Текст книги "Жена Тони"

– Все хотят «паккард».

– Знаю! Мечта, а не машина! – Черил крепко сжала руку Саверио.

– Поздравляю. – Саверио почувствовал, как у него заныло сердце.

– С тобой все в порядке, Саверио? По-моему, ты действительно заболел.

– Возможно.

– Мне ужасно жаль. Может, послать моего брата за «Бриоски»?[4]4
  «Бриоски» – патентованное средство от изжоги и диспепсии на основе пищевой соды.


[Закрыть]

– Нет-нет, сейчас мне станет лучше. Просто надо сесть.

Саверио вернулся на свое место на скамье. Черил села рядом с ним.

– Нам с тобой вовсе необязательно выступать дуэтом. Я могу спеть и с Констанцией. Да ты совсем позеленел! Может, приляжешь в ризнице, пока тебе не станет лучше? Святому отцу случается там прикорнуть между службами.

– Черил, мне нужно кое-что тебе сказать.

– Хорошо, говори.

Он посмотрел на нее. Черил вся светилась в розово-золотистом свете, отражавшемся от органа ровно так же, как в его мечтах, но теперь он знал, что она уже никогда не будет принадлежать ему. Он был уверен, что ни один мужчина на свете не полюбит ее так, как любит он, но не знал, как это выразить, а те слова, которые столько раз мысленно повторял, теперь не годились. Произнести их сейчас, когда она уже носит кольцо другого, представлялось преступлением, вроде ограбления банка. Не мог же Саверио предъявить свои права на девушку, которая больше не была свободна. Но следовало все же сказать хоть что-нибудь, пока она еще готова слушать, и он выпалил:

– Я считаю, что ты заслуживаешь кольца получше этого.

Черил выпрямилась на скамье, немного подумала и ответила:

– Какие ужасные слова. Нельзя такое говорить девушке.

– А я бы нашел достойный тебя бриллиант, даже если бы мне пришлось самому лезть в шахту и копать до кровавых мозолей. И он был бы совсем не таким.

– Мне все равно, какое кольцо, – вызывающе сказала она, крутя подарок жениха на пальце.

– А не должно быть все равно.

– Зачем ты все это говоришь? Почему стараешься испортить мне вечер?

– Ничего я не хочу тебе портить.

– Но ты так и делаешь! И сделал.

– Прости. Я это сказал не для того, чтобы тебя обидеть, а просто чтобы ты задумалась о том, чего на самом деле достойна. Ведь как только ты выйдешь замуж, Черил, так оно и останется. Навсегда и навеки. Для тебя и для того болвана, которого ты выберешь.

– Я выбрала Рикки. И вовсе он не болван! – Ее синие глаза забегали. – Он хороший парень.

– Пусть так, – кивнул Саверио.

– Непохоже на то.

Черил начала обмахиваться нотами к гимну «О святая ночь».

– Как может судить женщина? Только по знакам да признакам, – сказал Саверио. – И вот тебе знак – этого кольца недостаточно для такой чудесной девушки, как ты. Сегодня, быть может, тебе и кажется, что ты им довольна, ведь ты в восторге, тебе сделали предложение, но настанет день, когда этого брильянтика окажется недостаточно, и тогда ты вспомнишь, что я сказал тебе сегодня, и подумаешь: эх, надо было мне слушать Саверио.

– Ты меня совсем не знаешь, – прошептала Черил. – Плевать я хотела на какие-то там вещи.

– Посмотрим. И я-то тебя знаю. Я знаю тебя всю твою жизнь, а ты знаешь меня.

– Я имела в виду – не знаешь в этом смысле, – пояснила Черил, глядя прямо перед собой.

– Я хотел узнать тебя получше. – Саверио почувствовал прилив смелости – быть может, именно потому, что Черил не могла заставить себя встретиться с ним взглядом. Поэтому он сказал: – Я хотел быть тебе больше чем другом. Я надеялся…

После долгой паузы Черил спросила:

– Так почему же ты столько ждал, чтобы признаться в своих чувствах?

– Я, наверное, заторможенный какой-то – идиот, в общем. Мог бы догадаться, что самую прелестную розу в саду срывают первой.

– Ну, значит, не судьба. – Черил чинно сложила руки на коленях, совсем как сестра Доминика, только что раздавшая табели за четверть.

– Значит, ты обо мне никогда не думала в этом отношении?

Черил Домброски только что исповедовалась и получила отпущение грехов. Она была доброй католичкой, нынче был сочельник Рождества, и она не собиралась лгать.

– Думала иногда, – призналась она.

– Но не так, как о Ронни.

– Рикки.

– Ну Рикки. Не так, как о нем?

– Саверио, я не намерена обсуждать с тобой подобные вопросы. Я теперь невеста.

Черил объявила о своем статусе невесты ровно так же, как сообщила бы в анкете, что голосует за демократов, работает волонтером в Армии спасения или что кровь у нее первой группы. Она была тверда и непоколебима. Саверио ей не верил, но и переубедить ее ему не удалось, сколько ни пытался. Одну вещь он точно знал о польских девушках: они крепче той стали, что выплавляют на «Ривер Руже» для производства автомобилей.

И еще он знал, что не имеет смысла торчать за конвейером и крутить болты на автомобилях до конца жизни, если за воротами завода его не станет поджидать такая девушка, как Черил. Что толку? Должна же быть в его жизни цель поважнее. Чтобы вставать до рассвета, ему требовался стимул, и лично для него единственным стимулом, имевшим значение, была любовь. День получки не будоражил его, как других рабочих. Деньги в кармане не наполняли сердце радостью.

Да и какая у него, собственно, цель? Для чего еще он трудился, если не для того, чтобы сделать счастливой девушку? Уж он-то для девушки своей мечты выбрал бы такое кольцо, чтоб сверкало, как звезды в созвездии Ориона. Если бы он сделал предложение Черил, на ее пальчике красовалось бы то самое бриллиантовое сердечко.

Грудь так сдавило, что, казалось, не вдохнуть, но все же, когда настал момент, Саверио встал и спел в литургии вместе с хором, как всегда делал по воскресеньям, церковным праздникам и на похоронах с тех пор, как помнил себя. Пение ему почти помогло – изливать чувства было легче, чем сдерживать их внутри.

А когда пришло время петь «Ночь тиха» дуэтом с Черил во время приношения Святых Даров, трели ее сопрано обвились вокруг его глубокого тенора, как ростки виноградной лозы. Он не мог смотреть на нее, пока их голоса гармонично сливались; ее глаза были устремлены на алтарь.

Казалось бы, если уж молодой человек признался в чувствах предмету своей привязанности, это должно, по крайней мере, освободить его от непомерного веса тайны. Но когда чувства оказываются неразделенными, то, что могло стать миром чудес, превращается в весьма неуютное место. В ту ночь Саверио поклялся себе, что больше никогда в жизни не признается девушке в любви. Слишком уж это опасно. Подобное решение предполагало также наивысшую жертву: он больше никогда не станет подолгу глядеть на Черил, как прежде. Больше нельзя будет изучать ее во всех подробностях, от изгиба грудей до изящной линии узкого запястья, вниз, к плавным округлостям бедер, до самых щиколоток, и снова вверх, до ровной линии прямого носа. О да, Черил была истинным шедевром.

Сегодняшний вечер положил конец их задушевным разговорам и неспешным прогулкам по дороге домой. Конец запальчивым спорам об их общей страсти, свинге, – о том, кто лучший джазист, Дик Хэймс или Бинг Кросби, Дюк Эллингтон, Кэб Кэллоуэй или братья Дорси. Конец репетициям на стылых хорах вечером по средам и жалобам на священника, который отказывался включить для них отопление. Конец всем предвкушениям и надеждам.

Саверио подошел к балюстраде хоров и спел соло «О святая ночь». В этом гимне он излил всю свою боль, понимая, что в рождественский сочельник больше нигде не найдется для нее места. Музыка всегда была для него убежищем. Он находил утешение в пении; так он выпускал пар и выражал свои чувства. Когда он добрался до нот в связующей теме, его голос зазвучал полнее, сильнее и увереннее, чем когда-либо слышали прихожане. Он удержал ноту a cappella, а органистка застыла, занеся пальцы над клавишами, ожидая, когда он вдохнет. И наконец он допел окончание гимна под негромкий аккомпанемент органа. Слово «Рождества» повисло над прихожанами, как кружевной полог, пока Саверио удерживал последнюю ноту.

Когда он замолк, органистка бесшумно сняла ступни с педалей и пальцы – с клавиатуры. Прихожане погрузились в тишину, но тут же пришли в странное возбуждение.

Когда Саверио вернулся на свою скамью, к нему наклонилась Констанция.

– Им хочется аплодировать! – прошептала она. – И это в церкви!

От ее горячего дыхания у него зачесалась шея, но он все же кивнул в знак благодарности.

Товарищи по хору стали хлопать Саверио по спине, поздравляя с триумфом, но он почти не ощущал их прикосновений. Его мысли витали далеко. Он так ловко вывел ту высокую ноту, будто поймал ее в воздухе, как бабочку, и бережно держал за хрупкие трепещущие крылышки, пока она билась у него в руке. Он пел в надежде завладеть вниманием Черил и завоевать ее своим мастерством. Но она, похоже, его вовсе не слушала. Черил сосредоточилась на другом – на прихожанах в церкви, а точнее, на своем женихе в пальто-дипломате.

Литургия закончилась. В бумажном пакете лежал последний апельсин. Оставшись один на хорах, Саверио чистил апельсин, бросал кожуру в пакет и наблюдал, как Черил и Рикки (тот самый, который скоро будет водить собственный «паккард») зажигали свечи и преклоняли колени у алтаря Непорочного Зачатия в алькове рядом с главным алтарем, а потом повернулись и пошли под руку по центральному нефу, покидая церковь, а заодно – и его жизнь.

Положив ноги на табурет органистки, Саверио откинулся на скамье и одну за другой проглотил все сладкие дольки апельсина. Последние прихожане гуськом уходили в морозную ночь. Он собирался прятаться здесь, пока церковь не опустеет совсем.

– Эй, это ты – Саверио? – Усатый мужчина лет тридцати в темно-синем шерстяном пальто элегантного покроя стоял на верхней ступеньке у входа на хоры. – Да ты ешь, ешь. Апельсин-то, наверное, вкусный, братишка?

Саверио поспешно сглотнул.

– Братишка?

– Просто такое выражение. Это ты – тот мальчишка, который пел? – Мужчина надел шляпу на кулак и стал ее вращать.

– Да.

– То соло в конце. Это ты так вытянул си?

– Да, я. – Саверио покраснел.

– Умеешь ты петь, дружище. Я Сэмми Прецца. Играю на саксофоне в оркестре Рода Роккаразо. Знакомое имя?

Саверио выпрямился на скамье.

– Я его слышал по радио.

– Неплохо, правда?

– Мне вполне нравится.

– Ну так вот, у нас тут вокалист отпал, и Род ищет новый голос. Я думаю, ты ему придешься по сердцу. Есть у него один квартетик, поет прилично, но все-таки вся соль в солисте. Лицо оркестра. Ну, место солиста я тебе не гарантирую, но в том же квартете состав меняется постоянно. Вот, возьми, – Сэмми протянул Саверио свою визитную карточку. – В новогоднюю ночь мы выступаем в Ист-Лэнсинге. Покажешь эту визитку – тебя впустят. А уж я проведу тебя к Роду.

– А дальше что?

– Споешь для Рода, там и посмотрим.

– Спасибо.

Саверио изучил визитку – тисненный золотом скрипичный ключ, черные буквы. Смотрелось шикарно.

– А лет тебе сколько? – спросил Сэмми.

– А на сколько я выгляжу? – парировал Саверио.

– Хороший ответ. – Сэмми обернулся, перед тем как спуститься по лестнице. – Без шуток, парень, горло у тебя что надо.

По пути с литургии домой Розария Армандонада взяла сына под руку.

– Ты так красиво пел! – восхитилась она. – Люди плакали. Да и я тоже.

– Ма, но мне вовсе не хочется, чтоб люди плакали, когда я пою.

– Нет, это хорошо. Значит, они что-то почувствовали. – Она стиснула его руку.

– Я хочу делать людей счастливыми, – возразил Саверио.

– Так и получается. Хотя у них и льются слезы.

– Разве можно быть счастливым, когда плачешь?

– Они плачут, потому что на них нахлынули воспоминания о том, чего – или кого – им не хватает. Это куда лучше, чем та дурацкая музыка, которую крутят по радио.

– Не лучше, просто другое.

На углу Боутрайт-стрит до них донесся запах жареных каштанов. Они переглянулись. Саверио усмехнулся:

– Па!

Леоне стоял во дворе их дома и поджаривал каштаны на тяжелой чугунной сковороде, поставленной прямо на небольшой костер, для которого он вырыл ямку в стылой земле.

– Леоне, жаль, что ты не слышал, как твой сын пел сегодня в церкви, – сказала Розария.

– Да слыхал я его пение.

– Но в эту ночь он пел как ангел, с необычайной силой и чистотой.

– Похоже, я заставил некоторых плакать, – добавил Саверио.

– Если я запою, все вокруг тоже разрыдаются, – пошутил Леоне, вручая жене полную горячих каштанов медную миску. Из потрескавшейся обугленной кожуры в морозный воздух вырывался душистый пар.

– Пойду приготовлю сироп и залью каштаны, – сказала Розария, уходя в дом.

Саверио стал помогать отцу гасить костер. Пока Леоне забрасывал пламя золой с лопаты, Саверио опустился на колени и скатал большой снежный ком. Он передал его отцу, тот положил снег прямо поверх золы, огонь зашипел, и вскоре от него остались лишь завитки серого дыма.

– Па, после мессы ко мне подошел один человек, – начал Саверио.

– Зачем?

– Хочет, чтобы я сходил к ним в ансамбль на прослушивание.

– И чем ты там будешь заниматься?

– Петь. И, может, еще немного аккомпанировать на мандолине.

Мандолину он упомянул в надежде тронуть сердце отца. Тому довелось на ней играть еще мальчишкой, в Италии, и сына он тоже научил. Но Леоне это не впечатлило.

– Ты рабочий на заводе «Руж», – строго напомнил он.

– Знаю. Но я мог бы выступать по вечерам. Может, подзаработаю немного.

– Нельзя делать и то и другое.

– Почему?

– Нельзя. Такая жизнь не для тебя.

– Но ведь эти музыканты отлично зарабатывают. Развлекают людей, и деньги текут рекой. Если я добьюсь успеха, то наверняка буду получать вдвое больше, чем моя теперешняя зарплата.

– Это просто какая-то афера, – заявил отец. – Не попадайся на их удочку.

Саверио последовал в дом за отцом.

– Все честно, они собираются платить мне за выступления, – настаивал он.

– Это они сначала говорят, что заплатят, а как поедешь на гастроли, не будет тебе никаких денег. Слыхал я истории о шоу-бизнесе. Это занятие для цыган. Ты трудишься, а босс загребает все твои денежки. Ты голодаешь, а он жиреет, с певичками развлекается, а тебе – ничего.

– Все вовсе не так.

– Да что ты в этом понимаешь?

– Я знаю, как оно на самом деле, потому что на мессе был человек из оркестра Рода Роккаразо. Он меня потом разыскал, чтобы поговорить. Сам ко мне обратился. Сказал, что у меня есть талант и что я мог бы добиться успеха в музыкальном деле.

Саверио прошел за отцом на кухню, где Розария мешала на плите сироп. Выключив конфорку, она залила очищенные ядрышки каштанов горячей сладкой жидкостью.

– Его дело – не твое дело. Мы этого человека не знаем. Кто он вообще такой? Чего ему на самом деле от тебя нужно? – повысил голос Леоне.

– Леоне, просто выслушай мальчика, – попросила мать.

– Заткнись, Розария!

Она повернулась обратно к плите и стала мешать томившийся в большой кастрюле соус маринара[5]5
  Маринара – итальянский соус, приготовленный из томатов, лука, чеснока и пряных трав.


[Закрыть].

– Не разговаривай с ней так, – негромко произнес Саверио.

Леоне ударил кулаком по столу. Сын понял, что его реплика привела отца в бешенство, и немедленно о ней пожалел.

– Не лезь не в свое дело! – снова ударил кулаком по столу Леоне. – Это мой дом!

– Все здесь твое, папа. Но не надо говорить маме «заткнись». Этот спор только между тобой и мной.

– Все в порядке, – попыталась успокоить сына Розария.

– Сегодня ведь сочельник, – устало добавил юноша, хотя знал, что отец всегда готов поскандалить, какой бы на дворе ни был день.

– Ты потеряешь работу в «Руже», вот чем это закончится. А ведь обратно тебя не возьмут! – Леоне снова повысил голос. – Люди едут отовсюду, из Миссури, Кентукки, Чикаго, да еще и с сыновьями, а у некоторых много-много сыновей, и все хотят работать в «Руже». Они согласны на любой труд. Пусть и цианидная плавильня, им все равно. Любой труд. А у тебя хорошая работа на конвейере, и ты от нее отказываешься. Только глупый мальчишка бросает хорошую работу на конвейере.

– Я хочу заниматься другим. Может, попробовать что-то иное, я еще не решил.

– Жизнь – это не то, что тебе хочется делать. Это то, что надо делать.

– Но почему нельзя и то и другое?

– Можно, – сказала Розария.

– Я же велел тебе не вмешиваться! – предостерег жену Леоне, прежде чем обернуться к сыну. – Ты хоть представляешь себе, что мне пришлось сделать, чтобы устроить тебя на завод? У них там целые списки желающих. Я им пообещал, что ты будешь хорошо работать, еще лучше, чем я.

– Но я – не ты.

– Тебе все легко достается. Ты просто маменькин сынок.

– Хорошо, Па, – сдался Саверио. Было ясно, что отец в ярости, а когда дело доходило до этого, доставалось и сыну, и – особенно – матери.

– У Саверио есть талант! Мне бы хотелось, чтобы он его развивал, – тихо проронила Розария.

– А ты-то с каких пор разбираешься в талантах?

– Я разбираюсь в моем сыне.

– Ни в чем ты не разбираешься! – прогрохотал Леоне.

Он резко поднялся, отшвырнув стул. Ударившись о стену, стул развалился.

Розария и Саверио бросились к обломкам и подобрали перекладины и спинку; для Леоне было в порядке вещей сломать что-нибудь. Розария вышла из кухни, неся в охапке детали стула, точно хворост, а Саверио остался у раковины. Леоне налил себе вина. Подобные сцены были привычными в их семье по праздникам, а частенько и по воскресеньям. Леоне использовал малейший предлог, чтобы раскричаться, накрутить себя, мать спешила исчезнуть, и в доме воцарялась тишина – но не мир.

Запах кипящего на плите соуса сделался почти резким: чеснок, помидоры и базилик полностью приготовились. Саверио выключил огонь, взял пару кухонных полотенец, снял кастрюлю с конфорки и переставил ее на край плиты. Отец закурил. Саверио медленно помешивал соус, размышляя, как бы лучше подобраться к отцу.

– Ма сегодня сделала укладку в парикмахерской, – сказал он наконец.

– И что?

– А ты и внимания не обратил.

– И что с того?

– Когда женщина делает укладку, это не для нее, а для тебя. Она хорошо выглядит. Ты бы сказал ей. Ей будет приятно.

Леоне подымил сигаретой.

– Никогда не указывай отцу, что делать, – буркнул он.

– Я просто предложил.

– Не предлагай.

– Ладно.

– Следи за тем, как со мной разговариваешь.

– Ладно, буду следить. Если ты станешь приветливее разговаривать с Ма.

Леоне пренебрежительно помахал сигаретой в сторону сына.

– Я с собственным сыном в сделки не вступаю.

– Я ведь не собираюсь жить с вами всегда, чтобы ей было с кем перекинуться парой слов. Однажды вы с Ма останетесь одни, и вам придется общаться друг с другом. Говори с ней приветливо. Как я. Как миссис Фарино на рынке. Как миссис Руджьеро в лавке мясника. Как отец Импречато в церкви.

– Священник-то всегда приветливый, потому что он хочет наших soldi[6]6
  Деньги (ит).


[Закрыть]. – Леоне потер пальцы один о другой, намекая на сбор пожертвований в церкви.

– Не все на свете хотят твоих денег, – возразил сын.

– Это ты так думаешь. Твоих денег они тоже хотят, кстати.

– Однажды я отсюда уеду.

Леоне рассмеялся.

– И куда же ты отправишься? – иронически спросил он.

– Не знаю.

– А чем займешься?

– Я пока не решил, – солгал Саверио. Он знал в точности, чем хочет заниматься, но разумнее держать эти планы при себе.

– Пустишь свою жизнь на ветер.

– Понимаешь, Па, жизнь – такое дело, нам она достается только один раз. Можно гнуть спину на заводе «Руж», откладывать каждый цент, купить любимой девушке золотую цепочку, а в тот вечер, когда ты намерен ее подарить, узнать, что девушка собирается замуж за другого. И выходит, что все эти долгие часы на конвейере, когда ты думал, что трудишься ради воплощения своей мечты, чтобы устроить счастливую жизнь с хорошенькой девушкой, от которой ты без ума, ты ничего подобного не делал, а рвал жилы просто ради счастья крутить гаечный ключ для Генри Форда.

– Тебе платят хорошие деньги.

– Деньги имеют значение, только если с их помощью можно сделать кого-то счастливым. Так сказал коробейник, и я думаю, что он прав.

– Цыган? Ты поверил цыгану?

– Мне он показался довольно умным.

– Подумай головой. Тебе же надо что-то есть. Еду надо на что-то покупать. За все, что не выросло в огороде, приходится платить.

– Это просто основные потребности. Их я тоже подсчитал. Чтобы обеспечить себе еду, достаточно работать на конвейере пару часов в день, неделя за неделей, всю жизнь. А что делать с оставшимися восемью часами? Куда уходит эта зарплата? На что тратится?

– Государство забирает.

– Часть. А остальное?

– Откладываешь. Под матрац. Только не в банк. Потому что никогда не знаешь, что может случиться.

– Это мне неинтересно. Я хотел увидеть свою зарплату отлитой в золоте вокруг прекрасной шеи Черил Домброски.

– Она тебя отвергла?

– Да, отвергла. – Саверио было нелегко признать это вслух.

– Тогда ну ее к черту.

– Справедливо. Если бы она меня любила, я бы отдал ей все, что у меня есть.

– Ты от нее глаз оторвать не можешь, – улыбнулся отец.

– Вот будь у меня девушка, уж я бы хорошо с ней обращался. Потому я тебя и ругаю, Па. У тебя же есть девушка. Надо хорошо с ней обращаться.

– Ты ничего не знаешь.

– Кое-что я все-таки знаю. Например, что грех любить девушку и не показывать ей этого.

– Ай, оставь, – отмахнулся Леоне.

– Ты даже не понимаешь, как тебе повезло. Однажды поймешь, но будет слишком поздно, – выпалил сын напоследок и оставил отца одного на кухне.

По пути к себе на второй этаж он увидел, что мать сидит в гостиной у радио. Розарии было сорок лет, и седина только начинала пробиваться в ее черных волосах. Она сохранила стройную фигуру, а черты лица выдавали коренную венецианку – точеный нос, прекрасные карие глаза.

Розария украсила их скромный дом как смогла: покрасила стены в веселый желтый цвет, то и дело до блеска натирала воском серый линолеум, сшила муслиновые занавески – вроде простые, но по-своему изящные, с оборочками по низу. Украшения для рождественской елки она тоже изготовила своими руками, и теперь эти невесомые, будто сотканные из паутинок кружевные звездочки эффектно свисали с колючих ветвей. Саверио не раз замечал, что мать изо всех сил старается привнести хоть немного красоты в их жизнь.

– С тобой все хорошо, Ма? – заботливо спросил он.

– Да, да. – Она отмахнулась от сына тем же жестом, который только что сделал ее муж.

– Мне очень жаль, что так вышло.

– Стул починить не получится, – вздохнула она. – По-моему, с этим не справится и десяток столяров. Дерево уже никуда не годится. Пойдет на розжиг.

– Я куплю тебе новый стул.

– Лучше отложи деньги.

– Я так и сделал, Ма. Они наверху, под матрацем. Когда я наконец-то потратил деньги на что-то красивое, ничего хорошего из этого не вышло.

– Очень жаль, – сказала мать.

– Может, в следующий раз получится, – улыбнулся Саверио.

– Мне нравится наша елка, – заметила Розария, разглядывая елку от пола до макушки. – Будет грустно ее разбирать после Богоявления.

– Ты здорово ее украсила.

– Спасибо, Сав.

– Ты купила мне шляпу? – Саверио поднял стоявшую под елкой большую круглую коробку в оберточной бумаге.

– Да ты подглядел!

– Не-а, просто догадался по коробке, она ведь круглая.

– Я ее плохо завернула, – сказала мать извиняющимся тоном.

– Все отлично, Ма.

– Надеюсь, она тебе понравится.

– Шляпа мне нужна.

– Я знаю. – Она понизила голос: – В кепке ты не произведешь впечатления на руководителей оркестра. А я хочу, чтобы ты пошел на то прослушивание.

– Мне бы тоже хотелось, Ма.

– Ты всю душу вкладываешь в пение.

– Я верю в то, о чем пою, – признался он.

– Вот потому это так трогает людей.

Саверио сел рядом с матерью.

– Например, слова «В яслях дремлет дитя», – сказал он.

Розария обняла сына.

– Их написал человек, который держал на руках младенца, – улыбнулась она.

Саверио попытался отстраниться, но мать не отпускала и только крепче сжала его в объятиях.

– Ты навсегда останешься моим малышом.

– Ма! – смутился он.

– Я вырастила хорошего сына. Настоящего артиста. Я хочу, чтобы ты им стал. Помнишь, ты раньше писал стихи. Ты ведь мог бы сочинять песни – такие, как эта.

– Наверное, можно попробовать, – согласился он.

– Надо пробовать. Надо использовать свой талант. Грех этого не делать.

– Мне нравится петь в церкви.

– Ты ведь знаешь, когда в семье Пепаретти режут свинью, миссис Пепаретти всегда приносит мне кусок лопатки. А я люблю потушить ее в горшке, под соусом. В один год она принесла мясо, а оно не влезло в мой горшок. Кость оказалась слишком велика для моего несчастного горшка. Не было никакой возможности приготовить это мясо. Так что мне пришлось вернуть ей лопатку, иначе свинина так бы и пропала. Мне кажется, у тебя похожий случай: ты перерос свой горшок. Тебе тесно в хоре церкви Святого Семейства, а летний фестиваль в Дирборне всего лишь для любителей. Пора найти нечто побольше и получше, – заключила Розария.

– А как я узнаю, что мне это по зубам?

– Это проще всего. Если ты будешь нравиться людям, они тебе это покажут. А не понравишься, всегда сможешь вернуться на конвейер.

– Ты говорила об этом с Па?

– Нет. Он бы только обиделся. Твой отец не видит картин и не слышит музыки. Он человек ответственный.

– Вот как ты это называешь?

– Он твой отец, – напомнила ему Розария, хотя в этом не было нужды. Леоне был светилом в их маленькой солнечной системе; помимо них, больше ни для кого там не оставалось места. – Папа у нас практичный.

– А практичные люди не мечтают, – кивнул Саверио.

– Мечтают, просто о другом. Его мечта – сохранять за собой рабочее место, работать неделя за неделей, год за годом. Время от времени получать прибавку к зарплате. И чтобы хватало на аренду дома и можно было купить пальто, когда оно нужно ему, тебе или мне. Его мечта – обеспечить наши жизненные потребности. Он вырос в такой нищете, что для него еда, одежда, крыша над головой, даже самые простые, уже роскошь.

– Как и дети.

– О чем это ты? – удивилась Розария.

– Ма, почему у вас только один ребенок? Почему у вас не родилось больше детей?

– Я молилась: «Боже, пошли мне, что Тебе будет угодно». Он послал мне тебя, и все.

– Я хочу, чтобы у меня когда-нибудь было восемь детей.

– Целых восемь? – просияла Розария.

– Я хочу, чтобы у меня был дом, полный гомона, смеха, музыки, игр и детей. Здесь я один, и у нас слишком тихо. Хочу большой обеденный стол, за которым будут собираться все, кого я люблю. Хочу быть отцом, ответственным человеком. Но я не превращусь в такого, как он. Я буду доволен своей судьбой. Если мне достанется хорошая жена, уж я-то точно не стану ходить с унылым лицом. Я сделаю так, чтобы меня постоянно окружали люди. Хочу столько детей, чтобы мне трудно было их всех пересчитать и запомнить. Хочу быть таким, как мистер Дереа, – когда он зовет своих ребят домой, то путается, потому что не может припомнить всех имен. Хочу быть таким же озадаченным и не помнить, кто есть кто. Хочу, чтобы Рождество проходило шумно и все пели песни.

– В моем детстве дома у нас все было именно так. Только мы праздновали еще и Богоявление, после Рождества. Семья Мараско любила отмечать Рождество с толком и без спешки. Мы пели все рождественские гимны, шли на полночную мессу, а потом каждый обязательно получал что-нибудь особенное – пирог со смоквами, конфетку. На подарки нам не очень-то хватало.

– Как, у вас не было подарков? – удивился Саверио.

– У нас не было ничего, кроме друг друга.

– И этого вам хватало?

Мать ненадолго задумалась.

– Тогда я считала, что да.

– Может быть, потому Па такой несчастный. Кто знает – родись у него больше детей, он бы чувствовал себя на равных с другими мужчинам в нашей церкви. Ты же понимаешь, о чем я. Все они окружены детьми.

– Мне было достаточно тебя одного. Если Господь пожелал послать мне тебя и только тебя, хватило и этого. Большего я и желать не могла. Саверио, попробуй понять папу. Ему ведь пришлось оставить свой дом.

– Это не оправдание.

– Но оно тебе поможет его понять. Только представь себе: английскому его научила я. Когда я с ним познакомилась, мне показалось, что он такой застенчивый и милый. Наверное, вначале он мне настолько понравился, потому что будто испытывал благоговение перед всем, что встречал, и я решила, что он, наверное, ценит мир и людей так, как здешние итальянцы уже не способны, они ко всему уже привыкли.

– Ма, но он не ценит тебя.

– Это уж моя забота.

Саверио поднялся на ноги.

– Я снял соус с плиты и выключил огонь, – сказал он.

– Ты мой славный мальчик.

Сын поцеловал мать в щеку, прежде чем подняться к себе в спальню.

Саверио повесил в шкаф свою воскресную одежду – единственную приличную пару шерстяных брюк и белую рубашку. Натянув фланелевые штаны от пижамы, он поежился от холода, застегнул до самого горла пижамную куртку и надел сверху свитер. Затем заполз в свою двуспальную кровать и свернулся там калачиком. Он уже начал засыпать, когда в дверь неожиданно постучали.

На пороге стоял отец, освещенный слабым светом коридорной лампочки.

– Па?

– Ты должен покинуть этот дом.

Отец говорил ровным, спокойным голосом. Значит, он не был в ярости, дело обстояло куда хуже – он принял решение. Да, он выпил, да, очень устал в конце рабочей недели, но в его приказе не было ничего туманного.

– Что? – выдавил наконец Саверио.

Юноша сел на кровати, но не сбросил одеяла, а закутался в него поплотней, как будто этот отрез шерсти мог защитить его от человека, который собирался изгнать из дома своего единственного ребенка.

– Уходи, – проговорил отец.

– В каком смысле?

– Ты недоволен своей работой. Я тебя больше кормить не намерен. Уходи и ищи собственную дорогу.

Саверио задрожал, несмотря на свитер, пижаму и одеяло, – задрожал так сильно, что зубы заклацали. Он знал своего отца. Отец слов на ветер не бросал.

– Но, Па… – Глаза Саверио наполнились слезами.

– Не хнычь! Мне было двенадцать, когда я покинул Италию. А я не хныкал. Ни тогда. Ни сейчас. У меня не было ничего. Я добрался сюда, не зная английского, всего с парой монет в кармане. У меня ничего не было. У тебя есть все, а ты не благодарен за это. Ни мне. Ни Богу. Ни матери. Ты узнаешь, что такое жизнь, когда поживешь. Сам увидишь.

– Ты хочешь, чтобы я ушел прямо сейчас? – спросил Саверио.

– Утром, – сказал отец. – И вернешься, когда на коленях вымолишь у меня прощение.

Он закрыл за собой дверь.

Саверио выбрался из кровати и застыл на полу, будто на островке безысходности. Не к кому было обратиться, никто не мог прийти ему на помощь. Он не знал, что ему делать – двигаться или стоять. Нужно было хорошенько подумать, но мысли, казалось, тоже застыли.

Он понимал, что наутро все будет только хуже. К утру мать успеет за него заступиться, и ему, возможно, дадут отсрочку, но вскоре все снова повторится. Он поссорится с отцом, и тот выгонит его из дома. Для Саверио не оставалось здесь места. Это больше не был его дом – да и был ли он его домом когда-нибудь?

Саверио подошел к платяному шкафу и стал изучать содержимое. Две пары рабочих брюк. Две рубашки. Пара хороших брюк (для церкви), одна хорошая рубашка (для церкви), один пиджак от костюма, доставшийся ему от отца, – серый, твидовый, лацканы узкие, такие уже давно вышли из моды. Он терпеть не мог этот пиджак, оставит его здесь. Обувь – пара рабочих ботинок на каучуковой подошве. Он сунул в них ноги. Пара черных ботинок (для церкви), он уложил каждый в отдельный полотняный мешочек. Воскресный галстук, шелковый, в черно-белую полоску. Черная шерстяная кепка-восьмиклинка. Ни шляпы, ни костюма, ни жилета, ни пиджака. Три пары белых хлопчатобумажных трусов, три белые хлопчатобумажные майки, три пары черных шерстяных носков. Он достал брезентовую сумку оливкового цвета, с которой когда-то ходил в школу Святого Семейства, и аккуратно сложил в нее одежду. Туда же отправились четки, фотография матери, книга «Три газовых рожка» Рональда Нокса, которой его премировали на Дирборнском фестивале, и папка с нотами из церковного хора.