Текст книги "Планета свалок. Путешествия по многомиллиардной мусорной индустрии"

Шел 1987 год, и, хотя Китай и разрешил частные инвестиции в экономику, посторонние не могли туда попасть без протекции местных. «В то время вам требовались связи с правительством, – объясняет Джо. – Без них вы ничего не могли». В тот момент в Китае не существовало ни экологических стандартов для работ с металлоломом, ни таможенников, умеющих определять пошлины на него. При отсутствии регулирования нужен был кто-то, способный сказать: «Закон тут я, вот вам разрешение». Джо рассказывает: «Двадцать лет назад не было ничего – ни регулирования, ни таможенных тарифов. Я привожу что-то, они решают, как обложить пошлиной. Это металл, медь – они не знают. Они не знают, какую пошлину мне назначить». По-видимому, государство было заинтересовано в рабочих местах; владелец – в «арендной плате»; а Джо хотел где-то обрабатывать весь собранный им американский металлолом. Если бы отказалась любая из трех сторон, то весь утиль пришлось бы хоронить в США.

На своем пике арендованная у государства база «Тун Тай» предоставляла 3 тыс. рабочих мест и импортировала ежемесячно 500 контейнеров с низкосортным медным ломом, например, двигателями и проволокой в изоляции. По словам Джо, двигатели покупались по два цента за фунт, а стоимость содержащейся в них меди была в 30 раз больше. Не больше стоил и труд – около доллара в день. А между тем рынок металлолома – и особенно медного лома – постоянно рос. По данным Китайской ассоциации промышленности цветных металлов, между 1985 и 1990 годами Китай удвоил производство меди из лома – до 215 тыс. метрических тонн в год, что составляло 38 % от всей произведенной в стране меди. Если Джо Чэнь действительно привозил по 500 контейнеров каждый месяц, то в конце 1980-х он обеспечивал почти 10 % производства.

Джо гордился базой «Тун Тай». По его мнению, она решала две важные задачи: предоставляла место, где американцы могли утилизировать вещи, не подлежащие утилизации в Соединенных Штатах, и обеспечивала работой тысячи китайцев. Поэтому в 1990 году он пригласил к себе международные СМИ. «Ежегодно в США появляются тысячи тонн металлолома, – говорил он Дэну Нойесу из прогрессивного журнала Mother Jones, – и стране нужно найти место, где их утилизировать».

Нойес не согласился. Его статья описывала «выброшенные аккумуляторы, электромоторы, медные провода, даже использованные компьютеры IBM», раскиданные по базе. Однако журналист не нашел ничего стоящего уважения в деле Джо. Он видел только сожженные провода, горящие трансформаторы и гигантский котлован с мусором. Вместо восхищения и благодарности за то, что он забрал проблемные отходы из рук расточительных американцев, Джо Чэнь получил волну возмущения китайскими методами переработки, их влиянием на здоровье, безопасность и окружающую среду. «Открывшаяся с верхушки административного здания картина, – писал Нойес, – напоминала труд заключенных в тюрьме».

Джо Чэнь также был обеспокоен загрязнением (и журнал Mother Jones цитировал эти его слова), но решительно отказывался брать вину на себя. Он указывал на расточительных американцев и – вероятно, неосмотрительно – в первую очередь на людей, позволивших ему работать в Чжухае: «Сейчас у меня такое ощущение, что правительство [в Китае] заботится только о деньгах. По-моему, они не осознают проблему».

Нетрудно догадаться, что соответствующие власти сочли проблемой Джо и быстро закрыли базу «Тун Тай».

Это был трудный период для Джо. «Думаю, я слишком много говорил», – поделился он во время встречи в 2009 году, когда решил, что настало время рассказать о том моменте печальной славы в СМИ. Однако на долгосрочную перспективу тот случай не повлиял: сейчас у Джо несколько баз-свалок в Китае и столько американского металлолома, сколько он может переработать. «Материал», как называет его Джо, должен куда-то уходить, и Чэнь считает Китай лучшим местом назначения.

Когда Джо приглашает меня приехать на его базы в Гуандуне, он показывает мне и те стороны работы, которые легко обратить против него – например, общежития для рабочих. «Если я показываю вам лучшее, то я должен показать и худшее. Но если я показываю вам худшее, то я обязан показать и лучшее». Я проходил по сырым общежитиям, где личное пространство у рабочих – только на койках. А койки находятся в помещениях без кондиционеров – несмотря на условия тропического гуандунского лета. Джо понимает это, но не извиняется: «Мои условия в десять раз лучше, чем у них дома. В провинции Хунань они бы спали по двенадцать человек в комнате, иногда по нескольку на кровати. И у них не было бы еды из восьми блюд». Позже он мне предлагает: «Не верите? Можете взять мою машину, и мой водитель покажет!»

Я отказываюсь от его предложения, но знаю, о чем он говорит. Жизнь крестьянина в Китае трудно назвать безмятежной. В домах тесно, личное пространство отсутствует, часто нет канализации. Еда зависит от ситуации, но она проста и, естественно, не так разнообразна, как подают в столовой базы «Тун Тай» (и да, я видел там обеды из восьми блюд). Деревенские жители с утра до ночи на полях трудятся, добывая себе пропитание. Лучше ли это, чем работа по отделению металла от пластмассы? Я никогда не жил ни в тех ни в других условиях, поэтому не стану высказываться. Но одно я знаю точно: в 2000-е годы недостатка рабочих на свалках Китая не наблюдалось. Приехав из деревень в провинциях, они выстраивались по утрам в очередь в надежде на работу. Они могли оставаться дома, они могли пойти работать на обычные фабрики, однако они предпочитали работать на свалках.

Почему? Деньги. Шанс на будущее. Большая часть заработанных денег отправлялась домой, часто для оплаты учебы в школе для оставшихся детей.

Безопасна ли работа? Иногда да, иногда нет. Вдыхать дым, поднимающийся от кучи горящей проволоки, небезопасно, точно так же небезопасно вдыхать содержащие свинец пары, поднимающиеся от горящих компьютерных плат. Однако большая часть работ на китайской базе – это разделение на части и сортировка. Сжигание, несмотря на все обличения экологов и журналистов, – очень небольшая и постоянно уменьшающаяся часть переработки в Китае (однако сжигание по-прежнему практикуется в Африке и, в меньшей степени, в Индии).

В начале 2000-х я видел рабочих, одетых только в футболки, хлопчатобумажные брюки и сандалии, они сновали вокруг открытых печей; я видел рабочих, голыми руками управлявшихся с резаками и ацетиленовыми горелками; и даже сегодня я не удивлюсь, если замечу на свалке человека, делающего свою работу в шлепанцах. Каски и защитные очки, респираторы и перчатки настолько же редки на китайских свалках, как кошерные хот-доги. По некоторым данным, обычным делом являются травмы. К сожалению, работодатели в Китае не связаны никакими обязательствами, чтобы сообщать о несчастных случаях на производстве, так что у нас нет достоверных сведений об их частоте.

Станет ли со временем китайская индустрия металлолома более безопасной? Вероятно. Но даже в США, где правила техники безопасности относятся к самым строгим и надежным в мире, ломоперерабатывающая отрасль по-прежнему является значительным источником несчастных случаев. Не потому, что никто не старается: ведущие торговые организации тратят непомерное количество времени, энергии и денег на тренинги по безопасности. Но факт остается фактом: утилизация чужого мусора – по природе своей опасное занятие. Лучшее решение – а в действительности единственное – прекратить выкидывать столько вещей. Каждый старый кусок водопроводной трубы и каждый использованный компьютер – очередной шанс кого-нибудь травмировать.

Да, риск большой, но и возможности огромные, и в своих поездках я еще не бывал в стране или в регионе, где утилизация находится в упадке. По мере того как ресурсы скудеют, спрос на их повторное использование растет. Тут открываются возможности для мелкого сборщика, но еще большие – для предпринимателя, который выясняет, как вести бизнес с этим сборщиком. Нигде на земле масштаб подобных возможностей не оценивают и не используют с большей готовностью, чем в южном Китае.

В 1980 году правительство Китая дало статус свободной экономической зоны Шэньчжэню – в то время маленькой рыбацкой деревушке, расположенной на границе с Гонконгом. Планировалось использовать его в качестве китайской лаборатории рыночных реформ – расположенной достаточно далеко от Пекина, чтобы не пачкать столицу буржуазной идеологией, но достаточно близко от Гонконга, чтобы привлечь богатых китайских инвесторов с опытом работы на свободном рынке.

Главным преимуществом Гонконга был порт. Он уже тогда входил в список самых загруженных портов мира, принимая грузовые суда со всей планеты. Для Джо Чэня и других импортеров металлолома это имело огромное значение. Прибывшие в перегруженный Гонконг контейнеры можно было на регулярной основе переправлять к китайской границе: их перемещали на баржи и отправляли в Китай. Определялись пошлины (хотя в то время слово «пошлина» равнялось словам «откат» и «взятка»), и контейнеры на грузовиках везли на базу. Для таких операций требовались связи и все коррупционные составляющие, принятые в Китае, поэтому большинству первых импортеров металлолома вроде Джо Чэня приходилось сотрудничать с местными властями, в свою очередь поддерживавшими хорошие отношения с портом и таможней.

В конце 1980-х, когда Джо активно работал на своей обреченной базе «Тун Тай» в Чжухае, к нему с просьбой о сотрудничестве обратилась одна государственная фабрика из шэньчжэньского район Буцзи. «Они делали проволоку, медную проволоку, но не знали, где взять достаточно металлолома для фабрики», – объясняет он мне, сидя в салоне «мерседеса». Затем он изображает своих партнеров: «Посмотрите, не можете ли поставлять нам медь для нашего бизнеса». Джо с огромной радостью удовлетворил потребности клиентов, и их партнерство продолжается уже 20 лет.

В день моего визита к Джо несколько рабочих обдирали изоляцию с проводов и разламывали оконные рамы на огромной залитой бетоном площадке в тени многоэтажного здания фабрики. Моток оголенной проволоки катили на фабрику, а прочие металлы связывали и готовили к отправке на мелкие заводики вокруг Шэньчжэня. Таким бизнесом мелкие предприятия занимались еще со времен промышленной революции. Однако для Китая, где доступ к сырью (в частности, к металлам) плотно контролировался государством, мелкая торговля металлоломом стала настоящей коммерческой революцией.

Взгляните с такой точки зрения: 1980 год, Китай, вы – инженер и вы придумали новый вид латунного шарика для шариковой ручки. Единственный вариант воплотить вашу идею в жизнь – отдать свое изобретение государственной фабрике. Чисто теоретически предположим, что вы желаете разработать свое изобретение, производить и продавать его самостоятельно, – смогли бы вы это делать?

Допустим, вам даже дали денег на покупку простого оборудования для производства новых шариков для авторучек, но где бы вы достали латунь? В 1980 году сырьевые материалы (включая металлы) были государственной монополией. Владеющая сырьем организация вела дела только с другими государственными организациями. Они не продавали корзину латуни инженерам с мечтой; ровно наоборот – они продавали колоссальное количество сырья огромным неэффективным заводам по фиксированным ценам. Вероятнее всего, у них не было даже номера телефона, по которому вы могли бы позвонить, или прилавка, к которому вы могли бы подойти.

И тут на сцене появляется Джо Чэнь, импортер металлолома. По тем временам – серьезный предприниматель. Но по сравнению с государственным предприятием-голиафом он был мелочью, и его интересовало одно: продать металлолом тому, кто предложит больше. Поэтому, если вы, жалкий инженеришка, забрели бы на его свалку в поисках нескольких корзин латуни, из которой собирались производить шарики для своих шариковых ручек, то он продал бы вам ее – за наличные. И он продавал, с утра до вечера, крупным и мелким покупателям, каждый из которых по-своему создавал бизнес, товары и здания в Шэньчжэне и в дельте Жемчужной реки[42]42
  Жемчужная река (Чжуцзян) – третья по длине река Китая. В дельте реки находится динамично развивающаяся экономическая зона страны. К дельте примыкают Макао и Гонконг, которые хотя и не относятся к этому региону, но оказывают значительное влияние. – Прим. пер.


[Закрыть]. В отличие от крупных государственных компаний, покупатели импортного металлолома (у импортеров) в основном являлись мелкими предприимчивыми новичками. И это тоже можно считать революцией: отныне китайским предпринимателям хватало материалов, необходимых для их производства. Металлолом разрушал ключевой пункт контроля в плановой экономике Китая.

Взгляните на цифры, предоставленные мне отделом утилизации Китайской ассоциации промышленности цветных металлов: в 1980 году металлолом обеспечивал 22 % китайского производства меди. К 1990 году эта величина поднялась до 38 %, а к 2000-му – до 74 %. Такой рост стал следствием ряда факторов, не последним из которых был растущий аппетит Китая к меди при ограниченном количестве медной руды. Важно то, что эти 74 % в 2000 году давали в основном предприниматели, продававшие сырье другим предпринимателям (сегодня это число близко к 52 % по разным причинам, включая высокую цену лома по сравнению с первичной медью). Между тем пять китайских провинций с наибольшими показателями по импорту металлолома – это те же пять китайских провинций, у которых выше всего ВВП, начиная с провинции Гуандун. Предприимчивость и металлолом – не единственные причины такой корреляции, но свою роль они определенно играют.

К концу 1990-х Шэньчжэнь и окружающие его города стали ведущим мировым производителем практически всего – от автозапчастей до кукол Барби. Регион превратился в грозную и прославленную Мастерскую Мира – место, куда переместились фабрики со всего света в поисках дешевой рабочей силы и ослабленного регулирования; место, где фермер мог стать титаном китайской индустрии, домовладельцем среднего класса или хотя бы работником на фабрике, с оплатой выше, чем работа ради выживания на рисовых полях. Сегодня регион остается одной из самых концентрированных производственных зон в истории человечества, местом, где изготавливается все.

Но это только половина истории.

К концу 1990-х Шэньчжэнь и окружающие его города стали также ведущими мировыми импортерами металлолома, пластика, макулатуры. Потихоньку они превратились в Свалку Мира – место, куда богатые страны отправляли вещи, которые не могли утилизировать сами; место, где бывшие фермеры брали эти вещи, превращали в новые и перепродавали в те же страны, откуда получили.

Не существует исследований, посвященных роли свалок в пестовании предприимчивости в развивающихся странах. Но множество бывших фермеров, ставших миллионерами на производстве в Южном Китае, с радостью назовут вам имя человека – и это всегда мужчина, – который продал им первую партию металлолома. За десять лет выслушивания таких историй и таких имен я еще ни разу не встречал никого, кто упомянул бы менеджера по продажам какой-нибудь государственной компании.

Важно отметить, что история превращения Китая в производственного (и перерабатывающего) левиафана – не новое явление. Такие вещи уже происходили.

Возьмем, например, Северную Америку.

В начале XIX века в Соединенных Штатах появилось механизированное производство бумаги. Рынок был велик: образованные американцы читали больше газет, покупали больше книг, посылали больше писем. Чтобы удовлетворить возросший спрос, американские производители бумаги для изготовления высококачественной и недорогой целлюлозной массы использовали старые тряпки, в основном льняные. К несчастью для производителей, у американцев просто не было достаточного количества тряпья.

Тогда предприимчивые американские изготовители (и предприимчивые торговцы тряпьем) сделали весьма современный выбор: обратили свое внимание за границу и стали искать тряпки в более расточительной экономике Европы. По данным американского историка мусора Сьюзан Штрассер, в 1850 году американцы импортировали из Европы примерно 45 млн килограммов тряпья. Спустя 25 лет США импортировали 55 млн килограммов тряпья, причем большую часть – из викторианской Англии.

Следует повторить: тряпье – это не чистая ткань. Оно может быть испачкано самыми разными веществами – производственными, медицинскими или бытовыми. Тем не менее в Северной Америке XIX или начала XX века никто не считал отвратительной перевозку использованных льняных тряпок и не возмущался, что викторианская Англия «сваливает» свои «отходы» на развивающуюся экономику бывших колоний. Наоборот, те американцы, кто заинтересовался этой торговлей, считали ее необходимым и экономически полезным способом (пусть временами и неприятным) обеспечить растущий спрос на печатные материалы в Соединенных Штатах. Ну а в Англии возражения могли исходить только от местных производителей бумаги, яростно сражавшихся за сырье с американцами.

Не только тряпья не хватало в Америке XIX века. В 1880-е годы быстро развивающиеся сталелитейные предприятия начали работать с мартеновскими печами, где мог использоваться металлолом. Спрос был велик: для железных дорог и прочей инфраструктуры требовалось огромное количество стали. Однако Америка еще не выкидывала в утиль старую инфраструктуру и поэтому в поисках сырья тоже смотрела на Европу. По данным Карла Зимринга, американский импорт лома железа и стали вырос с 38 580 тонн в 1884 году до 380 744 тонн в 1887 году – и неудивительно, что это десятикратное увеличение происходило в разгар бума строительства железных дорог.

В начале XX века импорт металлолома уменьшился, поскольку американцы стали в значительной степени самодостаточными, выбрасывая столько же металлолома, сколько и потребляя (между тем основным источником при изготовлении железа и стали оставалась железная руда). Затем перед Первой мировой войной американцы начали экспортировать небольшие объемы лома – в основном в Европу. Это не было серьезным изменением – прошло бы два десятка лет, прежде чем экспорт металлолома стал действительно крупным бизнесом, – однако являлось признаком зрелой и менее нуждающейся отрасли. Действительно, в то же самое время, когда Соединенные Штаты экспортировали сталь, они ее и импортировали, то есть умные предприниматели научились извлекать выгоду не только на местных рынках, но и на мировых.

Расширение торговли означало увеличение проблем, в том числе – споров с местными торговыми партнерами, зарубежными торговыми партнерами и – что важнее всего – правительствами. Поэтому в 1914 году была создана первая американская организация в индустрии переработки – NAWMD, а через три года, во время Первой мировой войны появился Комитет по экспорту (позднее переименованный в Комитет по внешней торговле). Официальные бюллетени NAWMD, которые хранятся в архивах американского ISRI (Вашингтон, округ Колумбия) – прямого ее потомка, позволяют предположить, что перед появившейся организацией стояло три главные задачи: неустанно улучшать ежегодный банкет, способствовать торговле между участниками и разрешать споры с таможенными и налоговыми органами.

В начале XX века американский бизнес металлолома в основном был внутренним. Тем не менее американские торговцы ломом уже тогда понимали: жители страны выкидывают гораздо больше, чем могут утилизировать. Поэтому в бюллетене NAWMD от 20 сентября 1919 года сообщалось, что на июньском собрании Комитета по внешней торговле «было также предложено приложить усилия, чтобы распространить список участников Национальной ассоциации торговцев отходами в других странах с целью открытия рынков для участников».

Так думала не только американская организация. 25 сентября Ассоциация торговцев металлоломом, сталью, металлами и машинным оборудованием из английского Манчестера прислала в NAWMD копию состава своих участников и спросила, не могут ли американские коллеги ответить тем же самым. 19 октября то же самое сделала Федерация оптовых торговцев шерстяным тряпьем Великобритании и Ирландии. Однако американскими отходами заинтересовались не только в Европе – и это открытие, похоже, застало врасплох даже умудренное руководство NAWMD. 4 сентября 1919 года бюллетень NAWMD выдал написанный исключительно прописными буквами заголовок: ЯПОНСКАЯ ПАЛАТА ЖЕЛАЕТ ВЕСТИ БИЗНЕС С АССОЦИАЦИЕЙ. Хотя в конце и не стоял восклицательный знак, руководители ассоциации наверняка мысленно добавили его, прочитав такое письмо:

«Господа,

Мы признательны Торговой палате вашего города, сообщившей о вашей организации.

Большинство директоров нашей компании являются членами нашей Торговой палаты, и мы ведем бизнес в следующих областях:

шерсть, шерстяные отходы, бумага, хлопчатобумажные отходы, хлопчатобумажные обрезки, отходы резины, мешковина, старые мешки и старые газеты.

Мы стремимся установить деловые отношения с крупными надежными фирмами среди участников вашей ассоциации. Мы будем весьма признательны, если вы любезно представите им нас.

С уважением,

THE JAPAN & CHINA RAW MATERIAL CO., Ltd.

Т. Сасаки, генеральный директор

Сакаемаки-дори Рокутёме

Кобе, Япония»

В японском предложении не упоминались металлолом и сталь, но в течение десяти лет японские сталелитейные заводы превратились в ведущих экспортеров металлолома. Например, в 1932 году США экспортировали по всему миру 277 тыс. тонн стали, из которых 164 тыс. тонн приходилось на Японию. За следующие восемь лет бедная ресурсами Япония увеличила импорт американского лома в соответствии с требованиями своей военной промышленности, и в 1939 году он достиг ошеломительной величины 2,026 млн тонн – притом что в тот год Соединенные Штаты экспортировали всего 3,577 млн тонн металлолома. Практика была законной, но морально сомнительной: на тот момент Япония уже два года оккупировала Китай (из-за чего впоследствии проходили судебные процессы по военным преступлениям), и Соединенные Штаты знали о сложившейся ситуации. Аналогично в 1938 году американские экспортеры отправили 230 903 тонны железного и стального лома в Германию – хотя о расовой политике Гитлера к тому времени в мире уже знали.

Упомянутые сомнительные эпизоды, возможно, не всколыхнули всю американскую индустрию металлолома, нацеленную на свободный рынок, но американской китайской общине по нраву не пришлись. В 1939 и 1940 годах она организовала акции протеста в доках, где грузили лом для японцев. Однако американские торговцы не собирались ограничивать свою торговлю (или появляться на этих протестах), и вывоз металлолома продолжался до тех пор, пока президент Рузвельт в июле 1940 года не запретил экспорт лома в Японию и Германию административными средствами. Не смутившиеся японцы ради удовлетворения своего спроса обратились к странам Центральной и Южной Америки.

На время экспорт прекратился. Но только на время. После Второй мировой войны вывоз металлолома возобновился, особенно в Японию, а затем – в столь же ошеломляющих количествах – на Тайвань. У кого-то были отходы, а кому-то они были нужны.

Ничего не меняется.

Пока я десять лет находился в Китае, жизнь в Миннесоте продолжалась. Отец то ложился на лечение, то вновь выбирался из больниц; дом детства продали; бабушка умерла. Тем не менее, оглядываясь на те годы, я понимаю, что событием, выбившим меня из равновесия и помешавшим мне вернуться домой, было сообщение о покупке Миннеаполисом той земли, где располагалась наша база. Тот двор, где я некогда вырос, где мы с бабушкой провели лучшие мгновения, поедая по утрам кошерные хот-доги и взвешивая автомобили на грузовых весах. Бабушка еще прожила несколько лет после закрытия базы, но ее жизнь безвозвратно изменилась. Как и моя. Правда, отец открыл небольшой склад лома на севере Миннеаполиса. Но от дома бабушки до нового склада было слишком далеко, да и то место не могло похвастаться историей или воспоминаниями. Уже не серьезный бизнес, а хобби – как садик на заднем дворе для любителей повозиться с растениями. Я приезжал туда шесть раз, дважды привозил бабушку – чтобы она перед смертью могла полюбоваться металлоломом. А вот у моего отца по-прежнему есть талант трудиться несколько часов в день и при этом поддерживать существование склада.

Время от времени люди в Китае и Соединенных Штатах спрашивают меня, почему я – с такими знаниями и контактами – сам не начинаю заниматься мусорным бизнесом. «Ты мог бы заработать кучу денег, – говорят они. – Ты знаешь столько людей. Это упущение». Полагаю, они правы. Но те, кто домогается моих контактов, не понимают, что единственная причина, по которой я знаю столько людей, единственная причина, по которой у меня столько друзей в индустрии металлолома, – как раз то, что я не в бизнесе. Только я начну продавать металлолом, покупать его, стану посредником – и все друзья по индустрии превратятся в конкурентов. Возможно, когда-нибудь я передумаю, но сейчас мне гораздо больше хочется дружбы. Мне кажется, настоящее упущение – это потерять хороших людей.