Текст книги "Скрюченный домишко"

4

На следующий день я вместе с Тавернером отправился в «Три фронтона».

Положение мое было довольно щекотливым. Мягко говоря, его нельзя было назвать общепринятым. Но и мой старик никогда не был сторонником общепринятого.

Кое-какое основание для сотрудничества с полицией у меня имелось. В самом начале войны я работал в Особом подразделении Скотленд-Ярда.

Конечно, случай здесь был совсем не тот, но все же моя прежняя деятельность давала мне, как бы это сказать, определенный официальный статус.

Отец объявил:

– Если хотим так или иначе распутать это дело, нужен источник информации в самом доме. Нам необходимо знать все, что только можно, про людей, живущих в доме. И знать изнутри, а не извне. Вот в этом и будет твоя работа.

Мне это не понравилось. Я бросил окурок в камин и сказал:

– Значит, я становлюсь полицейским шпиком? Так? Я должен добывать информацию через Софию, которую люблю и которая тоже, как мне хочется думать, любит меня и доверяет мне.

Старик просто взбеленился:

– Ради бога, оставь эту банальную точку зрения. Прежде всего ты, надеюсь, не думаешь, что твоя девушка убила своего деда?

– Нет, естественно. Какой абсурд!

– Отлично, мы тоже так не думаем. Она несколько лет отсутствовала, отношения с дедом у нее были всегда самые дружеские. Доход у нее солидный, дед, скорее всего, отнесся бы к вашей помолвке одобрительно, а возможно, сделал бы по поводу свадьбы еще какое-нибудь щедрое распоряжение. Нет, она стоит вне подозрений. Да и с чего бы нам ее подозревать? Но ты можешь быть уверен в одном. Если загадка не прояснится, девушка за тебя не выйдет. Я сужу по тому, что ты мне о ней рассказывал. Причем, заметь, преступление такого типа может остаться нераскрытым. Допустим, мы убедимся, что между женой и молодым человеком существовал сговор, но это еще надо доказать. Пока что даже нет оснований передать дело заместителю прокурора. И если мы не добудем настоящих улик против жены, нехорошие подозрения всегда останутся. Ты это понимаешь?

Да, я понимал.

– Почему бы тебе все это не объяснить твоей девушке? – продолжал уже спокойно отец.

– То есть спросить Софию, могу ли я?… – Я запнулся.

Старик энергично закивал:

– Вот-вот. Я же не прошу тебя втираться туда и шпионить без ее ведома. Послушаешь, что она тебе на это скажет.

Вот как получилось, что на следующий день я покатил со старшим инспектором Тавернером и сержантом Лэмом в Суинли Дин.

Проехав чуть подальше площадки для гольфа, мы очутились у въезда в поместье, где, как мне казалось, до войны красовались внушительного вида ворота. Патриотизм или безжалостная реквизиция смели их долой. Мы проехали по длинной извилистой аллее, обсаженной рододендронами, и оказались на гравийной площадке перед домом.

Дом являл собой невероятное зрелище! Почему его назвали «Три фронтона»? «Одиннадцать фронтонов» подошло бы ему гораздо больше! Вид у него был какой-то странный, я бы сказал, перекошенный, и я быстро догадался – почему. Построен он был как загородный коттедж, но коттедж, несоразмерно разбухший и поэтому утративший правильные пропорции. Перед нами был типичный старинный дом, с косыми планками и выступающими фронтонами, но только страшно разросшийся. Мы словно смотрели на загородный домик сквозь гигантское увеличительное стекло – скрюченный домишко, выросший, как гриб за ночь!

Мне кое-что стало яснее: дом воплощал представление грека-ресторатора о типично английском. Он был задуман как дом англичанина. Но только размером с замок! У меня промелькнула мысль – а как относилась к нему первая миссис Леонидис. С ней, скорее всего, не советовались и чертежей не показывали. Вероятнее всего, это был маленький сюрприз ее экзотического супруга. Интересно, содрогнулась она при виде этого дома или улыбнулась?

Но жилось ей тут, во всяком случае, счастливо.

– Немного угнетает, правда? – произнес инспектор Тавернер. – Хозяин достраивал его постепенно и, по существу, сделал из него три самостоятельных дома – с кухнями и со всем прочим. Внутри все на высшем уровне – как в роскошном отеле.

Из парадной двери вышла София. Без шляпы, в зеленой блузке, в твидовой юбке. Увидев меня, она остановилась как вкопанная.

– Ты? – воскликнула она.

– София, мне надо с тобой поговорить. Куда бы нам пойти?

На миг мне показалось, что она сейчас откажется, но она сказала: «Сюда», и мы пошли с ней через лужайку. С площадки для гольфа номер один открывался дивный вид – поросший соснами склон холма и дальше – сельский ландшафт в неясной дымке.

София привела меня в садик с альпийскими горками, выглядевший несколько заброшенным, и мы уселись на очень неудобную, грубую деревянную скамью.

– Ну? – спросила она.

Тон не обнадеживал. Но я все-таки изложил идею до конца.

Она слушала внимательно. Лицо ее почти ничего не выражало, но когда я наконец закончил, она вздохнула. Глубоко вздохнула.

– Твой отец, – сказала она, – очень умный человек.

– Да, мой старик не лишен достоинств. Идея, конечно, никудышная.

– Нет, нет, – прервала она меня, – совсем не никудышная. Пожалуй, это единственное, что может сработать. Твой отец, Чарльз, очень точно угадал, о чем думаю я. Он лучше понимает меня, чем ты.

И с неожиданной, какой-то отчаянной горячностью она ударила кулаком одной руки по ладони другой.

– Мне нужна правда. Я хочу знать!

– Из-за нас с тобой? Но, любовь моя, ведь…

– Не только из-за нас, Чарльз. Речь идет еще о моем душевном спокойствии. Видишь ли, Чарльз, я вчера вечером не сказала главного… Я боюсь.

– Боишься?

– Да, боюсь, боюсь, боюсь. Полиция считает, твой отец считает, все считают… что это Бренда.

– Но вероятность…

– Да, да, это вполне вероятно. Вполне правдоподобно. Но когда я говорю: «Наверное, его убила Бренда», то сознаю, что я хочу, чтобы это было так. Но, понимаешь, на самом деле я так не думаю.

– Не думаешь? – медленно переспросил я.

– Я не знаю, что думать. Ты услышал нашу историю со стороны, как я и хотела. Теперь я покажу тебе все изнутри. Мне просто кажется, что Бренда не тот тип человека, что она не способна на поступок, который может навлечь на нее опасность. Она для этого слишком заботится о себе.

– А как насчет ее молодого человека? Лоуренса Брауна?

– Лоуренс настоящая овца. У него не хватило бы пороху.

– Неизвестно.

– Вот именно. Мы ведь ничего не знаем наверняка. Я хочу сказать, люди способны на любые неожиданные поступки. Ты составил о ком-то определенное мнение, и вдруг оно оказывается абсолютно неверным. Не всегда – но не так уж и редко. И все-таки Бренда… – София тряхнула головой. – Она всегда вела себя в соответствии со своей натурой, а это было бы так не похоже на нее. Она то, что я называю: женщина гаремного типа. Любит сидеть и ничего не делать, любит сладкое, красивые платья, драгоценности, любит читать дешевые романы и ходить в кино. И, как ни странно это может показаться, если вспомнить, что деду было восемьдесят семь лет, она, по-моему, была от него без ума. В нем ощущалась сила, энергия. Мне кажется, он давал женщине почувствовать себя королевой… фавориткой султана. Я думаю и всегда думала, что благодаря ему Бренда почувствовала себя волнующей романтической особой. Всю свою жизнь он умел обращаться с женщинами, а это своего рода искусство, и с возрастом оно не утрачивается.

Я оставил на время тему Бренды и вернулся к встревожившей меня фразе Софии:

– Почему ты сказала, что боишься?

София слегка передернулась и сжала руки.

– Потому что так оно и есть, – тихо ответила она. – Очень важно, Чарльз, чтобы ты меня понял. Видишь ли, мы очень странная семья… В каждом из нас сидит жестокость… причем совершенно разного свойства. Вот это и вызывает тревогу: то, что она разная.

Должно быть, на моем лице она прочла непонимание. Она продолжала более настойчиво:

– Сейчас я постараюсь выразить свою мысль яснее. Возьмем, например, дедушку. Один раз он рассказывал нам про свое детство в Смирне и мимоходом, как будто так и надо, помянул, что пырнул ножом двоих. Какая-то уличная ссора, кто-то его смертельно оскорбил – точно не знаю, но все, что произошло, для него было совершенно естественно. И он, в сущности, забыл про ту историю. Но, согласись, услышать о таком поступке в Англии и совершенно между прочим – довольно дико.

Я кивнул.

– Это один вид жестокости, – продолжала София. – Затем бабушка. Я ее едва помню, но слышала про нее много. У нее жестокость, я думаю, шла от отсутствия воображения. Все ее предки – охотники на лис, генералы, этакие грубые бурбоны, исполненные прямоты и высокомерия. Такие, нимало не сомневаясь, с легкостью распорядятся чужой жизнью и смертью.

– Не слишком ли это притянуто за уши?

– Может быть, и притянуто, но меня всегда пугал этот тип людей – жестоких в своей прямоте. Дальше – моя мама, она – актриса и прелесть, но абсолютно лишена чувства меры. Она из тех бессознательных эгоцентриков, которые видят происходящее лишь постольку, поскольку это касается их самих. Иногда, знаешь, это пугает. Затем – Клеменси, жена дяди Роджера. Она – ученая, проводит какие-то важные исследования. Тоже безжалостна в своем безлико-хладнокровном стиле. Дядя Роджер – тот полная ей противоположность, добрейшая и милейшая личность, но вспыльчив до ужаса. Любая мелочь способна вывести его из себя, и тогда он буквально теряет над собой власть. Отец…

Последовала долгая пауза.

– Отец, – медленно продолжала она, – слишком хорошо владеет собой. Никогда не угадать, что он думает. Он никогда не проявляет ни малейших эмоций. Возможно, это какая-то бессознательная самозащита против маминого разгула эмоций, но все же… иногда это меня немного тревожит.

– Дорогая моя, – сказал я, – ты напрасно так себя взвинчиваешь. Дело сводится к тому, что любой человек в принципе способен на убийство.

– Думаю, что да. Даже я.

– Только не ты!

– Нет, Чарльз, я не исключение. Мне кажется, я могла бы убить… – Она умолкла, потом добавила: – Убить из-за чего-то очень важного!

Я рассмеялся. Просто не мог удержаться. София тоже улыбнулась.

– Может, все это глупости, но мы обязаны узнать правду о смерти дедушки. Просто обязаны. Если бы только это оказалась Бренда…

Мне вдруг стало очень жаль Бренду Леонидис.

5

По дорожке навстречу нам быстрыми шагами двигалась высокая фигура в старой мятой фетровой шляпе, бесформенной юбке и какой-то громоздкой вязаной кофте.

– Тетя Эдит, – сказала София.

Фигура раза два нагнулась над цветочными бордюрами, затем стала приближаться к нам. Я встал со скамьи.

– Это Чарльз Хейворд, тетя Эдит. Моя тетя, мисс де Хевиленд.

Эдит де Хевиленд было около семидесяти. Копна седых растрепанных волос, обветренное лицо, острый проницательный взгляд.

– Здравствуйте, – проговорила она. – Слыхала про вас. Вернулись с Востока? Как поживает ваш отец?

Я с удивлением ответил, что хорошо.

– Я его знала еще мальчиком, – пояснила она. – Была знакома с его матерью. Вы на нее похожи. Хотите нам помочь или наоборот?

– Надеюсь помочь. – Я почувствовал себя не в своей тарелке.

– Помощь нам не помешает. В доме кишмя кишат полицейские. То и дело на них натыкаешься. Некоторые мне не нравятся. Если мальчик ходил в приличную школу, он не должен служить в полиции. Я тут на днях видела сынка Мойры Киноул – стоит регулировщиком около Мраморной арки. Иногда не знаешь, на каком ты свете. – Она повернулась к Софии: – Няня тебя искала, София. Надо распорядиться насчет рыбы.

– Ах ты, черт, забыла! – воскликнула София. – Пойду позвоню в лавку.

Она заторопилась к дому. Мисс де Хевиленд медленно двинулась в том же направлении. Я пошел рядом с ней.

– Не знаю, что бы мы делали без нянюшек, – проговорила мисс де Хевиленд. – Почти у всех бывают старые няни. Они остаются в доме, стирают, гладят, готовят, прибирают комнаты. Они верные и преданные. Нашу я сама нашла много лет назад.

Она нагнулась и со злобой выдернула вьющийся перекрученный зеленый стебелек.

– Мерзкий вьюн. Хуже сорняка нет! Обвивает, душит и добраться-то до него как следует нельзя – идет под землей.

Она в сердцах раздавила каблуком выдранную кучку зелени.

– Скверное дело, Чарльз Хейворд, – сказала она, глядя в сторону дома. – А что думает полиция? Нет, наверное, мне не следует задавать вам такой вопрос. В голове не укладывается, что Аристида отравили. Да и вообще чудно думать о нем как о мертвом. Он мне никогда не нравился – никогда! Но привыкнуть к тому, что он умер, не могу… Дом без него какой-то… пустой.

Я молчал. Несмотря на отрывистость речи, Эдит де Хевиленд, очевидно, погрузилась в воспоминания.

– Я утром думала: прожила я тут долго. Больше сорока лет. Переехала сюда, когда умерла сестра. Он меня пригласил. Семеро детей, младшему год. Не могла же я предоставить их воспитание какому-то даго.[2]2
  Даго– презрительное прозвище итальянца, испанца, португальца и пр.


[Закрыть] Брак, разумеется, немыслимый. Мне всегда казалось, что Марсию околдовали. Уродливый, вульгарный иностранишко! Но, должна сказать, он предоставил мне полную самостоятельность. Няньки, гувернантки, школа – всем распоряжалась я. И настоящая здоровая детская пища. Не всякие там острые блюда из риса, которые он ел сам.

– И вы так и живете здесь с тех пор?

– Да. Даже странно… Я ведь могла уехать, когда дети выросли и женились… Но я, видимо, увлеклась цветами, садом. К тому же меня беспокоил Филип. Когда мужчина женится на актрисе, домашнего уюта не жди. Не знаю, к чему актрисам дети? Как только рождается ребенок, они тут же сломя голову мчатся играть в Эдинбург или еще куда-нибудь, лишь бы подальше. Филип правильно сделал, что поселился здесь со всеми своими книжками.

– А чем занимается Филип Леонидис?

– Пишет книги. Зачем – не знаю. Никто их не читает. И все о третьестепенных исторических эпизодах. Вы ведь тоже наверняка про его книги слыхом не слыхивали?

Я подтвердил это.

– Слишком богат, вот что, – продолжала мисс де Хевиленд. – Когда приходится зарабатывать деньги, чудить некогда.

– А книги его не окупают себя?

– Разумеется, нет. Он считается большим авторитетом по определенным периодам. Но ему незачем и стараться, чтобы книги его окупались. Аристид закрепил за ним тысяч сто фунтов – нечто фантастическое! Чтобы избежать налога на наследство, Аристид всех их сделал финансово независимыми. Роджер заведует фирмой ресторанных услуг, София тоже щедро обеспечена. Деньги младших – под солидной опекой.

– Стало быть, никто в особенности от его смерти не выигрывает?

Она бросила на меня непонятный взгляд.

– Почему же? Все получат еще больше денег. Но они могли бы их получить и так, стоило попросить у отца.

– А у вас есть догадка, кто отравил его, мисс де Хевиленд?

Ответ был вполне в ее характере:

– Ни малейшей. И мне это очень не нравится. Не слишком приятно думать, что по дому шатается Борджиа.[3]3
  Имеется в виду Цезарь Борджиа, сын папы Александра VI, знаменитый своим коварством и жестокостью убийца.


[Закрыть] Полагаю, полиция припишет убийство бедной Бренде.

– А вы считаете, что они будут не правы?

– Ничего не могу сказать. Мне лично она всегда казалась удивительно глупой заурядной особой и весьма склонной к соблюдению условностей. На отравительницу, с моей точки зрения, не похожа. Но в конце концов, если двадцатичетырехлетняя женщина выходит замуж за старика под восемьдесят, всякому ясно, что вышла она ради денег. В другом случае она могла рассчитывать на то, что очень скоро станет богатой вдовой. Но Аристид был поразительно живуч. Диабет его не усиливался. Он свободно мог прожить до ста. Вероятно, она устала ждать…

– И в этом случае… – начал я и остановился.

– В этом случае, – живо подхватила мисс де Хевиленд, – все было бы более или менее спокойно. Огласка, конечно, вещь неприятная… Но, в конце концов, она не из нашей семьи.

– И других предположений у вас нет?

– Какие могут быть другие предположения?

Я задумался. У меня родилось подозрение, что в голове под мятой фетровой шляпой скрываются недоступные мне мысли. И что, несмотря на отрывистую, почти бессвязную манеру говорить, ясно, что там совершается работа весьма проницательного ума. На мгновение мне даже подумалось, не отравила ли Аристида Леонидиса она сама…

Что ж, ничего невозможного в этом не было. Я никак не мог забыть, с какой мстительностью она вдавила каблуком в землю вьюнок.

Мне вспомнилось слово, которое употребила София: жестокость.

Я украдкой бросил взгляд на Эдит де Хевиленд.

Будь у нее основательная причина… Но какую причину Эдит де Хевиленд могла бы счесть основательной? Чтобы ответить на этот вопрос, я должен был знать ее лучше.

6

Парадная дверь была не заперта. Мы прошли в на редкость просторный холл. Обставлен он был почти строго: полированный темный дуб и сверкающая медь. В дальней части холла, где полагалось быть лестнице, мы вместо этого увидели белую стену, обшитую панелью с дверью посередине.

– Там часть дома, принадлежащая моему зятю, – пояснила мисс де Хевиленд. – В нижнем этаже живут Филип с Магдой.

Мы вошли в дверь слева и оказались в большой гостиной. Бледно-голубые стены с панелями, мебель, обитая тяжелой парчой, буквально на каждом столике и по стенам стояли и висели фотографии и рисованные портреты актеров, балерин, сцены из спектаклей и эскизы декораций. Над камином висели «Балерины» Дега. Комната утопала в цветах, повсюду стояли гигантские коричневые хризантемы и громадные вазы с гвоздиками.

– Вы, вероятно, хотите видеть Филипа? – сказала мисс де Хевиленд.

Хотел ли я? Не знаю. Когда я ехал сюда, я хотел видеть только Софию, и я ее повидал. Она решительно одобрила план старика, но теперь она пропала из виду и, наверное, звонит по телефону насчет рыбы, не дав мне никаких указаний – как себя вести. В каком качестве предстать перед Филипом Леонидисом? Как молодой человек, ищущий руки его дочери, или просто как знакомый, зашедший в дом случайно (и именно в такой неподходящий момент!), или же как сотрудник полиции?

Мисс де Хевиленд не дала мне времени на размышление. Да это и не был вопрос, скорее, утверждение. Мисс де Хевиленд, судя по всему, больше была склонна утверждать, а не вопрошать.

– Пойдем к нему в библиотеку, – распорядилась она.

Она вывела меня из гостиной, мы прошли коридором еще до одной двери и очутились в большом, сплошь заставленном книгами кабинете. Книги не только заполняли полки, доходившие до потолка, но лежали на стульях и столах и даже на полу. И несмотря на это, впечатления беспорядка не оставалось.

В комнате царил холод. И отсутствовал какой-то запах – какой, я не мог сразу определить, хотя почему-то ждал его. Здесь пахло книжной пылью и немного воском. Через минуту я понял, чего мне тут не хватало – табачного запаха. Филип Леонидис не курил.

При нашем появлении он встал из-за стола – высокий, удивительно красивый мужчина лет пятидесяти. До сих пор все так подчеркивали уродливость Аристида Леонидиса, что я почему-то ожидал увидеть уродливого сына. И уж во всяком случае, я никак не был готов к такому совершенству черт: прямой нос, безупречный контур лица, светлые тронутые сединой волосы, откинутые назад с прекрасного лба.

– Это Чарльз Хейворд, Филип, – сказала Эдит де Хевиленд.

– Здравствуйте.

Невозможно было догадаться, слыхал он уже обо мне или нет. Протянутая рука была холодна как лед. На лице читалось полное безразличие. Я занервничал. Он стоял и терпеливо, безучастно ждал.

– Где эти кошмарные полицейские? – требовательным тоном спросила мисс де Хевиленд. – Заходили они сюда?

– Старший инспектор… – Филип взглянул на лежавшую перед ним на столе карточку, – Тавернер, очевидно, скоро зайдет побеседовать.

– Где он сейчас?

– Не имею представления, тетя Эдит. Наверное, наверху.

– У Бренды.

– Право, не знаю.

Глядя на Филипа Леонидиса, трудно было себе представить, что где-то неподалеку произошло убийство.

– Магда встала?

– Не знаю. Обычно она раньше одиннадцати не встает.

– Очень похоже на нее, – проворчала Эдит де Хевиленд.

Похоже было также, что именно миссис Магде Леонидис принадлежал высокий голос, который что-то быстро тараторил и по мере приближения становился все громче. Дверь за моей спиной распахнулась, и в кабинет вошла женщина. Не знаю уж, каким образом, но создалось впечатление, будто в комнату вошла не одна, а три женщины.

Она курила сигарету в длинном мундштуке, другой рукой подбирая длинное атласное неглиже персикового цвета. Золотисто-каштановые волосы каскадом ниспадали ей на спину. Лицо казалось ошеломляюще голым – такое впечатление производят в наши дни лица женщин без косметики. Глаза были голубые, огромные. Она буквально сыпала словами, произнося их с отличной дикцией очень приятным с хрипотцой голосом.

– Миленький, я этого не вынесу, просто не вынесу, одни извещения чего стоят, в газетах об убийстве еще не объявили, но, конечно, объявят, а я просто ну никак не могу решить, что мне надеть на дознание – что-то очень приглушенное? Не черное, нет, может быть, лиловое? Но у меня не осталось ни одного купона, а я потеряла адрес того ужасного человека, который мне их продает – ну, ты знаешь, гараж где-то около Шафтсбери-авеню. Если я поеду на машине, полиция последует за мной, они способны задать самые бестактные вопросы, верно? И что тут можно ответить? Филип, до чего ты невозмутим! Как ты можешь быть таким спокойным? Неужели ты не понимаешь – теперь у нас есть возможность уехать из этого ужасного дома! Свобода! Свобода! Нет, какая я недобрая… бедный, старенький – мы, конечно, ни за что не покинули бы его, пока он был жив. Он просто обожал нас, правда? Хотя эта женщина там, наверху, изо всех сил старалась нас поссорить. Я уверена – если бы мы уехали и оставили его наедине с ней, он лишил бы нас всего. Отвратительное существо! В конце концов, бедному дусе-дедусе почти уже стукнуло девяносто, никакие семейные чувства не устояли бы против этой ужасной женщины, которая караулила бы его. По-моему, Филип, нам представляется чудесный случай поставить пьесу «Эдит Томпсон». Убийство создало бы нам рекламу. Билденштейн говорит, он мог бы получить для меня главную роль. Та унылая пьеса в стихах про шахтеров вот-вот должна сойти. Роль изумительная, изумительная. Считается, что я должна играть только в комедиях – из-за моего носа, – но, знаешь, из Эдит Томпсон можно извлечь сколько угодно комедийного. Автор, по-моему, сам этого не сознавал. Но комедия всегда усиливает зловещий колорит. Я знаю точно, как надо сыграть эту роль: банальная, глупая, притворщица до последней минуты, и вдруг…

Она выбросила вперед руку – сигарета вывалилась из мундштука на полированный письменный стол красного дерева и погасла. Филип бесстрастно взял ее и бросил в мусорную корзину.

– И вдруг, – прошептала Магда Леонидис, глаза ее расширились, лицо окаменело, – страх…

Выражение отчаянного страха сохранялось на ее лице секунд двадцать, потом лицо разгладилось, но тут же сморщилось, и перед нами появился растерянный ребенок, готовый расплакаться.

Неожиданно все эмоции исчезли с ее лица, словно стертые губкой, она повернулась ко мне и спросила деловитым тоном:

– Как вы думаете, так надо играть Эдит Томпсон?

Я ответил, что именно так. Я весьма смутно представлял себе, кто такая Эдит Томпсон, но мне очень хотелось произвести благоприятное впечатление на мать Софии.

– Очень похоже на Бренду, не правда ли? – осведомилась Магда. – А знаете, я до этой минуты об этом не думала. Очень интересно. Не указать ли мне на это сходство инспектору?

Человек за письменным столом едва заметно нахмурился.

– Право, Магда, тебе вообще незачем встречаться с инспектором. Я могу ответить на все интересующие его вопросы.

– Незачем? – Голос ее зазвучал пронзительно. – Разумеется, я должна с ним встретиться! Миленький, ты совершенно лишен воображения! Ты не ощущаешь, насколько важны детали. Он захочет знать точно, как и когда все произошло, все мелочи, которые тогда запомнились и не могли не удивить…

– Мама, – София появилась в дверях, – ты не должна пичкать инспектора выдумками.

– София… голубка…

– Ненаглядная, я знаю, у тебя уже все выстроено и ты готова дать прекрасный спектакль. Но поставила ты его неправильно. Абсолютно неправильно.

– Глупости. Ты просто не знаешь…

– Знаю. Радость моя, играть надо совсем по-другому. Притушенно, говорить мало, побольше скрывать, быть настороже и оберегать семью.

На лице Магды Леонидис выразилось откровенное, как у ребенка, замешательство.

– Голубка, – сказала она, – ты и вправду считаешь…

– Да, считаю. Играть под сурдинку. Вот в чем смысл. – И София, увидев, как на лице матери появляется довольная улыбка, прибавила: – Я тебе приготовила шоколаду. В гостиной.

– Дивно! Умираю от голода…

Она помедлила в дверях.

– Вы не знаете, – сказала она, обращая свои слова то ли ко мне, то ли к полке за моей головой, – как чудесно иметь дочь.

И с этой репликой под занавес она покинула сцену.

– Один бог ведает, что она наговорит полиции, – сказала мисс де Хевиленд.

– Все будет в порядке, – успокоила ее София.

– Она может сказать что угодно.

– Не волнуйся, она сыграет так, как того требует режиссер. А режиссер – это я.

Она направилась было за нею вслед, но в дверях обернулась:

– Здесь к тебе инспектор Тавернер, отец. Ты не против, если Чарльз останется?

Мне почудилось, будто по лицу Филипа Леонидиса скользнуло легкое недоумение. И немудрено. Но привычка соблюдать невозмутимость сослужила мне добрую службу. Он пробормотал: «Да, конечно, конечно» – несколько неуверенным тоном.

Инспектор Тавернер, солидный, надежный, вошел с той деловитой стремительностью, которая почему-то действовала на людей успокаивающе.

«Несколько неприятных минут, – словно говорила его манера, – и мы навсегда уберемся из вашего дома, и больше всех доволен буду я. Поверьте, мы не собираемся околачиваться тут вечно».

Не знаю уж, как ему удалось дать это понять без единого слова, а только придвинув стул к письменному столу, но факт тот, что удалось. Я скромно уселся немного поодаль.

– Я вас слушаю, инспектор, – проговорил Филип.

– Я не нужна, инспектор? – отрывисто произнесла мисс де Хевиленд.

– Пока нет, мисс де Хевиленд. Вот если позволите позднее…

– Да, конечно. Я буду наверху.

Она вышла и закрыла за собой дверь.

– Итак, инспектор? – повторил Филип.

– Я знаю, вы человек занятой, я вас долго не задержу. Скажу вам только строго конфиденциально, что наши подозрения подтвердились – ваш отец умер не своей смертью, а от чрезмерной дозы физостигмина, чаще известного как эзерин.

Филип наклонил голову, но никаких признаков волнения не обнаружил.

– Есть ли у вас какие-нибудь догадки?

– Какие же могут быть у меня догадки? На мой взгляд, отец принял яд по ошибке.

– Вы действительно так думаете, мистер Леонидис?

– Да, по-моему, это вполне допустимое объяснение. Ему, не забывайте, было уже под девяносто, и видел он неважно.

– И поэтому сумел перелить содержимое пузырька с глазными каплями в пузырек из-под инсулина. Вам действительно это кажется правдоподобным, мистер Леонидис?

Филип не ответил. Лицо его окончательно превратилось в непроницаемую маску.

Тавернер продолжал:

– Пустой пузырек из-под глазных капель мы нашли в мусорном ящике. Никаких отпечатков пальцев, что уже само по себе любопытно. Они должны были быть – вашего отца, либо жены, либо слуги…

Филип поднял глаза:

– Слуги? В самом деле, а это не может быть Джонсон?

– Вы предлагаете Джонсона в качестве преступника? Конечно, у него была благоприятная возможность. Но что касается мотива, то тут дело обстоит совсем не так просто. Отец ваш имел обыкновение выплачивать ему ежегодно премию, и с каждым годом премия возрастала. Ваш отец четко объяснил ему, что делает это взамен суммы, которую иначе оставил бы по завещанию. Сейчас, после семилетней службы, премия достигла уже солидной суммы и возросла бы еще. Так что интересы Джонсона требовали, чтобы ваш отец жил как можно дольше. Более того, они были в прекрасных отношениях, прежний послужной список Джонсона безупречен – квалифицированный преданный камердинер. – Старший инспектор помолчал. – Нет, мы не подозреваем Джонсона.

Филип ответил невыразительным «понимаю».

– А теперь, мистер Леонидис, может быть, вы дадите мне подробный отчет о своих передвижениях в день смерти вашего отца?

– Безусловно, инспектор. Весь тот день я провел в этой комнате, исключая, естественно, время принятия пищи.

– Виделись ли вы в тот день с отцом?

– Я зашел к нему, как обычно, поздороваться после завтрака.

– Вы были с ним наедине?

– В комнате находилась моя… э-э-э… мачеха.

– Он вел себя как обычно?

В тоне Филипа на этот раз просквозила ирония:

– По-моему, непохоже было, что он предвидел свою смерть от руки убийцы.

– Часть дома, занимаемая вашим отцом, полностью отделена от этих помещений?

– Да, попасть туда можно только одним путем – через дверь в холле.

– Дверь обычно заперта?

– Нет.

– И никогда не запирается?

– Я никогда не видел ее запертой.

– Любой может передвигаться по дому, переходя из одной части в другую?

– Конечно. Они были разделены только с точки зрения удобства домашних.

– Как вы узнали о смерти отца?

– Мой брат Роджер, занимающий западное крыло верхнего этажа, прибежал с известием, что у отца сердечный приступ, он задыхается, ему явно плохо.

– И как вы поступили?

– Я позвонил доктору, чего до меня никто не подумал сделать. Доктора не было, и я попросил передать ему, чтобы он приехал как можно скорее. Затем я поднялся наверх.

– А дальше?

– Отец очень плохо себя чувствовал. Он умер до приезда врача.

В голосе не слышалось волнения. Филип просто констатировал факт.

– Где находились в то время остальные члены семьи?

– Жена была в Лондоне. Она вскоре вернулась. София, мне кажется, тоже отсутствовала. Младшие, Юстас и Жозефина, были дома.

– Надеюсь, вы поймете меня правильно, мистер Леонидис, если я спрошу – каким образом смерть отца повлияет на ваше финансовое положение?

– Я понимаю ваше желание знать все детали. Отец сделал нас независимыми в финансовом отношении много лет назад. Брата он утвердил председателем и главным пайщиком фирмы ресторанных услуг – своей самой крупной компании. Он поручил управление целиком брату. Мне он дал то, что считал равной долей. Реально, думаю, примерно сто пятьдесят тысяч фунтов в ценных бумагах и займах – с тем чтобы я мог распоряжаться капиталом по своему усмотрению. Он положил также очень щедрые суммы на имя моих двух сестер. Обе они уже умерли.

– Но сам он оставался так же богат?

– Нет, за собой он сохранил сравнительно скромный доход. Он говорил, что это будет для него стимулом к жизни, но с тех пор, – впервые слабая улыбка тронула губы Филипа, – в результате различных операций отец сделался еще богаче, чем прежде.

– Вы с братом поселились в его доме. Это не было следствием каких-либо… финансовых затруднений?

– Нет, конечно. Просто так было удобнее. Отец не раз говорил, что мы в любой момент можем поселиться вместе с ним. По разным семейным обстоятельствам так было удобнее. Кроме того, – добавил Филип, подумав, – я был очень привязан к отцу. Я переехал сюда с семьей в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Арендной платы я не вношу, но плачу свою долю налогов.