердцем, полным гадких предвкушений.

Ужинали много и долго. Взрослые говорили о ценах и политике, пили мускатное шампанское и все подкладывали мне то салатика, то гарнирчика, а папаша осуждающе хмурился и говорил «да хватит ей, она же только недавно поела!», хотя сам наворачивал будь здоров! Зинка полусидела-полулежала напротив и безжалостно колотила меня по ногам. По какому-то хищному лунному блеску в ее глазах я уже чувствовала, что все складывается для меня отлично. Уж я-то знала, какую новость мне хотят сообщить, но не спешила вставать. Ведь чем дольше отсрочка – тем слаще признание. Никогда не надо спешить. Впереди обвитые лавром и рододендроном два месяца. Будь паинькой, Ада-Адора, и паиньками останутся все вокруг.

Когда какой-либо интерес к еде был окончательно смыт болезненным нетерпением, я, наконец, разрешила себе встать и была тут же увлечена Зинкиной рукой в хозяйскую комнату с видиком и балконом.

– Ну? – я прикрыла за собой дверь.

Девчонка молчала, выдерживая необходимую, по ее мнению, паузу (ребенок, ты же ничего не знаешь, зачем тебе этот спектакль?).

– Альхен тут?

– Кто?

– Йог, этот самый йог, он тут?!

Она одарила меня одной из своих гнуснейших полуухмылочек, с прищуриванием глаз и укладыванием головы на приподнятое плечо.

– Ту-у-ут, – протянула одиннадцатилетняя мерзавка, наверняка замечая увиденное на днях лицо в моих светящихся глазах.

– А Вера с Танюшкой?

– Нет.

– Орыська?

– Нет.

– Другие бабы?

– Нет. Он один, подружка. Тебя дожидается, небось. Я ему, правда, в прошлом году сказала, что ты в Америку уехала. С концами. А он это…

– Ну? Зин, что он сказал?

– Что, может, тебе письмецо надо написать. И что ты там себе жениха найдешь.

– Серьезно?

– Ага.

– А на голове стоит?

– Ага. Гы-ы-ы-ы… все время. Ну, как обычно.

– А на пляже когда последний раз была?

– Три дня назад.

– А на тебя смотрел?

– Еще бы! Вот так! – И она, маленькая артисточка, сделала, попытайтесь вообразить, лицо, настолько похожее на альхенское, что я содрогнулась. Согнав муть прошедших сновидений, трезвым веселым голосом я сообщила, что пойду на кухню.

О… я горела надеждой! «Он один, подружка, тебя дожидается, небось». Это была глупая, в стиле мартовской первой любви, рахитичная надежда. Но с отражением пузырьков мускатного шампанского, с запахом хвои и травы, с воплями чаек и гепардов со львятами, с серебряной луной и фаллическим отражением в мерцающей воде, с южной ночью и ее страстями… о… я могу продолжать и продолжать.

А Цехоцкий все травил политические анекдоты. За кухонным окном мерцала огнями далекая Ялта, и тихо шепталась листва с зеленым лучом, быстро скользящим по спутанным веткам.

Tag Zwei (день второй)

Мое ликующее сознание вцепилось в реальность около шести утра. Я смотрю на грядущий день с подслеповатой радостью и безумным рвением. И делаю первый шаг к двери. Ну что ж, я, кажется, проснулась. А папаша, что очень странно для его жавороночьей натуры, спал как убитый, драматически вытянув руки вдоль тела и повернув свой ассирийской профиль к залитой солнцем стене.

Мягкие ото сна руки лезут под холодную воду. Это было так давно, когда на Маяке летом была горячая вода! На полу возле ванны стоит огромный металлический бидон, а из него торчит кипятильник. Требуется примерно день, чтоб он нагрелся до нормальной температуры.

На кухне меня уже встречает мрачный отец сообщением, что его вчера здорово продуло и ему нездоровится.

Все утро мы сидели дома, собирая по углам лекарства и медленно распаковывая сумки, то и дело отлучаясь на кухню, чтоб полакомиться хозяйкиным компотом. Все как обычно, короче говоря.

После непродолжительного отдыха мы все-таки спустились на пляж, увидели, кого нужно было мне увидеть, и я с вырубленным сознанием, на автопилоте, сама не своя, полезла в воду. Это все произошло так стремительно, что не смогло как следует отпечататься в моей памяти, и вообще – все, что я тут написала – выдумка, потому что именно эту часть моего тагцвая я помню хуже всего, точнее вообще не помню. Дневник молчит, а мои ощущения, мое море и мои пирсы – все было засвечено сиянием сбывшейся мечты. Он, Вера и Таня сидели в вечном умиротворении, окруженные аурой спокойствия и невероятной силы. Боже! Как же я любила его тогда! Этот смуглый затылок с миллиметровыми волосами, черная майка, крепкая спина, расслабленная, но полная скрытой силы поза, когда он сидит, подавшись вперед, опираясь локтями о колени. И зеленый рюкзак рядышком. И Верино светлое «каре», и глубокий овальный вырез на спине ее черного купальника.

– Привет, народ, – сказала я, приземляясь на запрещенный лежак. Каким-то немыслимым образом папаша дал мне свое святое разрешение подойти к Вере с Таней и в целомудренное отсутствие лысого развратника сказать им свое короткое «привет», что я и сделала.

Обе они до сих пор не знали, какие гости пожаловали под имрайское солнце.

– Что, не ждали?

А папаша сидел в десяти метрах от нас, успев за короткие сорок секунд проделать в моей спине небольшую дырочку.

– О! – Вера скромно улыбнулась и убрала с лица золотистый локон.

– Адка приехала! – Танька весело ерзнула.

– Так ты ж вроде в Канаду собиралась ехать? – Задевающая ирония.

Бог ты мой, что ж это я успела им наплести в прошлом году? Она поставила передо мной пластмассовую чашку горячего кофе с каплей «Амаретто».

«Жизнь – это игра, – напомнили мне помятые страницы моего дневника за 1994 год, – и твоя задача в ней если не выиграть, то, во всяком случае, показать, что ты не проиграла. В театре тоже играют, не для себя, разумеется, а для зрителя. А мир, это и есть один бесконечный зритель. Зритель любит, когда его обманывают, это упрощает жизнь. Человек только думает, что живет для себя, а на самом деле он стремится только к тому, чтоб выглядеть достойно в глазах других. Так что для себя жить невозможно, это аксиома. Интересно, кто сможет опровергнуть меня? А моя задача – это показать методом избирательного обмана именно тот образ, который хотят видеть в каждом конкретном случае. Для каждого я другая. Я друг всем и никому».

А взгляд папаши резал и кромсал. Но ведь мерзавца нет – что еще ему от меня надо?

– Нет, не уехали, у нас все зимой сорвалось… там эти все иммиграционные службы, короче… – И я стала врать, подробно разнося проклятых бюрократов с их паршивыми визами. Подобные рассказы способны, быть может, увлечь пожилую учительницу, скучающую в моей школе, но Вера…. ах, Вера, на меня она смотрела почти что с жалостью.

– Так вот что я могу сказать… ужасно, да. Вера, это было просто ужасно.

– А теперь вы как?

О Боже… Имрая… как больно вспоминать все это, когда пальмы и олеандры остались за лучиками железных дорог, под колесами давно отстучавшего двенадцатого поезда, когда агнец снова слюнявит меня в подмышку, а школьные будни не несут в себе ничего утешительного!

– А теперь мы вот тут…

– И сколько вы пробудете? Недельки две?

Я торжествующе улыбнулась:

– Какое там! Два месяца, как минимум.

– Ничего себе, чего это твой папенька так расщедрился? А как там насчет свободы? Все еще выпасает тебя на поводочке?

– Разумеется. Только мне его, если честно, просто жалко. Вот я и не воюю.

– Как трогательно. – Она кивнула на чашку нетронутого кофе. – Пей давай.

Танька горячо обняла меня, приговаривая, что сильно соскучилась.

Вера довольно холодно и отрешенно смотрела в какой-то непонятный промежуток между нами. И в эту же секунду, когда она, как серфингист из рекламы, поднимающийся навстречу несущейся волне, плавно переместила свой взгляд с вершины гребня на небо (то есть на что-то, или, вернее, кого-то, кто, похоже, уже несколько секунд стоял у меня за спиной). И в эту же секунду я почувствовала, как мой бесчувственный палец был подхвачен…

…как чья-то рука коснулась моей руки и, подхватив мой палец, несильно потянулась к небу.

– Ну да, я так и думал. Ай-ай-ай! – У меня побелели щеки и перехватило дыхание. – Красота женщины, – весело произнес Альхен, – начинается с маникюра! Сколько раз я тебе об этом говорил?

– А, это ты… – буркнула я, выдергивая руку. – Мне и так нравится.

Лак вообще-то был страшный, ярко-алый, но стойкий и все никак не хотел до конца слущиваться, оставив посередине ногтя по кривой полоске.

– Ну, привет, львенок! – И, сняв очки, блеснул своими янтарно-желтыми змеиными глазами.

– Привет, чудовище.

– Да… а так, в остальном… – касание коричневым пальцем коричневого шрама на коричневой груди, немного приподнятые отполированные плечи и опущенная, как у хищника голова, – с мужской точки зрения выглядишь шикарно. Просто шикарно. Волосы, грудь… просто молодец. А ты что, подкрасилась?

– Где?

Они с Верой переглянулись и ухмыльнулись:

– Ну, на голове, например?

– Да ничего я не красила!

– Ну, ладно, это не важно, просто они у тебя как-то посветлели по сравнению с прошлым годом. А вообще, мне почему-то думалось, что эта твоя прелесть исчезнет вместе с детством, а оказалось, что нет, даже напротив. А вот за маникюр тебя следовало бы отшлепать.

Я, млея, ухмыльнулась и булькнула кофе, глядя на него из-за пластмассовой чашки.

– Ну, а как там ограничения и запреты? Блокада по-прежнему держится?

– А как же, все по-прежнему.

– Да, верю. Вон там твой папа идет… – Он отвернулся, и в эту же секунду по моему плечу постучали. Отец уже шел прочь, отволакивая меня вслед за собой на невидимом, но очень прочном поводке.

– До новых встреч, – сказала я, поднимаясь. – Мы уезжаем в конце июля.

– Так за это время можно много успеть! Выглядишь шикарно! – донеслось до меня в конце тента.

Nach Mittag (после обеда)

После обеда, пренебрегая драгоценной сиестой, папаша отправился со своим послушным ребенком в Эбру, искать квартиру. Цехоцкие наглели из сезона в сезон и в этот раз готовились содрать с нас кругленькую сумму. Мы брели по раскаленному шоссе, и было видно, как на асфальте появляются миражи подрагивающих луж с отражением проезжающих мимо машин и белесо-голубого неба.

– А что, к нам, может, Мирослава приедет? – спросила я, чтоб разрядить обстановку (за разговорчик с Сашей мне здорово досталось).

– Ты вообще когда-нибудь слушаешь, что тебе говорят? – буркнул папаша.

– Ну…

– Они уже взяли билеты!

– А? Да? А Валентин с Машкой тоже будут?

– Не зли меня. Конечно, будут.

Это было первое темное пятно, возникшее на светлой полосе моей грядущей и предположительно безоблачной жизни.

В Киеве мы виделись не то слово редко – моя сестра, старше меня на четырнадцать лет, яркий пример добропорядочной матери-хозяйки, ответственного сотрудника и просто очень серьезного человека. Папина радость и гордость. А я и в самом страшном сне не могла предположить, что это добропорядочное семейство наведается к нам, в Имрайку.

Ничего нормального мы в этот раз не нашли и все в ту же дикую жару, по раскаленному, как противень, шоссе двинулись в «Марат», где находится небольшой стихийный рынок, покупать фрукты-овощи.

На обратном пути нам посигналил красный «фольксваген» (а у меня уже отваливались руки, заплетались ноги и во рту пересохло). Высунувшись из открытого окна, Цехоцкий, опираясь на руль сказал, чтоб забрасывали свои сумки в багажник и садились.

Папаша стал говорить какой-то бред, что «не надо, мы сами», а я, грохнув кульки на асфальт, завопила, что сейчас просто упаду. И если нам предлагают, то почему бы нам, собственно, и не подъехать? Короче, все-таки доехали, но после этой битвы папаша со мной не разговаривал аж до вечера (началось): я, видите ли, нагружаю их.

На пляже играли в мячик. Все книжки про Лолит и нимфеток считают своим долгом описать игру в мячик.

Танька стала так, чтобы я отражалась в темно-зеленых очках не только у папаши, но и у загорающего неподалеку Альхена. Играть предложила она, именно после того, как с фосфоресцирующими отпечатками на своей нимфетской коже прибежала ко мне из объятий Дьявола. Бросает мячик самыми безжалостными приемами – так, что я нахожусь в состоянии постоянного прыжка. Я очень старалась потянуть носочек и прогнуться в спинке. А проклятый кусок резины все норовил улететь за поле игры, куда-то в сторону тентов, и я, вертя задом, деловито ползала между лежаками, пока мячик все катился прочь от меня и замирал, заставляя и меня замирать в полуметре от неподвижной ноги Альхена, который, глядя будто бы куда-то вдаль, ни разу даже не наклонился, чтобы поднять его и коснуться лбом моей торчащей рыжей челки. С радостным воплем я хватала беглеца и неслась обратно, с приливом ярости бросаясь в игру.

Мы начинали считать очки. Тогда больше внимания волей-неволей перепадало синему предмету, который раньше был чем-то второстепенным во время обмена горячими взглядами сквозь четыре солнцезащитных стекла.

И когда я, наконец, не поймав разгоряченный мячик, нагнав его и швырнув, позволила себе из положения «упор сидя» глянуть в волшебное подтентовье, то…

Это было, как бы вам объяснить, похоже на какое-то моментальное замерзание, обморожение: вместо пышного костра там белели снежные горки, вместо кипящей жизни и страсти воцарилась гнетущая темнота и ни одного следа былого взаимопонимания. Когда я посмотрела в ту сторону, то вся магия, все звенящее волшебство, пойми, читатель, все самое прекрасное было разрушено убийственной сценой, развернувшейся перед моими все еще отражающими остатки отжившего пламени глазами.

Аналогов нет. Желтые, кажущиеся ненастоящими длинные волосы, колышущиеся на легком ветру, при особом преломлении рассеченного тентом света переходящие в золотистый солнечный луч. Стройное, гибкое, воздушно-утонченное тело, грациозная поступь, идеальное, нежно загоревшее личико классической славянской красавицы, что-то ироничное в очерке губ, что-то надменное в очерке светлых бровей. И взгляд, как луч Маяка, безучастно, не останавливаясь, пролетел по моей скрюченной фигуре. И Альхен, о, Альхен обнимает ее своей загорелой лапой, уже давным-давно не глядя на ниц лежащую Адору с упавшими на бетон очками. Мяч просвистел в сантиметре от моего уха и приземлился в лужу за моей спиной, обдав грязным теплым душем, и, по всей видимости, покатился в сторону перил, так как Танька завопила, тыча пальцем куда-то за меня. Я поймала мячик около самого края бетонной стены.

– На, Тань, я чего-то не хочу больше играть.

Рассекая искрящуюся волну, я нырнула на самое дно, перебирая пальцами едва различимые без маски камешки, стабилизируя свои разбушевавшиеся чувства. А когда вынырнула, то ничто не отягощало мое сознание, не заставляло думать о его взгляде. Это как не задумываешься, когда ставишь одну ногу впереди другой.

Как лунатик, пошла в беспапашкинские просторы, очутившись на скале над лифтовым козырьком в обществе Таньки. Оказывается, играем в карты.

– Слушай, а это что, Надя приехала?

Танька удивленно посмотрела на меня из-за веера карт.

– Нет. С чего ты взяла?

– А кто тогда вон та блондинка, с твоей мамой сейчас разговаривает?

– А, это Оксана, она приезжала сюда в прошлом августе. Нас тогда уже не было. Оставался только Саша. Я ее совсем не знаю.

– Ясно. – (Но не утешительно).

– А мы этой зимой в Питер ездили.

– Я была там в прошлом июле, – безучастно соврала я.

– У него там такая квартира! Знаешь, сколько ванных?

– Сколько?

– Две! А комнат пять!

– Что, переехал?

– Нет, он уже много лет там живет.

А это еще что? Значит, рассказы про скромный труд тренера кунг-фу и комнату в коммуналке на Лиговке – брехня?

– А где же он работает?

– В офисе. Знаешь, у них там видик стоит и столько мультиков всяких – я почти все пересмотрела. Там есть «Аладдин» и «Русалочка», и «Чип и Дейл».

– Я понимаю, что в офисе. А чем именно он там занимается?

– Видики смотрит… а еще там такие фильмы классные есть.

Когда мы в очередной раз прогуливались с папашей по набережной в классическом молчании, мой напряженный взгляд под разными ракурсами сканировал гепардовскую спину – уж больно неуклюже согнувшись, он целовался со своим белокурым солнышком. Она лежала на животе на его красном полотенце и, изогнувшись, тянулась к нему, как прекрасный розовый с белым вьюнок.

В завершение этой главы напишу, что строго повелела себе вести тщательный учет всех своих имрайских похождений, если они, конечно, возникнут (в чем я уже начинала изрядно сомневаться). Во всяком случае, потрепанная, с исписанной обложкой тетрадочка в своем втором из сорока шести дней задиристо сообщает: «Ничего, я вам всем еще покажу!»