Текст книги "Провансальский триптих"

В 1989 году на выборах органов самоуправления победу одержала крайне правая националистическая партия Жан-Мари Ле Пена, а в городе начал вершить политику «твердой руки» новоизбранный мэр Шарль де Шамбрен. (О ирония судьбы: потомок по прямой линии маркиза де Ла Файета, вдохновителя создания и одного из авторов Декларации прав человека и гражданина.) Трехлетнее правление правых ясно показало избирателям – не только в Сен-Жиле, – что не стоит играть с огнем.

Я сижу за выставленным на улицу столиком, смотрю на уличный театр, тяну через соломинку обязательный в эту пору пастис cinquante-un ^[87]. Среди пустых столиков хлопочет седой официант – переставляет стулья, вытирает пыль, искоса поглядывая в мою сторону. Немного погодя, не спросив, приносит мне дополнительную порцию льда.

– Вам это нравится?

Я не знаю, что он имеет в виду.

– Старый город? Необычайно красив! – говорю я. – И то, что осталось от собора. Это ведь кусочек нашей с вами общей истории. Но кроме этого…

– Да, месье, раньше все было не так. Тридцать лет назад, когда я сюда приехал, город был другим. И люди тоже. Жизнь шла медленнее, но спокойнее; все как заведено. Как бы вам сказать: я чувствовал себя увереннее, я был у себя. Сейчас многие уезжают. Да и я, наверно, скоро…

Слышно, как где-то над крышами старого города – то ли на ратушной башне, то ли на колокольне – бьют часы. Из ворот промышленных предприятий, ремесленных мастерских, складов, тесным кольцом охватывающих город, высыпают рабочие и служащие, опять-таки почти одни мужчины. Много еще не так давно осевших в Сен-Жиле пришельцев из стран Магриба. Идут группками по три-четыре человека, громко разговаривают, смеются, жестикулируют. В проезжающих мимо автомобилях оглушительно ревут запущенные на полную мощность магнитолы.

Это их город, здесь они рождаются, живут, умирают. Здесь они еще недавно бегали после уроков по улицам, здесь подрастали, рисовали на стенах первые граффити, здесь, в темном углу, давясь и кашляя, выкуривали первую сигарету, а потом первый косячок; теперь, уже скоро, они пойдут голосовать, а потом, как знать, – возможно, будут заседать в муниципалитете, председательствовать на судебных процессах. Они – жители города, члены сообщества. Но как создается общность, в чем ее суть? Что объединяет этих людей – только ли выбранное ими место на земле и схожая судьба? Разве – если не считать укорененности в «здесь и сейчас» – самоидентификация не должна подпитываться из более глубоких источников эмоций, где рождается чувство солидарности с униженным Раймундом VI, где возникает гражданская гордость от сознания того, что один из жителей твоего города, чуть ли не бывший сосед, стал папой Климентом IV?

Общность – это результат сложного и длительного процесса загадочной трансмутации, нескончаемых заблуждений, неустанного выбора между тем, что есть, и тем, что было. Я смотрю на плывущую мимо по тротуару пеструю толпу. Большинство с багетами под мышкой спешат домой, к вечернему ratatouille ^[88] и местным теленовостям. Кто сегодня опознает в этой толпе потомков колонов из Лация, франконских захватчиков с Севера, наконец, крестьянской бедноты, в XIX веке отправившейся сюда из моих родных краев за хлебом?

* * *

Пора возвращаться. Солнце громадной розовой лампой висит на фоне молочно-белого неба, воздух насыщен запахом разогретого асфальта, оливкового масла и дыма. Пора возвращаться, ведь обратный путь всегда кажется более долгим и трудным. Сначала нужно одолеть подъем перед мостом, пролеты которого – дерзкий символ современной безвкусицы – видны уже издалека. Потом несколько сот метров по обочине оживленного шоссе, поворот направо у фермы Салье, наконец въезд на знакомую проселочную дорогу и, чуть дальше, огромный камень.

У дороги в косом закатном свете то и дело образуются прозрачные облачка – рои комаров. Они или висят неподвижно, или бешено кружат вокруг невидимой оси в каких-то, только их притягивающих местах – вблизи пойм, каналов над влажными зарослями, – поминутно меняя форму: то это колонна, то шар, то перевернутая пирамида. Этих маленьких, почти незаметных насекомых здесь называют arabi. Надо поторапливаться – когда стемнеет, от них нелегко будет защититься: лезут в глаза, больно кусают шею, открытые руки, голову.

Я люблю возвращаться в сумерки по проселкам, зачастую с привязанным к багажнику пучком барвинка, маков или подсолнечников, люблю смотреть с другого берега Роны на город, целиком, вместе с башнями, домами, деревьями, отражающийся в гладком зеркале реки, люблю запах свежего хлеба из булочной Le pain retrouvé ^[89] у подножия лестницы, ведущей на мост в Тренкетае; съехав с моста и выбравшись из лабиринта улочек квартала Ла Рокет, причаливаешь наконец к безопасной пристани – дому, где тебя ждет плетенное из камаргского тростника кресло, сидя в котором можно вытянуть усталые ноги и, подняв бокал, любоваться принесенным с субботнего рынка пламенно-красным вином с виноградника супругов Дюкро.

* * *

От прошлого нельзя убежать. На каждом шагу сталкиваешься с ним лицом к лицу, видишь, как оно сплетается с сегодняшним днем, как, нашептывая что-то увлекательное, запускает невидимые корни в самые глубокие, самые потаенные уголки души. История подглядывает за нами, не спуская совиных глаз, даже издалека, даже во сне.

Прованс – театр теней: на каждом шагу что-то возвращается из небытия, материализуется, а потом, поблекнув, скукоживается и снова бесследно исчезает.

Здесь я всегда чувствую себя человеком, случайно попавшим на сцену и в растерянности ждущим, когда его оттуда попросят, прежде чем поднимется занавес и начнется представление. И хотя на самом деле представление закончилось, свет погас, актеры и зрители разошлись и даже неизвестно, какую играли пьесу, по сути, спектакль продолжается, что ни день – другой, но неизменно захватывающий. И ты его смотришь – с другими актерами в других костюмах, но пьеса всегда одна и та же. И так же звучат смех, плач, любовные признания, так же звенят бубенчики на колпаке шута.

А вот декорации постоянно меняются – ведь Прованс всегда разный. Но и разный, он всегда фантастически прекрасен: днем, как на акварельной палитре, преобладают королевский синий и фиолетовый, ночь иногда дружелюбна, иногда надменно равнодушна, но ей непременно сопутствует царственный кортеж: наркотические чары, созвездия, пьянящие запахи и сверчки.

Субботний рынок в Арле

Уже в пятницу утром привычно монотонный ритм городской жизни ускоряется. В воздухе ощутимо легкое возбуждение; так и хочется сказать, что город затаил дыхание: с рассвета допоздна день насыщен ожиданием, хотя, честно говоря, не совсем понятно чего. Что-то, кажется, источают разговоры на улице, что-то, будто предвестие из ряда вон выходящего события, разносит ветерок. В пятницу вечером с вечно запруженных транспортом бульваров Лис и Клемансо исчезают автомобили, тележки уличных торговцев пиццей, продавцы выпекаемых на месте galettes ^[90] и вафель. Поливальные машины чаще обычного орошают улицы, и от влажного асфальта и нагревшихся за целый день на жаре камней веет свежестью. Машины, оставленные рассеянными или неосведомленными туристами, эвакуируют на полицейскую стоянку. Если спросить у кого-нибудь из местных: Qu’est-ce que tu fais samedi matin? – тот посмотрит на тебя непонимающе, удивившись, а то и слегка обидевшись: Comment, qu’est-ce que je fais? Samedi c’est le marché! ^[91]

В полночь гаснут фонари, умолкают часы на башнях, через освещенные витрины еще открытых баров можно увидеть последних посетителей и перепоясанных белой салфеткой официантов, ставящих на столики перевернутые вверх ножками стулья. Город забывается коротким неспокойным сном. Ночь проходит, кажется, быстрее прочих летних ночей, и уже в предрассветный час, до того как на небе цвета полыни над красноватой чешуей крыш появятся первые фиолетовые, постепенно розовеющие полосы, на пустые улицы начинают въезжать автолавки, фургоны, забитые складными столами, ящиками, корзинами, и подводы на высоких колесах, груженные разнообразным товаром.

Первыми свой товар выкладывают пекари и кондитеры из Фонвьея: горы ароматных бездрожжевых хлебов, испеченных на лавровых или оливковых дровах, традиционные остроконечные багеты à l’ancienne, изящные ficelles ^[92], дрожжевые бриоши, круассаны с шоколадной начинкой, которые принято, макая в кофе, есть на завтрак, маленькие и большие fougaces ^[93] с беконом и черной маслиной, разноцветные navettes de Marseille ^[94], calissons d’Aix ^[95] и прочие местные булочные изделия. Рядом общепризнанная рыночная аристократия: производители оливкового масла со знаменитых мельниц-давилен Россье из Муреса, Жака Барля из Эгия, Маржье-Обера из Ориоля. Большие круглые керамические сосуды с прошлогодним маслом всех оттенков зелени и золота. Отдельно нефильтрованное масло в бутылях толстого стекла, чудесно пахнущее мезгой свежих плодов. По соседству продавцы соленых или маринованных оливок, приготовленных десятками разных способов – с травами, паприкой, крохотными, размером с вишневую косточку, луковичками; тут же продают черную и зеленую тапенаду ^[96], сушеные помидоры и особым образом приправленные мелкие рыбешки – анчоусы. В Провансе оливка – символ страны, воспетый в стихах, едва ли не предмет почитания. Лоренс Даррелл, автор «Авиньонского квинтета», который провел здесь почти полжизни и знал Прованс как мало кто другой, видел в оливке символ средиземноморской культуры. «Все Средиземноморье, – писал он, – скульптуры, пальмы, золотые украшения, бородатые герои, вино, идеи, корабли, лунный свет, крылатые горгоны, бронзовые статуэтки, философы – все это есть в остром, терпком вкусе черной оливки. Этот вкус старше мяса и красного вина. Такой же старый, как холодная вода» ^[97].

Всегда в одном и том же месте, прямо около почты, располагаются виноделы – семья Дюкро (в нескольких поколениях владельцы Domaine de Valsenière в Вер-Пон-дю-Гар) со своими Côtes-du-Rhone и Gris-de-Gris в бутылках с красивыми этикетками, но также и с вином en vrac ^[98], которое наливают в принесенную покупателем посуду. Дальше рыбаки с ночным уловом tellines – маленьких, похожих на мокрые камушки морских моллюсков, которых ловят в заводях среди песчаных отмелей Камарга, бредя по грудь в воде и волоча за собой на кожаных ремнях нечто вроде деревянной бороны; сейчас вымытые, очищенные от песка теллины вываливают на большие чугунные сковороды с ароматным нефильтрованным оливковым маслом, где, приправленные зеленью петрушки и синим чесноком из Лотрека, раковины открываются, распространяя вокруг ни с чем не сравнимый запах фукуса ^[99] и ветра; еще дальше продавцы козьих сыров, представленных в стольких видах, что и не счесть: от самых известных – Pet de chèvre, Pelardon, Crottin de Chаvignol, Rocamadour, Valençay, Picodin, сыра из Banon ^[100], обернутого в дубовые листья либо украшенного зеленым листочком свежего козьего сыра (chèvre-frais), – вплоть до местных сортов, производимых на маленьких семейных фермах (mas), разбросанных по равнине Кро и Камаргу; рядом в изобилии сыры из горных хижин в Арденах, из Савойи, Люберона, даже с Пиренеев и из Страны Басков: знаменитые тóмы ^[101], особые разновидности савойского сыра реблошон (reblochon de Savoie), огромные, как колеса кареты, круги сыра бофор, который называют prince de gruyères (принц грюеров), и традиционные виды сыра канталь из Оверни (fourme du Cantal): doux, fort и entre-deux ^[102]; за ними – пряные каталонские колбасы, красные и черные колбаски morcilla и chorizo и любимые местными жителями saucissons d’Arles (арльские колбаски), которые изготавливают по бережно сохраняемому рецепту из смеси двух видов мяса: погибшего на арене быка и мула; там же продаются, во всем их изобилии и разнообразии, деликатесы домашней провансальской кухни: pistou, pisaladieres, petits farcis, rouille, cailles rôtis и пр., рецепты приготовления которых еще можно найти в старых поваренных книгах, но сами блюда бессмысленно искать даже в окрестных ресторанах и барах. Неизменно выстраивается очередь перед арабским ларьком, где торгуют кошерным мясом и колбасками mergez из смеси баранины и говядины или из ягнятины с колбасной фабрики в Шаторенаре. Между ларьками, в проходах, испещренных тенями платанов, повара готовят на огромных сковородах паэлью из даров моря, кроличьего мяса и щедро приправленного шафраном камаргского риса; вдоль главного ряда расположились многочисленные торговцы овощами, фруктами, грибами из лесов Дордони, местными и экзотическими приправами, лечебными травами – например, рутой (от несварения желудка и отравлений) и живокостом (для укрепления костей); пряно-ароматическими травами (кориандр, мелисса, мята, базилик, тимьян); за ними клетки с молодняком – козлятами, кроликами, котятами и щенками; продавцы этих малюток, взывая к сердцам прохожих, угощают каждого – согласно многолетней традиции – мятным леденцом.

На площади возле турагенства, где каждую субботу вырастает карусель, изукрашенная в стиле рококо, вся в разноцветных перьях и медальонах, раскладывают свой товар изготовители корзин и шляп из натурального или крашеного камаргского тростника для зрителей корриды. В тени огромного вяза, поджидая клиентов, болтают или играют в белот пользующиеся популярностью умельцы – мастера по плетению сидений и спинок традиционных провансальских стульев, колыбелей, кресел-качалок.

Немного дальше и глубже, справа от главного ряда, под бело-голубыми маркизами, на длинных оцинкованных столах с хитроумной системой орошения, царят рыбы и дары моря; на измельченном льду, среди метелочек фукуса, ночной улов: горы серебристых сардин, маленькие, необычайно вкусные анчоусы, хищные loupes de mer (морские судаки), средиземноморские дорады, тунцы, морские языки, тюрбо, кальмары, наконец, моллюски: толстые черные mules de pleine mer (вылавливаемые специальными сетями в открытом море) рядом с редкими теперь, к сожалению, coquilles Saint Jacques ^[103], характерные раковины которых служат эмблемой и неизменной принадлежностью паломников, отправляющихся в Компостелу к святому Иакову.

Чуть в стороне – деликатно подчеркивая этим ранг благородного товара – деревянный стол, на котором три плетенные из ивняка корзины, до краев заполненные свежими устрицами. Эти моллюски разнятся величиной, происхождением и ценой. Больше всего ценятся крупные плоские устрицы, которых вылавливают в открытом море неподалеку от полуострова Жьен и Тулона. Несмотря на ранний (еще далеко до полудня) час, здесь толпятся любители устриц, которые начинают обход рынка с дегустации demi-douzaine (полдюжины); продавец специальным ножом с коротким лезвием вскрывает твердую, как камень, раковину моллюска, обладающего неповторимым вкусом моря, и осторожно подает покупателю до краев заполненную створку, предварительно сбрызнув ее содержимое соком лимона. Для друзей и постоянных клиентов под столом, в ведерке со льдом, припасены несколько бутылок очень сухого Gris-de-Gris с тонким букетом и вкусом мокрого камня – вино превосходно подчеркивает изысканный вкус устрицы.

Помню, как однажды ранним майским субботним утром, в предвкушении чудесного еженедельного спектакля, я не спеша шагал по затененной стороне бульвара Клемансо в направлении ботанического сада и внезапно увидел прямо перед собой преудивительный экипаж. Среди машин рыночных торговцев и снующих туда-сюда людей посередине мостовой медленно катил не то открытый катафалк, не то цирковой фургон, запряженный двумя серыми осликами в цветных чепраках. Четыре витых столбика поддерживали резной навес, украшенный игривыми амурчиками и цветочными гирляндами. Будто во избежание траурных ассоциаций, экипажу подбавляли фривольности букеты искусственных цветов, яркие ленты и плакетки с изображениями танцующих нимф и рогатых сатиров на фоне райских кущей.

Сидящий высоко на облучке усатый возница в арлезианской рубашке с традиционными пчелами, в черном, обшитом фиолетовой каймой жилете, с непременной черной бархоткой на шее, во все горло распевал непристойные куплеты на местном провансальском диалекте под аккомпанемент двух довольно больших, висящих слева и справа от него колокольчиков.

В этом не было бы ничего необычайного: субботнему торгу, как правило, сопутствуют выступления иллюзионистов, танцоров фламенко, гуттаперчевых акробатов, виртуозов игры на редких инструментах, поэтов, сказителей, политических агитаторов, проповедников нетрадиционных учений, – однако спустя два часа я увидел этого же возницу, готовящего для продажи свой товар среди груд фиолетовых баклажанов и крупных ребристых помидоров, здесь почему-то называемых русскими. На растянутой между двумя платанами веревке с помощью деревянных бельевых прищепок он развешивал польские театральные афиши 1965–1985 годов. Несмотря на высокие цены, изрядная часть афиш постепенно была распродана.

Ряды лавочек, словно бы подуставших и пресытившихся собственным изобилием, редеют и наконец заканчиваются на уровне Hôtel de la Police Nationale ^[104], там, где бульвар Лис пересекается с обсаженной высокими платанами улицей, круто спускающейся к Алискампу. На последнем рубеже – горы зеленого с лиловыми вкраплениями салата, мешки батата и груды дынь.

Но это лишь половина субботнего рынка.

Вторая, не менее важная, половина отличается от первой и характером, и атмосферой. Согласно установившейся в незапамятные времена необъяснимой топографии, торговые ряды тянутся от конца улицы Гамбетта вправо вниз по бульвару, обступают с востока квартал Ла Рокет и достигают треугольного сквера возле высоких пилонов виадука, рядом с Tour de l’Écorchoir, или Tour de Leonet (Скотобойная башня, или башня Леоне), – последним сохранившимся фрагментом средневековых крепостных стен в этой части города.

Толпа здесь гуще, атмосфера более горячечная, шума гораздо больше; люди, одежда, головные уборы, манера поведения – совершенно иные; иная и тональность рыночного шума – доминанта перенесена в высокие регистры. Продавцы и покупатели – преимущественно бывшие жители Магриба (Алжир, Тунис, Марокко), Черной Африки (Сенегал, Габон, Гана), а также (этих не много) Индонезии и Северного Вьетнама – бывшего французского Тонкина. Господствующий язык – арабский. Он слышен везде: в гомоне бесед, в призывах торговцев, в мелизмах песен Рашида Таха, Фаделя Шакера или Рами Айаха, льющихся из динамиков на прилавках с домашней электроникой, в сопровождающихся бурной жестикуляцией спорах за маленькими шестиугольными столиками, где подают мятный чай в стаканчиках с золотым орнаментом.

Когда я, прохаживаясь среди лавочек, прислушивался к тону дискуссий, мне порой казалось, что смуглые пришельцы из стран бассейна Средиземного моря, родившиеся под тем же знойным небом, что и коренные жители Прованса, по своему образу жизни, темпераменту, житейской философии ближе к последним, чем французы с Севера, – им проще беседовать, они лучше понимают друг друга, в их взаимоотношениях поражает отсутствие комплексов – психологических, культурных, цивилизационных.

Выбор товаров в этой части рынка намного богаче. Купить тут, собственно, можно все. Начиная с новой и поношенной одежды, постельного белья, изделий из кожи (специальность бывших жителей Сенегала), отрезов, галантереи, предметов домашнего обихода, ковровых покрытий, всевозможных светильников, бытовой керамики, игрушек, матрасов – и кончая вещами более изысканными: подвенечными платьями, парчовыми ковриками, на которых золотом вышиты суры, украшенными гравировкой кофейными сервизами, прозрачными, как дымка, вуалями и нарядными головными уборами. Купля-продажа здесь – не обычная торговая сделка. Это – событие, вид искусства со сложными правилами, соблюдать которые обязаны обе заинтересованные стороны, – впрочем, и удовлетворение обе стороны получают огромное. Процесс заключения сделки, независимо от стоимости продукта, делится на ряд этапов, у каждого из которых своя, порой сложная и драматически напряженная динамика; каждая транзакция требует особой манеры поведения и соответствующего набора слов и жестов.

Начало переговоров стандартное: покупатель категорически не соглашается с названной продавцом ценой и предлагает свою, как правило, на три четверти ниже. Дальнейшее развитие действа зависит от решительности, темперамента и выносливости сторон.

Если процесс протекает по всем правилам искусства (притворный срыв переговоров, уход, возвращение, периодические сближения позиций, призыв в свидетели прохожих и тому подобное), вокруг участников диалога собираются зрители, которые, подобно хору в древнегреческом театре, комментируют ход представления.

Наконец, словно в сонате с двумя контрастирующими темами, начинается кода, за которой следует мощный финал. Вещь покупается за полцены, оба участника торга, довольные сделкой и удачным публичным выступлением, сходят со сцены, растворяются в анонимной рыночной толпе. А толпа внушительная – на рынке собирается едва ли не все население города.

Рынок – важный элемент средиземноморской культуры, с незапамятных времен один из главных, хотя и неформальных социальных институтов. Торговля удовлетворяет потребность не только в товарообмене, но и в общении. В процессе участвуют не только из желания что-то сбыть или приобрести, но также ради подтверждения своего присутствия в сообществе, что является естественной человеческой потребностью. Рынок – сценическое пространство, вписанное в городские пределы; слова, жесты, манера поведения здесь подчинены некой конвенции, знание которой – важный элемент культурной идентификации.

Это знали еще наши предки. Уже в Древней Греции о ранге торжищ свидетельствовало то, что им покровительствовали боги.

О рынках, перечисляя обычаи и нравы египтян, пишет Геродот; пишет Павсаний в своем «Описании Эллады»; пишет запросто общающийся с богами Эсхил в трагедии «Семеро протии Фив».

Смотрители рынков (agoranomoi, как их называли в древних Афинах) были важными особами, пользовавшимися всеобщим уважением. В Риме их избирали из числа эдилов; в Испании смотритель именовался El señor del zoco (хозяин рынка).

«В античной Греции, – пишет Предраг Матвеевич ^[105] в «Средиземноморском требнике», – были два основных вида торжищ: агора архаическая и агора ионическая. Обе имели прямоугольную форму, но различались, в частности, местоположением на городских улицах. Одной из самых знаменитых рыночных площадей в древности была афинская агора с алтарями, зданием, предназначенным для заседаний Совета, и портиком с фресками величайших художников V века до Р. Х. Почетные места занимали агоры в Пирее и Коринфе, на некоторых островах и в колониях Малой Азии, в Милете, Фокаи, Пергаме».

В римских городах типа castrum выбору места для рыночной площади уделяли не меньше внимания, чем другим местам публичных собраний. Подводили туда воду, сооружали фонтаны, даже ставили статуи.

В римском Арелате рынок – пока еще местного значения – располагался в самом сердце города, там, где сейчас площадь Форума, но уже в V веке н. э. он, по всей вероятности, сильно разросся – не случайно в одном из тогдашних рассказов о путешествии можно прочесть такое описание арльского рынка:

Tout ce que l’Orient, tout ce que l’Arabie aux parfums pénétrants, tout ce que l’Assyrie féconde peuvent produire, tout cela se rencontre à Arles en une aussi grande abondance que dans les pays d’origine.

Все, что производит Восток, все, что способны произвести благоухающая Аравия и плодородная Ассирия, можно найти в Арле в таком же изобилии, что и в самих этих странах.

В письме, адресованном в Городской совет, король Генрих III (да, тот самый Генрих Валуа ^[106], несостоявшийся супруг Анны Ягеллонки, fugitivus! ^[107]) в 1584 году подтверждает право Арля на два рыночных дня в неделю – среду и субботу.

Знаменитым предшественником нынешних рынков в Арле, Ниме, Форкалькье была ярмарка в соседнем Бокере, учрежденная в 1217 году в качестве своеобразной компенсации за осаду города во время Крестового похода против альбигойцев. Раймунд VI Тулузский, один из трагических персонажей этой исторической драмы, вынужденный – после долгого сопротивления – выступить с оружием в руках против собственных подданных, в мае 1216 года окружил Бокер. После трехмесячной осады, 24 августа, город был взят. Спустя год граф издал указ, позволяющий устраивать в Бокере ярмарки, которые быстро приобрели огромную популярность в Европе. Ярмарка начиналась 22 июля, в День святой Магдалины, и продолжалась до полуночи 28 июля. За эти дни на ней успевали побывать десятки, еcли не сотни тысяч покупающих и продающих, в основном из Испании, Италии, Франции, но также из Туниса, Александрии, Сирии, из Константинополя, греческих городов, Венеции, Португалии. Хватало и экзотических пришельцев из Германии, Польши и России. Достаточно сказать, что еще в XVII веке число участвующих в ярмарке иностранцев превышало 120 тысяч! Покупалось и продавалось все: продукты и услуги, оптом и в розницу. Ярким примером того, каков был размах сделок, может служить, например, продажа производимых в Ниме женских шалей. На ярмарке в 1833 году – то есть когда уже начинает меркнуть былое великолепие – производители выставили на продажу 324 500 шалей девятнадцати различных типов и размеров: вязаные, набивные, шерстяные, хлопчатобумажные, шелковые, крепдешиновые, кашемировые и прочие. Продано было 236 950 шалей по цене от 2,75 до 50 франков.

Сегодняшний Бокер – сонный, позабытый историей провинциальный городок с маленьким речным портом, крепостным замком, над квадратной башней которого целый день кружат прирученные соколы; с несколькими извилистыми улочками, где в тени платанов лениво дремлют средневековые дома, – нисколько не напоминает славившегося некогда на весь западный мир центра торгового обмена. Но даже сейчас, после всех изменений, которые время нанесло на историческую карту города, у подножия уже не существующих крепостных стен и башен, на обширной, испещренной перемежающимися бурыми и зелеными пятнами равнине, раскинувшейся по обеим берегам Роны, нетрудно обнаружить былую ярмарочную площадь – Pré de Foire ^[108].

В Арле субботний рынок заканчивается в час дня. Около торопливо убираемых прилавков завершаются последние сделки; откладываются в сторону остатки непроданных продуктов для бедняков и клошаров; раздаются громкие восклицания, стучат складываемые конструкции: торговцы спешат управиться, пока не началось вторжение армии огромных подметально-уборочных машин с вращающимися щетками и водометами. Стихает говор, звучат последние гитарные аккорды фламенко, сворачивают свои коврики жонглеры и гуттаперчевые акробаты, спускаются с ходулей уличные актеры, музыканты прячут в чехлы из козлиной шкуры провансальские свирели galoubets и костяные палочки для тамбуринов. Но разбуженные однажды эмоции так просто не улягутся. Посетители рынка с полными корзинками или сумками на колесиках перемещаются в бары и на террасы кафе. Ненадолго. Приближается священный час обеда, а за ним – непременная сиеста. Город на два часа погружается в летаргический сон, по опустевшим улицам слоняются только обескураженные, ничего не понимающие туристы.

Картина угасающей в полдень дионисийской стихии была бы, однако, неполной, если умолчать о неком ее важном – я бы сказал, аполлоническом – элементе. А именно: об освященном годами обычае, согласно которому каждую субботу в это время на террасе кафе Malarte собирается человек пять-шесть, а то и пятнадцать – своеобразный симпозиум, который, не являясь академическим собранием, больше чем дружеские посиделки с непритязательной болтовней.

Когда и как родился этот обычай, никто не знает либо не помнит. Вероятно, толчком стала свойственная национальному характеру потребность создать некий противовес возбужденным эмоциям, восстановить более-менее рациональный порядок, позволяющий деликатно обуздать чрезмерную экспрессию, исключить то, что попахивает магией, и вернуть четкость и ясность временно позволившим себе расплыться мыслям.

Все очень просто. Разговор идет на заранее заданную тему, согласованную на предыдущей субботней встрече. Темы самые разные – от литературы и философии до актуальных, зачастую противоречивых событий. Важен процесс. Искусство вести беседу.

Вдохновитель этих встреч, Амфитрион – неизменно, с самого начала – человек-легенда, человек-институция: Ладислас Мандель.

Он обычно приходит первым, с корзинкой лакомств и стопкой раздобытых в букинистической лавке книг, и садится за столик – если это лето, то снаружи, в тени платана либо под большой полосатой маркизой, если зима – внутри кафе, у стены, всегда в одном и том же укромном уголке. Вскоре появляются остальные, уже не первый год одни и те же: Клод де Фрессине, Мишель Ром, Полетта Перек, Эвлина ван Хемерт, Каролина Руссель, Пьер Галлиссер, – выкладывают на стол мелкие покупки: оливки, горсть жареного миндаля, кисть винограда, арабские сладости…

Бывая в Арле, я никогда не пропускаю этих встреч. Благодаря их участникам – моим друзьям – и этому волшебному городу с его энергией, языческой разнузданностью, но и рационализмом, я не чувствую себя пришлецом из другого мира: здесь я у себя дома, этот город всегда со мной, я тоскую по Арлю, даже когда в нем нахожусь. Это – мое место, потому что я люблю его и понимаю.

Встречи и беседы в кафе Malarte часто завершаются совместным обедом в доме хозяина в Ле Параду. Этот необычный дом всегда открыт для друзей; сюда можно прийти без предупреждения, едва ли не в любое время; постучишь в калитку бронзовой колотушкой и – спустившись по нескольким каменным ступенькам в небольшой огороженный сад – попадаешь в заколдованное пространство иного мира, где царят покой, философская задумчивость, куртуазность, благожелательность и тепло.

Огромный трехсотлетний вяз отбрасывает трепетные тени на обнимающую ствол деревянную скамью и ухоженный газон. Подальше, у каменной ограды – два больших, похожих на парусники, миндальных куста, кажется, светящихся собственным светом. Прямо из сада входишь в просторную прихожую с украшенным резьбой камином (в прохладные дни там всегда бушует огонь). На стене обнаруженные в земле у ограды при посадке помидоров римские мотыга и вилы – символы нетленности огородничества, – а в глубине, на барочном мольберте, одна-единственная картина, точнее рисунок сангиной: автопортрет Жана Шардена 1731 года. Все здесь дышит теплом, везде изысканная простота и ни следа позерства; дом создан таким из потребности постоянного общения с красотой и гармонией. На первом этаже гостиная, столовая и кухня; полы выложены старой керамической плиткой, на фоне белых стен старинная провансальская мебель: темные резные сундуки, шкафы; немного керамики из Фаэнцы, несколько ковров ручной работы из Обюссона. На втором этаже библиотека со шкафами высотой до потолка; полки с ценными книжными изданиями, рукописями, альбомами; оправленные в кожу тома, вышедшие из мастерских лучших королевских переплетчиков; удобные кресла, лампы, а на одной, свободной от книг стене несколько работ с дарственными надписями авторов: картины Пикассо, рисунки Жана Кокто… Судя по всему, хозяин дома – состоятельный человек, наделенный утонченным вкусом.