Текст книги "Скрюченный домишко"

– А ваш брат?

– Брат переехал сюда после того, как его дом в Лондоне разбомбило в тысяча девятьсот сорок третьем году.

– Хорошо, мистер Леонидис, а имеете ли вы представление о том, каковы завещательные распоряжения вашего отца?

– Совершенно четкое представление. Отец сделал новое завещание в тысяча девятьсот сорок шестом году. Скрытность не была ему свойственна. У него было обостренное чувство семьи. Он собрал семейный совет, на котором также присутствовал его нотариус, по просьбе отца объявивший условия завещания. Вам, вероятно, они известны. А если нет, мистер Гейтскил вас, без сомнения, с ними ознакомит. Приблизительно так: сумма в сто тысяч, не подлежащая налогу, отходила моей мачехе, в дополнение к весьма щедрой сумме в соответствии с брачным договором. Остальное поделено на три части: одна мне, одна брату, третья – под опекой – троим внукам. Состояние огромное, но и налог на наследство, разумеется, будет велик.

– Завещано ли что-нибудь слугам или на благотворительные цели?

– Ничего не завещано. Жалованье прислуге увеличивалось ежегодно, пока они оставались в его услужении.

– А вы… извините мой вопрос… вы сами не нуждаетесь в наличных деньгах, мистер Леонидис?

– Подоходный налог, как вы знаете, инспектор, весьма внушителен, но моего дохода вполне хватает на наши с женой нужды. Более того, отец часто делал нам всем очень щедрые подарки, и, возникни какая-нибудь экстренная необходимость, он немедленно пришел бы на помощь. Заверяю вас, инспектор, – заключил он холодным тоном, отчеканивая слова, – у меня не было финансовой причины желать смерти моему отцу.

– Очень сожалею, мистер Леонидис, что я своими расспросами подал вам мысль, что подозреваю вас в чем-то подобном. Нам приходится докапываться до мельчайших деталей. А теперь, боюсь, мне придется задать вам еще кое-какие щекотливые вопросы. Они относятся к взаимоотношениям между вашим отцом и его женой. Были ли их отношения благополучными?

– Насколько мне известно, да.

– Никаких ссор?

– Думаю, нет.

– Была ведь большая разница в возрасте?

– Да.

– А вы – извините меня, – вы с одобрением отнеслись к женитьбе вашего отца?

– Моего одобрения никто не спрашивал.

– Это не ответ, мистер Леонидис.

– Ну, раз вы настаиваете – я считал брак… неблагоразумным.

– Высказали ли вы свои возражения?

– Я узнал о женитьбе как о свершившемся факте.

– Наверное, это для вас был удар?

Филип не ответил.

– У вас не возникло обиды?

– Отец волен был поступать, как ему вздумается.

– Можно ли считать ваши отношения с миссис Леонидис дружелюбными?

– Вполне.

– Вы дружите с ней?

– Мы очень редко встречаемся.

Старший инспектор переменил тему:

– Можете ли вы мне что-нибудь рассказать о мистере Лоуренсе Брауне?

– Боюсь, что нет. Его нанимал мой отец.

– Да, но чтобы учить ваших детей, мистер Леонидис.

– Резонно. Сын мой перенес детский паралич, к счастью, в легкой форме, и мы решили не отдавать его в школу. Отец предложил, чтобы сына и мою младшую дочь Жозефину обучал домашний учитель. Выбор был в то время весьма ограничен, учитель должен был не подлежать военной службе. Рекомендации у этого молодого человека оказались удовлетворительными, отец и моя тетушка, на которой лежала забота о детях, были довольны, и я дал согласие. Хочу добавить, что не могу предъявить никаких претензий к преподаванию – учитель он добросовестный и компетентный.

– Комната у него в той части дома, которая принадлежит вашему отцу?

– Да, там больше места.

– Не замечали ли вы когда-нибудь… мне неприятно об этом спрашивать… каких-либо знаков близости между ним и вашей мачехой?

– Я не имел случая заметить что-либо подобное.

– Не доходили ли до вас слухи и сплетни на эту тему?

– Я не имею обыкновения слушать сплетни, инспектор.

– Похвально, – отозвался инспектор Тавернер. – Стало быть, вы не видели ничего плохого, не слышали ничего плохого и ничего плохого не скажете.

– Если угодно, так, инспектор.

Старший инспектор Тавернер встал.

– Ну что ж, – сказал он, – благодарю вас, мистер Леонидис.

Я незаметно вышел из комнаты вслед за ним.

– Уф, – проговорил Тавернер, – треска мороженая.

7

– А теперь, – продолжал он, – пойдем перемолвимся с миссис Филип. Магда Уэст – ее театральный псевдоним.

– Она хорошая актриса? – поинтересовался я. – Имя знакомое, как будто я видел ее в каких-то представлениях, но когда и где – не помню.

– Она из этих почти-звезд, – ответил Тавернер. – Выступала пару раз в главных ролях в Вест-энде, составила себе имя в театрах с постоянным репертуаром, много играет в небольших интеллектуальных театриках и воскресных клубах. Мне думается, ей помешало отсутствие необходимости зарабатывать себе на жизнь. Она имеет возможность проявлять разборчивость, переходить с места на место, порой она финансирует спектакли, в которых ее привлекает определенная роль, как правило, самая неподходящая. В результате она очутилась скорее в любительском, чем в профессиональном классе. Не думайте, она играет превосходно, особенно в комедиях, но директора не очень ее жалуют – по их мнению, слишком независима, да и склонна к интригам. Любит раздуть ссору, подлить масла в огонь. Не знаю уж, насколько тут много правды, но, во всяком случае, среди своих коллег-актеров она не пользуется большой симпатией.

Из гостиной вышла София:

– Мама вас ждет, инспектор.

Я последовал за Тавернером в большую гостиную. И не сразу узнал женщину, сидевшую на парчовом диванчике. Золотисто-каштановые волосы башней вздымались вверх в стиле эпохи Эдуарда, элегантного покроя темно-серый костюм, бледно-сиреневая в узкую складочку блузка, застегнутая на горле небольшой камеей. Только сейчас я заметил очарование вздернутого носика. Она слегка напомнила мне Атену Сайлер, и невозможно было поверить, что это то же самое бурное существо в персиковом неглиже.

– Инспектор Тавернер? – произнесла она. – Входите и, прошу вас, садитесь. Вы курите? Какое ужасное событие. Я пока никак не могу с ним свыкнуться.

Голос звучал тихо, ровно – голос человека, решившего во что бы то ни стало держать себя в руках.

– Скажите, пожалуйста, могу я чем-нибудь помочь?

– Спасибо, миссис Леонидис. Где вы находились во время случившейся трагедии?

– Я, должно быть, как раз ехала сюда из Лондона. Днем я завтракала с приятельницей в «Иве». Затем мы поехали на показ мод. Выпили с друзьями в Беркли, и я отправилась домой. Тут я застала страшную суматоху. Как оказалось, у моего свекра случился припадок, и он… умер. – Голос слегка дрогнул.

– Вы были привязаны к вашему свекру?

– Я его просто обо… – Голос зазвучал громче и пронзительнее. София чуть поправила уголок картины Дега. Голос Магды на несколько тонов упал. – Я очень любила его, – ответила она просто. – Мы все его любили. Он был так… добр к нам.

– Как вы ладили с миссис Леонидис?

– Мы редко виделись с Брендой.

– Отчего?

– Ну, у нас мало общего. Бедняжка Бренда. Ей, вероятно, иногда приходилось нелегко.

София опять коснулась Дега.

– Да? В каком отношении?

– Ну, не знаю. – Магда с грустной улыбкой покачала головой.

– Была ли миссис Леонидис счастлива с мужем?

– О да, я думаю, да.

– Ссоры бывали?

Опять улыбка и покачивание головой.

– Право, не знаю, инспектор. Их часть дома полностью отделена от нашей.

– Она была очень дружна с мистером Лоуренсом Брауном, не так ли?

Магда Леонидис приняла холодный вид. Широко раскрытые глаза ее с упреком уставились на Тавернера.

– Я не думаю, – проговорила она с достоинством, – что вы вправе задавать мне подобные вопросы. Бренда дружески относилась ко всем. Она вообще дружелюбно настроена к людям.

– Нравится вам мистер Лоуренс Браун?

– Он очень тихий. Очень милый, но его почти не замечаешь. Я его вообще редко вижу.

– Он преподает хорошо?

– По-видимому. Меня это мало касается. Филип, по-моему, вполне доволен.

Тавернер прибегнул к тактике внезапного нападения:

– Мне неприятно вас об этом спрашивать, но как по-вашему – существовали между ним и миссис Брендой Леонидис любовные отношения?

Магда с величественным видом поднялась:

– Я никогда не замечала ничего подобного. Мне кажется, инспектор, такого рода вопросы вы не должны задавать мне. Все-таки она была женой моего свекра.

Я чуть не зааплодировал.

Старший инспектор тоже поднялся.

– Скорее вопрос к слугам? – заметил он вопросительно.

Магда промолчала.

Сказав: «Спасибо, миссис Леонидис», – инспектор удалился.

– Радость моя, ты была великолепна, – горячо похвалила мать София.

Магда задумчиво покрутила завиток за правым ухом и посмотрелась в зеркало.

– Д-да, – согласилась она. – Пожалуй, сыграно верно.

София перевела взгляд на меня:

– А вам разве не надо идти с инспектором?

– Послушай, София, как мне себя…

Я запнулся. Не мог же я спросить ее прямо так, при ее матери, какая мне отводится роль. Магда Леонидис до сей поры не проявила ни малейшего любопытства к моей персоне – пока что я ей пригодился только как свидетель ее эффектной реплики под занавес о дочерях. Я мог быть репортером, женихом ее дочери, или незаметным сотрудником полиции, или даже гробовщиком – для Магды Леонидис все эти люди составляли публику.

Поглядев вниз, себе на ноги, миссис Леонидис с неудовольствием сказала:

– Эти туфли сюда не подходят. Они легкомысленны.

Повинуясь повелительному кивку Софии, я поспешил вслед за Тавернером. Я нагнал его в большом холле, как раз когда он взялся за ручку двери, ведущей к лестнице.

– Иду к старшему брату, – пояснил он.

Я без дальнейших околичностей изложил ему свои проблемы:

– Послушайте, Тавернер, в конце концов – кто я такой?

– Что вы имеете в виду? – удивился он.

– Что я тут делаю? Предположим, меня спросят, и что я отвечу?

– А-а, понятно. – Он подумал. Потом улыбнулся: – А вас кто-нибудь уже спрашивал?

– Н-нет.

– Ну так и оставьте все как есть. «Не объясняй ничего» – отличный девиз. Особенно в доме, где такая неразбериха. У всех полно своих забот и опасений, им не до расспросов. Ваше присутствие будет восприниматься как должное постольку, поскольку вы уверены в себе. Говорить, когда тебя не спрашивают, большая ошибка. Так, а теперь откроем дверь и поднимемся по лестнице. Ничего не заперто. Вы, конечно, понимаете, что вопросы, которые я им задаю, – сплошная чепуха. Да наплевать мне, кто из них был дома, а кого не было и кто где в тот день находился…

– Так зачем же…

– Затем, что это мне позволяет взглянуть на них, составить о каждом мнение, послушать, что они скажут, – а вдруг кто-то ненароком даст мне ключ. – Он на секунду замолчал, потом понизил голос: – Голову даю на отсечение, миссис Магда Леонидис могла бы сболтнуть что-нибудь важное.

– Да, но насколько это было бы надежно?

– Совсем ненадежно, но могло бы дать толчок к расследованию в новом направлении. У всех в этом проклятом доме было сколько угодно удобных случаев и способов это сделать. Мне не хватает мотива.

Наверху доступ в правое крыло преградила запертая дверь. На ней висел медный молоток, и инспектор послушно постучал.

В то же мгновение дверь с силой распахнулась. Мужчина, который открыл ее, очевидно, как раз собирался выйти. Это был неуклюжий широкоплечий гигант, волосы у него были темные, взъерошенные, лицо донельзя уродливое и в то же время приятное. При виде нас он тут же со смущенным видом отвел глаза – привычка, нередко свойственная честным, но застенчивым людям.

– Ох, боже мой, – пробормотал он, – заходите. Сделайте одолжение. Я как раз уходил… но неважно. Проходите в гостиную. Сейчас приведу Клеменси… ах, ты уже здесь, дорогая. Это старший инспектор Тавернер. Он… Где же сигареты? Погодите минутку. С вашего разрешения… – Он налетел на ширму, нервно пробормотал: «Прошу прощения» – и выскочил из комнаты. Словно вылетел огромный шмель, оставив позади себя тишину.

Миссис Роджер Леонидис продолжала стоять у окна. Меня сразу же заинтриговала ее личность и атмосфера комнаты. В том, что это была ее комната, у меня не возникло никаких сомнений.

Стены были выкрашены в белый цвет, настоящий белый, а не тот цвет слоновой кости или бледно-кремовый, какой обычно подразумевается под словом «белый», когда речь идет об отделке дома. Картины отсутствовали, лишь над камином висела одна – геометрическая фантазия из темно-серых и темно-синих треугольников. Минимум мебели, только самое необходимое, три-четыре стула, столик со стеклянным верхом, небольшая книжная полка. Никаких украшений. Свет, простор, воздух. Комната являла собой полную противоположность нижней гостиной, сплошь заставленной парчовой мебелью и цветами. И миссис Роджер Леонидис разительно отличалась от миссис Филип Леонидис. Чувствовалось, что в Магде Леонидис заключается несколько женщин одновременно и в любой момент может проявиться любая из них. Но Клеменси Леонидис, убежден, неизменно оставалась сама собой. Женщина с ярко выраженной индивидуальностью. На вид ей было около пятидесяти. Седые, очень коротко подстриженные на итонский манер волосы так красиво росли на ее изящной голове, что эта стрижка, всегда казавшаяся мне уродливой, не безобразила ее. Умное, тонкое лицо, какой-то особенно пытливый взгляд светло-серых глаз. Простое темно-красное шерстяное платье изящно облегало ее стройную фигуру.

Вот женщина, внушающая тревогу, мелькнуло у меня… потому что критерии, по которым она живет, явно не те, по которым живут обыкновенные женщины. Я сразу понял, почему София употребила слово «безжалостность» в применении к ней. Комната отдавала холодом, и я даже поежился.

Клеменси Леонидис произнесла спокойным тоном хорошо воспитанной женщины:

– Садитесь, пожалуйста, старший инспектор. Есть ли какие-нибудь новости?

– Причиной смерти был эзерин, миссис Леонидис.

Она задумчиво проговорила:

– Значит, это убийство. Несчастный случай, как я понимаю, исключается?

– Да, миссис Леонидис.

– Будьте, пожалуйста, помягче с моим мужем, старший инспектор. На него эта новость очень сильно подействует. Он боготворил отца и вообще переживает все очень остро. Он человек эмоциональный.

– Вы были в хороших отношениях со свекром, миссис Леонидис?

– Да, вполне хороших. – И спокойно добавила: – Мне он не очень нравился.

– Почему?

– Мне не нравились его жизненные установки и его методы.

– А как вам нравится миссис Бренда Леонидис?

– Бренда? Я редко ее вижу.

– Не думаете ли вы, что между нею и мистером Лоуренсом Брауном что-то было?

– Вы хотите сказать – что-то вроде романа? Не думаю. Да мне, собственно, и неоткуда это знать.

Голос ее звучал равнодушно.

В комнату ворвался Роджер Леонидис, и снова возникло впечатление, что влетел огромный шмель.

– Меня задержали, – выпалил он. – Телефон. Ну что, инспектор, есть новости? Что послужило причиной смерти отца?

– Смерть вызвана отравлением эзерином.

– Что вы говорите! Боже мой! Значит, все-таки это она! Не захотела ждать! Он ее подобрал, можно сказать, из грязи, и вот награда. Она его хладнокровно убивает! Боже мой, как подумаю, все во мне закипает.

– У вас есть конкретные основания так думать? – спросил Тавернер.

Роджер заходил по комнате, ероша волосы обеими руками.

– Основания? А кто же еще мог? Я ей никогда не доверял, она всегда мне не нравилась! Никому не нравилась. Мы с Филипом в ужас пришли, когда отец однажды явился домой и сообщил о своей женитьбе. В его возрасте! Безумие, чистое безумие! Отец был человеком поразительным, инспектор. Живой ум, как у сорокалетнего. Всем, что у меня есть, я обязан ему. Он все для меня сделал, ни разу не подвел. Это я его подвел… как подумаю…

Он тяжело опустился в кресло. Жена спокойно подошла к нему:

– Хватит, Роджер, хватит. Не взвинчивай себя так.

– Да, душа моя, знаю. – Он взял ее за руку. – Но как я могу оставаться спокойным… Как могу не испытывать…

– И все-таки мы все должны сохранять спокойствие. Старший инспектор нуждается в нашей помощи.

– Это верно, миссис Леонидис.

– Знаете, чего мне хочется? – закричал Роджер. – Мне хочется задушить эту женщину своими руками. Отнять у бедного старика несколько лет жизни! Будь она сейчас здесь… – он вскочил, его трясло от ярости. Он протянул вперед руки, скрючив пальцы, – …я задушил бы ее, задушил…

– Роджер! – одернула его Клеменси.

Он смущенно взглянул на нее:

– Прости, душа моя. – Он обернулся к нам: – Извините меня. Я не владею собой. Я… Простите…

И он опять вышел из комнаты.

Клеменси Леонидис с едва заметной улыбкой проговорила:

– На самом деле Роджер мухи не обидит.

Тавернер вежливо улыбнулся. А затем начал задавать свои обычные рутинные вопросы.

Клеменси Леонидис отвечала кратко и точно. Роджер Леонидис был в день смерти отца в Лондоне, в Боксхаузе, у себя в управлении. Вернулся он засветло и какое-то время, как обычно, провел с отцом. Сама она, как всегда, находилась в Институте Ламберта на Гауэр-стрит, где она работает. Вернулась домой почти в шесть вечера.

– Видели ли вы свекра?

– Нет. В последний раз я его видела накануне, мы пили с ним послеобеденный кофе.

– А в день смерти вы его видели?

– Нет. Я, правда, ходила на его половину, Роджеру показалось, что он оставил там свою трубку – очень ценную вещь. Но, как выяснилось, он оставил ее на столике в коридоре, так что мне не пришлось беспокоить свекра. Он часто ложился около шести вздремнуть.

– Когда вы услыхали о том, что он заболел?

– Бренда прибежала и сказала. Примерно в половине седьмого.

Вопросы эти, как я знал, ничего не значили, но я видел, с каким пристальным вниманием изучает инспектор Тавернер эту женщину. Он задал ей несколько вопросов о характере ее работы в институте. Она объяснила, что работа связана с радиационным эффектом атомного распада.

– Значит, вы работаете над атомной бомбой?

– Нет, в моей работе нет ничего разрушительного. Институт проводит эксперименты по терапевтическому действию.

Тавернер наконец встал и изъявил желание познакомиться с этой частью дома. Она как будто слегка удивилась, но вполне охотно провела их по всей квартире. Спальня с двумя односпальными кроватями под белыми покрывалами и лишь самые необходимые туалетные принадлежности снова напомнили мне больницу или монашескую келью. Ванная тоже выглядела аскетично – не было тут ни роскошного оборудования, ни общепринятой коллекции косметики. Пустая кухня блистала чистотой и содержала лишь множество полезных приспособлений, экономящих хозяйский труд. Наконец мы подошли к двери, которую Клеменси отворила со словами: «Это личная комната мужа».

– Входите, – окликнул нас Роджер. – Входите.

Я с облегчением перевел дух. Что-то в суровой чистоте квартиры действовало на меня угнетающе. Зато эта комната была сугубо индивидуальна. Большое бюро с деревянной шторкой, беспорядочно набросанные на нем бумаги, старые трубки и табачный пепел. Большие вытертые кресла. Персидские ковры на полу. На стенах выцветшие фотографии: школьники, игроки в крикет, военные; акварельные наброски пустынь, минаретов, а также парусники и морская тематика, морские закаты. Словом, приятная комната, принадлежащая славному, дружелюбному, компанейскому человеку.

Роджер неловкими руками достал из стеклянного шкафчика и разлил по стаканам что-то, при этом скинув мимоходом с одного из стульев книги и бумаги.

– У меня тут полный ералаш. Я начал разбирать завалы. Уничтожаю старые бумаги. Скажите, когда хватит.

Инспектор от выпивки отказался.

– Вы должны меня извинить, – продолжал Роджер. Он принес мне стакан и, наливая, говорил с Тавернером, повернув назад голову: – Я не мог совладать с собой.

Он с виноватым видом оглянулся на дверь, но Клеменси Леонидис в комнате не было.

– Редкая женщина, – сказал он. – Я имею в виду мою жену. Все это время она держится великолепно – великолепно! Не могу выразить, как я восхищаюсь ею. Она пережила тяжелый период – ужасающий. Еще до того, как мы поженились. Ее первый муж был прекрасный человек – прекрасной души, я имею в виду. Но очень хрупкого здоровья, туберкулез, сами понимаете. Он занимался важной исследовательской работой по кристаллографии, если не ошибаюсь. Работой, мало оплачиваемой и требующей большой затраты сил. Но он не хотел отступаться. Она работала как вол, фактически содержала его и все это время знала, что он умирает. И ни одной жалобы, ни намека на усталость. Она всегда повторяла, что счастлива. Потом он умер, и она очень тяжело переживала его смерть. В конце концов она согласилась выйти за меня замуж. Я был так рад дать ей немного покоя и счастья. Мне хотелось, чтобы она оставила институт, но она, разумеется, считала своим долгом продолжать работать – еще шла война. Но и сейчас она испытывает потребность в работе. И она чудесная жена, о лучшей и мечтать нельзя. Господи, как мне повезло! Я на все для нее готов.

Тавернер ответил что-то приличествующее. Затем принялся за свои обычные расспросы: когда он услыхал, что отцу плохо?

– За мной прибежала Бренда. Отцу стало плохо, она сказала, что у него какой-то приступ. Всего полчаса назад я сидел с моим дорогим отцом. И все было в порядке. Я бросился к нему. Лицо у него посинело, он задыхался. Я кинулся вниз, к Филипу. Филип позвонил доктору. Я… мы ничего не могли поделать. Я, конечно, тогда и думать не думал, что тут какие-то фокусы. Фокусы? Я сказал – фокусы? Господи, ну и слово выбрал.

С некоторым трудом мы с Тавернером выбрались наконец из насыщенной эмоциями атмосферы роджеровской комнаты и очутились опять на площадке лестницы.

– Уф! – с облегчением вздохнул Тавернер. – Какой контраст по сравнению с другим братцем. – И добавил без особой последовательности: – Занятно, как комнаты много говорят об их обитателях.

Я согласился с ним, и он продолжал:

– И еще занятно, как люди подбирают себе партнеров.

Я не совсем понял, кого он имел в виду – Клеменси и Роджера или Филипа и Магду. Его слова были равно применимы к обеим парам. И тем не менее оба брака можно было отнести к разряду счастливых. Во всяком случае, брак Роджера и Клеменси.

– Я бы не сказал, что он похож на отравителя, а вы как считаете? – сказал Тавернер. – Так сразу на него не подумаешь. А впрочем, никогда не угадаешь. Вот она больше подходит на эту роль. Она безжалостная. Может, даже немного сумасшедшая.

И опять я согласился с ним.

– Правда, не думаю, – добавил я, – что она способна убить только из-за того, что не одобряет чьих-то жизненных позиций. Но может быть, если она ненавидела старика… Впрочем, не знаю, совершаются ли убийства просто из одной только ненависти?

– Крайне редко, – отозвался Тавернер. – Сам я никогда с такими случаями не сталкивался. Нет, думаю, нам надо держаться миссис Бренды. Хотя, бог знает, найдем ли мы когда-нибудь доказательства.