Текст книги "Провансальский триптих"

Адам Водницкий
Провансальский триптих

Adam Wodnicki

Tryptyk oksytański

Obrazki z Arles i okolic

Obrazki krainy d’Oc

Arelate. Obrazki z niemiejsca

Wydawnictwo Austeria

Krakуw – Budapeszt

2014

Publication subsidized by The Polish Book Institute – The © POLAND Translation Programme

На обложке: рисунок Данела Майи (Daniel Maja) из цикла «La vie brève»

Издание осуществлено при поддержке Клуба друзей Издательства Ивана Лимбаха

ООО «Лига» Ростеслав Леонтьев

Адам Водницкий

Провансальский триптих

Зарисовки из Арля и окрестностей

Зарисовки из страны Ок

Арелат. Зарисовки из не-места

© by Adam Wodnicki and Austeria

© К. Я. Старосельская, перевод, 2016

© Н. А. Теплов, дизайн обложки, 2016

© Издательство Ивана Лимбаха, 2016

Мариуш Вильк
Слово об Адаме

О близких людях, о друзьях трудно писать отстраненно.

Адам Водницкий

Мог ли я, отправляясь ненастным осенним вечером в московский клуб «Umlaut» на польско-российскую дискуссию о молодой польской прозе (шел я туда неохотно, поскольку не люблю пустых разговоров, да и тема не увлекала: с тех пор как постарел, молодую прозу я не читаю), так вот, мог ли я подумать, что на этой дискуссии встречусь с Ксенией Старосельской, которая тоже не большая поклонница молодой польской прозы – вероятно, в силу возраста, как сама говорит, оттого и для перевода ничего не находит, – а я ей на это, что в польской прозе недавно открыл «старика», который в одиночку даст фору всей пишущей молодежи, что старик этот – восьмидесятилетний Адам Водницкий – дебютировал год назад «Заметками из Прованса», в нынешнем году вышли его «Зарисовки из страны Ок», а на следующий объявлен «Арелат», третий том провансальской трилогии, и что как тут не вспомнить Лампедузу, который всю жизнь носил в себе Сицилию, чтобы на склоне лет описать ее в «Леопарде»; так и Адам полжизни посвятил Провансу – переводил его поэтов, преподавал искусство перевода в Арле, – и лишь когда почувствовал, что конец жизни не за горами, что ничего нельзя откладывать на потом, ибо этого «потом» может и не быть, одним махом написал о Провансе три книги, будто исторг его из себя… итак, повторяю: мог ли я тогда, унылым осенним вечером, шлепая по лужам Гоголевского бульвара на пути в «Umlaut», предположить, что плодом нашей с Ксенией встречи станет прекрасный русский перевод «Провансальского триптиха», вместо предисловия к которому я сейчас пишу эти строки. Вместо – ибо какие могут быть преамбулы, когда речь идет о близком человеке. О друге.

С минуту я колебался, вправе ли назвать Адама своим другом: ведь мы с ним виделись всего пару раз в жизни и нас разделяет солидная разница в возрасте (он мог бы быть моим отцом), не говоря уж об опыте (юный Водницкий во время немецкой оккупации был солдатом «Серых шеренг» – подпольной харцерской организации, а я смолоду играл в покер), но если я говорю о дружбе с Адамом, то имею в виду прежде всего духовное братство, которое, по-моему, сближает больше и связывает крепче, чем принадлежность к одному поколению или совместные возлияния, хотя мы оба любим хорошее вино… Поэтому, когда я впервые взял в руки его книгу, выудив ее наугад из кучи, громоздящейся на столе Марека Заганьчика в редакции «Литературных тетрадей», и, не прерывая беседы с Мареком, раскрыл на первой попавшейся странице, то вдруг, скользя взглядом по тексту, уловил в случайных фразах что-то знакомое, будто ненароком заглянул в колодец и увидел в глубине собственное лицо… Марек, заметив мое замешательство, сказал, что это очень интересная работа о Провансе, что автор – профессор Краковской академии изобразительных искусств и переводчик французской литературы, переводил и Эдмона Жабеса, и Сен-Жон Перса, и Жюльена Грака, Ива Бонфуа, Симону Вейль, преподавал в Тулузе и Арле и является членом арльской секции каталонских анархистов (что меня, признаться, поразило), а под конец пообещал, что пришлет мне в Конду обе книжки Водницкого, поскольку, кроме «Заметок из Прованса», есть еще «Зарисовки из страны Ок» и он рассчитывает, что я про них напишу для «Литературных тетрадей». Я положил книгу обратно с чувством, будто выпускаю из рук чью-то ладонь.

В тот день, когда я получал на почте посылку от Марека, в Конде порошил первый снег. Выпало его так немного, что он не выбелил мир за окном, а только подчеркнул его фактуру, вырвав из подлеска отдельные веточки, стебли травы и каждый камень. Этот первый снег в моей памяти накрепко связался с первым знакомством с текстами Адама, стал первым ключом к ним – ведь я читал о мире, который был представлен в слове с большей полнотой и разнообразием, чем видимый глазом реальный мир. Рассказывая, казалось бы, о Провансе, Водницкий по сути говорил о своем внутреннем мире. «Прованс – не уголок земли, а способ мышления, особое состояние духа, которое возникает, когда изо дня в день слышишь доносящиеся из прошлого голоса, слившиеся с повседневностью мифы, речь камней, света, облаков…» И я с волнением осознал, что не только открываю превосходного писателя, близкого мне по духу и способу созерцания мира, но вижу и свою тропу (внутренний путь, запечатленный в словах), разве что с опозданием на двадцать пять лет. Адам Водницкий указывал мне направление.

В материале для «Литературных тетрадей», озаглавленном «Преклоняюсь…», я назвал то, что пишет Адам, «прозой post-fiction», то есть жанром, который отвергает деление литературы на fiction и non-fiction ради того, чтобы прикоснуться к Реальности (с прописной буквы), не подлежащей ни законам линейного времени, ни аксиомам евклидова пространства, и добраться до Сути (тоже с прописной буквы!), освобожденной от самовластия разума и подчиненной внутреннему ритму эвокации. Чтение этой прозы, писал я, стало для меня путешествием к самому себе: читая Водницкого, я, хотя никогда не бывал в Провансе, будто возвращался к виденным когда-то пейзажам, к запахам и вкусам, знакомым не по своей жизни, к чужим снам, которые мне снились, и к моим авторам (Евагрию Понтийскому и Мацуо Басё, не говоря уж о Борхесе…), прочитанным кем-то другим, к сюжетам и нитям, которые я давно уже сам сплетаю (например, к мотиву потерянной дороги, оборачивающемуся темой обретенного дома), и к тому катару, которым я был в предыдущем воплощении. Словом, будто я писал о себе.

Спустя какое-то время я получил от Адама мейл с приглашением в «Klezmer Hojs». В центре Казимежа ^[1], в стильном здании, где некогда была миква ^[2], размещаются лучший в Кракове еврейский ресторан, комнаты, где можно остановиться, и «Аустерия» – издательство, которое выпускает книги Адама. Глава издательства Войцех Орнат радушно нас принял (каждое утро сам готовил Мартуше на завтрак сосиски), в его кабинете я познакомился с плеядой выдающихся краковян из круга друзей Адама (среди них был легендарный Иренеуш Каня, переводчик с тибетского, греческого, санскрита, пали ^[3] и еще полутора десятков языков), нас поселили в удобной комнате, внизу еврейская кухня и клезмерская музыка ^[4] – в общем, у Войцеха Орната мы чувствовали себя как дома (неудивительно, что у него гостили Стивен Спилберг и Анджей Вайда, Чеслав Милош, Бен Кингсли, Рэйф Файнс, принц Чарльз и Роман Поланский…), однажды пришлось даже останавливать расшалившуюся Мартушу, которая требовала, чтобы престарелый Леопольд Козловский – последний клезмер Галиции – поиграл с ней в прятки.

Но гвоздем программы во время нашего пребывания в Кракове в январе 2013 года был ужин у Водницких в их квартире-мастерской в мансарде дома на Крулевской улице. Даже сейчас, когда пишу эти строки, я ощущаю волнение, схожее с тем, которое меня охватило, когда, одолев крутую лестницу, я наконец увидел небольшую фигуру Адама в светлом прямоугольнике настежь распахнутой двери… Мы обнялись, как давно не видевшиеся старинные знакомцы, и с порога завели беспорядочный разговор, осекаясь на полуслове и перескакивая с темы на тему, будто прервали беседу только вчера. Марыся, жена Адама, подвела нас к елке, которую специально не разбирали, чтобы показать Мартуше. У нас аж дух захватило от такой красотищи! Оказалось, это собственноручное творение хозяйки, скульптора Марии Ледкевич-Водницкой: каждый год она заказывает у бескидских гуралей пихту и, украсив старыми (подчас помнящими времена до Первой мировой войны) краковскими шарами, гирляндами и игрушками, превращает ее в великолепное рождественское древо – поистине необыкновенное произведение искусства. Пока мы восхищались елкой, на столе появился суп-крем из цукини (вот авторский рецепт Адама: 1 цукини и 2 картофелины отварить, добавить 3 треугольничка сыра La vache qui ri, сырое яйцо, прованские травы, ложку сметаны и все вместе перемешать в блендере), а на второе – медальоны из вырезки с тимьяном и медом (средневековое провансальское блюдо, подававшееся на папском дворе в Авиньоне), к этому – Chateau de Pibarnon 2001, вино из Бандоля (сорт винограда «мурведр»), которое еще больше развязало нам языки. Мы говорили о загадочном городке, в «Черной Мадонне» зашифрованном буквой З. (в городке этом я угадал Злоты-Сток в Клодзкой котловине), и об эссе Зебальда Campo Santo, о поэзии Бонфуа и контратеноре Филиппе Жаруски, о Пятикнижии Моисеевом в переводе на польский Цилькова и об «Арелате», заключительном томе провансальской трилогии, над которым Адам как раз работал, о кошках, детях и бог весть о чем еще… А Марыся с Мартушей носились на заколдованных метлах по всей квартире, игнорируя разделяющую их пропасть в семьдесят лет.

Потом мы еще несколько раз навещали Водницких в их всегда открытой для нас квартире, и всякий раз они чем-нибудь нас поражали: то чудесным букетом из веточек алычи, используемым в языческих обрядах ворожбы, то подарком для моей дочки – старомодными очочками в золотой оправе, которые Адам отыскал в антикварной лавке, то рециной из винограда сорта «саватьяно» (белое греческое вино, в которое добавляется смола алеппской пинии; о рецине писал Геродот) – этот подарок предварял наше посещение Кипра, по дороге куда мы заглянули к Водницким. В перерывах между встречами мы поддерживали связь, обмениваясь мейлами, а еще Адам присылал свои тексты – это позволяло мне шаг за шагом следовать за ним по его тропе, гадая, куда она приведет. Вначале по электронной почте поочередно приходили главы «Арелата» – автор словно бы на моих глазах складывал фрагменты своей провансальской мозаики, потом вышла книга (я написал к ней вступление в форме адресованного Адаму письма) – можно было подумать, это уже конец, да и сам Адам утверждал: он сказал все, что хотел, а если чего-то не сказал, то лишь потому, что либо не сумел, либо оно того не стоило… И баста!

Тем сильнее было мое удивление, когда некоторое время спустя я стал получать от него новые тексты, уже не о Провансе, хотя написанные в том же стиле (так, всякий раз по-разному, отражает свет драгоценный камень – в зависимости от угла, под которым смотришь), а тема их… Вот именно: какова тема? Сразу и не скажешь: в одном речь шла о несостоявшейся встрече, во втором – о поэте, как бы не совсем присутствующем, в третьем – о доме, которого нет. Постепенно до меня стало доходить, что это эссе о пустоте, которую невозможно заполнить, о людях, которых уже нет, и тем не менее они есть… Наконец пришло эссе «О памяти», я прочитал его раз, другой, третий, пока не понял: вот он – замок. Что тогда, в Конде, когда я только знакомился с творчеством Адама, первый снег был ключом к его писательскому методу, а сейчас Водницкий вручает мне замок, к которому тот ключ подходит. Этот замок (в обоих значениях слова, то есть и внутренняя твердыня, и замок к ней) – наша память… С ее помощью, утверждает Адам, можно лживую реальность превращать в правду воображения.

Ибо память никогда не воспроизводит, но создает реальность. Из хаоса жизни выкристаллизовывается собственный мир, где время бежит прихотливо, а пространства накладываются одно на другое, как в палимпсесте, благодаря чему фигуры из разных эпох появляются одновременно, будто просвечивая друг сквозь друга, где дома сохранились в открывающихся из окон видах, а люди – в оставшихся от былых времен креслах, где сны выкликают явь, а явь приходит во сне. Память, согласно Водницкому, единственный доступный нам источник знаний о нас самих; соответственно, путешествие в воспоминаниях – путь к самому себе, а поскольку прошлое не застывает раз и навсегда, но меняется по мере нашего от него отдаления, то и путешествие это заканчивается лишь с нашей смертью. Вот и не удивительно, что Адам продолжает писать, возвращаясь к себе прежнему, и извлекает из прошлого мгновения, дабы в слове запечатлеть их форму.

Эссе «О памяти» открывает изданные в 2015 году «Анамнезы» ^[5] – сборник тех самых текстов, которые я читал порознь в присылаемых Адамом мейлах; теперь, объединенные под одной обложкой, они, словно камушки в мозаичном портрете, производят еще большее впечатление, поскольку, прочитанные как целое, представляют образ автора. Да, да, автора, ибо и в «Провансальском триптихе», и в «Анамнезах» – если внимательно вчитываться – видны черты Адама (вспомним картину борхесовского художника, который рисовал пейзаж, а получился автопортрет), их улавливаешь не только в ритме фразы, но и в фиолетовых тенях платанов на брусчатке арльских улиц, в описаниях еды и подборе цитат, в реалиях и снах. Достаточно прочитать несколько кусочков прозы Адама вслух, чтобы услышать его интонацию (речь не о манере расставлять акценты, но о внутренней логике, которая по-своему объясняет мир, делая упор на духовную, то есть извечную сторону жизни, а не на время, которое всего лишь форма существования материи…), как будто слушаешь его самого, сидя рядом с ним за столом. И понятно, что автор отнюдь не стремится себя обессмертить: Адам Водницкий слишком умен, чтобы верить в бессмертие человеческих творений, скорее, полагаю, ему хотелось бы (возможно, это не до конца осознанное желание) сохраниться в своем произведении, как в оссуарии, чтобы мы могли общаться с его духом в своих странствиях по жизни.

^[1] Район Кракова (в прошлом отдельный город), часть которого составляет исторический еврейский квартал.

^[2] Миква (микве) – в иудаизме водный резервуар для ритуального очищения.

^[3] Древний индоарийский язык Индийского полуострова.

^[4] Традиционная народная музыка восточноевропейских евреев; исполнители музыки в этом стиле – клéзмеры.

^[5] Анамнез (от греч. ἀνάμνησις) – воспоминание.

Зарисовки из Арля и окрестностей

Арль. Вместо вступления

Le patrimoine commence et demeure là, ou nous naissons, marchons et vivons. A Arles les yeux possèdent tout.

J’en reconnaîtrais entre cent mille les pores drus de la Pierre douce, le profil des rues, la physionomie des façades, le regard des fenêtres. «J’entends» Arles (les trains portés par le mistral, les claquements du vent, mots de làet pas d’ailleurs, bruits et rumeurs des Lices, clameur et fureur des arènes, glas des heures). Arles se «touche» (parapets rugueux, marbres lisses, ferronneries rafraîchissantes), se «respire» (l’air de la mer et de la Camargue au-dessus du Rhône, les figuiers de la canicule, l’humidité des palais obscurs), et se «goûte» (mais là on n’en finirait pas, de l’ail à l’anis).

Le patrimoine, c’est tout cela et aussi le caractère si particulier que ces pierres perpétuent chez ceux qui les habitent (rétifs, excessifs, exigeants, indolents, pudiques, excentriques), leur travail, l’Histoire et les histoires de toutes ces familles, sagas locales ou cultures d’adoption…

Arles est populaire et impériale, rustique et aristocratique, chrétienne et paienne, modeste, brusque et baroque, austère, échevelée.

Apollon et Dionysos. En noir et blanc et en couleurs…

Christian Lacroix

Наше наследие там, где мы рождаемся, ходим, живем. В Арле всё у нас перед глазами.

Из сотни тысяч подобных я узнал бы пóры теплого камня, профиль улиц, облик фасадов, взгляд окон. Я «слышу» Арль (приносимые мистралем голоса поездов, аплодисменты ветра, слова – не откуда-нибудь, а только отсюда, шумы и шорохи с бульвара Лис, крики и неистовство арен, бой часов). К Арлю «прикасаешься» (шероховатые парапеты, гладкий мрамор, освежающая прохлада металла), им «дышишь» (воздух с моря и из Камарга ^[1] в дельте Роны, смоковницы в летнюю жару, сырость мрачных дворцов), чувствуешь его «вкус» (от чеснока до аниса… перечислять можно бесконечно).

Наследие – все это плюс особый склад живущих среди этих камней людей (упрямых, вспыльчивых, требовательных, ленивых, сдержанных, эксцентричных), их работа, История и истории всех здешних семей, местные саги и усвоенная чужая культура…

Арль – простонародный и имперский, деревенский и аристократический, христианский и языческий, скромный, грубоватый и барочный, строгий, разнузданный…

Аполлон и Дионис. Черно-белый и цветной…

Кристиан Лакруа

(Текст на остановках городского транспорта в Арле)

^[1] Камарг – болотистая местность в дельте Роны, где находится несколько заповедников; ландшафт – солончаки, тростниковые болота, морские лагуны, наносные песчаные острова. Здесь и далее примечания переводчика.

Встреча

Выходишь с вокзала, и сразу на тебя обрушивается ослепительный зной. Белая улочка и платаны под раскаленной синевой неба. Слева какая-то ограда, несколько прилепившихся один к другому невзрачных домов-коробочек, справа пустырь, заваленный грудами камней. Чуть подальше – цыганские фургоны, разноцветное белье на веревках, полуголые дети в майках не по росту. Еще дальше – набережная Роны. Реки не видно, но ее присутствие ощутимо: огромная, дышит как усыпленный зверь. Патетические пилоны моста, разбомбленного 15 августа 1944 года «Либерейторами» союзников; два каменных льва (лапа на геральдическом щите) над зеленовато-бурыми водоворотами. Свидетельство одной из тех бессмысленных бомбардировок, когда судьба войны уже предрешена, а жажда разрушения еще не утолена.

Это здесь утром 20 февраля 1888 года сошел с поезда Винсент Ван Гог, обросший щетиной, грязный, волосы слиплись от холодного пота после бессонной ночи в пути. Накануне вечером брат проводил его на Лионский вокзал в Париже, где он сел в поезд, веря, что убегает от неприкаянности, бесплодности и холода.

Железнодорожная станция в Арле, расположенная в километре от центра города, представляла собой беспорядочное скопление складов, мастерских, вокзальных помещений: пустой зал ожидания, телеграф, билетная касса. В глубине, на боковой ветке, ждали погрузки товарные вагоны, все в потеках воды и ржавчины, с полустершимися названиями пунктов отправления. Вокруг островки грязного снега; пронизывающий до костей ледяной северный ветер – мистраль – при безоблачном небе клонит к земле деревья, срывает с крыш черепицу. Той зимой с ним совсем уж не было сладу; прилетая с верховьев Роны, он безжалостно обрушивался на излучину реки, свистел в щелях неплотно закрытых ворот и рассохшихся оконных рам. Зима, в тот год долгая и сырая, тянулась бесконечно. От солнечного, лучезарного летом Прованса веяло подвальным холодом…

Короткая улочка с тротуарами, вымощенными неровными плитами, заканчивается обычным круговым перекрестком на фоне железнодорожного виадука XIX века. Чисто, зелено, безлико. Высокие платаны по правой стороне испестрили пятнами густой фиолетовой тени старую выщербленную брусчатку. От бывшей площади Ламартина осталось только название. На краю площади стоял Желтый дом, известный по картине Ван Гога, нескольким выцветшим фотографиям и акварели Поля Синьяка 1933 года. Об этом доме Винсент пишет в письме к брату Тео:

Помимо этого наброска «Звездная ночь», посылаю и другой, также с квадратного полотна размером в 30, изображающего мой дом и его окружение под солнцем цвета серы и небом цвета чистого кобальта. Сюжет невероятно труден, но потому-то я и хочу с ним сладить! Желтые дома на солнце, несравненная свежесть голубизны – все это дьявольски сложно. Земля и та желтая ^[1].́

На одной из сохранившихся фотографий за распахнутой настежь дверью виден бар: оцинкованная стойка, посыпанный опилками пол, фрагмент рекламного плаката «Suze, aperitif à la gentiane» ^[2] и какая-то темная, к нам спиной, фигура в круглой шляпе. В правом крыле этого дома Винсент за 15 франков в месяц снимал четыре комнатушки. Дом, как и соседние строения, был разбомблен. Развалины убрали, площадь расчистили, земельный участок поделили между собой наследники; никому и в голову не пришло восстановить дом.

Когда-то, в XII веке, здесь заканчивался quartier de la Cavalerie ^[3], получивший свое название от основанной в 1140 году командории тамплиеров, – оживленный шумный район extra murоs ^[4] со множеством ремесленных мастерских, домов терпимости, постоялых дворов и таверн. Нищие и прокаженные, подозрительные сделки, тайные встречи в темных уголках притонов, не раз заканчивавшиеся поножовщиной. Район захирел уже в XVII веке, но конец ему пришел в первой половине XIX, с началом строительства железной дороги Париж – Лион – Марсель. Именно тогда неподалеку отсюда рельсы перерéзали надвое самый большой некрополь античного мира – Алискамп (Aliskamp: от Elysium, champs élysées – элизиум, елисейские поля). На одной, разрушенной, половине построили железнодорожные мастерские, предварительно очистив участок от римских саркофагов; из некоторых соорудили алтарные тумбы в церквях, другие переработали в известь. Приметы XIX века – вера в прогресс и творческие способности человеческого разума, восхищение возможностями науки и техники, наконец, презрение к минувшим эпохам – принесли здесь больше урона, чем самые опустошительные войны.

Дальше – остатки стен и ворота между двумя приземистыми бастионами. В город, как в обжитую многими поколениями квартиру, входишь с чувством некоторой неловкости, осознавая, что переступаешь невидимый порог чужого, сокровенного мира. За этим порогом – словно обведенное мелом магическое пространство, куда можно войти, лишь получив временное соизволение. Очень важна первая встреча: часто она предопределяет дальнейшие отношения.

Французский писатель Жюльен Грак в пространном эссе о Нанте «Форма одного города» размышляет, почему некоторые города – не очень большие и не особенно живописные, скорее, аристократически скромные, без величественных дворцов и великолепных перспектив, – производят огромное впечатление, тогда как другие, такие же или даже превосходящие их размером, лучше расположенные, красивые, выглядят безнадежно провинциальными, а жители их смахивают на селян, приехавших на один день за покупками?

Арль самодостаточен и, кажется, не сильно зависим от своих земных и речных корней; он словно бы вскормлен чисто городскими питательными смесями и в поддержке иного рода не нуждается, а человек, оказавшийся в нем впервые, эту независимость ощущает и испытывает желание не осматривать город, а в него погрузиться, пережить что-то важное, проникнуть в неуловимую тайну его особости.

На Юге любой город – не просто скопление домов, а живое и теплое телесное существо, имеющее костяк, систему кровообращения, пучки нервных волокон. Его материя – не только доступные взгляду дома, парки, площади, но и вкрапления сгущенного пространства на месте уже не существующих домов, парков, площадей, срубленных деревьев; а еще воздух, впитавший голоса, запахи людей и животных, проклятия и брань; а еще тишина, насыщенная стихшим гомоном. В его реальную архитектонику вплетена иллюзорная, складывающаяся из света и тени, из невидимых предметов, фигур, незримых линий – силовых потоков, которые то бегут параллельно, то пересекаются, а то вдруг завязываются в узлы там, где, кажется, вообще ничего нет.

Такой город, как правило, очень медленно и неохотно открывает свои секреты. Когда познакомишься с ним поближе, начинаешь различать отдельные напластования. Их много; можно годами пребывать в одном, понятия не имея о других; можно переходить из пласта в пласт, и всякий раз это будет другой город. Для тех, кто способен с ним сосуществовать, он дружелюбен и открыт, даже ласков – а по отношению к другим безразличен или враждебен; он наделен яркой индивидуальностью, и, как у всякой незаурядной личности, у него бывают капризы, случаются хорошие и плохие дни. Он то кокетничает с вами, то дуется; может и зло на вас сорвать. Хорошо вам с ним будет весенним утром: окна домов глядят приветливо, к звону колоколов примешивается чириканье стрижей, уличный гам – обрывки разговоров, окрики, призывы торговцев – звучит как музыка, из открытых дверей пекарен бьет запах свежего хлеба, а в прогалины между рыжеватыми крышами, будто из алхимической реторты, вливается ультрамарин неба. Но бывает он и хмурым, и мрачным, словно уже с раннего утра взвалил на себя безотрадный груз дня; во все щели проникает недобрый свинцово-синий свет; из полуоткрытых ворот, как смрадное дыхание смерти, сочится могильный запах подвалов, и даже трещины в камне складываются в какие-то зловещие знаки.

Города Юга просыпаются поздно, но до самой ночи живут интенсивно, в постоянном возбуждении, в вечной лихорадке. Настоящая жизнь – на улице. Дом – это место, где рождаются и умирают, где плодят детей, проводят часы сиесты, трапезничают, прячутся от холода и дождя. Всякая активность, с рассвета до заката, – вне дома; все действительно важное происходит под солнцем, на воздухе, среди людей. В Арле пространство сформировано так, чтобы его составляющие – скверы с фонтанами, бары, бодеги ^[5], террасы кафе, даже отдельные столики и стулья, расставленные в переулках, где гуляет свежий ветер с реки, – удовлетворяли потребность горожан во встречах, совместных переживаниях, предоставляли возможность оказать услугу, обменяться любезностями и поделиться мыслями.

Однако внимательному наблюдателю не составит труда заметить, что шумный и яркий уличный театр – лишь внешняя часть жизни; есть еще и подспудный пласт, куда неохотно впускают чужаков. Для повседневного самодостаточного существования городу необходим подобный сети подземных пещер замкнутый анклав, где можно с утра до вечера и с вечера до рассвета кормиться исключительно собой. Возможно, особая здешняя атмосфера, сложившаяся в ходе долгой и тщательной обработки при содействии истории, географии и философии, рождает загадочную красоту и неотразимую притягательность Арля.

Средиземноморская культура создала два основных типа городов. Город первого типа (назовем его castrum) построен по образцу римского военного лагеря; он имеет две оси – cardo и decumanus (расположенные под небольшим углом к сторонам света, чтобы не служить коридорами ветрам) – и рациональную прямоугольную планировку, полон свободного пространства и света, спроектирован в согласии с теорией целых чисел и евклидовой геометрией, с использованием – с начала и до конца – витрувианской линейки и циркуля; таким городом легко управлять и его легко оборонять. Увиденный с большой высоты глазком спутниковой фотокамеры, он был бы похож на скелет экзотической птицы, отпечатавшийся в доисторической тине.

Город второго типа – более «биологический» (назовем этот тип agora ^[6]), растущий медленно, без заранее составленного плана, вокруг места публичных собраний (так годичные слои древесины растут вокруг сердцевины ствола); эти города с их беспорядочной на первый взгляд застройкой, путаницей улочек, обилием маленьких площадей, как правило, более восприимчивы к внешнему влиянию, менее благожелательны к централизованной власти, в них раньше складывается самоуправление.

Часто оба типа проникают один в другой, и в процессе исторического развития давний урбанистический замысел почти полностью стирается. Сегодня трудно отыскать изначальный центр – место рождения города. Можно лишь предположить, что это был какой-нибудь чудесный грот, бьющий из-под земли родник или просто-напросто рыночная площадь на пересечении торговых путей, а то и клочок земли возле брода в излучине реки.

Арль – характерный пример взаимопроникновения, а может быть, совмещения двух разных типов. Первое портовое поселение возникло в колене Роны (древнеримского Родана) на восточном берегу, чуть ниже места, где река разветвляется на два рукава. Древнегреческий историк, географ и путешественник Страбон, родившийся около 63 года до н. э. в Амасии, столице Понтийского царства, сообщает, что поселение было основано фокейцами из Массалии (Марсель), но, весьма вероятно, существовало еще до греческой колонизации побережья Средиземного моря, поскольку слово «арелат» (таково древнее название Арля) – кельтского происхождения и означает «город на болотах». При греках Арль назывался Телин («Arelatum illic civitas attollitur, Theline vocata sub priore saeculo Graio incolente» ^[7]).

В 49 году до н. э., во время гражданской войны (49–45 гг. до н. э.) между Гаем Юлием Цезарем, проконсулом Цизальпийской Галлии, и Гнеем Помпеем Великим, римским консулом, Цезарь построил на верфи в Тренкетае (сейчас – район Арля) на правом берегу Большого Родана двенадцать военных галер для осады Массалии, принявшей сторону Помпея; эти галеры участвовали в блокаде бухты Ласидон (сейчас район Старого порта, исторический и географический центр Марселя). В благодарность за оказанную помощь Цезарь поручил одному из своих доверенных военачальников, Тиберию Клавдию Нерону (около 78 г. до н. э. – 33 г. до н. э.), основать в этом месте колонию; туда была переселена многочисленная группа полузависимых крестьян (колонов), а также ветераны VI Железного легиона (Ferrata). Колония получила название Colonia Iulia Paterna Arelatanesium Sextanorum и стала одним из шести военных поселений, созданных Юлием Цезарем в 46–45 годах до н. э. Развивался Арелат быстро; уже при Августе он получил все права города: в нем появились собственные дуумвиры, эдилы, квесторы, свои фламины, свой понтифик и коллегия seviri augustales ^[8]. Как и пристало торговому городу и важному промышленному центру, в большом количестве были образованы различные ремесленные корпорации: цехи работников судоверфей (fabri navales), портных и торговцев одеждой (centonarii), плотников (fagni tignarii), а также корпорации мореходов (utricularii, navicularii marini) и команд плавающих по Родану парусников (nautae). Благодаря демократи-ческим выборам цеховых мастеров, городских чиновников и севиров сложился организм, обладающий чертами прочного гражданского сообщества, следы которого можно найти и сегодня: взять хотя бы бережно хранимые столетиями традиции ремесленных союзов и профессиональных братств.

Всякий, кто участвовал в майском празднике Братства пастухов святого Георгия (L’Antico Confrarié di Gardians de Saint-Jorge), деятельность которого не прерывается с 1512 года ^[9], знает, какую большую роль оно играет в жизни города и всего общества и сколь высок престиж его членов.