Текст книги "Фарисей"

Проповедь

У главного входа в храм на ступенях высокого крыльца привольно расположились несколько побирушек, среди которых затесался мужик без ног. Рожа мужика была небритой и лиловой. Загипнотизированно вглядываясь в лик Христа, намалеванный над входом, Станислав Сергеич стал подниматься по ступеням, им вдруг овладело совершенно ему не свойственное восторженное состояние, даже глаза увлажнились.

Нищенки тотчас принялись истово креститься и бормотать какие-то молитвы. Вот они, истинно верующие! Думал Тропотун, роясь в карманах в поисках мелочи. Потом он с умилением оделял их монетками, ощущая, как его душа прикасается к чему-то высшему. Нищенки с жадностью выхватывали у него деньги, сварливо препираясь между собой. В нем поднялось омерзение, и он поспешно вошел внутрь.

В душном полумраке плыли огоньки свечей. Утробно гудел расхаживающий возле аналоя дьякон. А может это был не дьякон… В ноздри Станиславу Сергеичу ударил приторный запах ладана, смешанного с горячим духом оплывающего воска. С отделявшего священный алтарь от остального пространства церкви иконостаса пристально следили за вновь вошедшим многочисленные святые.

Вот я и переступил Порог… Подумал с горечью Тропотун. Чувство горечи, приправленное ладаном и мерцаньем свечей, обрело сладостную и мучительную остроту.

Дьяконский мясистый басок проливался на его душу целительным бальзамом. И отчаявшемуся Станиславу Сергеичу уже виделся в церковном полумраке отблеск таинственной вечной Истины.

Служба шла своим чередом. Вот торжественно распахнулись царские врата, и из алтаря показалась внушительная процессия. Ее возглавлял гривастый поп в сверкающем одеянии, за ним в соответствии с саном двигались остальные. Некоторые размахивали дымящимися кадилами.

Э-э, да я угодил на праздник!.. Сказал себе Тропотун, только теперь сообразивший, что для летнего жаркого дня в церкви собралось довольно много народу. Аккуратно повязанные платочками старушки, словно по команде, попадали на колени и стали класть земные поклоны. Забредшая из любопытства молодежь наблюдала за происходящим с презрением и жадным интересом.

Медленно и торжественно священнослужители двинулись по периметру церкви. Шедший впереди поп, дородный, с темной волной волос и шелковистой ухоженной бородой, был вальяжен и белокож. Возле некоторых икон он задерживался, крестился и кланялся. Иногда снисходительно протягивал для поцелуя белую холеную руку, и тогда какая-нибудь востроносенькая старушонка, заезженная жизнью, благодарно впивалась в нее пергаментными губами.

Архимандрит, не иначе… Подумал Станислав Сергеич, в церковной иерархии не разбиравшийся. Звучное, со старославянским оттенком слово ассоциировалось у него с чем-то величественным и древним.

Обошедши церковь, архимандрит остановился возле аналоя и несколько мгновений в молчании озирал свою паству. Почтительная свита образовала у него за спиной пышный полукруг.

– Возлюбленные чада мои! – сочным баритоном обратился он к прихожанам. – В этот благословенный день я обращаюсь к вам со словом Господа нашего Иисуса Христа. Откройте же навстречу ему сердца свои, ибо слово подобно живительной влаге, спасающей жаждущего в пустыне. Как малая капля из животворного источника падет на благодатную землю и даст зерну прорасти, так и слово мудрости, излившись на душу благодарную, даст ей толчок к нравственному совершенствованию.

Голос священника рокотал под церковными сводами, доносясь до самых дальних приделов. Дикция у архимандрита была безукоризненной, речь его текла плавно, то опускаясь практически до шепота, то гневно вздымаясь над притихшей толпой. Станислав Сергеич истово вслушивался в слова проповеди.

– Сегодня я буду говорить об Иисусе и фарисеях… Однажды некий фарисей пригласил Иисуса на обед. Придя к нему, Иисус не умыл рук, прежде чем сесть за стол, а на упрек фарисея ответил: «Вы моете снаружи чаши ваши и блюда, но очищаете ли этим их и внутри?..»

Глубок смысл слов нашего спасителя… Ибо всегда ли тот, кто соблюдает внешние ритуалы, чист душою своею? Увы – нет! Не забываем ли мы об истинном сострадании к ближнему за жизненной суетою? Не запираем ли сердца наши на замок, в то время как справедливость, верность и сострадание стучатся в них – и достучаться не могут? Часто, слишком часто представления наши об истинном смысле человеческой жизни исходят из внешних, преходящих ценностей!.. Обратите же, чада мои возлюбленные, свои очи в глубины души своей и соизмерьте в ней вечное с сиюминутным, истинное с ложным, божественное с диавольским!..

Тут он сделал эффектную паузу и обвел свою паству грозным и вопрошающим взглядом. Потом продолжал:

– В один день Иисус учил при большом скоплении народа:

«Остерегайтесь закваски фарисеевой, которая, не изменяя внешности целого, придает ему совершенно иной вкус, – я имею в виду лицемерие! Притворство не скроется от глаз всевышнего…»

Это же он про меня!.. Подумал Тропотун, ощутив холодок вдоль позвоночника. Его охватили раскаяние и скорбь. Продался… за сиюминутные блага продался… Твердил он покаянно. Голос архимандрита отдалился и не проникал больше в его сознание; но зато деревянные стены церкви вдруг раздвинулись в бесконечность, и отблеск сверхъестественного знания чудился ему в огоньках высоких тонких свечечек, исходивших восковыми слезами.

Я знаю, я не умру… Умиленно повторял он про себя. Нет, не умру!.. Есть что-то недостижимое и вечное, с чем я теперь соприкасаюсь душою… Что-то высшее – Бог, Провидение. Оно несет в мир добро и справедливость. Не может такого быть, чтобы это смахнуло меня с лица земли, как невидимую соринку. Я чист, добр, светел… Говорил Станислав Сергеич кому-то в себе, преисполненный чувством признательности к мудрому священнослужителю в парчовых расшитых одеждах и высоком черном клобуке со сверкающим маленьким крестиком.

Я вечен, Господи! Я – бессмертен!.. Ликовала его душа. И он ощущал себя просветленным и восторженным, как дитя. Почти просветленным… ибо внутри нарастало глухое раздражение, от которого он все еще пытался отмахнуться.

– Аминь! – закончил проповедь архимандрит. Он благословил прихожан широким сановным жестом, важно развернулся и величественно прошествовал на алтарную часть церкви.

Свита его последовала за ним не сразу. Шелестя менее богатыми одеждами, процессия еще раз обошла всю церковь, помахивая позолоченными дымящимися кадилами и благословляя страждущих, а затем медленно втянулась в алтарь. Вызолоченные царские врата торжественно сошлись за ними.

Начинавший все богослужение дьякон открыл лежавшую на аналое огромную книгу старинного, даже древнего, вида и стал что-то из нее читать нараспев и, вероятно, по-старославянски, потому что Станислав Сергеич понимал только отдельные слова. Однако пронизанные колдовским внутренним ритмом фразы и целые периоды действовали на него завораживающе. Когда дьякон закрыл свою книгу, с хоров раздалось многоголосое пение. Мелодию выводили женские высокие голоса, им вторили мужские. Печально и безукоризненно ткался замысловатый полифонический рисунок православного песнопения.

Как поют! Со слезами на глазах думал Тропотун. Как они поют!.. А звуковая нежнейшая ткань все ткалась и ткалась, и возносились к небу серебристые колокольчики сопрано, и что-то рвалось из самой глубины души за ними вслед. Пение сошло на тончайшее пиано – и замерло. Несколько долгих мгновений Станислав Сергеич наслаждался собственным пережитым восторгом, а потом воздел очи горе, – с церковного купола на него преехидно уставился сочно написанный маслом плотный пеннобородый Саваоф, удобно расположившийся на кучевом белом же облачке. Насмешливый взгляд Бога-Отца вызвал у неофита сильный внутренний протест, он быстро опустил глаза долу и подошел к прилавку, на которым были разложены продающиеся предметы культа: пластмассовые нательные крестики, бумажные образочки и восковые свечки медового густого цвета.

– Свечка сколько стоит? – робко поинтересовался Тропотун у стоявшего за прилавком мужика в заправленных в сапоги брюках и с черной дремучей бородищей.

– Эти тридцать, эти сорок, а вот эти по пятьдесят, – деловито ответил тот.

– Одну за пятьдесят…

Станислав Сергеич положил сдачу в карман и вдруг подумал, что, купив самую дорогую свечку, попытался сторговаться с богом. Подобная мысль была ему неприятна – и он ее отбросил. Осмотревишсь, он нашел глазами икону Божьей Матери и направился к ней, держа в руке свечу. Постоял, изучая скорбный женский лик, исполненный весьма посредственным живописцем, потом зажег свою пятидесятикопеечную свечку и поставил в металлический подсвечник, с десяток которых было приделано к металлическому широкому подносу, стоящему под иконой на столике. Почти все подсвечники были заняты горевшими свечками. Тропотун печально вздохнул, вспоминая, грустную историю Девы Марии, и тут его голову посетила вторая неприятная мыслишка – дорого ведь дерут за тонюсенькие свечечки святые отцы! Мысль была земная, меркантильная, но чертовски привязчивая. Он уже перешел к другой иконе, а все еще размышлял, что, конечно, воск нынче дорог, стеариновые свечки тоже вздорожали, хотя пятьдесят копеек за такую тонюсенькую…

Наконец Станислав Сергеич набрел на картину, живописавшую муки ада, и едва не рассмеялся, такие гнусно-наивные черти со свиными рылами жарили на чугунных огромных сковородах и варили в кипящей смоле бедолаг-грешников. Оторвавшись от созерцания адских наказаний, он наткнулся глазами на чернобородого мужика за прилавком и некстати вспомнил, что Христос выкидывал менял из храма и за это имел неприятности с местными властями.

Спускаясь с церковного крыльца, Станислав Сергеич ощущал на лице тепло солнечных косых лучей, которые вечер сделал ласковыми. По голубовато-зеленому небу плыли пушистые разноцветные лоскутки облаков, на широкой дороге за воротами церкви обыденно гудели моторы автомобилей, и горько было ему думать, что никому в целом мире нет никакого дела до его душевных метаний.

Возле церкви со стороны служебного входа стояла серая «Волга» последней модели, и Тропотун невольно обежал взглядом ее изысканно-удлиненный силуэт. В это время дверь служебного входа отворилась, и с невысокого крыльца сбежал переодетый в мирское платье архимандрит, который привычно сел за руль красавицы-машины и дал газ.

Станислав Сергеич иезуитски-внимательно проследил, как хищно визгнувшая тормозами машина выехала в предупредительно распахнутые ворота. Архимандрит, судя по всему, был заядлым автолюбителем. Это житейское наблюдение полностью перечеркнуло высокий душевный настрой Тропотуна. Вот они, святые-то!.. Мстительно говорил он себе. О бескорыстии распространяются, о милосердии – а денежки в банк несут… Теперь уже он вспоминал виденное в церкви действо с едким сарказмом. Надо отдать архимандриту должное – спектакль был поставлен хорошо и рассчитан на слезу умиления. Его собственное умиление обошлось ему в полтинник!.. Станислав Сергеич как-то обескураженно и сердито хмыкнул и скоро зашагал через церковный двор. Чувствовал он себя глупо, казалось, что его ограбили на его же глазах, а он, загипнотизированный жуликом, вместо того, чтобы тащить вора в милицию, помогал ему грузить украденное барахло.

Домой он отправился кружным длинным путем. Шел, снова и снова с отвращением представляя ханжеские физиономии священников, и уже не мог понять, каким это образом он, Тропотун, так запросто попался на их удочку. Показное благочестие, елейность, наигранная доброта, нытье о сострадании – бьют на лучшие чувства людей! А сами присосались, как пиявки, к идее бессмертия души и который век сосут из нее соки… И старушонки там противные в черном, шныряют туда-сюда, как мышки востроглазенькие, свечечки собирают, чтобы догореть не успели, чтобы в оборот снова воск пустить. Монашки, что ли? Лица у них молодые. Сгорбленные старушонки с девичьими личиками. Пели все-таки хорошо – с чувством пели!..

Первая соломинка

– Это я! – привычно оповестил Станислав Сергеич, переступая порог родного дома.

В передней тотчас появилась Регина. Ее шелковый голубой халат змеино шуршал. Она прислонилась к дверному косяку и молча воззрилась на мужа.

Он поставил дипломат на полку и с облегчением сбросил летние туфли, ноги в которых все-таки потели в жару.

– Уже девять, между прочим… – сообщила жена многозначительно.

– После тенниса… по городу… гулял…

– Гулял?.. Ты?! – ее аккуратные бровки взлетели вверх.

– А что тут неправильно? – приподнял плечи Станислав Сергеич. – Прекрасная погода… – он уже жалел, что не придумал заранее какой-нибудь стопроцентной отговорки.

– Весьма правдоподобно! – с сарказмом заметила Регина.

Только выяснения отношений мне и не хватает! Устало подумал Тропотун, избегая смотреть на жену.

– Ужинать будешь? – после паузы поинтересовалась она сухо, интуитивно уловив, что настроение у мужа тяжелое.

– Буду. Душ приму – потом.

Водный массаж принес ему некоторое облегчение. Вероятно, на нервной почве мышцы так болели, словно он ночь напролет грузил вагоны, как бывало порой в студенческие годы. Накинул махровый халат и прошел в кухню. Возникло желание выпить крепкий кофе, и он поставил на плиту джезву.

Регина, вошедшая подогреть ужин, уставилась на джезву, как на черта рогатого.

– Кофе? На ночь глядя?!

– Выдохся совсем.

– Что с тобой? – подозрительно спросила она.

– Нет… так… суета… На тебя приготовить?

– Я потом не усну.

Тон ее голоса несколько смягчился.

– Мы сегодня с шотландцами в академгородок ездили, – начала она, ловко расставляя тарелки. – Посетили музей минералов в Институте геологии, а потом загорали…

– Ну, на пляже ты смотришься! – сказал он несколько рассеянно и налил себе кофе.

Регинины глаза взблеснули, но она тотчас прижмурилась, как довольная кошка; знала, что ее подтянутая, с боттичел-левскими пропорциями фигура, действительно, чертовски выигрышна.

– А на завтра намечен банкет… – в голосе ее появились вкрадчивые нотки, – вернусь я, наверное, поздно…

– Сядь! – вдруг неожиданно для себя приказал он. Она молча опустилась на табурет, не сводя с его лица своих кукольных изумленных глаз.

– Ннет… я так… – отвел он взгляд.

– Может тебе в отпуск сейчас пойти? – заботливо спросила Регина.

– Отдохну… скоро… – криво усмехнулся Тропотун.

– Что с тобой сегодня? Этот тон! Я не понимаю… – ее лицо отразило тревогу.

– Порядок, Рина! – как мог, твердо ответил он. – Немного сдают нервы. Все из-за лагеря – а тут еще эта жара!

– Бедный ты мой… – она ласково коснулась его плеча.

– Знаешь, что у нас на ужин?.. Ну догадайся – твое любимое… Мясо с белыми грибами и молодой картошкой!.. – объявила торжествующе.

– У-у-у, – и он невольно сглотнул слюну.

Регина наклонилась к духовому шкафу и извлекла два керамических горшочка. По кухне распространился такой духмяный запах, что у Станислава Сергеича кругом пошла голова.

Однако утолив первый голод, он снова впал в задумчивость и уже автоматически, не глядя в тарелку, тыкал своей вилкой. Надо ее как-то подготовить… Думал он. В нашем подлунном, конечно, каждый за себя – но она все же моя жена… Тут он скосил на нее глаза. Вместе два десятка лет, а вот говорить ей правду почему-то не хочется… Да и выглядеть жалким в глазах собственной жены – это унизительно… Но главное… признайся, ты боишься ее оттолкнуть! Потому что рано или поздно страх от тебя заразиться сделает свое дело. Вначале она будет стараться его побороть, будет скрывать брезгливость и отчаянно мыть руки, а потом… потом… Он положил в рот маленький боровичок, из которого брызнул ароматный грибной сок.

– Вкусно, – наконец сказал он. – Это твоя коронка!

– Добавить? – обрадовалась Регина.

– Пожалуй…

И с удовольствием пронаблюдал, как аккуратные клубеньки молодого картофеля вперемешку с ломтиками мяса и кусочками грибов наполняют его тарелку. Медленно, вдумчиво принялся есть, но тут же мысли его отлетели от вкуснейшего блюда и полезли другие, непрошеные, цепко хватаясь одна за одну, словно вытащенные из ведерка раки.

Сохранилось, интересно, ее чувство ко мне – или же нет?.. Думал он. Когда поженились – любила. Но… перспективный молодой аспирант тоже на дороге не валяется! Что такое, в сущности, любовь? Апофеоз эгоизма. Каждый любит, потому что это приятно, дает ощущение полноты жизни, приподымает над повседневностью. Кроме того, любящий непременно пытается из самых лучших побуждений перевоссоздать любимого по собственному образу и подобию, между делом подчинить своей воле и обратить наконец в послушного раба. Куда денешься – закон личностной доминанты.

Внезапно Тропотун понял, что есть какое-то мазохистское удовлетворение в том, что дни его сочтены, а он сидит и, скажем, поглощает пищу, как сейчас. Замаячивший перед глазами призрак смерти усиливал остроту восприятия – почти как любовь! На смену этому подъему чувств пришла жалость к себе. Она нахлынула на Станислава Сергеича сразу, вдруг – и он мгновенно пошел ко дну. Но эта его жалость не была тоскливой, рвущей душу на части – от которой разве что в петлю, нет, его жалость носила болезненно-приятную, красиво-печальную окраску с оттенком меланхолии.

Станислав Сергеич взглянул на жену увлажнившимся взором и решил, что должен сказать ей все! Сделать это теперь, за ужином?… Она так хорошо ест! И потом, исповедь на кухне… На фоне кастрюль трагедия смотрится фарсом. Лучше в гостиной… Или, быть может, в кабинете?.. Гостиная просторнее – объяснение там будет носить торжественный оттенок… Пусть в гостиной! Еще, важно правильно начать, потому что первая фраза – тот камертон, который настроит на нужный лад весь разговор. Значит так… я негромко окликну ее – Регина!.. Она обернется или же подойдет ко мне… И тогда я заговорю с напряжением и тревогой в голосе… «Эх, Тропотун-Тропотун! – Насмешливо сказал кто-то внутри. – Не можешь обойтись без сцены. Фарисей, неисправимый фарисей!..» Станислав Сергеич смущенно огляделся, словно его застукали на месте преступления, потом выпрямился на табурете, нарочито игнорируя выпад внутреннего голоса, и зачем-то стал внимательно изучать оставшиеся на стенках чашки узоры из кофейной гущи.

Регина отодвинула свою тарелку, замедленно поднялась – ужин был довольно плотный – и стала деловито составлять в мойку посуду. Станислав Сергеич поблагодарил жену и прошел в гостиную.

Удобно усевшись на низком мягком диване, он не глядя нашарил блок дистанционного управления и включил телевизор. На темном экране высветились меланхоличные коровьи морды, жующие бесконечную жвачку. В кухне слышались плеск воды и позвякиванье посуды. Вот сейчас она домоет посуду… Говорил он себе, напряженно ловя доносившиеся из кухни звуки. Перекрыла воду… расставляет посуду… Ага, идет!..

И все же она появилась неожиданно. Села на диван с ним рядом и тоже уставилась на экран. Сельскохозяйственная тематика не иссякала. Нажатием кнопки он выключил телевизор и повернулся к жене.

– Риночка, – произнес дрогнувшим голосом, – мне нужно тебе кое-что сказать…

Она смотрела на него молча и не мигая.

Чтобы избавиться от ее пристального взгляда, Станислав Сергеич встал и зашагал по комнате.

– Помнишь, как-то я говорил о повестке из поликлиники? Да… Так вот… Наверно мне придется лечь в больницу! – он остановился и посмотрел на нее.

Регина продолжала сидеть в прежней позе, крест-накрест сложив на коленях руки, и с недоумением заглядывала снизу вверх ему в лицо.

– Тебе… в больницу?.. – недоверчиво переспросила она. – Но ты же здоров, как…

– Бык! – с неприятной усмешкой перебил он.

– Я не то хотела сказать!

– Подумала то, – мрачно возразил Станислав Сергеич.

– Не то! Не то! – выкрикнула она. От волнения ее лицо и шея покрылись красными пятнами, в глазах сверкала злоба.

– Регина…

– Что– Регина? Я давно не девочка! Столько лет под одной крышей… И я не заслужила, слышишь ты, не заслужила, чтобы всякие там доброхоты расписывали мне твои похождения! – ее голос сбился почти на визг. – С какой стати я это должна выслушивать? С какой? С какой?!

Станислав Сергеич ошарашенно уставился на нее – вот это так поговорил с любящей женой!..

– Пре-кра-ти! – тонко крикнул он и топнул ногой, отчего в финской стенке зазвенел хрусталь. – Прекрати сейчас же!! Святая выискалась!.. – И с мстительным удовольствием продолжал: – Мне о твоих художествах кое-что тоже известно… – замолчал, сверля жену изуверским взглядом. – Представь! В нашем институте тоже масса радетелей супружеской верности.

– О чем ты, Слава? – трагически вопросила она.

– О Пустовойтове, милочка!

– Я и Дмитрий Алексеевич… Как ты мог подумать!.. – рот у нее некрасиво приоткрылся, губы дрожали.

– Только давай без этого! – грубо сказал Тропотун. – Нечего передо мной комедию ломать!

– Боже мой, Славочка, это жестоко…

Из какого, интересно, романа она выдрала эту фразочку? С сарказмом подумал он, встретив младенчески чистый взгляд жены. Прекрасная актриса пропадает!.. Но тут же оборвал себя – она, в сущности, добрая женщина, к тому же его жена.

– Поговорили! – хмыкнул он и скривился. Она шмыгнула носом и, переломив себя, спросила с видом безвинной жертвы:

– Что тебе сказали в поликлинике?

– Туберкулез – сказали!

– Туберкулез… Откуда?..

– Да оттуда, откуда у всех, – мрачно сообщил он. Кажется, она не на шутку перепугалась, вскочила, бросилась к двери.

– Куда? Сядь! – приказал он твердым голосом. И Регина послушно вернулась и села на диван, нервно затеребила на халате пуговицу.

– Я хотела позвонить отцу. У него знакомый профессор. Тебя устроят в лучшую больницу.

– Сам устроюсь! – отрезал он угрюмо. – И потом, суета ни к чему – направление уже у меня на руках. Пойду ложиться после художественного совета.

– С ума сошел! Надо немедленно!

– Несколько дней ничего не решат, – терпеливо произнес Тропотун и подумал: отчего это я так боюсь больницы?.. Наверно потому, что теперь существует еще вероятность ошибки. Если же диагноз подтвердится…

– Позволь мне договориться о консультации!

– Хорошо. Через двенадцать дней. Но…

Он умолк и, сцепив за спиной руки, принялся вышагивать по гостиной. Полы его купального полосатого халата развевались, открывая поджарые, умеренной волосатости ноги.

– Но… – эхом повторила испуганная Регина. – Что – но? Да говори же, не мучай меня!

Тропотун остановился перед нею с тяжким вздохом:

– Но потом, кажется, у меня не туберкулез…

– Зачем же ты?..

– Хотел тебя подготовить к худшему.

– К худшему?!

– Онкология, – сморщившись, выговорил он через силу.

Ее лицо застыло, как посмертная маска.

– У тебя рак?! – произнесла она глухо. Потом лицо ее задрожало, распустилось, из глаз хлынули слезы. – Как же так, Славочка? – бормотала она, всхлипывая – Ну как же так?..

– Да вот так!.. Ну, будет… будет… – ее слезы били его по нервам. – Обследование все прояснит… – Он посмотрел на жену и едва удержался от смеха: щеки Регины в потеках туши напоминали ритуальную раскраску индейца.

Станислав Сергеич собирался на этом закончить разговор и удалиться в благородном молчании, но внутри у него что-то так и свербило, так и подзуживало продолжить драматическую сцену. Мгновение он сопротивлялся искушению – но не устоял.

– Пойми меня правильно, родная… – баритон его звучал проникновенно. – В этот переломный момент моей жизни я искренне хочу верить, что между нами нет недомолвок!.. – он снова стал ходить по комнате. – Мы не всегда с тобой ладили – это естественно. В последнее время ты была сильно увлечена Пустовойтовым… – Тут он глубоко вздохнул. – Что ж, оно наверно к лучшему! Да и Дмитрий Алексеевич – человек достойный…

– Ты не в своем уме, Слава! Какой Пустовойтов?.. Мы с ним только знакомые!

Глаза у нее высохли, лицо горело.

– Я ни в чем тебя не упрекаю, – печально произнес Тропотун. – Все мы только люди… Однако правде надо смотреть в глаза – ты давно уже меня не любишь!

– Люблю! Честное слово люблю!.. – она негромко и горько заплакала. – Только тебя – все эти годы!

Он ласково провел рукой по ее волосам и сказал задушевно:

– Не надо, прошу тебя… С порога смерти я прощаю тебе Пустовойтова!..

Тут уж Регина зарыдала в голос.

– Не знаю… – твердила она в промежутках между рыданиями, – не знаю я твоего Пус-то-вой-то-ва…

– Скоро ты освободишься от меня, – кротко пообещал Станислав Сергеич. – Я действительно желаю счастья тебе и ему…

Он упивался собственным благородством.

– Не-на-ви-жу! – вдруг по слогам, отчетливо произнесла Регина, отнимая от заплаканного лица руки. – Не-на-ви-жу! – и внезапно расхохоталась.

От ее дикого хохота у него мороз прошел по коже. Рыдая, смеясь и икая, она корчилась на диване. Станислав Сергеич застыл посредине гостиной в совершенном изумлении. Наконец он сообразил, что у жены истерика, и побежал за водой.

Спустя какое-то время, тесно прижавшись друг к другу, они сидели на диване и по очереди пили из одного стакана валериановые капли. Регину все еще била дрожь и порой она непроизвольно всхлипывала, однако уже с надеждой рассуждала о том, как он ляжет в больницу, где его конечно же подлечат, и потом все пойдет по-прежнему.

Станислав Сергеич ощущал тепло ее тела, с умилением прислушивался к прерывистому еще дыханию и чувствовал глубокий внутренний покой. Слегка от нее отодвинувшись, он вгляделся в профиль жены с аккуратным прямым носиком, потом коснулся губами ее загорелой щеки с золотистым мягким пушком. Тут он вдруг явственно почувствовал, как между их соприкасающимися бедрами кто-то протискивается, и услышал надсадное пыхтенье. Быстро опустив глаза, он увидел упыря, деловито мостившегося на диване.

Тебя-то мне как раз недоставало! Мрачно усмехнулся Тропотун, с ненавистью разглядывая нечисть. Комфортно расположившийся упырь встретил его взгляд весело поблескивающими антрацитовыми глазками, приложил к клыкастенькой пасти когтистый палец и кивком головы указал на лицо Регины. Станислав Сергеич невольно глянул туда – какое-то трудноопределимое выражение на красивом лице жены заставило его насторожиться. Упырь гнусно ухмыльнулся, напружинился и мгновенным непостижимым образом вдруг очутился у Тропотуна на загривке. Голова Станислава Сергеича тотчас закружилась, то ли от страха, то ли от абсурдности происходящего и…

И очнулся он на чем-то жестком. Лежал, вытянувшись во весь рост, на глазные яблоки давили тяжелые свинцовые веки. С огромным усилием он приоткрыл глаза. Серое, затянутое низкими осенними тучами небо распростерлось над ним, сеял мелкий осенний дождичек; в поле его зрения медленно проплывали верхушки потемневших от сырости сосен, где-то играла надрывная траурная музыка, сдобренная медью. Станислав Сергеич вдруг понял, что его хоронят, и судорога отчаяния и ужаса свела его внутренности.

Каким-то образом он видел Регину. Вот она стоит над его гробом в черном элегантном платье и изящно промокает глаза кружевным платочком. Вот она скорбно отвечает на соболезнования, которые с постными рожами говорят ей бывшие его коллеги… Наконец Воевода толкает прочувствованную речь, и гроб с телом покойного торжественно опускают в могилу под звон медных тарелок и грустный вопль трубы. Рыдающую в голос Регину аккуратно поддерживает под локоток заботливый Пустовойтов. А по гулко резонирующей крышке гроба уже ударяют комья желтой сырой глины. Могильщики знают свое дело – вот уже готов свежий невысокий холмик, который заваливают живыми цветами и множеством траурных венков. Большой поясной портрет Тропотуна, наискось перевязанный черной шелковой лентой, прикрепляют к оградке. Снова надрываются духовые, под звуки которых все рассаживаются по автобусам. Плачущую Регину Пустовойтов усаживает в «Волгу» Воеводы и подсаживается туда сам…

И снова каким-то непостижимым образом Станислав Сергеич переносится на свой диван, в своей уютной квартире. Воздуха катастрофически недостает, и он ловит его открытым ртом. Голова все еще продолжает кружиться, перед глазами плавает какая-то зеленоватая муть.

– Что с тобой? – испугалась Регина, заметив, как вытянулось и побледнело лицо мужа.

– О чем ты думала сейчас? – впился он в нее хищным взглядом.

Она вздрогнула, в глазах промелькнула растерянность. – Так… ни о чем…

Точно – о похоронах! Преисполнился он ненависти. Однако отвернулся, зажался внутренне, пересилил себя и наконец произнес с утрированной нежностью:

– Моя милая, милая женушка…

Обнял ее плечи, поцеловал в мочку уха. Тут же возникло желание впиться зубами в эту розовую нежнейшую мочку – он стиснул челюсти и отвернулся…