Текст книги "Золотой скарабей"

Ночь Долгорукого

Что так задело князя Долгорукого на том знатном ужине? Воспоминание о Синявской, грусть о Евгении Смирной или уязвленное самолюбие? Граф из именитых людей, не князь, а в этаком богатстве содержит дом! И – внезапно выскочил на крыльцо, подбежал к своему экипажу и крикнул:

– Скорее! Мчи! К Лавре – потом домой!

Вернулся он поздней ночью. Как всегда, после бурных застолий, шуток и музыки почему-то приходил в дурное настроение.

В доме своем, несмотря на поздний час, велел подать бумагу и перо, зажечь канделябры. Извлек из письменного стола тетрадь, в которой записывал впечатления о людях и о себе. Подлинные те записки его сохранились до нашего времени, и не худо бы привести некоторые из них. На этот раз – о прежних его амурах, о возлюбленных, которые вызывали в нем сердечный трепет и вирши. Кто была первая, кто потом? Он стал перечитывать:

«П.С. Шереметева. Прасковья Сергеевна – первое лицо женское, в которое я влюбился. Мне было восемь лет, думаю, не больше, а она с лишком двадцати лет вышла замуж за Балка. Она была первая красавица в Москве, а он – дурен, как черт, стар и ревнив: она часто меня, как ребенка, ласкала и так меня приучила к себе, что я не отходил от нее. Увидев ее замужем, увидя, что к ней ласкается прескаредный мужчина (это было тогда, когда они, молодые, приезжали к нам обедать), я затрепетал, рассердился и чуть было не бросил в него десертный нож. В тот день я вытерпел ужасный понос – боялись, чтобы я не занемог порядочно.

Так-то рано начался разыгрываться мой темперамент и склонность моя влюбляться…»

«У. Синявская. Ульяна. Одна только актриса, с которой я был во всю жизнь мою знаком. Она принадлежала к московскому вольному театру, который содержал Медокс. Мне вздумалось перевести французскую комедию “La soirée à la mode”[1]1
  «Все страхи разом овладели моей душой» (фр.).


[Закрыть], она играна была на московском театре, и я хаживал на ее репетиции. Там-то случай свел меня с Ульяной; она была недурна, играла хорошо, и я, по милости ее, имел право целую зиму торчать за кулисами, когда хотел, но сей род забавы мне не понравился; я от него скоро отстал и одну только Ульяну сохранил в памяти моей. И так могу сказать о себе в молодости моей, с Вольтером вместе, испытав всякий род удовольствия:

 
Tous les goûts à la fois sont entrés dans mon âme,
Tout art à mon hommage, et tout plaisir m'en flame»[2]2
  Все искусства мне в дар, и все удовольствия меня воспламеняют (фр.).


[Закрыть].
 

«Н.Н. Сафонова. Надежда Николаевна. Родственница моя и хорошая знакомая, приятного ума женщина. Я за удовольствие считал и беседовать с ней, и в разлуке иногда дружески переписываться. Замечательнейшее происшествие в отношении нашем было то, что я, при замужестве ее, был отцом посаженым и той же чести удостоился у сестры ее родной, потому что я в их семействе был искренно любим; отец их часто меня ссужал небольшими деньгами, когда я в них нуждался, и это такая большая услуга в наше время, которой никогда забывать не должно. Сафонову я могу решительно поставить в списке второклассных женщин, близких моему сердцу».

«М. Львова... что бы ни занадобилось сыграть, пропеть, съездить, заманить, я попадал к Львовой, которая жила у Бороздиных. Дом их был полон мужчин, игроков и всякой всячины. Все ухаживали за Львовой, волочились, а она, бедная, исполняла просьбы – положение неприятнейшее.

В доме том состоялся благородный театр, я играл с ней в “Севильском цирюльнике”. Разумеется, на французском языке – тогда русский язык был еще под анафемой… Она представляла Розину, а я графа Альмавиву. Не потаю греха, что я под испанской епанчой любил приволачиваться за ней. Не только за кулисами, но и сойдя со сцены. Роли наши нас так соединяли, что мне скучно было, ежели не было репетиции, и потому я, как директор театра, назначал сразу на все дни недели репетиции… Она была весьма смешлива, и я помню до сих пор все наши проказы, ссоры, дуэли и круговеньки, которые украшают нашу память…»

«Д.С. Бортнянский. Искусный музыкант и директор придворной певческой капеллы. Он один из тех людей, о которых воспоминая я живо привожу себе на мысль картину молодости моей и лучшие ее минуты. При меньшом дворе были частые театральные зрелища между благородными особами, составляющими штат наследника престола. По врожденному таланту имел и я счастие быть причислен к их обществу. У меня голос был хорош, но не обработан.

Я обучался петь у г. Бортнянского; он руководствовал нашими операми, и при имени его я с удовольствием воображаю многие репетиции, от которых созидалось постепенно и совершилось блаженство средних лет моих.

Он был артист снисходительный, добрый, любезный; попечения его сделали из меня в короткое время хорошего оперного лицедея, и, не зная вовсе музыки, не учась ей никогда, я памятью одной вытверживал и певал на театре довольно мудреные оперные сцены, не разбиваясь ни с оркестром, ни с товарищами, что почесть можно было диковинкой природы. Государыня Марья Федоровна никак сему верить не хотела; Бортнянский пригласил ее на одну из репетиций; она изволила пожаловать; он сел за фортепьяно и заставил меня петь арию. Я взял ноты и затянул. Государыня подошла ко мне и удивилась чрезвычайно, увидя, что я держу ноты вверх ногами, и на вопрос ее, где я пою и что, не умел ей ничего сказать, между тем как всю арию пропел без ошибки против музыки, слух и память одни мне в этом деле помогали, а Бортнянского терпенью честь и слава, потому что его надобно было иметь со мною очень много».

…Князь отодвинул от себя тетрадь и принялся ходить по комнате. Мысли его перенеслись опять к милой Евгении. Ах, как жалко, что нет ее! Отчего она столько дней живет без него в этой Твери? Долгорукие все от рода древнего, люди горячие, темпераментные, и если уж влюбляются, так без памяти. Спасают князя лишь стихи. И, отшагав еще десятков несколько шагов, он вновь взял тетрадь. На этот раз просились из-под пера вирши – чаще писал он их от одиночества. Днем – люди, гости, рауты, визиты, репетиции, а ночью…

 
Мне нужды нет, где мир, где драка,
Куда полки бегут солдат,
Который барин скушал рака,
Какому дан вельможе мат;
В моем углу храня свободы
Благонамеренный закон,
Ленюсь, и рад, что воеводы
Уже не грезится мне сон.
 
 
В сарае шесть кулис поставил,
Широкий завес распустил,
Огарки все домашни сплавил,
Во тьме свет плошек сотворил;
И тут в обмане восхищаюсь,
Воспоминая век златой,
В стихах и в прозе отличаюсь,
То Царь, то молод я мечтой!
 
 
Меня поносят, слышу, строго,
За чем так тешу я себя;
Кричат: он, видно, нажил много,
И честь и совесть погубя!
Прошу покорно всех нахалов
Мой дом придти ревизовать,
Моих завидных капиталов
Наличность мягку осязать!..
 

Наконец поэт отодвинул свою тетрадку и вновь задумался.

Он приходился внуком Наталье Борисовне Шереметевой, а дед его, Иван Алексеевич Долгорукий, жестоко казнен. Из-за вспыльчивого характера Долгорукие не раз попадали под колесницу истории.

Ваня явился на свет тщедушным, маленьким. Нарекли его Иваном в честь казненного деда. Одни говорили, что младенец наследует силу и храбрость рода, другие боялись вспыльчивости дедовой, третьи верили, что мальчик возьмет на себя его грехи и ошибки. А появившаяся в доме гадалка предрекла: «Слаб княжонок и по весу, и по росту, хил, однако шустрый, яко блоха. Не похоже, чтобы имел дух уныния. И авось искупит дедовы грехи».

Мать Ванюши обняла его, приголубила и сказала: «Забудь, Ванечка, про дурное гадание. Сам, своими силами перебарывай горести да напасти, авось и одолеешь. Главное: будь честен да правдив, и снимешь проклятие со своего деда».

Когда арестовали Долгоруких, обвиненных в заговоре против Бирона и Анны Иоанновны, а деда приговорили к четвертованию, семью лишили всего: и домов в Москве, и подмосковных имений.

Но Ваня был весел, задирист, деятелен. Ему дали обычное домашнее воспитание, гувернер из французов порядочно обучил мальчика, да еще и привил веселый французский нрав. После того его отдали в Московский университет.

Не миновал он и военной службы – в 20 лет поступил в пехотный полк, а через два года – в Семеновский. Здесь еще более укрепился его энергичный нрав. К тому же проявлял такие актерские способности, что однополчане ухахатывались его пародиям и подражаниям.

Неведомо, каким образом попал он в Малый двор наследника Павла Петровича и даже приобрел расположение супруги его Марии Федоровны. Павел Петрович, уставая на вахтпарадах, любил зайти в Смольный институт благородных девиц. Его умиляли невинные юные создания, он находил утешение в общении с ними, отдыхая от беспокойных отношений с собственной матерью. Смолянки-монастырки робели при виде наследника, теряли свое очарование, непосредственность, и он был тем недоволен. Зато появление Ивана Долгорукого вызывало у девиц смех и оживление.

Успел князь раздобыть несколько пьес французских, подружился с композитором Бортнянским, но… тут пришел указ, что надлежит ему ехать на войну со шведами. К счастью, война была короткая, он вернулся в чине капитана – и с той же легкостью, с какой действовал в полку, вновь принялся играть в пьесках и петь, и танцевать, и пародировать. Но к своей персоне относился строго и писал:

 
Угоден – пусть меня читают,
Противен – пусть в огонь бросают,
Трубы похвальной не ищу…
 

Отшагав еще с десяток раз комнату, Долгорукий опять взял гусиное перо, бумагу и застрочил:

 
Играйте, пойте, веселитесь,
Два века нам не подарят;
Чужого толку не страшитесь,
Будь всяк умом своим богат!
Но знай держать его в границах:
Шути с приятелем остро;
А при великолепных лицах
Кусай язык – и прячь перо…
 
 
Так полно ссориться, ребята,
И милости прошу ко мне!
Моя трапеза не богата,
Но правда чистая в вине.
Летит весна, придет Святая,
И солнца станет луч сиять,
А мы здесь долу, всех лобзая,
Начнем комедию играть.
 
 
Ужасней черта, кто пророчит
Забав невинных простоту;
Злодей шипит и не хохочет,
А добрый любит суету, —
Ко щастью взяв мечты дорогу,
Я благодарен Небесам! —
Мой дух принадлежит лишь Богу,
А сердце все – моим друзьям!!!
 
 
Свобода драгоценна!
Навек пребудь со мной!
С тобою жизнь блаженна,
В тебе души покой.
Тверди ты мне стократно,
Чтоб помнил я всегда:
Любить себя приятно,
Любить других – беда!
 

Вероятно, после тех строк князь вскочил и мог даже перекувырнуться: мол, славно и легко идут строфы – не то что у Тредиаковского, стихи которого Екатерина II заставляла читать подданных в качестве наказания. Стихи Долгорукого талантливы, легки, воздушны. Он напишет еще поэму «Авось».

(Между прочим, Александр Сергеевич, прочтя поэму «Авось», заметит, что, если бы высокородный князь не сочинил такой поэмы на живую, русскую тему, он бы сам взялся за нее.)

Неказист был князь Долгорукий, однако это не мешало ему одерживать победы, к тому же блистательные. Он легко воспламенялся, вдохновлялся, и вирши так и сыпались.

В Иване Михайловиче соединились и дед, и бабушка его: литературный талант и склонность к размышлениям – от Натальи Борисовны Шереметевой, а легкость характера и вспыльчивость – от деда Ивана Алексеевича (не зря юный царь Петр II был так привязан к своему камергеру).

Проснувшись на другой день поздно, князь бросился к слуге: не было ли почты? И – о радость! – в руках его письмо из Твери. Он набросился на конверт так, что слуга попятился. Евгения! А читал, запершись в кабинете, один.

«Любезный друг мой, Иван Михайлович!

Ехали мы на извозчике с кладбища, и я просила высадить меня, чтоб передохнуть и постоять возле такого дерева, в точности такого, у какого ты меня поцеловал в первый раз. Только не знаю, как оно называется, заморское, с белыми цветами. Раньше ты меня по пьесе, по роли прикасался губами к щеке моей, а в тот раз обнял возле дерева с белыми цветами и так славно, сладко, так крепко поцеловал, что я и теперь помню это. И, как друга, обняла его ствол, а слезы так и навернулись… Сердце так желало беседовать с тобой! Я воображала, как ты веселишься в своем театре, а может быть, отправился к умнейшему графу, и там вы тайно заседаете, о чем-то говорите. Не ходил бы ты, Ванюша, к тем тайным людям… Еще я постояла так, глядя, как темная-претемная река несет свои воды, и выпустила из объятий то дерево (вроде оно каштан называется?).

Любезный друг Иван Михайлович, когда же мы дождемся главного часа в нашей жизни?

Остаюсь верная тебе – Смирная Евгения».

Князь прижал письмо к сердцу и, прыгая по комнате, перецеловал каждую строчку.

Часть 2

 
Все думы – о любви, о ней одной,
И столь они между собой несхожи,
Что этой власть любви всего дороже,
А та сгущает страхи надо мной,
 
 
А в той – надежда сладостной струной,
А в той – причина слез: что делать, что же,
Одно лишь их роднит в сердечной дрожи —
Мольба о милости любой ценой.
 

Данте[3]3
  Перевод Е. Солоновича.


[Закрыть]

Братья Строгановы

В те годы многие молодые люди устремлялись за границу. Зачем? Чтобы познавать науки, совершенствоваться в языках. Разница в том, что при Петре I упражнялись в немецком, а при Екатерине учились болтать по-французски (сегодня – никуда без английского).

Юность! уверенная в себе, не сомневающаяся, жаждущая новшеств, не ведающая о будущем, о роке и провидении!.. Наконец, о счастье. Впрочем, многие уже тогда знали слова Карамзина: «Счастье есть дело судьбы, ума и характера».

Какие приключения ждали Мишеля с Хемницером?

Что выпадет на долю Андрея, спешно призванного в Строгановский дворец?

…Петербургский день клонился к вечеру, постепенно переходя в белую ночь. Недвижные воды Невы отражали светлый небосвод с чуть розовеющими краями. Темная лодка свернула на широкую реку. Черная тень лодки и отблески белого паруса отразились в воде, и все растворялось в безмолвии.

В лодке сидел молодой человек лет шестнадцати, в синем плаще и шляпе. Напротив, на веслах – человек постарше, с черной шевелюрой. Это были молодой граф Павел Строганов и его гувернер Жильбер Ромм.

Завтра они должны ехать в Европу, а нынче вечером Жильбер, оставшись наедине с молодым Строгановым, спросил:

– Не желаете ли, Поль, проститься с Санкт-Петербургом? Долго не увидите сей прекрасный город. Теперь светло, можно прогуляться на лодке вдоль реки.

– Ах, Жильбер, как вы догадливы! Разумеется, я поеду, и с удовольствием, – пылко откликнулся Павел. – Но отчего бы не взять слугу моего? Или Андрея?

Жильбер отказался от сопроводителей. Он отчего-то нервничал, не глядел в лицо молодому графу. Весла шлепали по воде, и вот уже показался шпиль Петропавловского собора, под куполом которого покоился тот, кто возвел этот город. Вдали открывался прекрасный вид на Стрелку Васильевского острова – иностранные гости находили, что в мире нет ничего прекраснее этой картины.

Левая сторона Невы отчасти была закована в гранит; в иных местах еще только укладывали камни. Строгие стройные линии города взывали к порядку, а тающие небеса будили романтические чувства. Молодой Строганов глядел вокруг, вбирая эту красоту и прощаясь с нею.

Лодка приблизилась к Летнему саду, к его резной решетке. Каждый раз, глядя на сей узор, Павел замирал: какое четкое, изящное чередование черных линий!

Равномерно поскрипывали весла в уключинах, по днищу лодки плескалась вода. Жильбер повернул к берегу.

– Куда вы, сударь? Разве мы будем выходить на берег? – спросил Павел.

– Да, – коротко бросил Ромм, напряженно всматриваясь в даль.

Лодка уткнулась в берег там, где кончалась решетка Летнего сада.

– Молчите, Поль! Я делаю вам подарок – сейчас вы встретитесь с той, которая…

– С кем, Жильбер? – встрепенулся Поль.

– Вы не догадываетесь?.. Мы выйдем здесь… на несколько минут всего…

– Что за тайна?

– Поверьте, вы не будете огорчены! – И он выскочил на берег, подавая юноше руку.

Тут только граф заметил стоящую вдали фигуру. Неужели? Женщина была закутана с головы до ног, но он ее узнал! Она бросилась навстречу, упали ее платок, плащ, она воскликнула:

– Павлуша, милый! Я так хотела тебя увидеть!

Павел бережно провел пальцем по мокрым ее щекам и нежно прижал к себе.

– Ты уезжаешь, я знаю. Я не хотела встречаться с твоим отцом, быть в доме, извини… Но можно ли было не проститься? Скажи спасибо Жильберу.

– Я очень ему благодарен.

– Ты едешь в Европу, будешь в Париже… Париж – твоя родина, ты там родился. То были чудные дни моей жизни, а потом… Прости меня, милый!

Она заставила себя отпрянуть и вдруг заторопилась:

– Пора, пора! Нас могут узнать. Ах, как я тебя обожаю! – Она отступила на шаг, еще и еще – и растаяла в белых сумерках. Впрочем, успела что-то вложить в руку гувернера.

Павел Строганов и Ромм вернулись к лодке и поплыли обратно, но долго еще Поль не отводил глаз от решетки Летнего сада, силясь увидеть силуэт матери. Всю дорогу он молчал, погруженный в свои мысли.

Сколько помнил себя, столько чувствовал в доме между отцом и матерью завесу некой скрытой тайны. Отец никогда не говорил о ней дурно, но Жильбер не раз намекал на ее безнравственное поведение. Он занимал странную позицию: то осуждал ее, то устраивал неожиданные свидания. И все же Поль обожал «эту мерзкую» женщину. Она была красавица, появлялась внезапно, и Поль не успевал ни осудить ее, ни рассердиться. В сущности, его главным воспитателем стал Ромм.

Внешне невзрачный, неуклюжий, маленького роста, с большой головой и длинным носом, Жильбер обладал обширными познаниями в самых разных областях, красноречием, а руки его могли из камней и металла творить чудеса. В Строгановском дворце было много комнат, библиотека, и всем этим гувернер пользовался со знанием дела.

Не нравились Полю лишь некоторые черты воспитателя. Он повторял: «Я хочу из тебя сделать человека. И я сделаю это, а до тех пор не выпущу из рук».

Из задумчивости юношу вывел толчок: лодка ткнулась в берег.

– Ничего не говорите батюшке, – шепнул Ромм.

Закатный час давно перетек в час восхода, золотистые всполохи померкли, вспыхнули первые рассветные лучи. Никем не замеченные, учитель и ученик вернулись во дворец.

…Александр Сергеевич Строганов (уже в который раз) подошел к окну, и на лице его явственно проступило нетерпение. Неужели не покажется коляска его бывшей супруги Екатерины Трубецкой? Неужели мать не проводит сына?..

Держа в руке камею из белого янтаря в серебряной оправе, любуясь точеными чертами своей Катеньки, он звякнул в колокольчик, велел лакею позвать Павла и отдал ему камею.

А спустя часа два граф вызвал в свою самую главную комнату – физический кабинет – Андрея Никифорова-Воронихина для важного разговора.

– Андрей, я хочу, чтобы ты поехал с моими юными родственниками: любимым сыном Полем, Павлом, его сестрицей и двоюродным братом Григорием. Тебе я доверяю – у тебя есть практическая смётка, у тебя большой рост и сила, а еще – спокойный, ровный нрав… Мне будет так спокойнее… Ты родился под знаком Весов и должен быть человек надежный.

– Хорошо, ваше сиятельство, я постараюсь быть полезным.

– Едет Жильбер, однако он француз, а ты – русский.

– Хорошо, ваше сиятельство, – кивнул Андрей.

– Что ты заладил: «ваше сиятельство» да «ваше сиятельство»? Я тебе не только граф, господин, меценат, я… – Но тут Строганов запнулся.

Самое время было задать вопрос, который терзал Андрея: уж не отец ли родной ему граф? Но на такую вольность решиться он, конечно, не мог, и лишь негромко заметил:

– Повидать Европу, поглядеть, что и как там строят, – это бы славно.

– Кто тебе запрещает? Конечно, учись, смотри и отмечай, что тебе пригодится. Вот Николай Львов, побывав в Италии, кумиром, учителем своим сделал Палладио, а ты… решишь по-своему.

– Хорошо бы поглядеть святые места, Палестину, где был Иисус Христос и где начиналось христианство.

Граф отвечал благосклонно:

– Кто дал тебе такую мысль?

– Отец Платон Левшин.

– Этот – может, – еще более благосклонно заметил граф. – Образованный человек и священник, не то что большинство наших батюшек… Найдешь возможность, договоришься со всей кавалькадой – поезжай… А что касается начал христианства, то, дорогой мой, в Палестине, на древней земле, в одной из древних цивилизаций родились все три религии: христианство, мусульманство, иудаизм… А постройки тамошние, думаю, достойны великого зодчего. – И граф поднялся с кресла из-за кабинетного стола, уставленного какими-то старинными предметами.

Андрей поклонился и вышел.

Граф не сказал более ничего, однако именно тут нащупал лощеную бумагу, которая означала, что Андрей Воронихин с сего дня – вольноотпущенный!

…Английские напольные часы ударили два раза – то был назначенный час отъезда. Граф молча поднялся, и следом за ним остальные стали спускаться вниз.

На улице была редкостная для Петербурга погода – сияло солнце, лучи его отражались в лужах, в стеклах дворца, в оконцах карет. Двор был забит телегами, каретами, колымагами, лошадьми, все шумело и суетилось.

Начались объятия, поцелуи. Восторженные улыбки молодых мешались с печалью в глазах родителей.

Кареты заполнены, телеги готовы, форейтор дает знак!.. И лошади тронулись.

Обоз тронулся. Но долго еще граф Александр Сергеевич стоял возле подъезда, напряженно всматриваясь куда-то…

Затем вернулся в дом, сел в комнате возле камина, в любимое кресло. Здесь ему хорошо думалось.

Был он сухопар, элегантен, в свете – любезен и добродушен. К тому же известный дипломат, меценат, ведающий Академией художеств. Имя его знают не только в России, но и в Европе, он и титул-то получил от австрийской императрицы Марии Терезии. Ум, знатность, доброта – все есть, что еще человеку надобно? Увы! Если бы кто заглянул в его душу, обнаружил бы темные закоулки, запыленные углы, черные комнаты… Не дал ему Бог главного – счастья.

Первая жена уверяла, что у него есть «метрессы», незаконные дети. Граф не снисходил до выяснений – что ж такого? Дети – в порядке вещей, главное – не бросать их, помогать, ежели есть у них таланты, учить. Самым способным оказался Андрей, по прозвищу Воронок. Граф привязался к нему, возлагал большие надежды.

Строганову было уже под сорок, когда он женился на красавице Екатерине Трубецкой – той всего двадцать… Вена, Варшава, Париж… Сын Павлуша был очарователен, художник Грёз написал с него чудный портрет, они привезли его в Россию. Ах, лучше бы не возвращаться!..

Александр Сергеевич встал, поворошил поленья в камине и велел подать одежду: сюртук цвета бордо, камзол зеленого сукна, шейный платок, не забыл и трость. Было время его прогулки. Вдоль Мойки, к Неве – таков каждодневный моцион.

Нева текла тяжело, темно, медленно… Не такова ли и его жизнь? Роковая страсть отняла у него красавицу Трубецкую… В Петербурге супруги оказались в центре светской жизни, каждый вечер – в Зимнем дворце. Екатерина II к нему благоволила – балы, рауты… И всюду блистала его жена. Тут-то и произошла ее встреча с Иваном Корсаковым, она не просто поддалась чувству к красавчику, бывшему фавориту императрицы, – она бросилась в его объятия. Жестоки и несправедливы изгибы судьбы! Граф когда-то встал на сторону Екатерины в ее борьбе с Петром III, а тут бывший фаворит увел любимую супругу. Если бы она бросила лишь его! Она бессовестно оставила сына, Павлуша лишился матери… Императрица, правда, узнав обо всем, повелела «влюбленным грешникам» удалиться из столицы, жить в Москве, в имении Братцево. Отец всю свою любовь перенес на сына. Взял ему гувернера, либерально мыслящего, энергичного Жильбера Ромма… А еще – стал знаменитым коллекционером, отдался искусству; произведения, собранные им или подсказанные, украшали его дворец, Академию художеств, Зимний.

Черные воды Невы поднимали со дна души тяжелые воспоминания. Екатерина Трубецкая – крест его и мука. Граф подарил ей мир, полный роскоши и поклонения, он и теперь пересылает ей немалые суммы, но… Надеялся сегодня ее увидеть – увы!

Неужели это рок, месть судьбы? Но за что?.. С тех пор решил он более никогда не жениться, а взамен любви к женщине в нем поселилась любовь к искусству. Ах, Катя, Катя!..

Что ждет в Европе его любимого мальчика Попо? Не приведи Бог, влюбится столь же печально, как его отец. Париж – столица авантюр, соблазнов женских и прочих вольностей. Но там, в Европе, – фундаменты образования… Когда овладевать ими, как не в юные годы?

Павел, кузен Григорий Строганов, кузина Лиза, Андрей, которому граф подписал вольную, уезжали за границу… Бумага лежала в аккуратном виде в камзоле графа – он решил вручить ее перед их отъездом.

Когда супруга покидала мужа, она, забыв о деликатности, объявила прямо: «Прости, Александр, я полюбила другого и ухожу от тебя». О, чего стоили ему та ночь, те дни! Неужто так судьба мстила ему? Но за что?..

Строганов и не знал, что находился на том самом месте, где всего несколько часов назад стояла его любимая Катенька.

…Шли последние десятилетия восемнадцатого столетия.

Конец всякого века – время чрезвычайных событий, завершение, и как жаль, что это чудное, прелестное, загадочное и забавное столетие уходило! Это было время, давшее простор людям инициативным, с размахом, таким, как Потемкин, Орлов, Демидов, Строгановы…

Великий Петр открыл окно в Европу, но в это окно с каждым десятилетием все дружнее проникали сами европейцы. И, обласканные Россией, «прилеплялись» к ней, с увлечением строили дворцы, мосты, прекрасные архитектурные ансамбли.

Весь тот век – театр! Что-то театральное было в повседневной жизни, в политике, в балах и войнах. А какая любовь к эффектам! Однажды Потемкин выстроил корабли на Неве, возле Зимнего дворца, и велел не поднимать шторы на его окнах до той минуты, пока не войдет императрица, – и Екатерине предстали корабли на рейде. Довольный произведенным эффектом, Потемкин заметил: «Петр Великий создал флот, преемники его всё растеряли, а ныне он снова жив!»

А еще XVIII век можно назвать и дамским! Со всем отсюда вытекающим. Кокетство, интриги при дворе, слухи, сплетни, мелкие колкости – и дорогие наряды, украшения… И – самостоятельность, покорение страстям. Вот и мать Павлуши попала в их плен.

Мало кто тогда имел часы, понимал о времени, люди жили не по минутам, а по времени суток и умели наслаждаться каждым мгновением! Души умиротворял естественный, природный ритм: гулянья на Масленицу, рождественские ожидания, пасхальные приготовления, а еще – пост и говение, хлебопашество, сев, уборка…

И не было ничего механического. Была настоящая, искрометная жизнь! Кстати, это качество не давало русским «успокоиться» и в последующие времена. Рациональный отдых им не по душе, им дороги буйство, действия практические или – мечтание и покой.

Вечное движение, красота, кипучесть жизни (как пива, как браги) – это XVIII век!..

Старый граф сидел в кресле, у камина. Рядом с ним – двоюродный брат, барон. Сутулый, непрерывно кашляющий, тяжело дыша, граф повторял слова, которыми тот напутствовал уезжавших: «Учитесь, набирайтесь ума… Европа и Азия вместе – сие есть наша Россия. Она – как диковинный зверь, динозавр: голова лежит чуть ли не возле Парижа, а тело и хвост – за Уралом, в Сибири»…

Побыв недолго с бароном, граф удалился в Физический кабинет. Взял свой ларец, открыл его и стал неспешно перебирать драгоценные сокровища. Не золото и бриллианты, а камни и статуэтки из Древней Греции, раковины из Месопотамии, фигурки из Древнего Египта… Фаянсовая тарелочка с женским профилем… Синяя кошка, поджавшая хвост… Головка Нефертити… Золотой скарабей.

Скарабей – священный жук Египта. Он откладывает яйца в навозный шарик и, перебирая лапками, тащит его в гору, хотя шарик в десятки раз тяжелее его. Жук-трудяга, старатель… Их делали из обожженной глины, с глазурью, из бирюзы, а этот сотворил кто-то из золота.

Граф провел пальцем по его гладкой спинке, ощутив среднюю, раздвоенную линию, – и не без сожаления положил обратно.

Строганов напоминал в тот час короля заморского острова…

В эту минуту дверь приоткрылась и показалась голова Григория Строганова, барона. Граф вскочил: «Сюда нельзя! Нельзя! Здесь заседание масонской ложи, а ты противник, тебе здесь не место». Темпераментный барон возмутился, пожал плечами и выскочил, как будто сзади услышал выстрел. Он был человек гордый и считал, что его место рядом с графом. А что же он сделал дальше? Григорий выскочил во двор, открыл конюшню, извлек двух самых сильных черных коней, кучеру велел запрячь их. Они вышли на дорогу, и барон что есть силы ударил хлыстом по мостовой и крикнул: «Сейчас же немедленно едем к себе на Урал, к матушке, к моим братьям и сестрам, нет места мне в доме его сиятельства!» Долго после этого никто не видел и никто не знал, где находится Григорий Строганов.