Текст книги "В серой зоне"

Четкого ответа мы не имели. Надо было копать глубже. Я надеялся, что мозговая активность Кевина – знак, крошечное послание, просьба о помощи. Надеялся, что он «заперт» в неподвижном теле, хочет выбраться, ждет, пока мы найдем его и освободим от мучений. Однако в то же время я содрогался при этой мысли. Мне было крайне неприятно думать, что Кевин действительно «заперт», знает, что мы его сканировали, а теперь тратим время на размышления, пытаясь понять, что же означает активность его мозга. В конце концов, если Кевин пребывал в сознании, он слышал все наши разговоры в его присутствии, знал, что мы пытаемся с ним связаться и что мы не представляем, как интерпретировать результат сканирования. Он, будто Робинзон, застрявший на необитаемом острове, грустно смотрел вслед кораблю, исчезающему за линией горизонта. Что, если мы лишь усугубили его страдания? Об этом я старался не думать.

Что бы ни испытывал Кевин, встреча с ним и установление контакта с его мозгом заставили меня вспомнить о Морин и задать себе вопрос: а нет ли в состоянии этих пациентов некоторых параллелей? Истоки их мозговых травм были, безусловно, очень разными, но в результате все эти люди оказались практически в одинаковом состоянии. Если Кевин «заперт» в своем теле, можно ли сказать то же самое о Морин?

* * *

А потом все изменилось. Спустя несколько месяцев уговоров и переговоров Вулфсон наконец приобрел функциональный магнитно-резонансный томограф (фМРТ). Эта замечательная технология, разработанная для использования на людях в начале девяностых годов двадцатого века, открыла совершенно новый мир возможностей и ускорила процесс изучения серой зоны.

Аппарат фМРТ использует иной технологический подход к изображению мозга, чем ПЭТ, однако результаты – обнаружение активности мозга, связанной с мыслями, чувствами и намерениями, – практически одинаковы. Кровь, несущая кислород в мозг, в магнитном поле ведет себя иначе, чем кровь, которая кислород уже доставила. Другими словами, оксигенированная кровь и деоксигенированная кровь имеют различные магнитные свойства. Более активные области мозга получают больше оксигенированной крови, и фМРТ-сканер может обнаружить это и точно определить очаги активности. В отличие от ПЭТ, фМРТ-сканирование никак не связано с «радиационной нагрузкой». Фактически МРТ вообще не оказывает вредного воздействия на организм, что делает доступным многократное сканирование пациентов. Когда вы получаете положительные результаты, можете, не останавливаясь, пытаться выяснить, что именно происходит. Не нужно откладывать дело в долгий ящик.

Технология фМРТ имеет и другие, еще более значительные преимущества. Например, контроль активности мозга секунда за секундой, а не в течение нескольких минут, как при ПЭТ-сканировании, что несет с собой замечательные перспективы. И одна из наиболее важных связана с исследованиями распознавания речи. Мозговые процессы, которые позволяют нам понять язык, работают в течение секунд, а не минут. Чтение и понимание страницы текста обычно занимает около минуты – столько же длится ПЭТ-сканирование. К тому времени, когда вы дойдете до конца страницы, ваш мозг расшифрует и поймет несколько разных предложений. Однако вы не дожидаетесь последней строчки, чтобы «переварить» содержание всей страницы. Да вы и не смогли бы этого сделать, даже если захотели бы.

Понимание языка – непрекращающийся процесс, и ваш мозг дробит страницу текста, распознавая смысл предложение за предложением. На самом деле, как мы скоро увидим, понимание смысла происходит на еще более низком уровне. Пока достаточно сказать, что размера фрагмента информации, который может быть исследован с помощью фМРТ, – его «временное разрешение», – хватает для распаковки того, как мы обрабатываем одиночные предложения. Временное разрешение ПЭТ-сканирования складывалось в минуты, а не в секунды. Иными словами, с помощью ПЭТ можно изучить, как мозг реагирует на целую страницу текста, в то время как фМРТ позволяет исследовать, как обрабатывается и понимается каждое предложение.

Для нас наличие фМРТ имело огромное значение, ведь мы пытались выяснить, что именно понимал Кевин во время сканирований. Возможно, он осознавал лишь основные идеи, суть происходящего, не видел деталей. Но что, если он все же мог вычленять из речи предложение за предложением, слово за словом?

* * *

Понимание речи нашего родного языка происходит обычно так легко, что мы не осознаем, насколько это сложный процесс. Мозг не только должен «узнать» все отдельные слова, но еще и извлечь значения этих слов из памяти и объединить их соответствующим образом, чтобы понять предложение.

Есть в нашей бочке меда и ложка дегтя: многие слова в большинстве языков неоднозначны. Омонимы имеют два значения, хотя одинаково пишутся и произносятся (например, слово «лук»). Омофоны имеют по два значения – эти слова одинаково произносятся, а пишутся по-разному («прут» и «пруд»). Чтобы понять простое предложение: «Мальчик увидел лук», надо заранее знать, о чем идет речь: увидел ли мальчик зеленый лук, огородное растение, или старинное оружие – боевой лук. Мозг решает такие задачи с помощью контекста, предыдущей и последующей информации, окружающей данное предложение. С помощью фМРТ можно увидеть, как наш мозг расшифровывает предложение вроде: «Мальчик увидел лук» буквально за миллисекунды.

Ингрид Джонсруд и ее коллеги использовали семантическую двусмысленность, чтобы попытаться понять, как здоровый мозг понимает речь. Они провели исследование на аппарате фМРТ, предлагая здоровым испытуемым прослушать предложения, в которых слова имели более одного значения, вроде известной шутки: «Косил косой косой косой». Также участников исследования попросили прослушать предложения, не содержащие двусмысленных слов, например: «Она записала все секреты в дневник». Хотя эти два типа предложений хорошо сочетаются по ряду психолингвистических параметров, гипотетически на расшифровку многозначных слов мозгу потребовалось бы больше усилий, чтобы выбрать верные значения исходя из контекста. В процессе раскодирования предложений с неоднозначными словами в левой височной коре и в нижней части обеих лобных долей увеличивалась активность нейронов, то есть мы увидели, что обе области мозга очень важны для понимания смысла разговорных предложений.

Нам эти данные весьма пригодились, когда мы рассматривали результаты ПЭТ-сканирования Кевина и размышляли, на каком уровне находится его способность воспринимать речь. Как выяснилось, простой эксперимент с многозначными и однозначными словами в предложениях показал, что мозг способен находить верное значение многозначного слова, соотнося его с контекстом. Получается, мы наблюдали работу мозга при восприятии языка на самом высоком уровне? Что же еще требуется для расшифровки речи? Есть ли другие вершины? Мы больше не говорили о восприятии языка в расплывчатом смысле общего, возможно автоматического, понимания, о связи между словом и его значением (известно, что «собака» – это своего рода «животное»). Теперь мы говорили о целых предложениях, целых неоднозначных предложениях, которые мозг обрабатывал следующим образом: извлекал из памяти множественные значения каждого слова, а затем выбирал соответствующее значение, основываясь на отношении каждого слова к контекстной информации, содержащейся в остальной части предложения.

Мы постепенно приходили к выводу, что понимание языка может стать ключом к сознанию – не в том смысле, что язык и есть сознание, а в том, что если человек способен понять язык в самом сложном его проявлении, то этот человек, скорее всего, находится в сознании. Философы могут утверждать, что преобразователи голосовой информации в текст, такие, как, например, программа «Сири», в некотором роде понимают язык, однако все, вероятно, согласятся, что «Сири» и подобные ей программы не осознают реальность. В ситуациях семантической двусмысленности, подобных описанной выше, именно машины (а не люди) терпят неудачу. Нил Армстронг и Базз Олдрин ходили по Луне почти пятьдесят лет назад, но лучшие умы на планете до сих пор, похоже, не в состоянии построить машину, которая будет безошибочно понимать человеческую речь.

Почему? Отчасти проблема заключается в том, что человеческая речь пронизана двусмысленностью, даже если отдельные слова в ней и не являются неоднозначными. Возьмем вот такое короткое предложение: «Он накормил ее кошачьей едой». Понять, кого именно накормили кошачьей едой – кошку или кого-то другого – без дальнейшей сопутствующей информации невозможно. Мозг рассматривает все слова и выражения в контексте и, опираясь на полученную информацию, делает выводы. Способны ли машины или программное обеспечение определить, что имеется в виду в каждом отдельном случае? К сожалению, нет (по крайней мере, в подавляющем большинстве случаев), потому что, в отличие от человека, машина не осведомлена о происходящем с вами в минуту речи или произошедшем, скажем, на прошлой неделе или в любой другой момент вашей жизни. Информация, которой вы (и только вы!) обладаете, обеспечивает контекст, и ваш мозг выбирает верное значение для простого, казалось бы, предложения.

Повторю еще раз: Ингрид и ее коллеги убедительно продемонстрировали, что две области мозга, одна на левой стороне и ближе к задней и нижней части височной коры, другая на нижней части лобных долей, важны для понимания смысла произносимых предложений. Именно эти участки мозга работают, расшифровывая двусмысленные выражения. Однако это еще не все. Большую роль в понимании речи играет и память. Мы постепенно отсеиваем возможные варианты значений слов и выбираем правильное. То есть для распознавания речи требуется одновременная работа нескольких отделов мозга.

В этом и заключается связь между языком и сознанием. Поскольку в понимание смысла языка вовлечено так много сложных когнитивных процессов, включая расшифровку отдельных слов, расшифровку контекста, извлечение информации из долгосрочной памяти, казалось правомерным предположить, что, если мозг показывает эффективное выполнение всех этих процессов, то он наверняка «в сознании». С помощью языка, человеческой речи, мы постепенно, один за другим, подбирали «строительные блоки», из которых, возможно, и состоит человеческое сознание.

* * *

Кевин стал первым пациентом, которого мы исследовали на фМРТ-сканере с применением поразительной новой технологии, оказавшей впоследствии столь важное влияние на развитие науки о серой зоне. Итак, на длинном желобе сканера виднелись лишь ноги Кевина в носках. Аппарат щелкнул и зажужжал. Потом выдал всплеск радиоволн и запищал (пожалуй, очень громко) пи… пи… пи. Начался наш первый эксперимент на фМРТ-сканере.

Кевин, вольно или невольно, принял участие в продвижении науки о серой зоне, с его помощью мы стремились понять, что же такое «находиться в сознании». Тем не менее мы не знали, принесет ли участие в нашем эксперименте пользу лично Кевину. Это сканирование стало важной частью решения головоломной задачи, однако мы были еще слишком далеки от того, чтобы помогать людям. Я утешал себя тем, что Кевин – один из многих кусочков мозаики, которые, сложившись в общую большую картину, непременно принесут ощутимую пользу другим пациентам в будущем.

Когда мы проигрывали Кевину предложения с многозначными словами, его височные доли загорались на экране так же ярко, как и у здоровых испытуемых. Благодаря предыдущим исследованиям мы знали, что сконцентрированная активность левого полушария у нижней и вблизи задней части мозга имеет важное значение для обработки смысла услышанных фраз. Несмотря на диагноз «вегетативное состояние», мозг Кевина активно работал, выбирал и интегрировал в контекст соответствующие значения слов, чтобы понять смысл сложных предложений, содержащих неоднозначные слова.

Ни один психолингвистический эксперимент подобного рода никогда прежде не проводился – набор сложных предложений вызвал у нашего испытуемого тончайшие изменения в тех областях мозга, что участвуют в самых высокоуровневых процессах понимания языка. Мозг Кевина, казалось, все еще обладал способностью обрабатывать неоднозначные предложения, чтобы расшифровать их смысл.

* * *

Спустя несколько месяцев после исследования Кевина на новом томографе я с волнением представлял наши результаты на собрании врачей и младшего медицинского персонала в Кембридже. Я чувствовал, что мы узнали о Кевине и других пациентах с тем же диагнозом нечто совершенно новое. Мы открывали новые горизонты. Однако ответ, который я получил от собравшихся, поверг меня в недоумение. Наших изысканий врачам оказалось недостаточно. Коллеги хотели, чтобы я, положа руку на сердце, объявил: «Результаты сканирования подтверждают, что Кевин определенно в сознании, он осознает реальность». Да, мы использовали сложные психологические стимулы, проводили исследования с помощью новейших технологий, считали себя очень умными, тем не менее факт оставался фактом: пока мы не предоставим неопровержимых доказательства того, что Кевин в сознании, никто нам не поверит. Даже не подумает поверить.

* * *

Не знаю, сказались ли мое разочарование после работы, которую мы провели с Кевином, и реакция медиков на результаты, только в 2004 году я решил: пора сделать перерыв. За год до описанных событий меня приглашали в Австралию, в Сидней, выступить с лекцией о функциях лобных долей мозга и болезни Паркинсона, и у меня появились друзья на психиатрическом факультете Университета Нового Южного Уэльса. Недавно они приобрели новый фМРТ-сканер и упрашивали меня вернуться на более длительный срок и помочь им в запуске программы диагностической визуализации.

Я ухватился за эту возможность и провел четыре великолепных месяца в Австралии. Снял квартиру неподалеку от пляжа Куджи, совсем рядом со знаменитым пляжем Бонди, где по золотому песку разгуливают красавцы и красавицы и всегда сияет солнце. Настоящий рай для британца. По утрам я ходил на пляж или гулял по тропинкам в скалах. В полном одиночестве. Времени на раздумья у меня имелось предостаточно.

С того дня, когда у Морин в мозгу лопнул сосуд, прошло восемь лет. А спустя год случилось несчастье с Кейт. Потом мы исследовали Дебби и Кевина. Дело Терри Шайво подходило к развязке – ей оставалось жить всего несколько месяцев. Мои научные интересы постепенно смещались от изучения функций лобных долей мозга и их связи с болезнью Паркинсона к новой области – исследованию сознания у пациентов, попавших в серую зону.

Игнорировать это новое направление я больше не мог. Складывалась захватывающая ситуация, даже некоторым странным образом соблазнительная – в научном плане, конечно. У визуализации мозга появилась конкретная цель. Теперь это была не наука ради науки. Вырисовывалась перспектива получить четкий результат, который принесет пользу людям. В частности, таким пациентам, как Морин. Как достичь этой цели, я пока не знал. Раньше после каждого эксперимента вместе с ответами мы получали и новые вопросы, не уступавшие в сложности заданным ранее.

Теперь же я не знал, какой вопрос пришло время задать и кому. Что дальше? Какие вопросы нам следовало ставить, чтобы продвинуться в нашем понимании серой зоны? Я пребывал в полной растерянности. И вдруг меня осенило – ответ лежал буквально под рукой. В двух, казалось бы, разных нитях моего исследования имелось много общего. Можно даже сказать, они были очень тесно связаны. Следующее направление поисков напрашивалось само собой. Просто я его пока не замечал.

7. Мир в твоей воле

Какой бы факел мы ни зажигали и какое бы пространство он ни освещал, всегда наш горизонт остается окутанным глубокой тьмой.

Артур Шопенгауэр

В последний раз я слышал о Кевине в 2005 году, спустя два года после того, как с ним случился инсульт. К тому времени его состояние стабилизировалось, из больницы Кевина перевели в специальный интернат, где о нем заботились, поскольку его диагноз – вегетативное состояние – остался неизменным. Интересно, знал ли Кевин, что мы пытались с ним связаться? Сотрудники интерната были в курсе наших выводов, но могли ли они изменить жизнь Кевина? Будут ли с ним обращаться иначе? Станут ли разговаривать с ним, думая, что он может их понять? Будут ли ему читать? Наверное, я никогда об этом не узнаю.

Примерно в то же время, когда мы сканировали Кевина, я работал с Аней Дав, одной из моих аспиранток, над другим проектом. Мы исследовали связь лобных долей мозга и памяти. Интуиция подсказывала, что лобные доли особенно важны в тех случаях, когда мы специально решаем что-то зафиксировать в памяти, говорим себе, что необходимо запомнить нечто жизненно важное. Лобные доли не участвуют в так называемых «автоматических» воспоминаниях, тех деталях и фактах, которые вы легко обретаете, с чем сталкиваетесь каждый день: какого цвета ваша машина или как пройти в ванную комнату в вашей квартире. Лобные доли вступают в игру в тех случаях, когда вы стремитесь запомнить номер телефона, адрес или список покупок – слишком короткий, чтобы записывать его на бумаге. Мне это различие представлялось очень важным для данной области исследования: нужно было показать, что по крайней мере у некоторых пациентов в вегетативном состоянии имелись признаки сознания, и эти пациенты демонстрировали не автоматические, бессознательные реакции на предложенные способы стимуляции, как утверждали наши оппоненты.

Пока я наблюдал за серферами на пляже Куджи, у меня в голове складывалась определенная картинка. Затем, в одно из тех мгновений вдохновения, которые возникают только тогда, когда их меньше всего ожидаешь, я понял: намерение и сознание неразрывно связаны; и если бы нам удалось продемонстрировать одно, то мы могли бы предположить наличие другого. К тому же намерение как форму познания мы уже изучали, исследуя связи между работой лобных долей головного мозга и памяти. Здесь требуется привести некоторые дополнительные пояснения.

Представьте, что вы блуждаете по художественной галерее. За час такой экскурсии вы увидите сотни картин: некоторые уникальны, другие сходны по цвету, сюжетам или стилю. Представьте, что вы запоминаете все увиденные картины, не прилагая к тому особых усилий. Гораздо позже, снова посетив ту же художественную галерею, вы, вероятно, узнаете некоторые картины, но не все. Некоторые покажутся знакомыми, однако вы не сможете с уверенностью сказать, видели ли их раньше. Хотя вам может показаться, что вы узнаете некоторые картины, на самом деле вы путаете их с другими изображениями, имеющими какое-то сходство.

Так же работает большинство воспоминаний; в мире слишком много информации, а жизнь – не экзамен для памяти, потому мы и не пытаемся запомнить каждый миг, прилагая сознательные усилия. Мы просто живем. Что-то остается в памяти, что-то нет. Как правило, там «застревает» нечто уникальное, не похожее на другие события и ощущения.

Это не значит, что мы бродим в тумане, ну, по крайней мере, не бо́льшую часть времени. Обычно у нас есть что-то вроде «луча внимания», который «высвечивает» самое важное, как называют это состояние нейроученые-когнитивисты. Все, что попадает в свет этого «луча», мы запоминаем, нравится нам оно или нет. Когда мы обращаем на что-то внимание, в нашем мозге формируется представление об этом предмете – активизируются скопления нейронов, которые вспыхивают в ответ на размер, форму, звук и другие характеристики. Каждый аспект того, что оказывается в нашем «луче внимания», включая его физические свойства, местоположение относительно других объектов и наши воспоминания о нем, «представлен» нейронными импульсами. Такова физиологическая основа внимания – перенос чего-то в физическом мире, например объекта в поле вашего зрения, на сеть нейронных импульсов в мозге. Поскольку конкретная сеть нейронов вспыхивает импульсами одновременно, вероятность того, что эти вспышки будут заложены в память, то есть создастся некое постоянное, стабильное представление о предмете, которое может быть восстановлено позднее, возрастает. Перефразируя известного канадского нейропсихолога двадцатого века Дональда Хебба, скажу: «Нейроны, которые вспыхивают вместе, объединяются в сеть». Хебб имел в виду, что каждый опыт, мысли, чувства и физические ощущения вызывают вспышки тысячи нейронов, – а они образуют нейронные сети, или «воспроизведение» этого опыта. С каждым повторением определенного опыта связи между нейронами укрепляются и «воспроизведение» становится все более «жестким», превращается в «память» в нашем мозге.

Данный тип памяти формирует воспоминания, над созданием которых вы ни секунды не трудились, (помните, как учили таблицу умножения?), и связан с височными долями мозга. Все это происходит относительно автоматически и вне нашего сознательного контроля. Психологи называют эту память памятью распознавания, потому что используем мы ее тогда, когда спонтанно «распознаем» нечто, испытанное ранее. Лобные доли мозга в процессе памяти распознавания не участвуют. Еще в те дни, когда мы жили с Морин и я работал в больнице Модсли, я доказал, что пациенты с сильными повреждениями лобных долей мозга в состоянии распознать картину, которую видели в прошлом, даже если они взглянули на нее лишь раз. С другой стороны, пациенты, перенесшие операции на височных долях мозга, не могли вспомнить картинку, увиденную всего несколько секунд назад. Лобные доли вступают в действие, когда мы действительно хотим вспомнить что-то конкретное, когда у нас есть сознательное желание сохранить что-то в памяти.

Причина, по которой мы по-разному запоминаем информацию, неясна, однако это чрезвычайно мощный механизм, и он, безусловно, крепко связан с сознанием. Если бы мы были в состоянии вспомнить только то, что запоминали с приложением усилий, нам пришлось бы нелегко. Представьте, что, впервые встретившись с тещей (или свекровью), вы забыли напомнить себе «записать в память» ее лицо. При следующей встрече вы не узнаете эту женщину, и вам наверняка станет неловко. Хорошо, что такие вещи наш мозг запоминает автоматически, без усилий. Ко всему прочему, большую часть информации, которая нам действительно может пригодиться, не приходится специально запоминать. Приятно сознавать, что уж тещу (или свекровь) вы наверняка узнаете при встрече, даже если не старались запомнить ее лицо.

С другой стороны, вы же не хотите, чтобы ваша память все время работала на автопилоте – вы ведь не против иметь некоторую способность решать, что именно вам важно запомнить. Если вы знакомитесь с тещей, а следом за ней вас представляют целой толпе двоюродных тетушек, которых вы никогда не видели, важно все же запомнить мать вашей жены, чтобы избежать порицания в будущем. Однако в такой ситуации «луча внимания» недостаточно. Нужно «включить» сознательное запоминание, активировать лобные доли мозга и приложить усилия, чтобы запомнить определенное лицо и имя. Вот тут-то и проявляет себя сознание.

Намерение, умышленное решение «записать» что-то в память, вместо того чтобы взглянуть и запомнить (или забыть), и является сознательным действием. Важная информация, будь то таблица умножения или имя тещи, непременно пригодится вам в будущем, а значит, стоит потратить время и энергию на ее запоминание, приложить сознательное усилие.

На пляже в Куджи я пришел к такой мысли: понимание того, закладывается ли память автоматически или намеренно, может быть ключом к проблеме – сознательны ли реакции в мозге пациента, находящегося в вегетативном состоянии. Если мы докажем, что нейронный ответ в мозге активируется по воле человека, то, без сомнения, такой человек находится в сознании. С другой же стороны, если ответ мозга формируется автоматически, то и человек, вероятно, не осознает происходящего.

Давайте вернемся к примеру с художественной галереей. Если вы блуждаете от экспоната к экспонату и хотите непременно запомнить одну из картин, вы принимаете сознательное решение запомнить эту картину и специально, осознавая данный процесс, «откладываете» ее в память. Позже, спустя, может быть, много лет, если вы снова окажетесь в той галерее, то вероятность узнать картину, которую вы запомнили сознательно, будет гораздо выше, чем если вы попытаетесь вспомнить остальные экспонаты. Почему? Потому что вы использовали ваши лобные доли, чтобы приписать особое значение конкретному произведению искусства, предприняли осознанную попытку его запомнить.

Тот же механизм памяти включается, когда вы запоминаете, где припарковали утром автомобиль – тут тоже работают лобные доли. Место на парковке вы запоминаете, выделяя для этого особый участок в рабочей памяти и удерживая его там до тех пор, пока это воспоминание больше не понадобится (например, до вечера, когда после рабочего дня вы заберете автомобиль со стоянки). Однако это верно и для долгосрочных воспоминаний: тех, к которым мы прибегаем при посещении художественной галереи или запоминая имя тещи. Если вы того пожелаете, ваши лобные доли укрепят след ваших воспоминаний, что увеличит шансы на успешное извлечение информации из памяти в дальнейшем.

А если требуется вычленить имя ближайшей родственницы (тещи или свекрови) из потока имен тетушек и двоюродных дядюшек, придется вводить в строй «тяжелую артиллерию», включать в работу особый участок мозга в средне-верхней области лобных долей – дорсолатеральную префронтальную кору. Эта область мозга хороша в индексации и каталогизации, – например, если вам перечислили множество имен и все они борются за ваше внимание, но лишь одному или двум вы желали бы придать особое значение (запомнить имя вашей свекрови). Данный отдел мозга также может выполнять другие особые функции, которые делают вычленение информации из памяти более точным (нравится ли свекрови, когда ее называют Джо или Жозефиной?). Кроме того, при особой необходимости возможно перераспределить «упрямые» воспоминания (например, если вы в течение тридцати лет были женаты на Салли, вероятно, вам потребуется приложить особые усилия и подключить дорсолатеральную префронтальную кору, дабы запомнить: вашу новую жену зовут Пенелопа). По всей видимости, это свойство является неотъемлемой частью причин эволюции лобных долей – мы получили дополнительный уровень контроля, дополнительное ощущение ответственности при принятии решений; человек диктует свою волю, чувствует себя личностью.

И нет ничего удивительного в том, что указанная область мозга связана также и с аспектами общего интеллекта (фактор G) и показателями на IQ-тестах. Наша способность рассуждать, решать сложные задачи и планировать будущее зависит от лобных долей. Эти важные когнитивные способности показывают, чего мы достигнем. Например, успехи в школе неоднократно связывали с результатами на g-тестировании. Возможно, результаты IQ-теста зависят от качества работы наших лобных долей, что, в свою очередь, показывает способность грамотно обрабатывать воспоминания именно таким образом, который принесет нам пользу в самых разных ситуациях. Однако изучить факты недостаточно – важно то, как вы их используете.

* * *

Сейчас я в мельчайших деталях могу рассказывать, как лобная кора и височные доли обрабатывают память, однако в 2004 году, когда мы с Аней работали над соответствующей проблемой, их взаимодействие не виделось мне таким ясным. Следуя традициям отдела, мы «воссоздали» художественную галерею при проведении исследования на фМРТ-сканере. Группе здоровых добровольцев-испытуемых мы показали во время сканирования сотни неизвестных картин – выбрали те, которые участники исследования почти наверняка не видели раньше и потому не могли бы вспомнить, обратившись к прежнему опыту. Время от времени мы давали участникам эксперимента задание приложить особые усилия, чтобы запомнить конкретное произведение искусства. Остальные картины мы их запоминать не просили.

Наша гипотеза получила подтверждение. Когда испытуемые просто смотрели на картины, не получая инструкций запомнить изображение, височные доли у них работали, а в лобной коре особой активности не наблюдалось. Некоторые из картин испытуемые вспомнили, другие – нет. При получении же инструкций запомнить определенную картину у испытуемых наблюдалось усиление активности в лобной доле головного мозга, как мы и предсказывали, а в височной доле активность не возрастала.

Что еще важнее, отмеченные произведения искусства испытуемые после сканирования запомнили гораздо лучше всех прочих. Это было интересно само по себе и сказало свое негромкое слово в научной литературе по функциям лобных долей мозга, когда мы с Аней два года спустя опубликовали статью о результатах исследования в журнале Neuroimage. Тогда, в 2004-м, на австралийском пляже я уже знал об этих результатах, и данные по Кевину и сканированию его мозга приобрели совершенно иное значение.

Я понял, что, поскольку единственная разница между состояниями, приводящими к активности лобных долей мозга, и теми, которые к ней не приводили, заключалась лишь в следовании испытуемыми инструкций, данных перед показом каждой картины; активность мозга должна отражать намерения добровольца (которые возникали на основе полученной инструкции), а не какое-то измененное свойство внешнего мира. То есть картины, которые участников попросили запомнить (и которые впоследствии они с бо́льшим успехом вспоминали), и те, относительно которых они не получали указаний, никак внешне не различались. Их не было проще запомнить. Единственное отличие – поведение участников эксперимента при виде картин: испытуемые пытались их запомнить, то есть действовали сознательно, намеренно и по своей воле.

Может показаться, что я хитрю и решение запоминать или не запоминать картину принималось на основании просьб. Это правда, но лишь частично.

Вернемся к нашей художественной галерее. Представьте, что я попросил вас выбрать картину – любую, какую захотите – и как можно лучше ее запомнить. Я дал вам четкое указание, как в эксперименте, который мы провели в фМРТ-сканере. А вот насколько вы последуете моим инструкциям? Приложите ли усилия, чтобы выбрать всего одну конкретную картину и запомнить ее? Может, и нет, и по самым разным причинам. Что, если вы засмотритесь на прекрасные произведения искусства и забудете о моей просьбе? Или просто решите не подчиняться? Я дал вам инструкции, однако вы предпочли их проигнорировать. Ведь совсем не сложно побродить по художественной галерее, не прилагая особых усилий, чтобы запомнить любую картину по своему выбору, даже если вас попросили сделать именно это. Можно давать инструкции испытуемым во время эксперимента, однако выполнят они их только по собственной воле. Сознательно. Они могут бессознательно забыть об указании и не последовать ему, но если они выполняют инструкцию, то это сознательный акт, намерение, действие субъективной воли. Точно такое же, как решение приложить усилия, чтобы запомнить имя тещи в потоке имен двоюродных тетушек и дальних родственниц – само собой это не происходит. Необходимо принять соответствующее решение.