Текст книги "Игра колибри"

Я так наелся общежитий, унижений, не в прямом, конечно, смысле, а в глобальном, что теперь вспоминал о России, мысленно вычитая или отсекая всех политиков, ментов и любую другую нечисть, заплевывающую асфальт у подъездов. Оставляя лишь голубые глаза бабушки. Ясно-голубые глаза, молодые, веселые и такие родные, а прямо за ней – слегка покосившийся дом, а за ним луг, упирающийся в лес, залитый солнцем.

«Вы едите в сауне?» – вырвало меня из воспоминаний.

«Не совсем в сауне. – Я решил не усложнять и называть русскую баню на английский манер steam room, паровая баня. – К саунам обычно пристраивают специальную комнату отдыха, где накрывается стол. Там пьют чай, а когда уже попарились, приступают к еде».

«Ты тоже сделаешь такую комнату?»

«Да». – Я порылся в памяти смартфона и отправил Алисе эскизный проект будущей бани.

«Здорово… ты обещал меня пригласить, помнишь?» – На новой строке появились серый котенок, красные губы, целующие экран с другой стороны, и радостная желтая мордашка, показывающая зубы.

«Помню и обязательно приглашу».

«Ладно, пошла я спать. Спокойной ночи, Адам!»

Она впервые написала мое имя, и мне отчего-то стало немного теплее.

«Пока».

Я отключил телефон, и в голове тут же возникли образы, как Алиса укрывается одеялом, а в теплом пространстве под ним ее обнимает огромная рука Ди Джи и прижимает податливое и сонное тело к себе. Тряхнув головой, пытаясь прогнать навязчивое видение, я пригубил еще холодного молока.

Глава 20
В ожидании чуда

Следующие две недели я не встречался с Алисой, хотя мы стали часто писать друг другу, обсуждая самые разные темы: от политики и спорта до каких-то моментов личной и даже интимной жизни. Что касается последнего, каждый раз, когда я задавал вопрос применительно к ней, Алиса тут же меняла тему. Вначале это немного злило, но потом я понял: в свой мирок, закрытый и далекий, она меня не пустит, по крайней мере пока.

Какое-то время я даже надеялся, что Алиса не хочет, чтобы я ее ревновал. Но вскоре мое мнение изменилось, и я все больше стал замечать, что она просто разграничила зону комфорта и определила, как глубоко я могу проникать в ее глубины. Судя по тому, что за пару недель мы стали заметно откровеннее друг с другом, было очевидно, что входным билетом в этот интимный кружок служит обычное доверие, которое надо заслужить.

Она рассказывала мне о своем прошлом, вспоминая какого-то кучерявого приятеля в спортивном лагере, который был у нее первым мужчиной. Однако, как и многие женщины, вопреки всем литературным суждениям о том, что первый опыт запоминается и проносится через всю жизнь, она почти ничего о нем не помнила. Подробностей она не писала, в основном это были отзвуки ее отношения к этому, тогда как мой разум, натруженный точными науками, стремился познавать мир буквально, с сантиметрами, объемами, массами и энергией. Но таблицы перевода из эмоционального описания в живую картинку, понятную как мужскому сознанию, так и физику, под рукой не было. Оставалось просто задавать отвлеченные вопросы, узнавая буквально по крупицам о женщине, которая мне нравилась.

Один раз Али написала утром и рассказала только что увиденный сон, яркий и эмоциональный, где она играла с лошадьми на маленькой поляне в солнечном лесу, а потом улетела на одной из них, задевая ногами верхушки деревьев. В то утро я вновь спросил насчет пикника, и Алиса подтвердила, что все в силе и, как только я определюсь со временем, мне нужно лишь написать.

«Может, лучше позвонить?» – поинтересовался я тогда, на что Алиса ответила просто: «Если хочешь, звони».

Я хотел, я очень хотел услышать ее голос, но это «если» портило всю картину. Я понимал, почему она пишет, а не звонит. Это было средством, причем действенным, держать меня на комфортном расстоянии, и так было меньше шансов, что Ди начнет задавать вопросы, с кем именно она общается.

Все эти дни небо мрачными, изорванными ветром лоскутами висело над холмами, скрывая солнце и давая городу в пустыне небольшую передышку. Если выдавались часы, когда можно было работать на улице, то я перебирался туда, а в остальное время предпочитал ковыряться в мастерской, доделывая копию трости и изредка возвращаясь к вырезанию деревянного яблока.

В пятницу, 1 апреля, мир отмечал День дурака. Я закончил работу в Калтехе чуть раньше. По дороге домой заехал в русский магазин на бульваре Вентура и купил упаковку сгущенного молока и несколько пакетов гречки. Продавщица с вычурным макияжем говорила с одесским акцентом и казалась мне пришелицей из прошлого. Словно ее похитили с рынка в родном городе и перенесли в Город ангелов.

Обычно я сторонился русской общины и сознательно выбрал Пасадену для жизни и работы, но иногда хотелось окунуться в атмосферу чего-то знакомого и родного. Приятно выйти из объятий застоявшегося аромата подкопченной скумбрии и шпика на бульвар и ощутить запах иного мира. Порой мне казалось, что эти магазины специально делают похожими на гастрономы из восьмидесятых, чтобы любой русский эмигрант мог зайти в него и точно вспомнить, от чего он отказался и откуда сбежал. Не хватало только очередей, хотя перед русскими праздниками типа Нового года или Пасхи здесь всегда толпился народ, ностальгирующий по былому с почтенного расстояния.

Вернувшись домой, я обнаружил, что машина Алисы припаркована перед гаражом. Света в доме не было, но пока он и не требовался: часы показывали около четырех вечера. Я не стал подниматься наверх, чтобы заглянуть на задний двор, а направился сразу в столовую разгрузить покупки. Легкий ужин, освежающий душ – и я вновь уселся за верстак, склонившись над почти готовой тростью. Сегодня планировал нанести на маленькую птичку позолоту, после чего нужно было сделать глаза из уже заготовленных стекляшек и покрыть изделие лаком.

Глава 21
Патрик, Октябрь

Патрик Гассмано уже неделю не выходил из дома. Ему никто не звонил, а сам он не хотел ни шумных компаний, ни приятельских встреч в тихом баре. Рабочий телефон лежал на тумбочке с извлеченной батареей, а сим-карта была приклеена к поверхности скотчем, чтобы случайно не потерялась во время уборки. Единственным человеком за последнее время, с которым Гассмано понравилось болтать и который не винил его в том, что он так и не смог прижать ублюдка по прозвищу Октябрь, был Адам. У Патрика была идея, вымученная им в то время, когда он готов был лезть на стены от собственного бессилия. Теперь дело за реализацией. Это должно сработать… Остальное он давно отмел или проверил. Теперь он мог только ждать и надеяться.

У Адама Ласки тоже не было улыбки, но, хотя так говорят почти про всех русских, в большинстве своем угрюмых и не очень-то жизнерадостных людей, Ласка оказался совсем не типичным представителем славянской общины. Конечно, Патрик понимал, что мог и ошибаться на его счет, однако видел в Адаме что-то такое, что его притягивало. Он был открыт и умел слушать так, словно они с Гассмано знакомы целую вечность.

Несколько дней Патрик наводил порядок в доме, а вечерами сидел у старого телевизора и смотрел футбол, точнее соккер, более привычный для итальянцев, нежели американский вариант с мячом в форме неспелой дыни.

Сын соседки, молодой парень по имени Бобби, записал несколько десятков дисков с мировыми чемпионатами, начиная с конца восьмидесятых и заканчивая последним в две тысячи четырнадцатом. Патрик всерьез решил пересмотреть все игры. Вчера он посмотрел игру одной восьмой финала, где сборная Италии уступила французам, когда забил гол Мишель Платини.

Патрик знал все значимые результаты сборной Италии, но не видел игр и теперь наверстывал упущенное. Для просмотра игры он даже купил итальянский флаг и повесил его на стену рядом с телевизором. А чтобы обстановка напоминала стадион, все тот же Бобби вывел звук на акустическую систему, и Патрик, выкрутив громкость на середину, наслаждался голосом комментатора и ревом стадиона.

Сегодня он собирался посмотреть еще несколько игр одной восьмой, оставив сборную Аргентины на поздний вечер, когда можно будет открыть пиво и пакет с рыбными чипсами. Дрянь, конечно, эти рыбные чипсы из толстой кожицы откормленной в садке форели, но готовить не хотелось, по крайней мере в этот день. Гассмано удобно устроился в кресле, выбрал игру, и, пока на экране эмоциональный комментатор представлял составы Англии и Парагвая, ему на глаза попалась трость, та самая, которую так и не приняли в качестве улики ни в ФБР, ни в полицейском департаменте, и теперь она стояла в углу комнаты как украшение и напоминание еще об одном нераскрытом деле.

В общем-то только эти две скандальные и обсуждаемые истории, об Октябре и Разоблачителе, имели отрицательный знак в послужном списке агента. И если на Разоблачителя Гассмано, по большому счету, было плевать, так как разводы богатеев, сходивших налево, больше интересовали репортеров, нежели ФБР, то с Октябрем все обстояло куда хуже. Патрик на секунду представил жертву, которая сейчас находится в руках Октября. Он смотрит футбол, пытаясь наслаждаться нежданным отдыхом, а она в заточении этого ненормального ублюдка. Может, именно сегодня, в этот самый миг, он насилует ее, а может, бьет, упиваясь собственной властью над беззащитным человеком.

Гассмано поежился, вспоминая фотографии жертв. Каждую ночь он просыпался и выпивал несколько таблеток снотворного, а потом смотрел в потолок, пока веки не начинали тяжелеть и он не засыпал под мерный звук секундной стрелки часов или под шум ветра за окном. Блестящая карьера, десяток раскрытых громких дел и полный провал с Октябрем. Хелена, Кристин, Мэри, Вивиен, Рэйчел – жертвы, которые погибли с момента, когда Патрик занялся этим делом. Он помнил их имена, знал их семьи и друзей, он сотни раз говорил с родителями и был у них дома. Он побывал в спальне каждой из них и посетил городское кладбище, где были похоронены девушки.

И теперь они ему снились, снились почти каждый день и просили отмщения, умоляли о справедливости. А он, Патрик Гассмано, не смог приблизиться к раскрытию дела даже на миллиметр. С момента первого похищения Октябрь не совершал ошибок, никогда, но отсутствие ошибок и практически стерильность тел – тоже ошибка, ведь это выдает определенный алгоритм, по которому действует Октябрь. Он не мог этого доказать, но точно знал, что убийца пользуется своим обаянием, чтобы заманить жертву, а значит, он, несомненно, красив. Все жертвы – молодые девушки, стройные и довольно милые, но какой-то повторяющейся черты нет, просто стройные, молодые, красивые.

Свидетельница, единственная, кому удалось чудом спастись и вырваться из лап Октября, одиннадцать лет назад утверждала, что не видела его лица, так как Октябрь носил капюшон.

Свидетельницу звали Джерелд Мерц-Келлер. Чистокровная немка, чьи родители перебрались в США в шестидесятых. Гассмано наводил справки, и на поверку это была самая настоящая, самая крепкая и сплоченная семья, какую ему доводилось видеть. Муж преподавал в Калтехе и был старше супруги на восемнадцать лет. Она была красивой женщиной с острыми скулами, правильным носом и бледно-голубыми глазами. Он – темноволосый, высокий, с такими же резкими чертами лица и с глубоким вдумчивым взглядом. Его звали Гоззо Келлер, математик с безупречной репутацией, всю сознательную жизнь посвятивший науке.

Октябрь обездвижил Джерелд и запихнул между передними и задними сиденьями, накрыв плотным одеялом, но лекарство, которым он собирался усыпить девушку, сработало не так, как он рассчитывал, и, придя в себя, она смогла открыть дверь и сбежать, воспользовавшись вынужденной остановкой на заправке на юге Комптона. Тогда делом занимался департамент полиции Лос-Анджелеса, и там не смогли связать похищение с двумя уже совершенными убийствами Октября. Это сделали спустя несколько лет, когда и появилось прозвище Октябрь, а расследование передали в ФБР.

Патрик бывал у Келлеров дома много раз, расспрашивая и уточняя, так как это являлось единственной зацепкой, неким мостиком в прошлое, который мог привести к Октябрю, и историю похищения Джерелд он знал наизусть, до мельчайших подробностей.

Он знал, как она вышла из супермаркета, прошла двести метров до парковки, свернула и неспешно двинулась между двух рядов машин. Пройдя ровно двенадцать метров, обратила внимание на оставленный кем-то прямо на дороге шар для игры в боулинг. Джерелд огляделась, по крайней мере, она так вспоминала этот день, и заметила мужчину рядом с красным фордом.

Мужчина возился с пакетами на заднем сиденье, на нем была белая толстовка без рисунка и белые льняные шорты. Она окликнула его. Незнакомец не обернулся. Джерелд решила проявить инициативу и поднять шар, чтобы как минимум убрать его с дороги. Она вставила пальцы в прорезанные для этого отверстия, и в этот миг что-то укололо ее. Больно не было, но на пальце выступила кровь.

Джерелд прошла к его машине всего несколько шагов, держа шар перед собой, словно спелый арбуз. Вдруг в глазах потемнело, и она начала падать вперед. Незнакомец подхватил ее, когда Джерелд была уже без сознания. Вот так работал Октябрь. Джерелд вспоминала, что еще пару дней у нее немел палец, но помочь следствию так и не смогла.

Патрик Гассмано глянул на экран и разжал кулаки, которые уже начали неметь от напряжения. Он так и не смог найти ублюдка, он так и не успел.

Глава 22
Карамель

«Привет, что делаешь?»

Ее вопрос застал меня ровно за тем занятием, объяснить которое было непросто, и языковой барьер тут вовсе ни при чем. Я варил сгущенку. Как перевести это Алисе и не сойти за чудика, я не знал. Написать, что варю банку консервов? Или делаю карамель? Лучше второе, так хотя бы сойду за повара.

«Делаю молочную карамель, решил попробовать себя в кулинарии», – ответил я, поставив в конце многозначительные три скобки))).

«Круто, я бы не отказалась от карамельки».

«Заходи, дверь открыта», – предложил я, совершенно не питая иллюзий по поводу визита Алисы в десятом часу вечера.

Но я ошибся. Через несколько минут раздался стук в заднюю дверь. Осознав, что стою в столовой в синих трусах и серой домашней футболке не первой свежести, я быстро огляделся в поисках одежды, но безрезультатно. Строя из себя мужчину, уверенного в себе и совершенно не комплексующего, я открыл дверь.

– Привет! – с улыбкой поздоровалась Алиса. – Я пришла на сладенькое.

Она сделала вид, что не заметила моего домашнего наряда, и, пройдя в гостиную, остановилась посреди комнаты. Я же смотрел ей вслед, любуясь ставшим уже знакомым до мелочей образом. Она была в длинном красном халате, за разворотом которого виднелся верх нежно-розовой ночной пижамы. Я также отметил, что она сняла тапочки, оставив их у двери, хотя большинство моих американских друзей не делали этого, и у них в доме полы мало отличались от пола в метро или супермаркете.

– Ты разулась? – удивился я, глядя ей в спину.

– Да, прочитала на форуме, чего русские не могут понять американцев, и почти все пишут про нашу привычку ходить по дому в обуви. – Она повернулась ко мне и, пожав плечами, добавила: – Выходит, вы поголовные чистюли?

– Выходит, что так. – Я вдруг вспомнил, что стою перед гостьей в трусах. – Ты садись, где удобно, я сейчас.

Я пулей влетел в спальню, быстро натянул шорты и новую футболку. Затем продемонстрировал зеркалу зубы, проверяя их чистоту. Уже на обратном пути мне показалось, что в окне напротив мелькнул чей-то силуэт. Я на мгновение замер и всмотрелся в тускло освещенное пространство спальни Алисы. В зеркале, встроенном в дверцу шкафа, все так же отражалась кровать, на ней валялись какие-то сумочки и одежда, но никакого движения не было.

Я выключил свет и спустился в гостиную. Алиса устроилась на большом диване в уже знакомой мне позе лотоса, собрав халат между ног и выставив в разные стороны голые колени. Она внимательно изучала незнакомую обстановку, переводя взгляд с фотографий на стене на дымящуюся паром кастрюлю с четырьмя банками сгущенки. С видом хранителя тайного знания я подошел к варочной панели и подлил в кастрюлю немного воды, чтобы она полностью покрыла банки. Именно при выкипании воды чаще всего взрывались банки в нашем общежитии, а заляпать новую кухню вовсе не хотелось.

– Вот, можешь полюбоваться, – проговорил я, накрывая кастрюлю тяжелой стеклянной крышкой.

– С удовольствием. – Алиса хлопнула в ладоши и, подойдя ко мне, с изумлением уставилась на кастрюлю: – Я не хочу тебя обидеть, Адам, но ты что, варишь бобы? Или это кукуруза?

Она явно понимала, что в банках никакие не бобы, но доигрывала роль блондинки, коей вовсе не была, до конца.

– Погоди, осталось немного – и все увидишь сама.

– Ну, хорошо, я пока поброжу, ты не против? – Не дожидаясь ответа, она направилась обратно в гостиную.

Кухня и пространство зала, как я называл гостиную по укоренившейся привычке, были разделены лишь длинным диваном, развернутым к окнам. Окна смотрели на улицу и небольшой садик перед домом. Алиса прошла вдоль дивана из грязно-коричневой кожи с прожилками кирпичного цвета, остановилась у соседнего дивана, стоявшего перпендикулярно, и задумчиво проговорила:

– А это твоя семья? – она указала на стену с фотографиями.

– Смотря на какой снимок глядеть. – Я подошел к стене и прикоснулся к самой большой фотографии в деревянной рамке. – Это Вероника, моя дочь.

– Ничего себе! Она же почти моя ровесница! Сколько ей?

Вопрос был вполне логичным, но меня невольно задело замечание Алисы, словно этот факт по определению ставит крест на самой возможности нашего, пусть пока нарисованного в моих фантазиях, романа. Я сделал над собой усилие и произнес, стараясь не акцентировать на цифрах:

– Да, она взрослая…

– Она просто красотка, Адам. Причем я уверена, что в жизни она выглядит еще лучше, чем на фото.

Будь на ее месте любой другой человек, отцовское сердце приняло бы комплимент с благодарностью, но из уст Алисы это звучало так, будто она зачеркивала еще один пунктик, почему я не могу с ней встречаться. Следующий вопрос совсем не удивил.

– А это жена? – она кивнула на фото, где Вероника и Елизавета, моя бывшая жена, стояли рядом у школьного крыльца.

Наверное, у каждой семьи, где дети оканчивали школу, есть похожее фото. Елизавета улыбается, а Вероника держится за край школьного платья, точной копии наряда советского образца. Она серьезна, а в глазах читается легкий испуг. Бывшая жена на снимке получилась очень удачно, фотограф правильно подобрал угол камеры и поставил их в тени дерева, отчего лица получились естественными и яркими. Елизавета, заметно набравшая в весе, оставалась эффектной женщиной. Талия не исчезла, лишь грудь казалась немного полноватой для ее роста. Алиса встала на цыпочки и пробормотала, вглядываясь в лицо моей бывшей жены:

– Она тоже красавица, Адам. Почему вы не живете вместе? Ты разлюбил ее или она от тебя ушла?

Вопросов было больше, чем ответов. Я прикоснулся кончиками указательных пальцев к уголкам глаз, размышляя, насколько искренним и подробным должен быть ответ. С одной стороны, все, кто знал меня и Елизавету, живут на другом конце света, и опасаться, что Алиса где-то может сказать лишнего, не стоит. С другой стороны, у меня создалось устойчивое ощущение, что она нарочно ищет доказательства невозможности наших отношений, но делает это не для себя, а для меня.

Это тоже было догадкой, однако внутренний голос твердил мне, что я прав. У Алисы есть своя, недоступная мне личная жизнь, и она, как, собственно, большинство американцев, с кем я успел познакомиться, на эту территорию не пускает никого. И не важно, ссорятся они или мирятся, мало какой американец начнет жаловаться на жизнь новому соседу, равно как и задавать такие вопросы, какие задает сейчас Алиса. Спрашивать о личном, а потом выслушивать подробный ответ – это вообще не в их духе. На стандартный вопрос «Как дела?» американец ответит улыбкой либо простым «Я в порядке!». Однако Алиса вела себя нетипично для американки, и мне казалось, что причина как раз в том, чтобы убедить меня: у нас не может быть ничего, кроме добрососедских отношений. При всем при этом была еще переписка в телефоне и назначенное свидание, что откровенно сбивало с толку.

– Я думаю, что буду любить ее всегда, но это совсем не та любовь, о которой говоришь ты.

– Объясни, – она сложила руки на груди и вопросительно посмотрела на меня, – что это значит, люблю, но не люблю?

– Когда мы расходились, наши отношения больше походили на крепкую дружбу, которая встречается у брата с сестрой, или что-то в этом роде. В итоге это не было разрывом в обычном понимании, мы просто позволили друг другу выбирать ту жизнь, которая нам нравится. Вот и все. Мы даже и не ссорились-то всерьез никогда. Я помогаю и буду помогать, так как Вероника навсегда связала нас вместе, понимаешь?

– Кажется, да, – задумчиво проговорила Алиса, прохаживаясь по гостиной и глядя себе под ноги. – А если у нее появится мужчина, неужели не будешь ревновать?

– Буду! – выпалил я, вспоминая как раз тот самый момент, когда Елизавета сообщила, что встречается с каким-то мужчиной с работы. – Но это проходит.

Крышка на кастрюле начала вибрировать. Пора было приступать к охлаждению и переходить к дегустации. Алиса больше не задавала вопросов о семье, но я буквально чувствовал, что она не успокоилась и рано или поздно выплеснет на меня все это в самый неожиданный момент. Что же, если и так, то я готов к новому допросу, ведь маленькими шажками, но Алиса все больше открывалась, и мне становилось понятнее, как именно общаться с ней.

Банки заняли свое место в раковине, наполненной льдом, а я принялся нарезать будущие тосты из белого хлеба. Алиса устроилась на стуле рядом со мной и с любопытством наблюдала, как я орудую ножом.

– Ты умеешь готовить? – неожиданно тихо спросила она с интонацией доктора, заполняющего картотеку больного.

– Да. – Я пожал плечами. – Суперсложное блюдо не приготовлю, но праздничный ужин – запросто.

– А что ты еще умеешь делать? – Она оперлась подбородком на подставленные ладони.

– Я физик из России, я много чего умею!

– Ты хвастун! – обиженно протянула Алиса.

– И это тоже, но, если серьезно, я больше в инженерном деле разбираюсь, по дому что-нибудь могу сделать, хотя, наверное, почти все, ну и в таком духе, – с этими словами в рот отправилась маленькая корочка хлеба.

– Забавно, а у меня как раз с фундаментом что-то, «Магнум сервис» вызывала, говорят, встанет в кругленькую сумму. – Тут она выпрямила спину и, неожиданно сменив тему, спросила: – Скажи, только честно, почему ты ушел из клуба?

– Просто устал, не привык по ночам гулять, – попытался отшутиться я.

– Ты ушел, потому что увидел меня с Ди Джи? Верно?

– Да. – Улыбка сама слетела с лица.

– Только не продолжай, я поняла, – сказала Алиса, склонившись над столом и уперев грудь в поджатые руки. – Я люблю танцевать, а ты?

– Не знаю, – задумчиво ответил я, невольно вспоминая дискотеки в институте. – Скорее да.

Я говорил, а сам думал совершенно о другом. В голове крутилась мысль о том, что Алиса все видела и все прекрасно понимала, а ее вопрос насчет причины моего ухода – просто сверка показаний свидетелей. Ей нравилось то, что я проявляю к ней внимание, но при этом она не готова была сдавать позиции, по крайней мере сейчас.

Когда первая банка была открыта, я дал ей попробовать вязкую, карамельного цвета субстанцию, зачерпнутую длинной ложкой. Алиса облизала ложечку, посмотрела недоверчиво на неприглядного вида банку, потом, протянув мне ложку, требовательно произнесла:

– Еще, шеф!

Я зачерпнул еще, и вторая порция тут же скрылась во рту. Я так жадно смотрел, как Алиса слизывает сгущенное молоко, что она засмущалась и отвернулась от меня, а ее влажные от жирного карамельного блеска губы еще долго стояли перед моим мысленным взором. Через пять минут мы уже сидели с чашками теплого молока и, намазывая теплую карамель на корочку хлеба, продолжали болтать на отвлеченные темы.

Она с удовольствием откусила большой кусок хлеба, указательным пальцем помогая мелким крошкам, норовящим упасть с губ.

– Странно, почему все красивые девушки имеют столько комплексов, а толстухи напяливают майки с голой спиной и идиотские лосины и в этом наряде пугают прохожих. Ты вот чего комплексовала?

– У-у-у-у, тут всего и не вспомнить. – Она закатила глаза, напустив на себя муку воспоминаний, и на лбу тут же появились несколько морщинок.

– И все же. – Я сидел на соседнем стуле, и она иногда стукала меня локтем, когда мой вопрос казался ей непристойным или неуместным.

– Ну-у-у-у, – протянула снова она, – у меня была жутко маленькая задница.

Я рассмеялся, а Алиса наигранно надулась и проворчала, изображая обиженную девчонку:

– Не смешно. Я тебе покажу свои школьные фотографии, прямо как доска, понимаешь? Это же целая трагедия для подростка. Как же я злилась, когда родители покупали мне джинсы без меня, а потом они висели мешком, отчего вот здесь, – она провела пальцем в районе моего бокового кармана, – образовывалась уродливая складка. Фу-у-у-у!

– А еще? – чувствуя, что ей доставляет удовольствие вспоминать о том, какой дурнушкой она была в школе, спросил я.

– А еще… еще ногти, вот! – Она поднесла к моему лицу расставленные в стороны пальцы. – Они просто ужасные! Сам смотри!

– Могу тебя заверить, что сейчас и попа, и ногти в полном порядке, – отрапортовал я, делая глоток молока.

– А еще, м-м-м-м, еще мне всегда казалось, что люди вокруг гораздо умнее меня, так как иногда до меня долго доходит, понимаешь?

– Да, понимаю, я же все-таки работаю со студентами.

– Вот. – Она поймала на отвороте халата крошку и, отправив ее в рот, продолжила: – Иногда, когда меня спрашивали на уроке, я просто молчала и боялась сказать ответ вслух. Я думала, что точно не могу знать правильное решение задачи. Но тут учитель спрашивал одноклассника, и оказывалось, что зря я трусила. А самое ужасное то, что иной раз я все-таки отвечала, набираясь смелости, но, как назло, ответ был неверным.

– Да, это ужасно, может, ты и впрямь глупая… – задумчиво проговорил я, еле сдерживая смех.

Она резко развернулась, вытаращила в мою сторону карие глаза, чуть сощурилась и, как только поняла, что я вот-вот рассмеюсь, больно ткнула в нос указательным пальцем, и мы рассмеялись, громко, как смеются в хмельных компаниях за шумным столом. Алиса кидала в меня хлебные крошки, пыталась укусить за руку, но в конце концов просто погрозила пальцем и заговорщицки прошептала:

– Весело ему…

Мы снова сели рядом и просто начали болтать о городе и о жизни в Пасадене. Кто где был, кто что видел и прочие мелочи. Алиса вдохновленно рассказывала о Малибу и Беверли, а я сидел, боясь пошевелиться и спугнуть неимоверно приятное ощущение в теле, которое испытывал от звучания ее тихого голоса. Мурашки бегали под футболкой, скапливаясь высоко на затылке, и я опасался, что если пошевелюсь или начну говорить сам, то это приятное ощущение исчезнет.

Это казалось довольно странным, так как в голосе Алисы не было ничего музыкального и выдающегося, он просто принадлежал этому удивительному созданию, отчего доставлял несравненное удовольствие. Иногда, когда мне все-таки приходилось вставлять фразу или две, ощущение эйфории исчезало, но стоило тихой мелодии голоса вновь коснуться ушей, как мурашки новой волной взбегали по спине.

Время потеряло свою привычную форму, и я буквально растворялся в ее фразах, не придавая особого значения смыслу и изредка вдохновляя Алису вопросами и уточнениями. Она говорила и говорила, жестикулируя, корча рожицы, когда описывала друзей и знакомых, пытаясь не только изобразить их эмоции, но и спародировать манеру говорить. Как же хорошо мне было с ней, как приятны эти воспоминания, которые я не спеша записывал в записную книжку, а потом читал вслух моей Бриджид. Каждая буква в предложении аккуратно выведена, а некоторые вроде «о» или «е» обведены по нескольку раз, отчего лист похож на письмо, попавшее под мелкий летний дождь, оставивший размытые кляксы чернил.

Я плохо помню окончание той встречи. Память выдает какие-то размытые вспышки и обрывки фраз, но из них не сложить целостной картины. Помню лишь, что разошлись мы далеко за полночь. В качестве подарка я наградил Алису двумя оставшимися банками сгущенки. Уже ложась в постель, я прочел сообщение в телефоне: «Спасибо за вечер, Адам. С тобой очень спокойно и комфортно, словно мы старые друзья. Спокойной ночи».

Я посмотрел в окно напротив, за которым она уже погасила свет. Почему-то это темное окно запомнилось мне особенно четко, и в нижней части листа я нарисовал его, темное, близкое и одновременно недосягаемое для меня.

«Спокойной ночи, Алиса», – ответил я и погасил светильник.