Текст книги "Три королевских слова"

Глаза у него были полуприкрыты, а дыхание – сипло, как у спящего астматика. В процессе разговора Роберт Ашотович вдруг проснулся и начал кидать на меня изучающие взгляды. И чем дольше длился разговор, тем продолжительнее становились эти взгляды. Вид у Роберта Ашотовича стал крайне заинтересованный, но в интересе хозяина «Кофейного Рая» я не почувствовала чего-либо непристойного. Он вел себя скорее как энтомолог, заприметивший у себя на подоконнике букашку неизвестного науке вида.

Черносливовые глаза заиграли, над тройным подбородком появился намек на улыбку.

Когда основные формальности были улажены, Роберт Ашотович сгреб наши документы и скрылся в задней комнате, чтобы сделать с них ксерокопии.

Лена тут же шепнула мне на ухо:

– Имей в виду, у Робика жена и пятеро детей.

Я скорчила печальную рожицу и пробормотала в ответ:

– Ну вот, так всегда, а я-то размечталась!

На прощание Роберт Ашотович и совершил то самое, странное. Когда аудиенция подошла к концу, меня попросили задержаться. Девчонки вышли, а хозяин принялся расспрашивать меня о месте, откуда я приехала, о семье (я отвечала сдержанно, как всегда: выросла в рабочем поселке, мама – библиотекарь, папа на заводе работает), а под конец вдруг, будто бы на что-то решившись, кивнул на мою руку:

– Позволите?

Сомневаясь – правильно ли я его поняла? – я медленно подняла руку, и Роберт Ашотович почтительно припал к моим пальцам, тихо, еле слышно просопев над ними:

– Светлейшая… – и поднял на меня глаза.

Создавалось впечатление, что он ожидает какой-то определенной реакции.

На «Христос воскресе» положено отвечать «воистину воскресе», на «будь готов» – «всегда готов», а что положено отвечать на «Светлейшую» – я не знала. Когда такое проделывал папа, мама обычно выдергивала у него руку и заливалась веселым смехом. Я всегда считала, что это личная прибаутка родителей, глубинный смысл которой доступен лишь им двоим.

Как выяснилось, не только им.

Заливаться веселым смехом мне что-то не хотелось, никакой особой светлости я в себе не ощущала, поэтому осторожно забрала свою конечность, неловко бормотнув в ответ: «Э-э-э… Большое спасибо, Ашот Робертович…»

Хозяин кофейни распрямился, заново изучил мое недоумевающее лицо и, видимо, сделал для себя какие-то выводы.

– Всего доброго, Данимира Андреевна, – ровно произнес он и замолчал, сложив руки на животе. Круглые веки прикрылись – он приготовился снова заснуть.

Я поняла, что представление окончено, и покинула кабинет.

Лена с Женькой уже спустились вниз и ожидали меня за столиком у окна. У нас был запланирован веселый праздник живота по случаю начала трудовой жизни, и сестры склонили русые головы над широкими листами книги в солидном кожаном переплете – изучали меню. Когда я подошла, они оторвались от увлекательного занятия и накинулись на меня, требуя подробностей.

– Он просто предупредил, чтоб я не надевала на работу такую короткую юбку, как сейчас, – ляпнула я первое, что пришло в голову.

Врать я никогда не умела. Отговорка была глупа. Юбка на мне была не такая уж короткая – намного выше колена, но все же вполне в рамках приличия.

– Что это с Робиком? Он что, с ума сошел? Короткая юбка – это же наше все, это двойные чаевые! – возмутилась Лена. – Сейчас я ему выскажу! – и она, развернувшись, помчалась наверх – так стремительно, что я не успела ее остановить.

Вернулась Лена озадаченной.

Женька была в нетерпении.

– Ну?

– Даня, признавайся, что ты сделала с нашим хозяином? Он называл тебя по отчеству. Он сказал, что Данимира Андреевна вольна приходить на работу в чем хочет. Хоть без юбки вообще. Честное слово, так и сказал, – сообщила Лена. – И хихикнул как умалишенный. Что все это значит?

– Не думаю, что когда-нибудь воспользуюсь этой привилегией, – отшутилась я, как бы не слыша вопроса.

Я не знала ответа, поэтому поспешно перевела стрелки:

– Ух ты, а меню здесь какое красивое! Просто произведение искусства, а не меню! А что тут есть со взбитыми сливками? И с клубникой?

Сестры Журавлевы поняли, что большего от меня не добьются, и щекотливый вопрос был закрыт, по крайней мере на время.

Через полчаса, отправляя в рот клубничину, подхваченную с белоснежной сливочной вершины, я случайно подняла глаза и застыла, не донеся лакомый кусочек до рта. На галерее второго этажа стояла группа людей и с интересом наблюдала, как я предаюсь греху чревоугодия. Там было двое молодых людей – необыкновенно похожих друг на друга, скорее всего, близнецы, рядом стояли две девушки – одна нашего возраста, другая подросток, и еще была женщина с роскошными волосами цвета темной вишни, с младенцем на руках. На меня глазели все, включая младенца.

– Кто эти люди? – спросила я, поперхнувшись.

Лена посмотрела вверх.

– А, это Артур Робертович, Гамлет Робертович, Анжелика Робертовна, Луиза Робертовна и Мари Гаспаровна с малолетним Кристианом, само собой, Робертовичем.

– А что это они делают?

– Как что? Пришли на тебя посмотреть.

– Зачем?

Лена мстительно усмехнулась.

– Ну как же! Ты же что-то сделала с их любимым отцом и мужем. Хотят посмотреть на злодейку.

– Я его съела. Вот так, – сказала я и отправила красную ягоду в рот. – А потом выплюнула уже совершенно другим.

– Не показывай! – поспешно сказала Женька.

Мы переглянулись и покатились со смеху.

Странности витали вокруг меня, как комары, – назойливо, но не причиняя особого вреда. Легче было не обращать внимания, чем придавать этому большое значение.

Первое время с непривычки мои бедные ноги гудели как высоковольтные провода. Я уставала так, что после рабочей смены падала в постель замертво, но и незнакомая ранее усталость мне тоже нравилась.

Зато больше никаких эротических кошмаров.

Да-а, барин, посмеивалась я про себя, не жениться Вам надобно, а на работу устроиться. Пахать, пахать и еще раз пахать!

Неоднократно после того памятного явления я снова видела Мартина в коридорах института, то одного, то с компанией, но ничего зловещего ни в нем, ни в его подружках не замечала. Вели они себя вполне адекватно, на людей с пеной у рта не бросались, хотя вид у девушек по-прежнему был надменно-отстраненный.

Один раз я столкнулась с Мартином в подвале институтского спецхрана. Он внезапно появился из-за стеллажа, и я почти налетела на него по инерции. Мартин вежливо поддержал меня за локоть, потом отстранился, коротко взглянул на меня, извинился – с легким наклоном головы – и спокойно направился дальше по своим делам. Я успела заметить, что говорит он действительно с едва различимым акцентом, который показался мне ужасно милым. Золотисто-рыжие волосы Мартина в тот день были аккуратно причесаны и собраны в хвост, одет он был в джинсы и белую толстовку с красной английской надписью «Born to be free».

Словом, он выглядел типичным студентом, и я подивилась своему первому странному впечатлению.

С чего это Мартин показался мне чуть ли не Люцифером?

У него были манеры хорошо воспитанного рижанина и славное, даже несколько мальчишеское лицо. Он напоминал мне кого-то из голливудской братии, но поскольку знатоком кинематографа я не являлась, имя актера так и не проявилось в памяти.

И с чего Женькины «некоторые люди» (я была уверена, что под «некоторыми людьми» подразумевалась ее старшая сестра) решили, что прибалтийский гость не чурается темной магии?

Немного поразмыслив, я решила, что все дело – в четырех подружках, постоянно крутившихся вокруг Мартина. Выражение горделивой спеси, не покидавшее их ни на минуту, могло вызвать раздражение в ком угодно. Одевались они то в черную обтягивающую кожу, то в длинные, развевающиеся на ходу одеяния – тоже темных тонов, длинные волосы были всегда распущены по плечам.

По моему разумению, девочки играли в крутых ведьм так же, как я играла в официантку.

Очень может быть, что они сами и поддерживали те мутные слухи, что окружали их зловещим ореолом. Мне казалось, что если бы подружки Мартина родились парнями, то, наверное, стали бы кем-то вроде байкеров. Одевались бы в куртки с заклепками, туго повязывали бы на бритые черепа красные банданы и носились бы по городу колонной, эпатируя прохожих оглушительным ревом стальных коней.

Есть же такие люди, которым непременно нужно доказать свою значимость с помощью внешних атрибутов. Это было так понятно: мое собственное стремление стать как можно более незаметной происходило из того же источника – из неуверенности в себе. Просто мы двигались по противоположным векторам.

Впрочем, размышления по поводу институтских достопримечательностей скользили по обочине моего сознания. Жизнь была прекрасна и удивительна – и обещала стать еще прекрасней и удивительней.

На новогодний институтский бал традиционно приглашались студенты из других магических учебных заведений. Все-таки Смольный был традиционно девчоночьим институтом, и без притока тестостерона со стороны бал мог стать только пародией на самого себя.

Женька на этом балу познакомилась с начинающим художником, учившимся в «Репинке». Егор обладал магическими способностями, но не инициировался и учился, не используя свой особый дар. Я видела его картины, они были чудо как хороши. В них жила магия совершенно другого порядка – великая магия человеческого таланта, и этого было достаточно.

Женя и Егор быстро пришли к полному взаимопониманию, и их нежная дружба буквально через месяц перешла на следующую ступень. Подружка переехала к Егору, и некоторое время ребята пытались утаить шило в мешке – скрыть свое сожительство от всевидящего ока старшей Журавлевой. Я, как посвященная в тайну, тоже немножко поиграла в разведчика во вражеском тылу, но долго это не продлилось. Секрет вскоре был раскрыт, не помню даже, кто раскололся первым. Лена ужасно ругалась, обзывала Женьку малолетней маньячкой, грозилась наябедничать родителям и увезти ее на Урал, к бабушке с дедушкой, постоянно проживавшим на лесной пасеке. Потом, познакомившись поближе с Егором, она сменила гнев на милость, но взяла с парочки торжественную клятву не участвовать в улучшении демографической ситуации в стране – по крайней мере в ближайшее время.

Клятва была принесена, и солнце вновь засияло над нашими головами.

Глядя на чужое счастье, я немного ему завидовала. На том зимнем балу я тоже обзавелась поклонниками. Их было трое, но поскольку я была равнодушна ко всем трем, то и встречалась, флиртовала и целовалась со всеми тремя. Все это проделывалось от скуки. Молодые люди, ухаживавшие за мной, были и хороши собой, и вроде неглупы, но я по-прежнему не чувствовала в их присутствии ничего особенного. Бабочки в животе не порхали, колени не подкашивались.

Я приставала к Женьке с вопросом, не пора ли мне посетить психотерапевта. Со специализацией на сексопатологии.

– Я иногда как подумаю, так мне страшно становится, – с серьезным лицом отвечала Женька.

– Чего тебе страшно становится?

– Мне кажется, Даня, когда ты наконец влюбишься по-настоящему, это будет такой ураган, который сметет тех несчастных, кто рядом окажется, с лица земли. Мне уже заранее хочется блиндаж вырыть.

– Мне бы влюбиться, – ныла я. – А уж там я об окружающих позабочусь. И чем тебе плохо? Будешь со своим Егором в темном уютном блиндажике, хорошо тебе будет…

– Ты на нас с Егорычем не заглядывайся, – отвечала рассудительная Женька. – Нам повезло случайно, как в лотерее. Шли себе, шли, никого не трогали, и вдруг сверху – бац! – любовь. Как кирпич. А тебя тоже где-то кто-то ждет. Кто-то особенный, кому ты предназначена. Ты лучше прекращай троим мужикам одновременно голову морочить. Вот они узнают друг про друга, и такая деревенская свадьба начнется – мордобитие, слезы, пьяные песни под гармошку…

– Не начнется, – беспечно говорила я. – Это вообще ничего не значит. Подумаешь, целовались-обнимались. Подумаешь, цветы-конфеты дарили. Я ведь замуж за них выйти не обещала.

– А это их волновать не будет, поверь, – зловеще предрекла подруга. – Скандалище выйдет грандиозный. – И уже другим, смущенным тоном она добавила: – Кстати, о свадьбе… Мы тут с Егорычем решили… Летом мне восемнадцать исполнится, можно будет заявление подать, а в конце августа и свадьбу сыграем.

– А-а-а-а! – завопила я. – Чур, я буду нести фату!

– Ты чего, Даня? Фату маленькие дети обычно несут. Знаешь, такие трогательные карапузы в нарядных платьицах и костюмчиках.

– Тогда я буду идти впереди вас маленькими шажочками и из корзиночки лепестки бросать – направо и налево!

– Дань, ты только не расстраивайся, но это тоже обычно трогательные карапузы делают.

– Жень, это ты не расстраивайся. Мне кажется, физически я сильнее трогательных карапузов и смогу отнять у них и фату, и корзиночку.

Мы веселились вовсю и строили радужные планы на будущее.

В конце марта, в тот день, когда в небе над Петербургом появилась комета Финлея, пролетающая в опасной близости от Земли, Женька сняла с карточки всю свою наличность и потратила деньги в магазине оптики на дорогущий телескоп. Чек – измочаленный, смятый в комочек, – нашли у нее в кармане после. С этим телескопом она поднялась на последний этаж семиэтажки, где они с Егором снимали квартиру, и вылезла на крышу.

Снег уже подтаивал, кровля была скользкой; Женька не удержалась и, проехавшись как по горке, упала с края крыши вниз.

Злосчастный телескоп лежал, разбитый, в нескольких метрах от ее изломанного тела.

4

От неминуемой гибели Женю спасли ветви деревьев и Егор, в этот момент заходивший во двор. Егор был необученным и неинициированным магом. Рванувшись к падающей фигуре, он сумел только чуть-чуть затормозить падение.

Полученные Женей травмы были тяжелейшими, и она провалилась в бездонную кому.

Ни меня, ни Егора в палату не пустили. Только сестру и родителей, которые примчались с Урала.

Состоялся нерадостный разговор с врачами, которые высказывались осторожно и весьма обтекаемо, но некоторые пессимистичные намеки в их речи Журавлевы уловили.

Военно-медицинская академия, где лежала Женя, была бы, наверное, лучшим местом, куда мог попасть пациент с такими травмами, но не для ведьмы.

Для магов имелся другой вариант.

В специальном реанимационном автомобиле, который въехал прямо в чрево транспортного самолета, Женю переправили в Екатеринбург, где поместили в частный госпиталь. Это закрытое и нерекламируемое заведение, располагавшееся в пригороде, – одно из многих по всей планете, – принадлежало Тихой Империи и содержалось на взносы, которые регулярно делали все члены магического сообщества. Здесь оказывали специфическую медицинскую помощь пострадавшим магам. Длительное содержание пациента в магическом поле было делом дорогостоящим даже при наличии страховки, но завод, на котором работали Женины родители, взял на себя большую часть расходов.

Лена Журавлева оформила академический отпуск, получила расчет в «Кофейном Рае» и уехала на Урал.

– Устроилась в госпиталь, – рассказала она мне в аэропорту. – Буду там с другими магами поле поддерживать, а в свободное время рядом с Женькой сидеть. Врачи сказали, с ней разговаривать надо. Буду ей песни петь, сказки рассказывать, за руку держать – что угодно, лишь бы она в себя пришла.

Мы обнялись на прощание.

Я не выдержала и заплакала.

– Ничего, Даня, все будет хорошо. Мы, Журавлевы, живучие. – Лена улыбнулась мне, но глаза у нее были грустными. – Ты себя береги, видишь, какие дела непонятные делаются…

– Я приеду летом к вам, – пообещала я. – Как только экзамены сдам, так сразу и приеду. Тоже буду песни петь и сказки рассказывать. А может, к тому времени Женька проснется уже…

– Дай-то бог, – вздохнула Лена.

Это было первое настоящее несчастье, вошедшее в мою безоблачную доселе жизнь. Невероятная нелепость произошедшего не давала мне шансов примириться с действительностью. Только теперь я поняла, какими мелкими и незначительными были те неприятности, которые я раньше принимала за серьезные проблемы.

Я сразу же, коротко и безвозвратно, порвала со всеми тремя поклонниками. Как будто кто-то протер пыльное зеркало чистой ветошью, и в нем сразу же проступила вся глупость и жестокость моего поведения. Конечно же, при расставании я просила прощения и, конечно же, прощения не получила. Мне пришлось выслушать немало горьких и неприятных слов, но, как бы то ни было, три греха скатились с моей души.

Наверное, в эти печальные дни я была не особо контактна да и, наверное, не слишком приятна в общении, потому что остальные институтские приятельницы незаметно отошли в сторону, а я сама не стремилась заполнить образовавшуюся пустоту. Мне не нравилось, что все, недолго подивившись трагедии и поахав в виртуальных обсуждениях, вернулись к прежнему беззаботному существованию.

Умом я понимала, что так и должно быть – никто не обязан вечно ходить в трауре, тем более по однокурснице, – но сердце не пожелало это принять.

Какая-то странная неврастения завладела мной. Мне было тяжело поддерживать прежние отношения, и в то же время я стала как никогда бояться одиночества.

Я постаралась занять работой все вечера, взяв на себя Женькины смены. Это немедленно отразилось на успеваемости. Впервые в жизни я начала заваливать учебу, хотя все наши преподаватели в основном относились ко мне лояльно и сочувственно.

Почти каждый день в кофейню приходил Егор. Он заказывал чашку кофе и сидел над ней – сгорбившись, молча, не пригубив ни капли – весь вечер.

Затем он провожал меня до дома. С единственной целью – поговорить о Женьке.

– Зачем, зачем она полезла на эту чертову крышу с этим чертовым телескопом в обнимку? – спрашивал он меня в который раз. – Она тебе что-нибудь говорила?

– Я понятия ни о чем не имела. Не понимаю, как могла эта дурацкая комета заинтересовать Женьку до такой степени, чтобы потратить такие деньги и полезть на крышу. Помню, что вроде да, болтали об этом как-то, но вскользь и давным-давно, когда проклятую комету только обнаружили. Тогда весь интернет об этом трубил. Как же, очередной конец света. Ну, поговорили и забыли. А с тобой она это обсуждала?

– Я даже не помню! – в отчаянии восклицал Егор. – Может, и говорили, а может, и нет. Но в последнее время – точно нет. И вообще странно, чтобы Женька потратила кучу денег на ненужную вещь. Она никогда, никогда не интересовалась астрономией до такой степени, зачем же она полезла на крышу?

Меня никак не оставляла в покое еще одна деталь. Кассовый чек из магазина оптики, смятый в комочек. Женя ведь была очень практична. У нее даже было заведено несколько подходящих коробок из «Икеи», куда складывались мелкие документы, рассортированные по видам: квитанции, чеки, гарантийные талоны. Когда мы перевозили Женькины пожитки из общежития на квартиру к Егору, мы также захватили с собой упаковки из-под электрического чайника и от утюга – только потому, что у этих приборов еще не кончился гарантийный срок. Как же она могла так наплевательски отнестись к финансовому документу на солидную сумму?

Я то и дело представляла себе, как Женька едет домой со злосчастным прибором и мнет, мнет, мнет в кармане чек на покупку. Было что-то в этой картине такое, от чего у меня по коже бежал озноб.

Я даже съездила в тот магазин оптики, чтобы поговорить с продавцом, оформлявшим злополучную покупку. Но выяснилось, что тот сотрудник накануне уволился и покинул город, не оставив нового адреса.

А вскоре и Егор пришел в кофейню в последний раз.

– Я отчислился, – хмуро сообщил он. – Перевожусь в Москву, в Академию Госмагии. Начну с нуля. Меня еще в семнадцать лет туда записали, но я рисовать хотел, поэтому и не стал поступать.

– А как же ты увернулся? – Я вспомнила свой кувшин с чаем из оленьей травы.

– У меня дядька в Мадриде служит. Он связи поднял и «отмазал» меня.

– А зачем же ты теперь?.. – спросила я, уже догадываясь зачем.

– Если бы я в свое время не отказался от изучения магии, я бы мог спасти Женю. А мазня моя никому помочь не сможет. Может быть, это судьба меня наказала – за дезертирство.

– Наверное, ты прав, – сказала я. – Сама недавно думала, что надо было в Академию идти, на медицинский. С моим уровнем меня куда хочешь приняли бы. А я тоже дезертировала. Но ты-то, ты художник от Бога, знай, что картины твои чудесные. Не бросай это дело. Ты же сможешь рисовать просто так, для души?

– Не знаю. Может, когда-нибудь и смогу, – помолчав, вяло отозвался Егор. – Сейчас не хочется. Ничего не хочется. Я дела улажу и к Жене на лето уеду. Увидимся. – И с этими словами он исчез из моей жизни тоже.

Я осталась совсем одна.

Снежинка, как всякий фамильяр, остро чувствовала подавленное настроение хозяйки и большей частью спала, свернувшись в клубочек. Я была глубоко благодарна ей за то, что она не приставала ко мне с соболезнованиями и не знакомила меня с оптимистичными историями из Катнета, как делала обычно, когда я была не в духе из-за каких-то пустяков.

Я наконец-то взяла себя в руки и смогла рассказать маме о несчастье с Женькой. Раньше мне до такой степени не хотелось говорить об этом, что, когда мама передавала приветы Жене, я бодро отвечала: «Ага, передам». А Женька в это время уже лежала в гипсовом коконе, опутанная проводами и трубками, с мертвым белым лицом, недвижимая и безмолвная.

Мама ужаснулась известию, но с отчаяньем в голосе торопливо сказала, что никак не может приехать ко мне в Петербург.

– Прости меня, Данечка, прости, но мне сейчас обязательно надо быть в Оленегорске. Как только все разрешится, я сразу же примчусь. Нам давно уже надо повидаться.

– Проблемы в библиотеке?

Мамины слова удивили меня.

Я знала всех маминых подопечных в спецхране. Фолианты ей достались сложные, в большинстве из них заключалась скорее темная магия, чем светлая, но мама уже давно нашла общий язык даже с самыми сложными объектами, и в Оленегорском хранилище уже несколько лет царили тишь да гладь.

Мама немного замялась.

– Нет, Дань, у папы… сложности. Ничего серьезного, но ему нужна моя помощь. Продержись немного, зайка, скоро увидимся.

Ничего себе «ничего серьезного», подумала я. Что же это за сложности, если папе нужна мамина магическая помощь? То, что мама нужна папе именно как ведьма, я поняла по тому факту, что она не бросила сразу все дела и не прилетела утешать меня и отвлекать от грустных дум.

Только проблемы на Заводе могли удержать маму в Оленегорске. Неполадки в особом цеху могли быть такими, что вся долина имела шанс взлететь на воздух. Производство магического оружия – непростой и опасный процесс.

И, конечно же, я никак не могла узнать подробности – не телефонный был разговор. И не интернетный. Предприятие хоть и находилось в частных руках, но служило интересам Империи, выполняло государственные заказы и по сути дела было засекреченным.

Умение держать язык за зубами относительно папиной работы прививали мне с детства.

На прощание мама попросила меня не замыкаться в себе и побольше общаться с людьми.

Я, придав голосу убедительности, произнесла:

– Мам, не беспокойся, со мной все будет в порядке. Жизнь продолжается, я знаю.

– Общение лечит, – сказала мама. – Даже если тебе поначалу тяжело будет, все равно, Данечка, разговаривай с людьми – хоть бы и через силу, прошу тебя.

– У меня много друзей, – сказала я уверенным тоном. – Все в порядке.

Первый раз я соврала маме. Ничего не было в порядке.

Я разогнала всех, кто мог бы вывести меня из болезненного состояния.

Маленький уютный мирок разрушился, я в прострации сидела на развалинах и не желала их покидать.

Истаяли черные кружева последнего снега, и на улицы Петербурга пришло весеннее тепло. Даже городской воздух, к грубым запахам которого я долго привыкала, стал будто бы нежнее и мягче. Легкая желтая дымка плыла среди деревьев, и с каждым солнечным днем она становилась зеленей и гуще.

В восьмом часу утра, в первый день майских праздников я сидела за столиком «Кофейного Рая» в ожидании посетителей, а пока никого не было, пользовалась свободным временем и читала учебник магической латыни, взятый в институтской библиотеке.

В столь ранний час в зале кофейни находились лишь я и новый бариста Эдик, занявший место Лены. Эдик тоже был студентом-магом. Он, нацепив наушники и поставив ноутбук на нижний прилавок стойки, самозабвенно сражался в какой-то шибко волнительной компьютерной игре. Со стороны барной стойки периодически доносилось «Ах, ты ж!..», «Ох, ты ж!..» и «Нате вам, получайте, гады!».

На кухне гремела противнями наша стряпуха, Нина Семеновна, по залу плыл приятный аромат свежей выпечки, восклицания были слегка невнятны и перемежались чавканьем – первая пара пирожков уже исчезала в ненасытном Эдике.

Из колонок звучал негромкий джаз с прозрачными трелями верхних фортепианных нот. Нотки легкомысленно стремились к небу, но их уравновешивал рассудительный басок контрабаса.

Утреннее солнышко заглядывало в каждый уголок кофейни, и я с удовлетворением отмечала, что стыдиться нам нечего: темные доски пола сияли, клетчатые скатерти были свежими. На каждом столе стояла вазочка с цветком, и заклинание неувядания было выполнено аккуратно и надежно – я сама накладывала его позавчера. Куда ни посмотришь – ни пылинки, ни соринки. Мне вспомнился рассказ Хемингуэя, где один старик приходил в кафе и подолгу там сидел, потому что там было «чисто и светло».

Эта вещь так и называлась – «Там, где чисто, светло», и у нас было в точности так.

Учебник мне попался старенький, апатичный, и библиотекарь Лина Давыдовна, выдавая его, даже извинилась.

– Прости, Данюша, что подсовываю тебе такой… – она покосилась на книгу и продолжила, – …раритет, но уж кто-кто, а ты с ним справишься.

Поначалу буквы были бледными, местами даже совсем исчезали. Но я пошептала учебнику ласковые слова, погладила по потрепанной обложке, осторожно расправила заломленные уголки страниц и устроила книгу так, чтобы раскрытые страницы смогли погреться в утренних лучах. Постепенно от поглаживаний и воркований мой старикашечка оттаял, взбодрился и даже помог с объяснениями в одном сложном правиле. Красивый старинный шрифт стал четче, а на пустых доселе страницах обнаружились недурные гравюрки.

Вот и славно, мастерство не пропьешь, довольно подумала я, поглаживая хрупкие листы. Впервые за последнее время я почувствовала что-то вроде спокойствия.

Сердечная боль нерешительно качнулась и сделала шаг назад.

Тонко прозвенел колокольчик. Какая-то ранняя пташка уже впорхнула в наше заведение в поисках кофеина и хорошего настроения.

Раньше, принимая заказ у посетителя, я, в отличие от своих коллег, никогда ничего не записывала. Это была моя фишка, невинное хвастовство идеальной памятью. После несчастья вдруг обнаружилось, что слова перестали послушно укладываться в аккуратные стопочки, а вместо этого разбредались в разные стороны, как стадо непокорных коз. Пришлось завести блокнот, такой же, как у остальных официанток.

В этот день мне впервые захотелось вновь испытать свою память.

Не доставая блокнота, я подошла к посетителю, занявшему место у окна.

Блондин в голубом пуловере, повесив джинсовую куртку на вешалку и пристроив объемистый рюкзак на соседнем стуле, изучал меню.

– Доброе утро, – поздоровалась я. – Может быть, сразу кофе? Сегодня у нас до десяти утра…

Он поднял голову, и я запнулась.

Это был тот самый Мартин из нашего института. Прибалтийская звезда, о которой ходило столько невероятных слухов.

Голубоглазый, золотоволосый, потрясающий.

– Привет! Действительно, давайте сразу кофе. – Улыбаясь, он спросил, с этим своим невероятным акцентом: – И что мне будет за то, что я пришел раньше всех?

– Двадцатипроцентная скидка на эспрессо и капучино. До десяти утра, – несколько скованно ответила я.

Дружелюбный, но пристальный взгляд голубых глаз слегка смущал меня. К тому же вдруг вспомнились Женькины предупреждения.

Но не могла же я отказать посетителю в обслуживании из-за мутных слухов – мол, ходят тут всякие, а потом Тургеневы из могил пропадают.

– Пусть будет капучино – сто лет не пил. И кружка пусть будет огромной, – продолжил Мартин, по-прежнему улыбаясь. – У вас есть огромные кружки?

– Разумеется. Есть огромные стандартные… – я показала на стойку, где, подвешенная к держателям, сверкала белоснежная посуда. – А есть и такие… – Я повернулась в другую сторону и указала ему на старый буфет, притулившийся рядом с барной стойкой.

Там, за застекленными дверцами, стояли кружки, чашки, бокалы – разнообразнейших размеров, цветов и форм.

– Что предпочтете? Стандарт или индивидуальность?

– Только отсюда! – Он кивнул на буфет. – Я и сам большая индивидуальность.

Не сомневаюсь, подумала я.

– Тогда выбирайте. Но только не с верхней полки.

– А что на верхней полке?

– Там чашки постоянных посетителей. У каждого своя. Это у нас бонус такой, для тех, кого мы давно знаем.

– М-м-м… Я тоже хочу такой бонус, – мечтательно сказал Мартин, но смотрел он при этом не на буфет, а на меня. И что-то такое было в его взгляде, отчего мне померещилось: не про чашки он говорит.

Сердце вдруг екнуло, и руки задрожали.

Так, Даня, кончай дурить, строго приказала я себе. Как ты ему кофе подавать собираешься, трясущимися-то руками?

Я подсобралась и вежливо улыбнулась краешками губ.

– Это еще надо заслужить.

Пусть тоже подумает, про чашки ли я говорю.

Мартин сделался подчеркнуто серьезен.

– Я заслужу, – торжественно пообещал он, приложив руку к сердцу.

Его глаза смеялись.

Потрясающие глаза.

Глупое сердце снова трепыхнулось.

– Дерзайте, – сказала я безразлично. – Но давайте вернемся к капучино. Выбирайте свою огромную кружку. Любую. Но не советую брать вон ту, самую большую.

– Потому что она больше похожа на ведро?

– Потому что ведро капучино в нашем «Рае» обойдется вам в целое состояние.

– А как же двадцатипроцентная скидка до десяти утра? – с комичной наивностью приподнял брови Мартин.

– Не поможет, – я зловеще понизила голос.

Мартин понимающе хмыкнул.

– Тогда я хочу вон ту, с Венецией. Она классная.

– Согласна. Мне тоже нравится.

Еще бы не нравилась. Я сама привезла ее из Италии несколько лет назад, когда мы с мамой летали туда на весенних каникулах. Когда Лена придумала эту фишку с личными кружками, мне тоже захотелось внести свою лепту. Я поскребла по сусекам, наткнулась на этот сувенир и отнесла его сюда. Посуды у меня и так было больше, чем нужно, и к тому же хотелось знать, кто выберет мою кружку.

Вот и узнала. Кто бы мог подумать.

Я достала кружку из буфета и передала Эдику заказ. Потом отнесла готовый кофе Мартину.

Тот снова углубился в меню.

– Я жду друзей, – заметил он. – Мы договорились здесь встретиться.

Вспышкой в мозгу мелькнула картина: Мартин, распростертый на постели, и девицы рядом с ним. Знаем, каких друзей ты ждешь, подумала я, и настроение сразу почему-то испортилось. Мой голос стал холоден, как вчерашняя зола.