Текст книги "Клуб «КЛУБ»"

Заседание четвертое

Это история о том, как случайные события, цепляясь друг за друга, выстраивались во вполне логичную цепочку, что бывает только в молодости.

Название басни:

Один вечер. Один день.

(2)

рассказчик:

Афанасий Полушкин

Вечером пятницы, тринадцатого июня тысяча девятьсот восьмидесятого года, я должен был сидеть в сторожке дома на Арбате, делая вид, что я пожарник за семьдесят пять рублей в месяц. Но как-то не случилось. Я бы и пошел бы, и сидел, но днем ранее я получил приглашение на день рождения от одного своего однокурсника, с котором ни до, ни после толком не общался. Случилось это в коридоре альмаматери между двумя парами. Мы выходили из аудитории, и он буркнул в мою сторону что-то вроде: у меня завтра день рождения, приходи к шести в общагу. Было ли это сказано мне или кому-то у меня за спиной? Да какая сейчас разница! Я решил, что мне.

И меня это приглашение расстроило. Во-первых, потому, что не было подарка. И лишних денег тоже не было. И сейчас нет. Но сейчас меня это уже, хочется думать, не расстраивает.

А во-вторых, мне же на дежурство надо было к восьми. Что это за день рождения на полтора часа? Но отказывать я в то время не умел, нашел дома сувенирную пластмассовую пепельницу из Франции с красной надписью Camus на трех сторонах из трех, погладил приталенную рубашку с высоким воротом, белые джинсы, взял последнюю пачку сигарет «Республика» из тех, что были куплены в магазине «Ядран», и поехал.

Более странного дня рождения я не помню: человек двадцать в трех комнатах блока, надрывающийся из последних сил магнитофон Электроника, четыре трехлитровые банки домашнего вина из Молдавии, отварная картошка, селедка, сало и хлеб. Из хорошо знакомых мне людей в одной из комнат был замечен мой товарищ, который сейчас сидит слева от меня. Но подойти к нему я не смог. То есть физически никаких препятствий, кроме четырех-пяти тел, которые можно было обойти или преодолеть каким-нибудь другим способом, не было. Но тот товарищ беседовал с девушкой, назовем ее А., которую я встретить здесь не думал и не хотел. Увидев меня, он поднял правую бровь, да, примерно так, спасибо. Я выпил вина.

Я не люблю вино из Молдавии, но тогда я этого еще не знал. Собственно говоря, именно тогда я это и узнал. Но было уже поздно, потому что часа через два с половиной я оказался не на работе, как собирался, а двумя этажами ниже, в женском блоке, в комнате одной моей однокурсницы, назовем ее Н.

Н., которая не была приглашена на день рождения, сидела у окна на стуле и читала книгу. Рядом, на кровати сидел еще один наш однокурсник (его здесь нет, и слава богу), руки держал на коленях и смотрел в стену. Каким образом я нашел комнату Н., в которой никогда раньше не был и, главное, зачем я туда пришел, сказать я не сумею. Но очень хорошо помню, что очень обрадовался такому удачному стечению обстоятельств и стал рассказывать Н., как мне неприятно, что А. пришла на этот дурацкий день рождения. Говорил я долго и убедительно, изображая в живых картинах некоторые сценки, подмеченные двумя этажами выше. Н., как мне помнится, перестала читать, а вот наш однокурсник, Саша его звали, кажется, он потом в КГБ пошел работать, все это время делал вид, что его в комнате нет.

Удивительный феномен. Как мне потом рассказывали, комнате Н. в тот вечер в разное время побывали шесть или семь человек из тех, кто был на дне рождения. Все юноши. И каждый имел на то какие-то причины. Один циник сказал мне тогда, что Н., не будучи красавицей, очень хотела выйти замуж. И это желание чувствовалось на два этажа общежития вверх и три этажа вниз. Не знаю, я ничего не почувствовал. Наоборот, я вдруг ясно осознал, как я не люблю молдавское вино, оборвал свою речь на середине и повернулся, чтобы уйти.

Проснулся я в шесть утра в кровати Н., причем самой Н. рядом не было. Собственно говоря, ее нигде не было. Зато был незаметный студент Саша. Очень хочется сказать, что он сидел и смотрел в стену, но нет, это было бы неправдой. Студент Саша лежал на соседней кровати и очень тихо спал, репетируя будущую семейную жизнь.

Дальше неинтересно: оделся, умылся, не завтракал, на работу побежал… Вот. На Арбате решил, что мне глючится: в светлом легком платьице, в белых босоножках шла мне навстречу А. Это в семь часов утра в субботу! Кот у нее потерялся. Ну какой, был у нее кот: серый дымчатый с телом борца и мордой философа. Док его звали, сокращенно от Эмпедокл. И этот Эмпедокл полюбил убегать на нашу стройку из квартиры А., что-то его привлекало у нас. Крысы, может быть. Или голуби.

Дверь доходного дома купчихи Филатовой была заперта изнутри на задвижку, стучать и греметь не хотелось, мы прогулялись по переулкам, посидели в каком-то дворе на лавочке, покурили. Я хотел было что-то такое сказать важное, но А. засобиралась, погасила недокуренную сигарету и ушла.

Я вернулся закрытой двери, постучал, потом зашел в телефонную будку и раз пять набрал номер сторожки. Послушал гудки. Потом зашел за угол, спустился по каменным ступеням в подвал, дверь которого никогда не закрывалась, поднялся на второй этаж и принялся будить своего приятеля, спавшего на кожаном, когда-то, диване. Это было в порядке вещей. На то он и ночной сторож. Но вот то, что просыпаться он не хотел ни в какую, мне запомнилось хорошо. Не так давно наконец объяснил, что значила та единственная фраза, которую он произнес по пробуждении: «Опять я должен просыпаться по частям». Сказано это было строго. Взгляд в стену напротив, плавные движения и незашнурованные кроссовки подчеркивали серьезность момента. Он ушел очень медленно, стараясь не наступать на волочащиеся по полу шнурки. Я занял его место. Там на табуретке, рядом с диваном, лежали в папке фотокопии какого-то романа про Гулаг. Я почитал-почитал и заснул. Мелкие очень были фотографии, трудно их было читать.

Проснулся под разговор. Два моих приятеля сидели на деревянных табуретках, за столом, покрытым древней клеенкой, а поверх нее – свежей газетой, и пили из граненых стаканов вино с чудесным названием «Алазанская долина». Закусывали нарезанной тонкими ломтиками огромной грушей. Эти два моих товарища вели серьезный разговор. Тему его можно сформулировать так: за какую бы футбольную команду болел писатель Набоков, если бы он жил в Советском Союзе? За московский «Спартак» или за киевское «Динамо»? Аргументов приводилось множество и некоторые из них производили впечатление. В частности, апелляция к холодной геометрии набоковских стихов («Динамо») и обратная – к игровому переплетению словес в его прозе («Спартак»). Либерализм, воспринятый от отца, и дух внутренней свободы («Спартак»). Жестяной консерватизм привычек и закрытость в общении («Динамо»). Противостояние любой власти («Спартак») и диктат привычек в личной жизни («Динамо»).

Я сходу врубился в дискуссию, высмеяв обоих оппонентов. Указал на главную методологическую ошибку: оба уважаемых оппонента, ознакомившись со стихами обсуждаемого автора, названными «Footbol», несомненно, согласятся с тем, что Набоков мог бы болеть только за «Торпедо», и то лишь времен Стрельцова и Воронина. А решающим аргументом, делающим мою позицию непоколебимой, необходимо признать…

Но тут обнаружилось, что кончилась «Долина». Я вспомнил, что не завтракал, а в половине пятого, наверное, уже можно говорить об обеде. Я решил сходить за хлебом и колбасой. Один из моих собеседников, не занятый на дежурстве, куда-то торопился, мы вышли из здания вместе. Но я пошел налево – к Смоленскому гастроному, а он – направо – к метро «Арбатская». И тут опять я запнулся за цепочку случайных событий, оборванную было, во время сна на диване в сторожке.

Сначала один тип с пластинкой под мышкой попался мне навстречу. Строгий такой старичок в древнем костюме времен смычки города и деревни и в шляпе с дырочками нес пластинку с рассказом Василия Аксенова «Жаль, что вас не было с нами» в исполнении автора. Я не поверил глазам. Аксенов был в то время одной ногой в эмиграции, а другой на Лубянке, и неизвестно, какая нога крепче. Но тут же врезался в юношу в стильном джинсовом костюме, чуть не уронив его (юношу – не костюм) на тротуар. У того уже было две такие пластинки. Он падал медленно на спину, держа пластинки в руках, вытянув их так, чтобы они ни в коем случае не коснулись асфальта. Я схватил его за джинсовую куртку, вернув равновесие его худому телу. Этот парень объяснил мне, что пластинки «выбросили» в книжном магазине на Новом Арбате, подчеркнув интонацией, что правильное название Калининский проспект из него не выжмет никто.

Да я, собственно говоря, мог и не спрашивать. По переулку со стороны Калининского проспекта шла очень представительная дама с целлофановым пакетом, из которого торчала верхняя часть портрета Аксенова на обложке той же пластинки. Мои ноги свернули в переулок, хотя желудок по инерции еще направлялся в сторону Смоленской площади. Но желудок сам ходить не может, поэтому ему пришлось еще полтора-два часа потомиться в очереди за пластинкой, точнее за двумя: мне и еще кому-нибудь. По две пластинки в руки давали.

Целлофанового пакета у меня тогда не было. Зажал пластинки под мышкой, перекособочился слегка, чтобы они не выпадали, и пошел на поиски еды. Удачно сходил, межу прочим. Во-первых, два пирожка с повидлом сразу купил. И съел. А во-вторых, в овощном магазине на Арбате набрел на «Токай». Это, если вы помните, не тот овощной на Арбате, где грузинские вина, время от времени «выбрасывали». Там была с утра «Алазанская долина», но кончилась. А это тот овощной магазин, рядом с кафе «Риони», где иногда появлялся венгерский «Токай». Он и появился. Вот такой удачный день: и пластинку Аксенова купил, и две бутылки «Токая», и яблок килограмм и на два батона за тринадцать копеек еще хватило.

Я бы сказал, что возвращался на рабочее место окрыленный, но похож я был не на птицу, а скорее на слегка перекособоченного ослика, груженного провизией и вещами, целеустремленно бредущего в знакомом направлении – к дому, где его и покормят, а может быть, даже погладят. И не знает, что дом уже сгорел.

Не то чтобы так все случилось… Но в тот самый момент, когда я вернулся Арбат в районе мой работы был перекрыт пожарными и милицией. Горела моя работа, а я не мог никак помочь. Руки были заняты. Да и представьте себе пластинки и «Токай» в огне и пламени! Так что на пепелище размером в тридцать квадратных метров я попал позже всех вас, не понимая толком, что и как загорелось, кто вызвал пожарных и почему те больше часа тушили уже потушенный кем-то из вас пожар.

Общим решением членов клуба к историям, рассказанным под рубрикой «Один вечер. Один день», мораль не прилагается.

Заседание пятое

Это не рассказ, а биографический роман. Его герой – человек, у которого не сложились отношения с поэзией.

Название басни:

О поэзии

рассказчик:

Сергей Фабр

Не то чтобы он не любил поэзию.

Нет.

В детстве, когда его качали на коленях, под что-то такое: «Поехали-поехали, с орехами, с орехами…», поэзия казалась ему редкой, но вполне терпимой и даже забавной формой общения. Он даже сумел выучить и один раз прочитать в детском саду четыре стиха:

 
Я у мамы сын один,
Нет у мамы дочки.
Как же маме не помочь
Выстирать платочки.
 

И ничего особенного не почувствовал.

Впрочем, поэзия, до поры до времени, не проявляла особой активности, не досаждала своим присутствием. Песни на первомайской демонстрации не в счет. А потом пора-время настало, и поэзия полезла из всех щелей, особенно из школьных учебников.

Первый раз М. (назовем его так) почувствовал что-то неладное, когда прочитал строки:

 
Шалун уж заморозил пальчик.
Ему и больно, и смешно,
А мать грозит ему в окно.
 

В чем дело, он тогда не понял (да и сейчас, пожалуй, не понимает), только ему стало стыдно за поэта. За то, что он, тот поэт ЭТО написал.

Как бы вам еще объяснить? Не надо? Надо? Ну, вот попробуйте повторить:

Шалун уж заморозил пальчик.

Шалун уж заморозил пальчик.

Шалун уж заморозил пальчик.

Шалун уж заморозил пальчик.

Шалун уж заморозил пальчик.

Шалун уж заморозил пальчик.

Шалун уж заморозил пальчик.

И как? Ничего? Ну, не знаю.

Почти сразу выяснилось, что стихи не лезут М. в голову. Не то чтобы совсем. Но четыре строчки – предел.

Особенно показательна история с пистолетом. Восьмой, что ли, класс средней школы. Надо учить «Смерть поэта». Там во второй строфе: «Пустое сердце бьется ровно / В руке не дрогнул…» Что там не дрогнуло? Что может не дрогнуть? Ну, понятно, что пистолет. Поэт – пистолет, что непонятного? Но какой пистолет? Какой системы? «В руке не дрогнул «Смит-вессон», – звучит хорошо. И в размер попадает. И черт бы с ней с рифмой. Вот «Кольт», «Наган», «Маузер» не подходят. Хотя, если подходить с поэтическим безразличием к ударению, то «В руке не дрогнет “МаузЕр” тоже здорово».

Или обобщающее: «В руке не дрогнет револьвер». В тогдашних советских фильмах про хороших красных и плохих белых (и в тогдашних американских про хороших белых и плохих красных – краснокожих) были такие пистолеты. Револьверы в основном.

Он и потом, много позже узнавая название какой-нибудь марки пистолета (или револьвера) примеривал ее к этой строфе. Отпали: «Берета», «Вальтер», «Глок», «Байярд», «Bernardon-Martin» и еще пятьдесят четыре марки. Хорошо подошли: «Ремингтон», «Bernardon-Martin» (если отбросить Мартина) и, с натяжкой «Webley & Scott»

Причем здесь поэзия, спросите вы? Так я именно об этом и говорю.

Но когда ему исполнилось восемнадцать лет, два месяца и семнадцать дней, всё изменилось. На одной из последних его предармейских вечеринок девушка, в которую он был (тогда) влюблен, выключила свет (вечеринка – вечер – темно – свет – свечи – полутемно) и прочитала что-то такое:

 
Королева играла тара-ра-ра Шопена
И внимая Шопену, полюбил ее паж.
 

Будьте добры, при случае, поставьте на место «тара-ра-ра» выпавшие из стиха слова, сам я не справлюсь. Нет, скажете, вы? Слишком слащаво? Опасно прикасаться? Да, пожалуй. Но он-то со времен «шалуна» был уверен, что поэзия и правда – две вещи несовместные. Кроме того, М. был (тогда) влюблен именно в эту девушку.

Ну и выпил, конечно.

Он решил, что должен полюбить Поэзию. Или хотя бы ее узнать. В армии он служил в противоракетной части. По ночам там изображали боевое дежурство с пустыми футлярами от противоракет, а днем нужно было отсыпаться. Но поскольку дураков и тогда не было, все (и М. тоже) спокойно спали на боевом дежурстве.

А днем (только М., больше никому в голову не приходило) можно было пойти в библиотеку и взять Поэзию. В части была хорошая библиотека – из недоразграбленного помещичьего имения, в котором разместили клуб. Современных поэтов только не было. Что, может быть, и неплохо.

Он выучил много стихов, особенно коротких. Его оружием в первый год службы были тряпка, наждачная бумага и совковая лопата. Целиться ими было не в кого, а вот повторять раз за разом «Что счастье? Чад безумной речи?» или «О счастии мы только вспоминаем», или «На бледно-голубой эмали / Какая мыслима в апреле…», или что-нибудь еще, было очень удобно.

И день проходил незаметно.

Из армии, как бы это ни показалось странным, он вернулся человеком, более образованным, чем был до нее. По крайней мере, в трех сферах человеческого знания. Во-первых, он навсегда выучил Закон Ома (что не удалось в школе). Во-вторых, мог разобрать, протереть, почистить наждачной бумагой, смазать маслом и собрать любую железяку. В-третьих, помнил наизусть множество коротких стихотворений и одну поэму «Черный человек».

Более того, поступив в университет и попав в круг молодежи с творческими запросами, М. вдруг стал культовым персонажем в нескольких близких к литературе компаниях. Всё потому, что написал одно стихотворение, которое начиналось так:

 
Ах как рано,
ах как странно,
желтой кварцевою свечкой
освещенный,
узкоплечий,
длинный, ломкий человечек
вдоль по улице идет.
 

Этого одного стихотворения М за глаза хватило, потому что, во-первых, он мог забить цитатами из чужой Поэзии любого собеседника, а во-вторых, к этим первым своим строчкам он постоянно писал новые продолжения, разбирая свое единственное стихотворение на составные части, протирая, чистя и собирая опять.

Пошли слухи, что есть такой Поэт, который уже пять, что ли, лет (а то и больше) трудится над Идеальным Стихотворением. И скоро его завершит.

И тогда его опубликуют.

Эти слухи очень помогли М. в личной жизни. Хотя, как сказать. Молодых интеллектуалок тянуло к нему невидимой силой Поэзии. Ему даже не приходилось что-либо делать для поддержания имиджа. Если он нестрижен, небрит и пьян, то, значит, романтик и бунтарь. Если трезв, причесан и небрит – значит, денди и сноб. И то и другое в сочетании с новым вариантом «Ах как рано…» выделяет из толпы.

Первый раз он женился на девушке, сильно им восхищавшейся и слабо пытавшейся подражать. За два года брака он вдолбил в нее правила стихосложения, а главное, регулярно ее бросая, уходя на сторону и вообще, помог выявить в ней творческую индивидуальность. Стихи Татьяны (ну, так ее звали), стали появляться в газетах, журналах, вышли отдельной книгой. После чего Татьяна сбросила шкурку. Оставив фамилию М., она развелась с непризнанным поэтом и сошлась с признанным.

Что дало возможность М. жениться вторым браком на молодой дурочке, воображающей себя поэтессой. Свою фамилию М. ей уже не дал, но в остальном действовал так же. Учил Поэзии и выявлял индивидуальность, правда немного иными методами, в которых главную роль играли портвейн и друзья-литераторы, молодые и не очень. Он ведь и сам был уже не очень молод. И многие уже поговаривали, что сто тридцать четыре варианта одного стихотворения еще не делают его Поэтом. Тем более что в автомастерской, где он работает, платят очень хорошие деньги, а тут как раз такое время, что можно самому стать хозяином этой мастерской.

Но он, когда его вторая жена Татьяна (да, и эта тоже) получила премию за подборку стихов в журнале и ушла от него, М. уволился из мастерской и стал редактором.

У него замечательно получается редактировать рекламные тексты.

Правда.

Говорят даже, что равных ему в Москве нет. Полтора десятка глянцевых журналов ждут, когда он будет готов им отредактировать рекламу. Или в крайнем случае – написать. Но у него есть приоритетные темы и постоянные клиенты из числа рекламных агентств. Его третья жена (Инна) работает в бухгалтерии одной из дочек Газпрома. У него большая машина. А у жены еще больше. Жизнь, в общем-то, удалась.

Отсюда мораль: «Многие мудрецы признавали поэтический дар наказанием, что справедливо, ибо от любого дара можно отказаться, наказания же избежать невозможно. За что же наказывают боги поэта? За многое и, прежде всего, за неумение молчать».

Кратил, ученик Протагора.

Заседание шестое

Это рассказ о том, что не должно было стать известным. А стало.

Название басни:

Сон

рассказчик:

Владимир Порошин

Сон приснился человеку, давно привыкшему к тому, что в его присутствии незнакомые люди испытывают прилив сил, а знакомые стараются не выдать себя ничем. Назовем его Н.

Сон был неправильный, а потому тревожный.

Во сне он видел старинную башню, похожую на ту, что осматривал когда-то давно, в студенческие годы, в Литве. Он тогда жил и учился в Ленинграде и поехал с большой компанией однокурсников в Литву: старинные городки посмотреть, пива попить, то-сё. И в одном старинном местечке, он уже не помнит где, стояла башня высотой с четырех– или пятиэтажный дом, с винтовой лестницей внутри и почти полностью сгнившими перекрытиями. Переступая через осыпавшиеся ступени лестницы, и замирая на шатающихся, можно было добраться до вершины башни и выйти на стену: она была в полметра толщиной, безо всякого ограждения. Девчонки расселись на стене. Некоторые из парней обошли стену по всему кругу. Он не любил высоты (тогда, по крайней мере), но шел по стене спокойно и весело. А диаметр стены был метров десять. Ему было страшно, он шел и не понимал, зачем он это делает, лишь было чувство, что так надо. И когда он сделал полный круг и не упал, то спустился вниз, сел там на траву, закурил и долго потом ни с кем не заговаривал.

* * *

И вот во сне он увидел башню, очень похожую на ту литовскую, но только снаружи. А внутри она была шире раза в три, заново отделана очень дорогими материалами, с перекрытиями в четыре этажа из непрозрачного темного стекла. В башне шел прием, было много гостей, очень нарядных. Попадались известные лица. На первой стеклянной площадке гостей встречал сам Н., поскольку (это было понятно сразу, как бывает понятно во сне) он был приглашенным мажордомом. Н. стоял почти неподвижно, давая понять всем вокруг, как важно то, что они попали в башню, где мажордом лишь иногда снисходит до разговора с гостями. Гости робели, что и требовалось.

На второй площадке гостей принимали хозяева башни: муж, усталый и печальный, и жена – властная и спокойная. Они были друг другу под стать: суховатые, красивые умной красотой, более отраженной в движении, чем чертах лица. С этой семьей Н. связывало нечто неслужебное, но что, он сам не помнил, а может быть, не хотел помнить. Их детей – двух девочек – он сам проводил на последний, четвертый этаж, под присмотр постоянной няни, с хозяином был на ты, несмотря на очевидную разницу в статусе, а с хозяйкой обменивался долгими сочувствующими взглядами.

Все шло так, как должно. Гости его знали, он знал гостей, слуги подчинялись движению его бровей. Ему нравилась работа, выполнение которой не требовало множества слов. Ему почти все здесь нравилось. Кроме одного – предсказанного финала. По заданию направившей его организации, Н. должен был к концу вечера убить хозяина башни. Или хозяйку, в зависимости от того, кто больше заплатит, поскольку все время приема, до фиксированного часа «Х» шел СМС-аукцион, в котором участвовали оба супруга. Он не знал, кто и как организовал этот аукцион, и имеется ли в виду оплата деньгами. Да ему это было и неинтересно. Работа есть работа, а он привык выполнять свою работу хорошо.

Но сон этот был кошмаром, и в полном соответствии с жанром сна Н. внезапно осознал, что он забыл главное. Нет. Не брюки. Это бы ладно. Он забыл, какой из двух возможных сигналов относится к хозяину, а какой – к хозяйке. Как понять – кого ликвидировать? Вот что важно. Вот где кошмар. А час «Х» наступал уже через пять минут, четыре, три…

* * *

Н. проснулся в половине пятого утра. Выпил воды. В полшестого, так и не уснув, он поднялся, надел халат, включил компьютер, зашел на официальный сайт Бюро Регистрации Снов и зарегистрировал этот свой сон, подробно его описав. Под выдуманным ником конечно. С запароленным входом на личную страницу. И с отказом от получения «Диплома владельца сна».

Снова ложиться уже было бессмысленно. Через полчаса его ждали: охрана, секретарь, водитель, снова охрана. Потом, по приезде на работу: референты, помощники, встречи, беседы, разносы, работа с документами. Предстояло принять много решений и дать понять открыто, а чаще неявно, как эти решения надо выполнять.

Он был не в духе весь этот день. Опаздывал на совещания, заставляя ждать. Просил выступать коротко. Перебивал со второй фразы. Давал понять, что делается все не так, а как надо – не говорил. Спрашивал о самочувствии, не заботясь о том, что именно такой вопрос от него и становится обычно последней ступенькой в восхождении к инсульту.

Вечером, собираясь домой (то есть на дачу, конечно), он вдруг вспомнил забытый, было, напрочь сон. Отпустил секретаря и немного посидел перед включенным компьютером. Потом зашел на свою страницу на сайте Бюро Регистрации Снов и стер все данные.

* * *

Но было поздно. Я был в этот день в Бюро и познакомился с описанием этого сна. Как это получилось, я раскрывать не буду, но способ настолько прост и настолько стар, что вы и сами догадаетесь, тем более что в нашей компании есть журналист. А вот почему я просил открыть именно этот файл, я скажу. Мне показался знакомым, нет даже не знакомым, а важным для ассоциативной памяти, что ли, ник, под которым этот сон был зарегистрирован: Тиндарид.

Ничего вам не говорит? Близнецы Леды: Кастор и Полидевк больше известны как Диоскуры. Один из них – Полидевк считается сыном Зевса, но в их земной жизни обоих именовали Тиндаридами по имени мужа их матери Леды и отца Кастора, спартанского царя Тиндарея.

Мне просто стало интересно: кем он себя считает: полубогом или сыном смертного? Какие подвиги он может назвать своими? Обучал ли он Геракла сражаться в полном вооружении? Был ли ранен в бедро Афидном, аттическим героем? Убил ли в кулачном бою Амика, царя бебриков? Или был искусен в беге?

Нет, правда, интересно.

Отсюда мораль: Засыпая, будь готов действовать, просыпаясь – думать.