Текст книги "Память без срока давности"

Двадцать восьмого мая тысяча девятьсот девяносто четвертого года бабушка Нина скончалась от обширного инфаркта, сама того не желая сделав мне к седьмому дню рождения бесценный подарок. Как же я была счастлива от того, что плясать пришлось не на собственных именинах, а на похоронах женщины, в которой ненависти было побольше всего прочего. Патологоанатом после вскрытия заявил моей маме: «Ваша мать была полностью здоровой женщиной, но ее сердце изношено так, будто оно поддерживало жизнь не одного, а десяти курильщиков-алкоголиков. Странно все это». А я не находила в этом ничего странного, как и мама, – обида, ненависть, злость копились слишком долго в закромах бабулиного органа. В этом мнении мы с мамой схожи, вот только она не умела и не хотела забывать старые обиды, разочарования и предательство, а я не могла забыть.

* * *

Как любую другую отдельно взятую семью, мою не обходили стороной ни беды, ни радости. Случалось всякое, но до своего тринадцатого дня рождения я изо всех сил старалась жить как все дети – беззаботно и счастливо. Обо мне давно позабыли журналисты, а от своих сверстников внешне я ничем не отличалась. Самая обычная девчушка с самыми обыденными проблемами и заботами, разве только с необычным звоном и давлением в мозгу, но кто это мог видеть?

Лучших друзей и подруг у меня не появилось, но я охотно проводила время во дворе с соседскими ребятами: прыгая через скакалку, пиная мяч, рисуя на асфальте мелом, а зимой пропадая на заснеженных горках. Я старалась играть со всеми, кроме Зои, которой я так и не смогла простить испорченного сарафана, уничтоженных раскрасок и собственных слез. Да, впрочем, и она не настаивала на нашем общении, а обзавелась щенком. Всякий раз, когда я играла во дворе в компании пяти-шести человек, Зоя в стороне возилась со своим Булем (с фантазией, скажем прямо, у моей бывшей подружки всегда были проблемы: назвать американского голубого питбультерьера Булем – оригинально). Если же, выйдя во двор, я замечала в компании ребят Зою – оставалась дома. Не могла я списать детскую обиду на «не со зла», а всякий раз, как наши с Зоей пути пересекались, остро чувствовала, как по моим венам вместо крови начинает течь обида и ненависть, а на животе расползаются проклятые чернильные пятна.

Иногда я просто сидела на веранде и наблюдала за соседями. Тетя Лан и дядя Хонг часто дружно хлопотали у своего дома. Дядя Хонг чинил забор, а тетя Лан возилась с цветочными клумбами под окнами дома. Бывало, кто-то из них сгребал в аккуратные кучки опавшие листья, а кто-то поджигал и руководил процессом сожжения. Они регулярно наводили у дома порядок, суетились в саду, занимались мелким ремонтом фасада и делали это с улыбками на лицах, будто нет большего счастья на земле. С легкой завистью я смотрела на них и пыталась понять – правдива ли их семейная идиллия или это очередной взрослый маскарад?

Дни медленно складывались в месяцы: зима, весна, лето, осень – все банально и вполне естественно. Родители время от времени ссорились, Клавдия подрастала, крепла, и проблем со здоровьем у нее становилось значительно меньше. Папа трудился на пилораме и пил. Мама изо всех сил старалась играть роль хранительницы домашнего очага. Я… В моей жизни до января две тысячи первого было все ровно. А потом у меня просто не стало жизни.

БУЛЬ

1 января 2001 года (восьмой класс, тринадцать лет)

Первое января две тысячи первого настало, несмотря на всевозможные пророчества о конце света.

Как повелось со встречи девяносто восьмого, новый век я встретила в собственной комнате у маленького, но личного телевизора. Отец помогал кому-то строить баню, и с ним рассчитались не только деньгами, но и стареньким телевизором. Папа, само собой, собирался поставить честно заработанную технику в собственной спальне, но мама была категорически против: «Не хватало еще, чтоб ты и в нашей кровати валялся с банкой пива и чипсами!» Так и вышло, что я неожиданно выиграла в лотерею, даже не купив билет.

Родители прощались со старым годом тоже традиционно – сидя за праздничным столом в гостиной. С ними была и Клавдия, привычно для девочек нашей семьи наряженная в праздничное платье ядовито-розового цвета и бледно-розовый бант размером с ее голову. Практически сразу после боя курантов сестра отправилась спать. Мама с папой отрывались до рассвета. Они редко позволяли себе расслабляться до беспамятства, но новогодняя ночь входила в те несколько счастливых дат, когда они позволяли себе забыть о всех разногласиях и просто наслаждались моментом. Я слышала их глупые смешки до трех ночи, а потом отключилась.

В розовой плюшевой пижаме с капюшоном, согревавшей всю меня с головы до пят, я тихонько крадусь на кухню, чтобы заварить себе чай и слопать на завтрак кусок новогоднего торта, но остаться незамеченной у меня не выходит.

– О-о-о, Лизка, – отец в одних семейках валяется на диване за праздничным столом. – Доча, а подай-ка папке холодненькой водички, а еще лучше – пивка.

Отец выглядывает в мою сторону с одним прищуренным глазом, жадно облизывается и потирает рукой голову.

Иду на кухню, ставлю на плиту чайник и, раздраженно выдыхая, заглядываю в холодильник.

– Здесь нет пива. Воду давать?

– Не-е-е, водой делу не поможешь.

Я зло хлопаю дверцей, прекрасно понимая, что последует за этой фразой.

– Доча, сгоняй тогда в магаз, не дай папке подохнуть.

Вытаскиваю из одного из кухонных шкафчиков пол-литровую чашку и громко ставлю ее на стол. Ну почему всегда происходит одно и то же? Ну неужели нельзя затариться пивом накануне, ведь знает, что с утра будут гореть трубы?

За последние годы у меня вообще сложилось впечатление, будто меня родили только потому, что не могли найти никого подходящего на бесплатную должность «куда пошлют». Дождь, снег, град, камни с неба – папе или маме что-то понадобилось. «Лиза, сгоняй в лавку». Черт! Вам нужно – вы и топайте! Но я слишком мала для подобных ответов, и приходится молча исполнять родительскую волю.

Несколько секунд я отмалчиваюсь, продолжая заниматься своим чаем.

– Лизка, ты меня слышишь?

Нет, блин, оглохла!

– Да, пап. Можно я сначала чай выпью?

– Потом выпьешь. Как раз когда вернешься, он и завариться хорошенько успеет. У папки голова сейчас напополам расколется, а это, знаешь ли, не очень хорошо. Мама не любит, когда у меня что-то болит. Говорит, я становлюсь невыносимым. Так что, прежде чем она проснется, мы должны поправить мое здоровье. Меньше всего хочется начинать новый год с семейных разборок.

«Бухать меньше надо! Странно, что голова у тебя вообще еще способна болеть», – тут же пронеслось в моей голове, а еще мелькает мысль о том, что чай не только завариться успеет, а остыть и заплесневеть. Ларек возле дома сегодня не работает, я еще вчера видела на нем объявление, неаккуратно написанное от руки: «1 и 2 января – выходные. Продавец тоже человек. С Наступающим!» Это значит, мне придется идти в центральный магазин, а он от нас далеко, не в пяти минутах ходьбы. Тем более по снегу и морозу.

– Сейчас иду.

Выключаю газ. Убираю с горячей плиты чайник. Отставляю в сторону чашку, в каторую уже успела насыпать сахар и бросить заварку. Пулей вылетаю из кухни.

– Эй, Лизок, не психуй. Проветришься хоть. Впереди каникулы, и тебя из твоей каморки «папы Карло» не вытащишь. Все время только тем и занимаешься, что за закрытой дверью телевизор насилуешь, а за окном такая красота. «Мороз и солнце…», все дела.

На секунду замираю на месте. Резко поворачиваю голову в сторону дивана и едва сдерживаю порыв – плюнуть отцу в красную рожу.

– Да, пап, за окном и в самом деле красота. Мороз больше десяти градусов и снег до колен. Что ж сам не прогуляешься, вдруг уже завтра это все исчезнет?

Проговариваю каждое слово издевательски-слащавым голоском, полным сарказма, но точно не вызова.

– Не понял – что это было? – отец приподнялся на локте и выкатил на меня два шара-глаза.

– Ничего, папочка. – Я улыбаюсь так, будто кто-то натянул невидимую леску, соединяющую уголки губ с кончиками ушей. – Думала пробудить в тебе интерес к прогулке, но нет так нет.

Пока страдающий от похмелья отцовский мозг не распознал в моих словах издевку, а в улыбке фальшь, спешу убежать к себе. Но если честно, я сильно сомневаюсь, что до него что-либо дошло бы, даже будь он трижды трезв.

На улице дела обстоят именно так, как и следовало того ожидать – холодно и снежно. Мороз кусает нежную кожу на щеках, вдыхать ледяной воздух до боли неприятно, а глаза слепнут от огромных снежинок.

Быстро шагая, прячу руки в глубоких карманах персикового полушубка из зверя по имени «искусственный мех», а подбородок – в розовый шарф, и тихо ненавижу весь белый свет за мертвенную тишину пустынных улиц. Еще бы – все нормальные люди после празднования Нового года еще отсыпаются, и редкому идиоту придет в голову шататься по городу в поисках приключений.

На дорогу туда и обратно ушел час.

Подхожу к дому, сжимая в руках пакет, наполненный тремя упаковками «Короны». В будни отец заливается самым дешевым пивом, а в праздничные дни балует себя, и я давно в курсе его стандартного заказа в две упаковки. Сегодня я решила взять три, хоть тащить было непросто, но пусть лучше отец упьется и отстанет, чем недопьет и снова выгонит меня на холод.

– Привет, Буль! – искренне радуюсь выбегающему из соседского двора псу.

Несколько шагов не дохожу до крыльца собственного дома, ставлю пакет с покупками на снег и присаживаюсь на корточки.

– Буль, иди сюда, мальчик! У нас всего пара минут, пока твоя хозяйка не появится.

Я прежде не рисковала приближаться к Зоиной собаке, не хотела, чтобы она думала, будто я ей завидую, хотя так оно и было. Но в это морозное утро мне так хотелось почувствовать неподдельное тепло и увидеть в глазах животного благодарность уже за то, что я просто ласкаю его. Собака согласна любить тебя только за то, что ты есть, что уделяешь ей внимание, чешешь за ухом, шепчешь непонятные ей нежности, а в это утро мне отчаянно хотелось почувствовать на себе хотя бы капельку этой неподдельной любви и восторга, а шершавый язык на обледеневших щеках будет самым лучшим новогодним подарком.

С раннего детства мне хотелось иметь домашнее животное – собаку или кошку, которая будет принадлежать только мне. Которую можно прижимать к себе в постели холодной зимой и с которой можно носиться во дворе в любое из времен года. Кошка не станет кричать, глядя налитыми ненавистью глазами: «Я тебя ненавижу и дружить с тобой не хочу!» А собака если и уничтожит твои игрушки, то точно не со зла. Животные неспособны на подлость, ложь, месть, издевательство, но вполне могут сделать ребенка самым счастливым. Я отчаянно завидовала Зое, тайно наблюдая за ее играми с Булем, но…

В отличие от сестрицы Клавдии у меня проблем со здоровьем было в разы меньше, но гипермнезия и аллергия присутствовали в моей жизни всегда.

– Лиза, милая, мы не можем завести собаку.

Как в мультфильме «Малыш и Карлсон», я на очередной день рождения клянчила себе друга и шестой год кряду, вытирая горькие слезы с лица, выслушивала мамины аргументы.

– Уже того, что вторым домом для твоей сестры стали больницы, мне хватает с головой. Я не хочу пичкать тебя лекарствами ради сиюминутной радости. Тебе щенок надоест через пару месяцев, а чихать и задыхаться ты не прекратишь до тех пор, пока он будет у нас жить. Прости, но нет.

Если бы я снова подружилась с Зоей, я бы имела возможность играть с ее Булем, но даже для подобной выгоды я не могла вычеркнуть из своего мозга второе июня девяносто четвертого. Да и этот пес все равно был бы ЕЕ другом больше, чем моим. А мне хотелось своего собственного.

К тринадцати годам страсть обладать каким-либо животным немного улеглась. Я взрослела и старалась принимать реальность такой, какой она была. Но изредка я все же не отказывала себе в удовольствии погладить соседскую кошку или в школьном «живом уголке» поиграть с хомяком. Вот и в этот день, приметив соседского пса, не сдержалась.

То, что происходит дальше – хуже всех приснившихся за тринадцать лет кошмаров, ужасных воспоминаний и предсказанного на минувшую ночь конца света. Первое января две тысячи первого навсегда становится концом МОЕГО света.

– Бу… А-а-а-а!!!!!

Чтобы уложить меня на лопатки, бойцовской собаке понадобилось не больше секунды. И вот я валяюсь в снегу и визжу, как все, вместе взятые, десятки заколотых поросят бабы Нины. Я чувствую, как острые клыки впиваются мне в лицо, в шею и без наркоза вырывают куски плоти. Мой нос резко заполняет зловоние собачьей пасти. Я крепко зажмуриваю глаза и изо всех сил пытаюсь оттащить от собственного лица взбесившееся животное. Все происходит на уровне инстинктов и рефлексов. Чувствую, как веки утопают в горячей жидкости – мои глазницы затоплены кровью. Животное злобно рычит, я из последних сил пытаюсь громко кричать.

– Господи! Лиза! – из темноты, в которую я погружаюсь, доносится перепуганный до предела голос отца.

– Боже мой! Боже мой! Боже мой!.. – пробивается в затухающее сознание вопль мамы.

Совсем рядом громкий хлопок.

Оглушительный собачий взвизг.

Холод.

Тишина.

Темнота.

Говорить о том, что первые полгода две тысячи первого превратились для меня в ад на земле, – все равно что констатировать факт существования солнца или звезд, настолько это естественно. Свершился самый большой мамин кошмар: в этот раз она поселилась в больнице уже со старшенькой. Не обошлось и без хороших новостей – отец отказался от спиртного. Он навещал меня в больницах тридцать раз за полгода и всегда был почти идеальным: заботливым, внимательным, не воняющим потом и перегаром. Но трезвый отец меня волновал меньше всего, а мамина забота скорее раздражала. Родители не могли, даже если бы очень захотели, склеить мой взорвавшийся мир.

Людей, пострадавших от нападения собак, в нашем городе хватало. Многие не смогли пройти мимо трагедии местной знаменитости-достопримечательности, пусть и в прошлом, и с азартом принялись устраивать пикеты и митинги перед городской администрацией с требованиями убрать с улиц беспризорных псов, а на домашних надеть намордники. Подобная шумиха вокруг моей персоны в этот раз длилась, слава богу, не долго – отцу до этого не было дела, он свой отцовский долг выполнил, разобравшись с Булем, а маме тем более было некогда скандировать, плюясь слюной, всякую чушь. Я… По принципу «не судьба», красной нитью проходящему сквозь всю мою долбаную жизнь, я оказалась наиболее пострадавшей жертвой в нашем городе с самыми серьезными увечьями, когда-либо наносившимися собаками, и никакие плакаты и возгласы не могли повернуть время вспять.

Каждую ночь меня мучили кошмары, в которых на меня нападали собаки, кошки и даже мыши, норовя съесть мою голову, оторвать руку или ногу. Каждый день мозг неустанно транслировал обозленную морду Буля и посылал нервным окончаниям во всем теле импульс, будто все случается снова и снова. Изо дня в день я боялась засыпать, да и просыпаться. В моем случае спасения не было нигде. Все детские так называемые «болезненные» воспоминания мгновенно превратились во что-то мелкое и незначительное. Глупые обиды, разбитые колени, порезанные пальцы – ВСЕ это стало ничем. Это как долго и беспрерывно смотреть на слона, а всего один раз моргнув, увидеть перед собой муху. Каждый новый день моей новой жизни наполнял мозг более страшными ощущениями и мыслями, а когда я впервые увидела свое отражение в зеркале, я поняла – мне никогда уже не выбраться из выгребной ямы ненависти, боли и отчаяния. Через год, два, десять – я буду видеть себя в зеркале все такой же, как шестнадцатого февраля: уродцем без носа, без мочки левого уха, с багровыми шрамами на щеках и шее и с неаккуратно отрубленными волосами. От прежнего голубоглазого ангела остались только голубые глаза, и то один из них, левый, стал плохо видеть, веко свисало над ним, будто не до конца опущенная портьера.

«ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА»

16.02.2001 года (восьмой класс, тринадцать лет)

Я стою у большого настенного зеркала, которое появилось в моей палате всего полчаса назад. Позади стоит мама. Мне безумно хочется взглянуть на себя, но мои веки скованы крепко-накрепко. Страх парализует и заставляет оттягивать это роковое мгновение, но я понимаю – так не может продолжаться бесконечно. Медленно поднимаю веки… и вижу пред собой урода.

Эмоции огромной волной накрывают всю мою сущность: жалко себя до одури, противно до тошноты и невыносимо больно. Если первого января мою плоть рвал пес, то сейчас этим занимается невидимый стервятник – я физически ощущаю, как кусок за куском страшная птица поедает мои сердце и душу. В эти секунды я умираю тысячу раз подряд.

«Почему это произошло со мной?» – единственный вопрос, который волнует, но страшнее всего понимание, что так будет продолжаться до гробовой доски.

«Лучше б я сдохла!» – второе откровение с этой минуты, навсегда поселившееся в мозгу.

С моих полутора глаз срываются слезы. Продолжать смотреть на себя нет ни желания, ни сил. В зеркало летит кулак. Осколки смешиваются с каплями крови. В ужасе начинает кричать мама, она оттаскивает меня от таких манящих острых стекол. Даже одно, самое маленькое из них, смогло бы решить все мои проблемы. Всего-то и стоит провести осколком по «чудом не перекусанному горлу», как говорят доктора.

– Лиза…

Я утопаю в маминых объятиях.

Чувствую себя чем-то старым, бесформенным – руки безвольно висят, плечи практически лежат на груди, даже сопли стекают на мамины плечи чертовски безжизненно.

– Лиза, все будет хорошо. Мы справимся. Мы переживем, – шепчет мама, но я-то отлично знаю, что «мы» здесь неуместно.

С этого дня началась моя интенсивная терапия. К горе из обезболивающих, которые я поедала день за днем, прибавилась горка не меньше – успокоительные и антидепрессанты. Я не особо разбиралась в лечебных свойствах каждого из них и очень сомневалась, что таблетки мне помогут, но послушно принимала их все. Неделю спустя я поняла, что начала терять связь с реальностью. Через две в моей голове прошлое смешалось с настоящим в такую кашу, которую не пожелаешь даже врагу. Я начала превращаться в зомби, путаться во времени и пространстве. Впервые в жизни мне не удавалось вспомнить кое-какие детали из прошлого: их блокировали препараты. Но от того, что я не помнила, какой была погода на Пасху в девяносто пятом или чем я завтракала пятого декабря девяносто восьмого, легче мне не стало. Первое января две тысячи первого я могла описать до таких мелочей, как, например, цвет отцовских семеек в то долбаное утро или карий оттенок глаз худосочной кассирши, продавшей малолетке три упаковки пива. Так, как я проклинала свою гипермнезию в эти дни, я не делала этого никогда.

* * *

За полгода мне двадцать раз перекраивали рожу. Со мной практически ежедневно беседовали различные психологи. Мама не уставала твердить изо дня в день, что все у меня непременно будет хорошо, но… Раны на моем лице были слишком глубокими, и операции приносили пользы не больше, чем если бы мне делали примочки подорожником. Психолог, возможно, был бы полезен, если бы не моя долбаная сверхпамять, которая превращала слова специалистов в пустой звук. А самое страшное то, что я прекрасно понимала – мне никогда не избавиться от назойливого запаха псины, отравляющего мой мозг, как и от ощущения постоянного присутствия в моей шее острых клыков. В то утро из своего охотничьего ружья отец пристрелил Буля, но это ничего не меняет – его морду мне помнить до конца дней.

Никогда-никогда. Ни-ко-гда! Выражение «никогда не говори – никогда» для меня всего лишь пустой звук. Я знала, в моем случае НИКОГДА – это не просто слово – это мой крест.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

30 мая 2001 года (четырнадцать лет, Клаве восемь)

– Лиза, чем занимаешься?

В моей комнате появляется мама. Я за последние месяцы не превратилась обратно в красотку, а мама за это время превратилась в бесполое существо. В молодости она носила прическу «Гитлера», но когда начала возиться с Клавдией по больницам – отрастила волосы и не забывала регулярно освежать свой натуральный ореховый цвет недорогой краской. Сейчас же ее седые пятисантиметровые корни молили о покраске. Провалившиеся глаза нуждаются в нормальном сне. Выпирающие на всех частях тела кости, обтянутые кожей, красноречиво кричат о том, что питаться ей нужно больше, а нервничать меньше. Но даже в подобном состоянии она выглядела лучше моего. У нее, по крайней мере, есть лицо, пусть и исхудавшее, осунувшееся, посеревшее. Даже за такое я готова продать душу Дьяволу.

Кутаясь в вязаную коричневую кофту до колен и сутулясь, мама неуверенно подходит ко мне, сидящей на полу, на ковре из фотографий.

– Ничем особенным, – как можно равнодушнее говорю и пожимаю плечами. – Решила подкорректировать свои фотоальбомы.

– О чем это ты?

Мама склоняется надо мной, уверенно уничтожающей булавкой свое ангельское личико на детской фотографии. Острой иглой, с остервенением, я соскребаю глянец со своего милого лица. Я быстро превращаю мордашку улыбающейся белокурой девочки в неаккуратную дыру размером с горошину.

– Лиза-а-а?! Господи! – Мама вырывает у меня фото, ее взгляд касается тех, что уже прошли «корректировку». – Боже мой, что ты наделала? – Она падает рядом со мной на колени и хаотично хватает разложенные вокруг фотографии. – Зачем ты это сделала? – в словах ужас и непонимание.

– У того, кому остаток дней придется жить без лица, его не должно остаться и в прошлом. Тем более эти фотографии мне не нужны, я и без них прекрасно помню себя начиная с пеленок. А вам незачем помнить, какой я была раньше – привыкайте к тому, что имеете. Без этих фотографий все вы совсем скоро забудете о том, каким «ангелочком» я была. Кто знает – может, через пару-тройку лет вообще решите, что родили подобного выродка, и начнете относиться ко мне без жалости и сожалений.

– Лиза, девочка моя… – Мама роняет фотокарточки и притягивает меня к себе. Я слышу, как оглушительно бьется ее сердце. Я чувствую, как начинает дрожать ее подбородок. – Господи, как же мне помочь тебе… Что мне сделать, чтоб ты попробовала жить на тех условиях, которые продиктовала судьба, а не занималась самоуничтожением?

– Мама, о какой жизни ты говоришь? – Я отталкиваю от себя маму, по щекам которой уже успели покатиться слезы, а мои только-только начали срываться с ресниц. – Ты ЭТО называешь жизнью?

Я обвожу комнату руками и поднимаюсь с пола.

– Думаешь, в мои четырнадцать предел мечтаний четыре стены и телевизор?

Мама тоже поднимается, прихватив с собой немного фото из новой серии «без лица».

– Я так не думаю, но и это не выход. Тем, что ты уродуешь память, ты себе не поможешь. Что плохого сделала тебе ты маленькая?

Слова мамы звучат будто насмешка, но я понимаю, что ей не до смеха.

– Если б только в моих силах было уничтожить этой самой булавкой собственную память… А так, я просто избавляюсь от лица, которого не вернуть. Этой девочки больше нет, зачем хранить ее отпечатки?

Мама трясет зажатыми в руке фотографиями перед моим лицом.

– Это не отпечатки – это прошлое, а оно уж точно неповинно в настоящем. – Мама бросает пачку испорченных фотографий на мою кровать и снова склоняется. – Те, которые ты не успела уничтожить – я забираю. Довольно издеваться над бумагой.

– Ну да! Забирай! Тебе же без них через год-другой придется сильно постараться, чтобы вспомнить лицо своей подохшей дочери, потому что первого числа этого года ВОТ ЭТО дитя СОЖРАЛ пес! Забирай! – срываюсь на крик и, схватив с пола охапку фотографий, бросаю их маме в лицо. – Бери, тебе они нужнее, у тебя ведь с головой все в порядке, и совсем скоро твой мозг сотрет все до приемлемого вида и твой «ангелочек» превратится в размытое пятно с розовыми переливами.

Горячая пощечина обжигает менее пострадавшую, правую, щеку.

– Не смей так говорить!

Признаться, подобного я не ожидала, но если мама этим ударом хотела поставить меня на место, то у нее все вышло с точностью до «наоборот».

– Как хочу – так и буду говорить! – схватившись рукой за пылающую часть лица, я не собираюсь сбавлять обороты. – Что, правда глаза колет? Радуйся, что есть что колоть.

– Лиза, я не заслужила подобного отношения!

– А я, по-твоему, заслужила все ЭТО?

– Но я-то тут при чем?

– Ты всегда ни при чем!

– Я просто пытаюсь заботиться о тебе и облегчить немного жизнь.

– Ты не обо мне заботишься, а о себе. Это ведь тебе нужен мой прежний образ.

– Лиза, ты принимала сегодня лекарства? – будто опомнившись, интересуется мама, в то время как ее ладони вытирают слезы.

– Я не сумасшедшая. Мне не нужны ни твои чертовы успокоительные, ни обезболивающие, ни блокирующие память.

– Лиза, но…

– Что «но»? Что «но»? Это тебе нужно пить все эти пилюли, чтоб забить ими чувство вины. А мне они не помогут.

– Какое еще чувство вины? Я не виновата в том, что с тобой произошло. – Мама растерянно хлопает ресницами. – В этом никто не виноват. Это ужасная, трагическая случайность…

– Ну да, конечно! Удобно списывать все на «случайности», не так ли? Но я скажу тебе, мамочка, что всего этого кошмара в моей жизни могло и не быть, если б не твой муж-алкаш и его дура-жена.

– Лиза… – мама шепчет мое имя с такой болью, чувствовать которую, я думала, она уже неспособна. Но меня это не цепляет, а заставляет задуматься: какой бы была ее речь, ощути она всю ту боль, которую держу в себе каждый день собственной жизни я?

– Да, мама. Если пожелаешь, я готова написать расписку, что говорю тебе все это, находясь в здравом уме и трезвой памяти. Ты запрещала мне заводить собаку, и поэтому я довольствовалась редким общением с чужими питомцами. Поэтому я в тот проклятый день позвала к себе Буля. А если б меня дома ждал мой собственный пес, или кот, или хотя бы крыса… Если б не папаша, у которого все время горят трубы, меня б вообще в тот день на улице не было. Пива ему захотелось! Алкаш долбаный! Так кто виновен в том, что я теперь Квазимодо? И не нужно лить слезы и упрекать меня сейчас в жестокости и несправедливости. Я устала быть справедливой и, наступая себе на горло, всех понимать. Я ненавижу вас всех! Беги к своей Клавочке, ей твоя опека и забота больше по душе, а тем более привычнее, а я уж как-то сама со своим дерьмом справлюсь. Ах да, можешь даже не стараться списать весь этот мой текст на свое стандартное «не со зла». Я это все говорю тебе сейчас еще как СО ЗЛА. Я очень, чертовски, неимоверно, охренительно ЗЛА!

Чувствую себя ночным горшком, который, наконец, опрокинули, и все его содержимое вылилось наружу. Стало легче, но зловоние не исчезло. До этого момента я могла только догадываться, что во мне живет подобная ненависть и жестокость. Страшно, когда осознаешь, что ты далеко не ангел, каким тебя считали тринадцать лет. Все твое нутро годами пропитывалось дерьмом и гнилью, и в один момент это поперло наружу.

– Лиза… – в моем имени не слышно жизни, мама не наполнила его ею. – Я и не представляла, сколько в тебе… Я даже подумать не могла, как сильно ты меня ненавидишь…

Мамины глаза безумно мечутся по моей комнате, руки висят вдоль тела, а удары ее сердца я слышу, находясь от нее на расстоянии в несколько шагов, но… останавливаться поздно.

Контрольный в голову:

– Я не тебя НЕНАВИЖУ, а всех ВАС!

Падаю на кровать лицом, остатками лица, в подушку, как из-за любой проблемы в детстве. И, как в детстве, тут же чувствую легкое и теплое поглаживание по спине.

– Я просто зашла поздравить тебя с днем рождения и пожелать тебе исполнения всех желаний, здоровья и сил. Прости…

Я глотаю ком за комом, разрываясь между желанием повиснуть у мамы на шее и слезно просить прощения за все гадости, которые только что ей наговорила, и чувством облегчения, которое испытала. Наверное, то, что было озвучено – мое истинное Я, так как я не спешу виснуть на маме, а позволяю ей бесшумно уйти.

Пусть в такой жесткой и жестокой форме, но впервые в жизни я сказала именно то, что думала. Не жалею, что не стала таскать весь этот груз неозвученных претензий и обид дальше. Мамина память со временем все сгладит, приукрасит, быть может, вовсе уничтожит этот эпизод, а мне пусть немного, но стало легче.

* * *

Школьный год я закончила заочно, хотя физическое состояние организма в целом позволяло явиться в класс – морально я не была готова.

Дни пролетали в ожидании пожертвований на следующую операцию. Я попросту сидела в собственной комнате и ждала, когда в дверь войдет мама и скажет, что добрые люди насобирали нужную сумму денег, и мы отправляемся в очередную клинику. В первые дни моего пребывания в больнице были потрачены все скудные родительские сбережения, позже они влезли в кредиты, и, спасибо, Зоины родители хорошо помогли. Мои мама с папой их не винили и ничего у них не требовали. Буль прожил по соседству не один год и никогда не был агрессивным. Что с ним случилось в тот день, не знали ни они, ни мы – никто. Но семейство Хонгов чувствовало вину за собой и старалось всячески поддерживать мою семью. Хотя мне от этого не легче.

На правах инвалида, которому требуется особое отношение, я забрала в мою комнату видеомагнитофон. Моя фильмотека пополнилась такими шедеврами мирового кинематографа, как «Франкенштейн», «Человек тьмы», «Человек без лица», «Красавица и Чудовище», «Кошмар на улице Вязов» и тому подобная прелесть.

В основном я просиживала дни напролет в своей комнате за запертой дверью. Кушать старалась тогда, когда на кухне никого не было. Душ и туалет максимально оттягивала на ночь. Если сильно хотелось на свежий воздух, выходила либо в темное время суток, либо надев на лицо повязку, или сооружала из какого-нибудь платка паранджу. Я не стыдилась своего лица – нет, я его ненавидела. Из моей комнаты, как и остальных комнат в доме, исчезли все зеркала, но это никак не повлияло на мою искалеченную самооценку. До сих пор удивляюсь: почему не покончила тогда с собой? Быть может, где-то очень-очень глубоко в душе надеялась, что с годами медицина станет настолько могучей и волшебной, что сумеет поставить точку в этом кошмаре, и я еще успею насладиться полноценным существованием.

* * *

В середине июня, четырнадцатого числа, Клавдия попала в больницу с аппендицитом – мама опять была привязана к больничной койке дочери и дома практически не появлялась.

Семнадцатого – отец сорвался.

Я привычно сидела в своей комнате и пыталась рисовать мрачные «картины», подходящие только под одно понятие – «абстрактный экспрессионизм», что хоть как-то отвлекало от «ужасающего реализма». Едва слышно телевизор в десятый раз транслировал мне один из фильмов о Викторе Франкенштейне, и вдруг – «Я свободен, словно птица в небесах! Я свободен, я забыл, что значит страх!..» И дальше по тексту. Наш дом взорвали вопли Кипелова, что могло значить только одно – отец накатил уже больше нормы.