Текст книги "Война на Кавказе. Перелом. Мемуары командира артиллерийского дивизиона горных егерей. 1942–1943"

Давка на мосту

Не буду докучать читателю описаниями многочисленных, но довольно-таки однообразных боев в ходе преследования неприятеля. Нашему мощному напору в куда меньшей степени противодействовало сопротивление врага, чем многочисленные мелкие реки, мосты через которые были взорваны. Наши саперы приспособились быстро возводить переправы, тем не менее перед каждой из них всегда скапливалось громадное количество войск: танки, егеря, моторизованная и на конной тяге артиллерия – причем все перемешивались друг с другом, и, к нашему счастью, полное господство наших люфтваффе в воздухе не позволяло вражеской авиации атаковать эти скопления войск.

Перед одной из таких переправ наш генерал, командующий корпусом, когда весь корпус приближался к очередной реке, занял со своим штабом позицию на придорожном холме, чтобы провести смотр своих частей. Каждый командир при прохождении своей части должен был рапортовать. Когда подошла моя очередь рапортовать, генерал нахмурился и строго посмотрел на меня через свой монокль:

– Вы – командир, имеющий самых плохих лошадей. Все другие командиры докладывают: состояние лошадей хорошее. Только в ваших донесениях все время повторяется: состояние лошадей плохое. Как так происходит, что вы имеет самых плохих лошадей во всем корпусе?

– Состояние моих лошадей не хуже, чем в других подразделениях, господин генерал.

– Итак, они тоже в хорошем состоянии.

– Никак нет, господин генерал, у других они тоже плохи.

Начальник штаба налился краской. Генерал пробормотал нечто невразумительное и недовольным кивком велел мне удалиться.

Мой уже забеспокоившийся и несколько озабоченный адъютант, который всегда чувствовал себя не в своей тарелке, когда мы выглядели не лучшим образом, зашептал мне:

– Я ведь предупреждал господина майора, что не следует направлять такие донесения. И не следовало таким образом – да простит мне господин майор мою критику – так отвечать командиру корпуса. Теперь у нас с ним отношения навсегда испорчены.

– Мне только остается позавидовать его внешности. Я не раз об этом думал. Мне такой облик военного весьма импонирует: отличная выправка, монокль, вся внешность офицера бывшей австрийской армии. Подобные воины воспринимают других тоже по внешности.

– Но он будет теперь чувствовать себя в неудобном положении.

– Слава богу. Ненавижу подобных вышестоящих красавчиков.

Когда мост был готов, по нему первыми должны были пройти танки. Сразу же за ними устремился и их моторизованный обоз. Поэтому горнострелковые и егерские (легкопехотные) дивизии так долго ждали своей очереди на переправу, что им едва ли удалось бы догнать танковую армию. Для устранения этой ситуации обе стороны стали поочередно уступать друг другу приоритетное право на прохождение. Когда однажды я уже находился на мосту, пропустив вперед свои подразделения, то напрасно ждал, пока подтянутся следующие части. Поэтому я быстро дал задний ход и стал свидетелем ожесточенной перепалки между транспортниками танковой армии и ездовыми конной артиллерии. Противоборствующие стороны, танковый капитан и пожилой обер-лейтенант моей части, яростно оспаривали друг у друга право проезда по мосту. Танковый капитан, вытянувшийся передо мной, когда я приблизился к ним, недовольно пробурчал:

– Мне совершенно все равно, есть ли у вас преимущественное право проезда. Я здесь старший по званию и приказываю вам пропустить мои танки.

– Одну минуту, – возразил на это я. – Положение несколько изменилось. Теперь здесь старший по званию я и приказываю вам пропустить батарею. Вам ясно?

– Так точно, господин майор!

– Что ж, по крайней мере, в этом мы едины. Будь благословен принцип старшинства по званию!

Культура?.. Культура!

Германская военная машина, громыхая и лязгая, катилась к Дону. В ходе этого движения, рассматривая расстилающуюся перед нами местность, мы открыли для себя идиллию из далекого прошлого. Северский Донец, стремящийся к Дону, протекал, по крайней мере на довольно значительном отрезке, вдоль значительного уступа местности. Его правый берег был высоким и обрывистым, а левый – низким и плоским. Там, где мы в данный момент находились, этот уступ местности отходил от реки на некоторое расстояние. Здесь имелись небольшие многочисленные спуски, фруктовые сады и тропинки, покрытые деревьями и заросшие густым кустарником. Когда мы пересекали один такой участок, то всеми нами овладело чувство, что мы идем по давно заброшенному парку. Наконец мы остановились перед домом, какие мне в России доводилось видеть всего несколько раз. Он явно нес следы давно канувшего в Лету стиля, но имел безусловно «барскую» внешность и был построен из дерева в совершенно чуждой для нас манере, с большими окнами, верандами и балконами. Наше удивление еще более возросло, когда на расстоянии примерно ста метров справа и слева от главного здания мы обнаружили еще два строения примерно в том же стиле. Все три здания тонули в густой зелени. Лишь с их веранд вдалеке можно было различить величавое течение Дона. Все комнаты были пусты, полы покрывал толстый слой пыли. Лишь в одной из комнат, которая в былые времена явно была салоном, мы обнаружили старый красный бархатный диван с позолоченными ножками. В парке еще оставались фонтаны – Версаль в миниатюре. Чаша одного из фонтанов находилась еще в полном порядке и была до краев заполнена кристально чистой водой. Она послужила мне в качестве ванны.

К вечеру наши ординарцы организовали большой ужин, позаботившись о столе, стульях и прежде всего о водке. Я пригласил офицеров нашего дивизиона на дружескую вечеринку. Стоял идиллический теплый летний вечер. В серебристом свете луны тонули заросли парка и далекое течение Дона.

Старший врач Нитман, самый тонко чувствующий офицер из нашего круга, сказал:

– Господин майор, вы так печальны, точно вами овладела тоска по родине.

– Есть нечто такое, мой дорогой, но только не по родине, но по добрым старым временам.

Вам не кажется, что мы словно пришли в гости в былые, царские времена? И должны теперь вести себя, как подобало благородным господам в то время, прогуливаться верхом на кровных лошадях, охотиться с борзыми и общаться с прекрасными дамами в летних вечерних одеяниях? Не приходила ли вам в голову хоть однажды мысль, что раньше Россия выглядела совсем по-другому, чем теперь? Раньше, должно быть, имелось куда больше таких уютных мест, от которых ныне остались единицы. Да и они уже изменились так, что надо напрячь память, чтобы вспомнить, как они выглядели раньше. И ради чего все это было уничтожено? Неужели ради крестьян, которые после вступления в колхоз получили полгектара земли, корову и пяток овец? Угнетение их прежними владельцами земли было совершенно безобидной мерой по сравнению с террором большевиков. Что об этом думает прежнее крестьянское поколение, становится ясно только тогда, когда эти старые земледельцы при нашем появлении надевают свои папахи царских времен, которые они где-то заботливо прятали как самое ценное свое достояние. Как и этот старый парк с домами из прошлого, который неизвестно почему был пощажен и который представляется мне каким-то наследием старины. Возможно, мир и будет улучшен, но такая красота при этом исчезнет. У нас это идет не столь радикально, но мы все же медленно движемся в этом направлении.

– Хайль Гитлер! – завершил мою сентенцию Нитман и осушил свою кружку.

В ходе нашего нынешнего наступления мы в третий раз форсировали Северский Донец – на этот раз с левого на правый берег – и подошли к Дону, миновав Новочеркасск. Это место было немного ниже впадения Маныча, левого притока, который выше своим разливом образует озеро Маныч, протянувшееся с востока на запад в степях между Каспийским и Азовским морями. Русские также пересекли Дон на этом участке и бросили по эту сторону реки неслыханное количество военной техники и боеприпасов. Нам оставалось только удивляться, почему штабы нашей дивизии, которые разрабатывали наше форсирование реки, не подверглись вражескому обстрелу с противоположного берега реки. Лишь отдельные германские летчики, которые еще не вошли в курс обстановки, производили бомбометание по брошенной технике. У нас же сложилось впечатление, что враг уже успел оставить также и противоположный берег реки. Так, собственно, оно и оказалось. Мы, однако, не предвидели, что он хотел заманить нас в засаду.

Дивизия переправилась через реку на десантных понтонах и прошла некоторое расстояние от берега реки вперед. Но во время первой же ночевки мы оказались со всех сторон в воде. Русские открыли шлюзы на Маныче, и вода хлынула с расположенного на возвышенности озера в низину. Наши войска были вынуждены отступать. Это было бегство от наводнения. Когда наши части снова вернулись к Дону, колеса орудий уже были в воде по самые оси. Несмотря на это, все же удалось переправить на противоположный берег Дона на паромах и понтонах весь личный состав, лошадей и снаряжение.

Совершив несколько дневных переходов вверх по течению Дона, дивизия все же переправилась по наведенному понтонному мосту на противоположный берег Дона во второй раз.

Падение боеспособности?

Итак, мы двигались в уже ставшем нам привычном темпе к Манычу. Ефрейтор моего штаба написал своей бабушке письмо в Мюнхен:

«Где мы находимся, я не могу тебе сообщить. Но ты вполне можешь понять это, если внимательно читаешь сводки командования вермахта. Мы продолжаем двигаться вперед. Нас окружает благодатная местность. Злаки на полях вырастают метра на три в высоту. Здесь впервые понимаешь, какая же все-таки в Германии бедная почва. Но здесь измученные солдаты ничего не получают от этой плодородной земли. Нам достается только самая тяжелая доля: шагать, шагать и шагать. Между маршами мы время от времени сражаемся, но потом снова шагаем. При этом солнце так палит с небес, что порой нам кажется, будто мы попали в Африку. Мы уже давно отвыкли надевать наши гимнастерки и кители, а наши рубахи и майки не просыхают от пота. На всех дорогах лежит толстый слой пыли, так что нам постоянно приходится как можно выше поднимать ноги и все же целый день дышать этой пылью. Когда нам удается присоединиться к какой-нибудь моторизованной части, это помогает ненамного. Горло постоянно саднит от жажды, нам кажется, что мы от нее умрем все. Наши фляжки пусты. Все время мы думаем только об одном: когда же следующий привал? Когда же раздастся желанная команда: «Разобрать кофе!»? Но мы, телефонисты штаба, двигаемся далеко впереди основных подразделений, и полевые кухни постоянно отстают от нас. Тогда нам приходится бежать назад на пару километров, а когда прибегаем, то кашевар нам заявляет: «Весь кофе уже закончился!» – и нам приходится рысцой возвращаться, чтобы успеть занять свое место во главе колонны.

Мы шагаем днем и ночью. Привал иногда устраиваем только под утро, а порой и вечером. Едва мы приляжем вздремнуть, как нас снова поднимают. А там все начинается сначала: маршировать и маршировать. И это при том, что многие больны: страдают поносом или лихорадкой, а то и тем и другим. Мы все так смертельно устали, что мечтаем только об одном: упасть на дороге и так и лежать. Однако унтер-офицеры не перестают подгонять нас: «Вперед, вперед! Кто отстанет, будет расстрелян». Когда тебе уже кажется, что на сегодня более чем достаточно переходов, когда больше не чувствуешь под собой ног, вдруг начинается перестрелка, и пули свистят над нашими головами, а вахмистр орет: «Установить связь!» Тогда приходится закидывать на спину тяжеленные катушки с кабелем и бежать вперед. Правда, у нас есть конные телефонисты. Но лошадям приходится еще хуже, чем нам, и их постоянно используют в обозе.

Когда начинается перестрелка, мы постоянно несем потери. Вокруг нас более чем достаточно русских, которые ведут по нам огонь. Но немцев становится все меньше, а русских все больше. Постоянно спрашиваешь себя: сколько это будет еще так продолжаться? И еще я спрашиваю себя, доведется ли мне еще увидеть родину, или я однажды сгину где-нибудь здесь в пыли, как уже сгинуло так много моих товарищей.

Письмо вышло у меня куда как длинное. Но у нас сегодня спокойный день, я постараюсь улучить несколько минут, чтобы написать, как все обстоит на самом деле, дабы вы на далекой родине могли представить себе истинное положение дел здесь».

Это письмо было перехвачено военной цензурой и несколько недель спустя, когда мы уже подошли к Кавказу, переслано мне мюнхенским гестапо. В сопроводительном письме мне предлагалось тотчас же возбудить дело по обвинению в падении боеспособности либо дать автору письма продолжить службу, постоянно держа его под строгим наблюдением. Я, естественно, отказался возбуждать дело, поскольку автор письма был одним из самых лучших и отважных солдат моего штаба. В последующем он с преизрядным писательским талантом отразил все происходившее с нашим подразделением. Для возбуждения обвинения или дальнейшего наблюдения за ним больше не было никакого основания.

В степи

Подойдя к Манычу, нам пришлось ждать полсуток, пока саперы закончат строительство моста. Около него опять постепенно собралось целое столпотворение, и тут появилась русская авиация. Я находился как раз вместе с офицерами моего штаба и командиром батареи, когда упали и разорвались первые бомбы. Все одновременно бросились в какую-то большую канаву, на которую до этого никто не обращал никакого внимания, но которая теперь сослужила отличную службу в качестве укрытия. Когда налет миновал и я стал выбираться из канавы, то тотчас же понял, что наше укрытие оказалось туалетом и что мы все по колено, а кое-кто и на четвереньках расположились в густой массе цвета шоколада. Мы тут же со всех ног кинулись к реке, чтобы привести свои мундиры в порядок. Кто хочет избежать смерти, тому не следует быть особо разборчивым в местах, где он может спрятаться. Стоя на берегу реки, я приводил свой мундир в порядок и скалил зубы на немудреные шутки своих коллег.

По эту сторону Маныча какие-то шутники установили щит, на котором было написано, что мы теперь ступаем на землю Азии. (Действительно, географическая граница Европы и Азии проходит по Кумо-Манычской впадине. – Ред.) Таким образом, также и в этой войне мы становимся «солдатами-азиатами». Окружающее нас пространство и климат и в самом деле вполне соответствовали этому определению.

Под нашими ногами еще были черноземы, тянувшиеся от Украины вплоть до западной части перешейка между Каспийским и Черным морями. В этих краях возделывали пшеницу. Однако сейчас пшеница была уже убрана. Вместо нее мы порой многими километрами маршировали вдоль громадных полей подсолнечника, что было довольно жутко, поскольку теперь русские солдаты поодиночке или небольшими отрядами предпринимали нападения на маленькие группы проходящих немцев, а потом просто пропадали в плотных джунглях этих высоких зарослей. Точно такое же происходило и когда мы миновали кукурузные поля, так что мы только облегченно вздыхали, когда то или иное поле заканчивалось и мы выходили на степной простор. Приходилось нам видеть и многочисленные табачные поля, а также посадки каких-то удивительных растений, которые никто из нас не узнавал.

Однажды мы целый день шагали степью. Ближе к вечеру мы решили расположиться на отдых в каком-то казачьем селе. Вместе с моим адъютантом и Хайном я решил проехаться немного дальше, чтобы решить, где следует расположить на ночь караулы. В какое-то мгновение меня привлек степной пейзаж, как будто в моих жилах взыграла кровь моих далеких предков-бродяг. (Степи и лесостепи между Днепром и Алтаем – прародина всех индоевропейцев, в т. ч. германцев и славян. – Ред.)

– Хайн, проедем-ка еще в этом направлении.

– Но там ведь только одна бесконечная степь.

– Именно поэтому.

Какие-то отдаленные природные формы как бы говорили нам нечто удивительное. Они не были такими уж прекрасными – нам приходилось видеть и поинтереснее, – но, приблизившись к ним, мы словно вдыхали воздух вечности. Особое величие им придавали еще и далекие отроги могучих гор и белевших на них ледников, море – и степь. Словно мы стояли посреди морского простора, откуда нам открывался свободный взгляд на все четыре стороны горизонта. Металлически-голубым куполом над нами возвышалось небо, и на метровых колосьях ковыля, в котором тонули наши сапоги, тоже лежал стальной отблеск. Когда налетел легкий ветерок, по ковыльной степи ходили легкие волны. В остальном же царила неподвижность первозданной Вечности.

В стороне от дороги паслись примерно двадцать лошадей. По своим повадкам они напоминали не домашних лошадей, но выросших на степном приволье. Все-таки лошадь является степным животным. Они были сильны и хорошо сложены, ничем не напоминая обыкновенных хилых русских лошадей. Они вскинули головы, прянули ушами и стали с любопытством осматриваться по сторонам. Мы вышли из вездехода и стали медленно подкрадываться к ним. При этом нам пришлось испытать на себе остроту колосьев степных трав, которые своими кантами буквально резали нам руки.

– Да, не часто увидишь таких серых красавцев, – сказал я. – Великолепные скакуны. Неужели нам не удастся поймать хотя бы одного?

– По крайней мере, попытаемся.

Сначала мы решили попробовать приманить к себе этих лошадей. Но когда мы приблизились к ним метров на тридцать, их вожак поднялся на дыбы и пустился в галоп. Вся остальная группа последовала за ним. Для сердца прирожденного всадника не существует зрелища краше беззаботно несущегося по степи коня. Отдалившись от нас, они образовали полукруг с несколько большими, чем раньше, расстояниями между собой и продолжали пастись. Мы снова предприняли попытку окружить их. Надо сказать, что это довольно трудно проделать, когда загонщиков всего три человека. Лошади и на этот раз своевременно отбежали от нас. Они никогда не удалялись от нас очень далеко, но все это выглядело так, будто они надеялись получить от нас что-то лучшее. Мы уже обливались потом и, стоя совсем близко с лошадьми, спешно советовались о том, что нам предпринимать дальше, как услышали выстрел и пуля просвистела где-то невдалеке от наших голов. От звука выстрела лошади тут же пустились вскачь. Просто удивительно, как человек инстинктивно поступает в такие мгновения. Никто из нас не бросился на землю и вообще сделал вид, что он совершенно не заметил этого выстрела. Мы все трое принялись осматривать степь. Стрелка нигде не было видно.

– Да, этого парня так просто не разглядишь, – сказал мой адъютант.

– Он спрятался где-то в траве и все это время высматривал нас.

– Черт побери! Да ни у кого из нас нет при себе оружия!

– Так точно, господин майор, – подтвердил Хайн. – Все пистолеты остались в вездеходе, а карабины я оставил в лагере. Я просто не мог себе представить, что господину майору захочется пуститься в приключения.

– А если вокруг нас есть еще советские солдаты?

– Навряд ли, это, скорее всего, какой-нибудь сын степей, который пасет своих лошадей. Он просто хочет отпугнуть нас, а не устраивать за нами погоню.

– Ладно, тогда давайте достойно отступим, но так, словно мы даже не заметили его выстрела. Пусть этот сын степей не думает, что он заставил нас пуститься в бегство. Он же видит, что у нас совсем нет оружия, и мог бы перестрелять всех поодиночке. Ясно, что он не охотится на немцев, а просто стережет лошадей.

Мы невозмутимо вернулись к своему вездеходу и двинулись в село. Таким стало мое первое знакомство со степью. Воспоминание о нем навсегда останется в моей памяти, как и то впечатление из моего детства, когда я впервые увидел море.

Мы становимся горной артиллерией

Наконец-то мы оказались в плодородной Прикубанской низменности. Здесь, на одном из переходов вскоре после закончившегося боя, офицер для поручений передал нам приказ, согласно которому мы должны были свернуть к следующему, расположенному невдалеке от трассы нашего марша селению, с тем чтобы заменить там наши гаубицы на горные орудия, а наших упряжных лошадей на мулов и получить вьючные седла и прочее горное снаряжение.

– Начальство что, перегрелось на солнце? – спросил я. – Откуда возьмется вся эта ерунда? Или, может быть, все это для нас приготовили русские, чтобы мы могли их быстрее преследовать на Кавказе?

– Все это уже здесь, прибыло с колонной грузовиков под прикрытием танков.

– Черт возьми! Вот это организация!

И я лично отправился к командиру дивизии.

– Вам дается теперь совершенно новое задание – специализироваться в качестве горной артиллерии, – начал генерал. – Сколько времени вам потребуется на перевооружение?

– Включая переобучение – четырнадцать дней.

– И речи быть не может. В этом случае вы не сможете нас догнать.

– Господин генерал, но в горах темп продвижения сам по себе замедляется.

– Я не могу лишиться необходимой части. Два дня!

– В самом крайнем случае восемь дней! Необходимо подогнать все вьючные седла и прежде всего натренировать людей. Кроме нас, четырех офицеров из Гармиша, ни один человек раньше не видел гор и не имеет никакого понятия о горной артиллерии.

– Тогда четыре дня.

– Никак нет, господин генерал, это действительно совершенно невозможно. Восемь дней.

После нескольких таких этапов переговоров, проведенных в духе иудейского синедриона, мы согласовали время подготовки – шесть дней.

Если мы и были удивлены точностью обменных поставок, то, с другой стороны, их продолжительности оставалось только ужасаться. И опять здесь проявилось совершенное различие в основательности всей подготовки к Первой и Второй мировым войнам. В ходе Первой мировой войны мне приходилось осуществлять переоснащения дивизиона горной артиллерии: в январе 1915 года зимними техникой и снаряжением для боев в Карпатах (кровопролитная Карпатская наступательная операция русской армии проводилась 10 (23) января – 11 (24) апреля 1915 г. с целью вторжения в Венгрию и вывода Австро-Венгрии из войны. В итоге русские войска потеряли около 1 млн чел. убитыми, ранеными и пропавшими без вести (противник около 800 тыс. чел.), но цели не достигли. – Ред.), летом 1915 года высокогорным снаряжением для Альпийского корпуса, весной 1916 года летним снаряжением для Македонии и весной 1918 года походным снаряжением для Палестины. Каждое это переоснащение было продумано во всех мельчайших деталях. Все было предусмотрено до мельчайших подробностей, так что нам потребовались, перемещаясь в Турцию, пятьдесят семь запряженных волами упряжек, чтобы перевезти все снаряжение.

В ходе этой войны все изменилось с точностью до наоборот. Теперь солдатам приходилось воевать в простых солдатских сапогах, так называемых «берцах», без какого-либо дополнительного утепления и оснащения и в до смешного тонких плащ-палатках даже в продуваемых всеми ветрами горах Норвегии и дожидаться, трясясь от холода, сбора зимней одежды по всей Германии, в результате чего сотни здоровых молодых людей возвращались домой с отмороженными руками и ногами. И ныне мы ожидали пригодных для транспорта в горах тягловых мулов, отличных горных орудий образца 1936 года[13]13
  Калибра 75 мм.


[Закрыть] и соответствующих вьючных седел для их перевозки. Но в комплекте поставки отсутствовали приспособления для закрепления отдельных орудийных элементов. Передние и задние элементы вьючных седел представляли собой конструкции чехословацкого производства и не соответствовали поставленному типу орудия. Одного этого обстоятельства хватало, чтобы снизить боеспособность нашего дивизиона. Кроме этого, были и еще многочисленные нестыковки. Так, для каждой горной батареи отсутствовал совершенно необходимый для ее установки саперный комплект, зато вместо него имелся набор из пилы, четырех кирок и некоторого числа лопат.

Нам приходилось обходиться тем, что имелось в комплектах поставки, и каким-то образом возмещать отсутствующее. Я отправил одного из офицеров в 1-ю горнострелковую дивизию, чтобы он раздобыл там опору для вьючного седла. Мы, используя ее как образец, изготовили в походной мастерской с помощью всех слесарей и кузнецов такие опоры для каждого из пятидесяти шести вьючных седел под горные орудия, а также несколько штук про запас.

Таким же образом импровизированные шорники и сапожники переделывали передние и задние элементы для вьючных седел. Здесь имелись свои сложности. Подгонка вьючных седел на мулов требовала опыта, которым, кроме меня, обладали только четыре офицера горной артиллерии. Поэтому мы все четверо целыми днями возились с различными инструментами. Остальных офицеров и унтер-офицеров я задействовал на занятиях по стрельбе в горных условиях и тактике войны в горах, в то время как имеющие опыт горной войны четыре офицера формировали команды орудий. Артиллеристы столь ревностно изучали материальную часть, что каждый вечер уходили в свои места расквартирования вместе с орудиями и там их снова разбирали и собирали.

Уже через три дня нас посетил генерал, командовавший корпусом. Он, некогда сам горный артиллерист, особо выказал восхищение учебным стендом для обучения стрельбе в горах. Хочу надеяться, что после этого он запомнил меня не только как командира с самыми плохими лошадьми.

Несмотря на напряженную работу, жили мы совсем даже неплохо. Наше гостеприимное селение тонуло в тени фруктовых садов и цветущих акаций. Хаты в нем были выстроены лучше и удобнее для жизни, чем на Украине. В них полы были из струганых досок, меблировка производила впечатление более богатой. Дом, в котором квартировал я, располагался ближе к окраине деревни. Тем не менее ночевал я не в комнате, а в палатке, перед которой стояли большой стол и стулья. Отсюда можно было наслаждаться широким видом на деревенский выгон, где местные казаки ежедневно тренировали своих лошадей. Из-за палящей жары я позволил своим людям ходить в одних только спортивных шортах и беговых туфлях – том самом одеянии, в котором мы обычно оставались на привалах во время длинных переходов. Так что теперь мы целыми днями ходили едва ли не полностью обнаженными и загорели до бронзового цвета кожи, напоминая индейцев. Среди колхозных производств была и куриная ферма. Так что яйцами и курятиной мы были обеспечены свыше меры, а кроме того, в изобилии фруктами и местной водкой.

В результате такого обжорства я схватил жестокий понос, после чего наш доктор Нитман предписал мне строжайшую диету. Уезжая на два дня в служебную командировку, он передал боксеру Хайну два мешочка – один с сухарями, а другой с овсяными хлопьями. Я не должен был ни в коем случае есть ничего другого и пить только чай. Однако Хайн все же не был чудовищем. Он и сам любил отменно поесть, а уж водки употреблял ничуть не меньше своего командира. Когда Нитман вернулся к вечеру следующего дня, я сидел за столом перед своей палаткой, уплетая уже наполовину съеденную утку, закусывая ее салатом из огурцов и запивая кружками водки. От этой картины Нитман пришел в ярость и устроил мне жестокий разнос. Я же ответил ему песней, не вполне складной, зато громкой, отбивая при этом такт кружкой:

 
Жизнь полна страхов, но человек отбрасывает их,
Если ничто больше не стоит его забот.
Он дерзко несется верхом навстречу судьбе.
И то, что не встретится ему сегодня, все же встретит его завтра.
 

Ровно через шесть дней мы снова двинулись в путь, на этот раз в качестве подразделения горной артиллерии, и догнали нашу дивизию уже в Майкопе. Город лежит на краю громадной лесной зоны, которая покрывает сначала еще довольно невысокие северные предгорья Западного Кавказа, а потом почти без просветов и сами горы. 1-я танковая армия, для которой здесь уже не было области применения, начала отходить назад. (С 15 августа перебрасывалась на восток – на моздокское направление. – Ред.) На этом участке фронта, где был возможен прорыв к перевалам Западного Кавказа, оставались обе горнострелковые дивизии и обе егерские дивизии (последняя из которых тоже получила вооружение и оснащение горнострелковой дивизии). Они были дислоцированы по большей части здесь и были готовы бросить свои передовые части навстречу врагу.