Текст книги "Чёрная смерть. Повесть из флорентийской жизни XV века"

III
Фиори

На площади Грандука процессия наткнулась на громадную толпу. Толпа гудела, как пчёлы в гигантском улье; среди гула слышались взрывы грубого хохота, простонародная брань и рыдания. Плач был странный. Плакал ребёнок, звенящему голоску его вторил женский голос, нежный и кроткий.

Франческо бросился разгонять толпу, крича:

– Эй, чернь! Вы с ума сошли галдеть здесь среди белого дня! Прочь! Дорогу синьору Сильвио Фалетти и синьорине Беате Бовони!

Толпа расступилась: имена Фалетти и Бовони произвели магическое действие.

Среди толпы стояла молодая девушка в простонародном флорентийском костюме; покрывало сползло у неё с головы; массивные волны мягких чёрных волос рассыпались по плечам, едва прикрытым грубой рваной рубашкой; чёрный корсаж стягивал полудетский стан. У ног девушки валялся перевитый лентой бубен. Около неё в тележке лежало странное существо в шутовском костюме с громадными пуговицами на белом грязном балахоне. Из-под шапки скомороха выбивались длинные золотые кудри; хорошенькое личико было всё в слезах. Ребёнок громко всхлипывал и протягивал к девушке маленькие искалеченные руки. Девушку держал крепко за руку сбир[10]10
  Полицейский служитель.


[Закрыть].

Фалетти видел со своей колесницы и девушку, и тележку с ребёнком. Лицо его вспыхнуло; глаза загорелись восторгом. Так он смотрел в своём роскошном музее на бессмертные созданья древних. И Беата Бовони с неудовольствием созналась себе, что девушка и ребёнок были необыкновенно красивы. Перед этою простою дочерью народа в растерянной позе стыда и отчаяния побледнела бы красота всех знаменитых красавиц Флоренции: казалось, это сама древняя богиня сошла с пьедестала.

Широко раскрытые глаза девушки, как заворожённые, пристально смотрели на Фалетти, который привстал на золочёной колеснице в ярко-красной тоге с венком на голове. Это было лицо лунатика. Она вся дрожала и дышала тяжело. Человек в красной тунике с восторженным лицом показался ей видением нездешнего мира. Что общего было между ним и грубыми людьми, осыпавшими её бранью и насмешками? Она закрыла лицо руками, теряя сознание от охватившего её стыда и душевной боли. Сбир толкал её, грубо схватив за руку выше локтя.

Но прежде, чем он успел сделать шаг вперёд, кто-то со всего размаха ударил его в грудь. Фалетти стоял перед ним, властный и гневный, и кричал:

– Ни с места, негодяй! Я беру девушку с собою!

Сбир покорно отступил, а Фалетти надменно обратился к толпе:

– В чём провинилась она?

Толпа заревела. В воздухе заколебались поднятые вверх кулаки с зажатыми в них камнями.

– Мы хотим побить её камнями! – кричали женщины.

– Это – Ева! Мы её знаем давно, – раздавались отовсюду негодующие голоса. – Она заколдованная! Она продавала цветы на ярмарке в Прато, и всякий, кто нюхал такой цветок, делался бесноватым! Она не хотела указать, где прячется старая колдунья Финичелла, её бабка! Да, да, старая колдовка испортила во Флоренции немало скота! Мы отпустим Фиори, пусть только скажет, где старуха! Старуху надо сжечь живую, да ещё раньше свести её в loco tormentorum[11]11
  Камера пыток.


[Закрыть]. Эй, Фиори, говори, где бабка?

– Ева-Фиори… – прошептал Фалетти, – хорошенькое имя… Ну, так что же сделала твоя бабушка, Фиори?

Ева-Фиори молча плакала. Какая-то старуха вопила, заглушая голоса толпы:

– Она сгубила наших детей! Ночью она ходит по нашим хлевам, и коровы наши чахнут. Она вырывает мертвецов из могил. Она – жидовка.

Какая-то старуха протискалась сквозь толпу и кричала Фалетти в самое ухо:

– Бабка-то знается с самим сатаною! Ведьма и девчонку научила так плясать, так петь, что она с ума свела всех наших сыновей!

Фалетти с яростью оттолкнул старуху; та юркнула в толпу и визжала оттуда:

– Спросите девчонку, как она бродила по ярмаркам со своею бабкой! Старуха усыпляла её, и она, сонная, делала всё, что бы колдунья ей ни приказала!

Фалетти, не обращая внимания на эти вопли, повернулся к толпе и сурово сказал:

– Подите все прочь! Никто не смеет коснуться этой девушки. Эй, сбир!

Он презрительно бросил сбиру несколько монет и подошёл к Фиори. Толпа понемногу расходилась.

Фиори стояла, бессильно уронив руки и глядя благодарными глазами на вельможу. И в то время, как губы её улыбались, в больших тёмных глазах была загадочная скорбь. Гордый Фалетти, повинуясь какой-то необъяснимой силе, подошёл к девушке и взял её за руку. Она вздрогнула и пролепетала:

– О мессэре… о divino мессэре…

Это всё, чем она могла выразить свой восторг и благодарность. Он казался ей пророком, спасающим её по воле Иеговы от смерти.

Фалетти смотрел на неё, улыбаясь. Поразительная одухотворённая красота девушки и мелодичный голос покоряли его. В этот момент он забыл, что неприлично было бросать невесту для разговоров с нищей еврейкой; забыл, что вельможи и дамы, сопровождавшие его, могли над ним смеяться, что толпа глазела на него; он забыл о процессии, не замечал молниеносных взглядов невесты…

– Не бойся, дитя моё, – говорил ласково Фалетти, – никто тебя не посмеет тронуть. Я не отпущу тебя одну; ты пойдёшь с нами в мой дворец.

Фиори прижала руки к груди и робко спросила, указывая на тележку:

– А мой брат Даниэль?

Сильвио взглянул на маленького калеку и весело отвечал:

– Так ты его возьми с собою!

Фиори радостно засмеялась, наклонилась к ребёнку и, отстраняя со лба его спутавшиеся кудри, прошептала:

– Мы с тобою будем сегодня во дворце!

– Мессэре Сильвио Фалетти, – услышал вельможа за собою дрожащий от негодования голос.

Он вздрогнул, покраснел и с виноватым видом обернулся к колеснице.

– Сию минуту я буду у ваших ног, маркиза…

– Благодарю вас, мессэре, а то я уже думала, что чары этой жидовки, от которой пахнет чесноком и грязью, окончательно изменили вашу память…

Беата засмеялась сухим, злым смехом, который подхватила нарядная толпа гостей. Фиори вся вспыхнула и опустила голову; Фалетти побледнел и, обернувшись к невесте, резко проговорил:

– Прекрасная синьора Беата забывает, что её вкус всегда сходился с моим. Я прошу вспомнить, что Фиори – человек, и мы обязаны поэтому спасти её от несправедливости.

Фиори подняла на него глаза, растроганная и смущённая. А Фалетти продолжал:

– Ты пойдёшь ко мне во дворец. Франческо проводит тебя. Можешь взять и мальчика. А вот ещё, Фиори, деньги – это тебе пригодится на наряды. Ведь ты в лохмотьях. Франческо, проводи её!

Фалетти вернулся в колесницу, а Франческо подошёл к Фиори. Под его упорным взглядом еврейка опустила глаза. Процессия двинулась обратно на виллу Фалетти. Густая толпа бежала сзади; Фалетти бросал в неё деньги. Фиори шла за процессией, таща за верёвку тележку. Франческо охранял её. Под его недобрым взглядом Фиори ёжилась и опускала глаза.

Процессия потеряла всю свою непринуждённую весёлость. Фалетти хмурился; он ненавидел женские капризы. Беата сердилась на него. Гости уже начали перешёптываться, указывая на еврейку, и уверяли, что между женихом и невестой произошла серьёзная размолвка.

Выйдя из колесницы во дворе виллы Фалетти, Беата вполголоса отдала приказание маленькому пажу и обратилась к жениху ледяным тоном:

– Не нахожу слов, чтобы благодарить синьора Сильвио Фалетти за доставленное мне удовольствие лицезреть красоту этого найдёныша… Теперь мне пора домой…

– Это невозможно, – сухо отозвался вельможа, – я назначил сегодня в честь нашего обручения общественные игры. На площадке, разбитой в моём парке, будет состязание в беге, лазанье по шесту и игра в «слепую муху»[12]12
  Жмурки.


[Закрыть] и boccia[13]13
  Игра в мяч.


[Закрыть]. Дворец и сад будут иллюминованы; на подмостках даётся новый прекрасный балет…

Приличие требовало, чтобы Беата осталась. Фалетти шепнул что-то Франческо, и тот увёл Фиори.

Маркиза рассеянно смотрела на народные увеселения и на балет; едва он кончился, она поднялась с раззолоченного кресла и объявила, что слишком устала и потому уезжает.

– До свидания, мессэр Сильвио, – сказала она Фалетти. – Сегодня я убедилась, как вы добры. Я позабочусь также о судьбе этой прелестной девушки… кажется, Фиори?

Сильвио вздрогнул: в словах Беаты было слишком много яда. Во Флоренции рассказывали, что маркиза по малейшему капризу губила своих приближённых: наёмные убийцы, подкупленные ею, не раз подносили яд её несчастным жертвам.

– Это делает честь вашему великодушию, – холодно отвечал Фалетти, едва прикасаясь губами к её руке.

После отъезда невесты он вздохнул свободнее.

– Где Фиори? – спросил он Франческо.

Франческо показал рукою на террасу. Фиори стояла у перил в роскошном мавританском костюме. Её тяжёлые косы были перевиты золотыми монетами. Но наряд мавританской танцовщицы, подарок Фалетти, мало утешал молодую девушку. Глаза её в смертельном испуге блуждали по толпе. Фалетти угадал её страх.

– А где же мальчик? – спросил он Франческо.

– Я оставил его у ворот. Я думал, ваша милость не захочет видеть в этот день калеку.

Эти слова долетели до слуха Фиори, и она живо отозвалась:

– О, синьор, он так мил, мой Даниэль! А как он хорошо поёт!

– Сейчас же приведи мальчика, – приказал Фалетти.

Франческо молча пошёл исполнить приказание господина и скоро вернулся с тележкой, в которой полулежал Даниэль. Фиори радостно бросилась к брату. Даниэль улыбался сквозь слёзы. Пряча голову в коленях сестры, он бессвязно лепетал:

– О, Евочка… милая Евочка… как я испугался…

Фалетти велел переодеть ребёнка, и на Даниэле скоро очутился нарядный шутовской костюм Барукко.

В громадном зале снова накрыли столы для блестящего пира. Снова рекою лилось вино, и опьяневшие гости осоловелыми глазами смотрели на террасу, где танцевала девушка с тамбурином. Гибкая, сильная, грациозная, она то летала, изогнув стан и склонившись косами до земли; то замирала, быстро выпрямившись во весь рост; то лениво плыла, едва касаясь ногами пола… Никогда ещё не плясала так Фиори, потому что она плясала для Фалетти, который спас её от ярости толпы.

Он, не отрываясь, смотрел на девушку, и в этот момент весь мир для него был в ней одной. И Фиори это чувствовала и была счастлива.

Она хотела показать перед ним всё своё искусство и пела одна и вместе с братом грустные мелодии. Её голос, сильный и звучный, хватал за душу и вызывал на глазах слёзы; мальчик подпевал ей, обратив свой отрешённый от мира взгляд в окно, где сияли кроткие звёзды.

Они пели о красоте зелёных лугов, лесов и высоких гор; о лазури неба и серебролунных лучах; о кристальных ручьях и душистых розах… Но в этой песне, и особенно в припеве, было столько тоски, что на глазах у Фалетти выступили слёзы.

«Но не видать того слепцам никогда! Никогда!»

Это «никогда» было похоже на колокольный звон по умершим.

Растроганный Фалетти вышел на террасу.

– Посмотри, – сказал он, указывая Фиори на небо, – ты видишь: там дрожат золотые звёзды!

Вверху теплились крупные звёзды. Фиори блаженно улыбнулась и кивнула головою.

– Они прекрасны, не правда ли, Фиори?

Девушка опять улыбнулась и кивнула головою.

– И всё же их красота не может сравниться с твоею; создавая тебя, природа создавала совершенство. Звёзды не могут завидовать тебе: они плачут от умиления.

И, обернувшись к Лоренцо Альберти, который стоял на пороге, Фалетти сказал:

– Ты должен мне нарисовать эту девушку, и как можно скорее.

– Но я не кончил ещё спешного заказа для…

– Для Беаты! – нетерпеливо подсказал Фалетти. – Передай его кому-нибудь из твоих учеников и начни портрет Фиори!

Лоренцо молча поклонился.

А в это время в отдалённой части дворца, в маленькой каморке, завернувшись в старую попону, сидел Барукко и пил настойку из каких-то трав. Его трясла лихорадка. Он говорил лежащему на ларьке старику с пергаментно-бледным лицом:

– А что, Симоне, ты скажешь, далеко она шагнула?

– Чёрная смерть? – глухо и равнодушно спросил старик.

– Да.

– Она уже косит в Виломброзо, шагнула во все окрестности Флоренции; говорят, были случаи и на рудниках.

– Говорят, она есть и у нас во Флоренции, конечно, между бедняками, – пробурчал Барукко, плотнее кутаясь в попону.

Он залился хриплым хохотом, от которого сразу закашлялся, и, передохнув, продолжал:

– Это всё ничего! Скоро она доберётся и до дворцов! Никого она не минует! И в то время как она шагает по полям, по улицам, перебираясь из дома в дом, богачи пируют! Пируют и веселятся, глядя на пляску какой-то девчонки! И заметь, Симоне, все они, и эта девчонка, все попадут в её лапы, и она изуродует их, изуродует… Они будут так же смердеть, как и бедняки, покрытые чёрными пятнами, так же будут заживо гнить, и так же их будут глодать черви, Симоне, кхе, кхе, кхе!

Он задыхался и весь трясся, не столько от лихорадки, сколько от ярости, бушевавшей в его озлобленном сердце.

IV
Месть Беаты

Флоренция в XV веке считалась центром умственной жизни Италии. Правитель республики Козимо Медичи, прозванный «отцом Флоренции», щедро покровительствовал наукам и искусству. Граждане Флоренции, этой «республики муз», шли по его стопам. Князья торговли и владетельные особы окружали себя философами, поэтами, художниками и учёными; они устраивали великолепные музеи, собирали ценные рукописи древних и древние статуи. После длившегося в течение многих столетий средневекового застоя, когда невежество и фанатизм монахов убили даже самое воспоминание о греческом и римском образовании, мир проснулся и наступил рассвет великого знания. Это время называется эпохой Возрождения. Видными, передовыми людьми этого времени были гуманисты, страстные восстановители греческой и римской литературы.

Сильвио Фалетти принадлежал к партии гуманистов и был также щедрым покровителем наук и искусства. У него был великолепный музей, в котором вечно толкались художники, учёные и поэты.

Через несколько дней после описанного выше празднества в честь обручения Сильвио сидел в одной из зал дворца, прилегающей к музею, в котором иногда работали художники. Громадное венецианское окно было до половины завешено тяжёлой шёлковой драпировкой, и в комнате царил полусвет, прозрачный, таинственный и печальный, в котором тонули все предметы; во мраке, окутывавшем углы, раздражающе белели мраморные фигуры древних богов.

Лоренцо Альберти сидел на низком стуле перед мольбертом. Перед ним стояла его модель Gloria (Слава) – Фиори, бедная, никому неизвестная еврейка. На ней был белый хитон[14]14
  Хитон – древняя одежда у евреев и древних греков, длинная рубаха. (Примеч. ред.)


[Закрыть]; на голове – лавровый венок; скрещённые на груди руки держали пальмовую ветвь. На лицо Фиори легли прозрачные тени; оно казалось бледнее обыкновенного; глаза смотрели строго и спокойно; чуть заметная складочка горечи тронула углы губ.

Лоренцо писал странную картину, тема которой принадлежала всецело Сильвио Фалетти. Этого изнеженного вельможу мучила порою меланхолия; в припадках тоски и разочарования ему казалось, что весь мир превратился в кладбище, где схоронены лучшие мечты и надежды. Отдельные борцы идут через эти могилы и гибнут, не в силах двигаться дальше по развалинам. Не гибнет только одна вечная красота, потому что она бессмертна; она зачтёт каждому по делам его и венчает могилы погибших борцов славою. На полотне в тусклом тумане грустного пейзажа Лоренцо уже слабо обозначил очертания могил гигантского кладбища.

Сильвио Фалетти привык присутствовать в музее во время работы художников и не пропускал ни одного дня, чтобы не поболтать с Лоренцо. Он любил эту картину. Вглядываясь в странные, точно загипнотизированные глаза «Славы», он хотел разгадать скрытую в них тайну. В минуты отдыха, когда истомлённая Фиори опускалась на звериную шкуру, разостланную на полу около его кресла, Сильвио болтал с девушкою без умолку. Она поражала его своею искренностью. В первый раз в жизни он видел такое дитя природы. Как она не была похожа на жеманных флорентинок высшего класса, с которыми до сих пор приходилось встречаться Фалетти!

А Фиори боготворила его. Она считала его полубогом. С тех пор как она поселилась в замке, странные мысли бродили у неё в голове. Ей казалось, что перст Божий отметил её, чтобы спасти от чего-то Фалетти. Ей казалось, что до сих пор она спала и только теперь проснулась, для совершения какого-то подвига. Фиори порою ловила себя на дикой мысли, что опасность грозит Фалетти со стороны надменной маркизы Беаты, у которой такие холодные глаза и недобрая улыбка.

Раз Лоренцо работал особенно долго над «Славой», и Фалетти заметил, что Фиори шатается от усталости.

– Оставь, – сказал он художнику, – девочка совсем падает.

Лоренцо сложил кисти и стал мыть палитру. Фиори, улыбаясь, провела рукою по бледному лицу, на котором от напряжения выступили капельки пота, и опустилась на тигровую шкуру к ногам Фалетти. Вдруг вельможа, мечтательно глядя на девушку, спросил:

– Ты никогда не молишься Богу, Фиори?

Она быстро обернулась и вспыхнула.

– Молюсь… молюсь, мессэр!

– Иисусу Христу?

Она печально покачала головою и взглянула на прекрасное мраморное распятие, которое виднелось через полуоткрытую дверь соседней комнаты. Этот кроткий лик давно смущал её. Она смотрела на него украдкой на улицах и площадях Флоренции, и всё, что она слышала о нём урывками, было трогательно и прекрасно. Но Он не был её Богом. «Мессия должен прийти», – ей это сказал отец и бабка Финичелла. Завет древней веры учил её, чтобы она не верила в Иисуса. Отец, умирая, сказал ей, ещё маленькой девочке, передавая на руки Даниэля:

– Смотри, Ева, не измени вере ни за какие сокровища мира и его научи тому же. Смотри, Ева, – вырасти его добрым евреем. Человек только тогда хорош, когда он не изменяет вере, в которой родился.

Фиори родилась еврейкой, но разве она знала свою веру? Бабка Финичелла, выгоняя её утром на заработок, говорила с нею только о деньгах, а вечером, когда Фиори возвращалась домой, она слышала от неё только названия трав да заклинания, но не слышала ни одного слова молитвы. Впрочем, она знала, что есть Бог, и молилась Ему. Мир казался ей огромной пустыней, в которой она затерялась, как песчинка; в нём было гораздо больше зла, чем добра, гораздо больше чёрного, чем светлого. Душа девушки искала света, искала утешения, любви, и только это чистое стремление и удерживало её от порока и отчаянья. И она создала себе Бога; она не знала, был ли то Иисус или Иегова, не знала ни молитв, ни обрядов; для неё было достаточно, что Бог – правда, добро, свет и любовь. Он жил среди прекрасного; Он жил в ярких солнечных лучах, в благоуханных цветах; Он жил в сердце человека, когда тот жертвовал собою во имя добра. Такова была её смутная вера.

И глядя прямо на Сильвио, блаженно улыбаясь, Фиори сказала ему:

– Я не знаю Иисуса. Он никогда не был Богом моего отца и деда… Я знаю Бога, который делает одно только добро, а кто этот Бог – не знаю!

Простодушный ответ Фиори привёл Фалетти в восторг. Он наклонился к девушке и, играя шелковистою прядью её чёрных волос, рассеянно спросил:

– Ты еврейка?

Фиори кивнула головою, и он разом брезгливо отдёрнул руку, как будто прикоснувшись к гадине. Это движение не укрылось от внимания девушки, и она грустно опустила голову. Прикосновение к еврейке или язычнице считалось в то время осквернением. Фалетти, впрочем, стало жаль девушку, и он снисходительно спросил:

– Твой отец умер?

– Да, мессэр.

– И мать тоже?

Фиори кивнула головою.

– И мать.

– А кто эта бабка Финичелла? О ней часто твердит Даниэль.

– Это – старуха, мессэр, бабка моей матери. Я думаю, она уже выжила из ума. Она собирает травы, лечит людей и животных и по целым дням сама с собою разговаривает. Но всё-таки она меня любит, и Даниэля тоже.

– И тебе не надоело ещё шататься без крова, Фиори?

Она искренно удивилась. Подобные мысли никогда не приходили ей в голову. Иметь свой дом! Это было просто забавно! Фиори обвела глазами залу и засмеялась.

– Здесь хорошо, – сказала она, – но ведь Фиори не может иметь такого дома!

– Ещё бы! – подхватил со смехом Лоренцо Альберти. – Не хочет ли уж Фиори сделаться сразу принцессой? Ты так хороша, что, пожалуй, годилась бы хоть в королевы!

– Нет, нет, – отбивалась Фиори с забавной наивностью, – я не хочу! Тут слишком много слуг! Куда ни пойдёшь, за тобою следят… нет, нет, не хочу, ни за что!

– Но зато тут вкусно едят и спят на мягких постелях! – дразнил девушку Лоренцо.

– На лужайке гораздо мягче… А как там чудесно пахнет, мессэр! И вода в ключах гораздо свежее, чем здесь в кувшинах.

– Но здесь служат тебе. Разве лучше быть рабою? – спросил Фиори Фалетти, и ответ еврейки поразил его.

Она гордо вскочила и с состраданием посмотрела на Сильвио. В её ответе звучали новые своевольные нотки.

– Я не раба. Я свободна как ветер. Разве может быть рабом тот, у кого нет ни дома, ни родины, ни царства; для кого родина – вся земля? Разве может быть рабом тот, кому ничего не нужно? Вы говорите о слугах? Слуги нужны вам. Пусть-ка вельможи попробуют, чтобы слуги бросили их: они не сумеют надеть себе башмаков и отрезать хлеба. Вот кто рабы!

Фалетти с удивлением смотрел на девушку. Её речь была слишком своеобразна. А Фиори поклонилась и с достоинством вышла из залы, чтобы переодеть хитон на обычное платье.

Через длинный ряд комнат она добралась до части дворца, где жили слуги. Вдруг перед нею выросла коренастая фигура Франческо.

– А, Фиори! – сказал он шёпотом, – посмотри-ка, что я приготовил для тебя.

Он показал ей пояс с великолепной золотой пряжкой.

– Полюби меня, Фиори! – сказал он нагло, нагибаясь к девушке и протягивая ей пояс.

Она отшатнулась с испугом и отвращением. В ответ ей раздался грубый и жёсткий хохот:

– Ха-ха-ха! Ты что-то далеко метишь, маленькая жидовочка! Уж не думаешь ли ты быть здесь хозяйкою? Ты плохо куёшь своё счастье, а глаза твои ослепли.

Фиори тяжело дышала, схватившись руками за грудь.

– Лучше послушай меня, – продолжал дерзко Франческо, – я ведь желаю тебе добра. Мой господин женится на маркизе Бовони. Он приказал писать с тебя портрет – это одна из его прихотей. Он забавляется и скоро забывает свои забавы… И стоит только синьоре Беате сказать слово, – он прогонит тебя.

Франческо помолчал и продолжал беспощадно:

– А синьора Бовони ещё не знает, какие козни тут куёт против неё маленькая змейка Ева! Погоди! Ведь Фалетти любит её. Достаточно только одного её слова… Вчера он возил ей в подарок головной убор, и ты бы послушала, что он ей говорил… И как только она…

Франческо отшатнулся, услышав дикий крик гнева и отчаяния.

– Нет! Нет! – кричала, рыдая, Фиори, – он не сделает несправедливости никогда!

– И ещё как! – злобно отвечал Франческо, протягивая к ней руки. – Будь лучше умницей, Ева, и давай жить в мире…

Фиори вскрикнула, толкнула его в грудь и бросилась бежать.

Даниэль сидел у окна своей комнаты, кормя голубей, а возле него стоял шут Барукко и ласково приманивал птиц. Фиори влетела как вихрь и вся в слезах бросилась к брату.

– О Даниэль! – рыдала она. – Как я несчастна!

Франческо стоял на пороге и хохотал.

– Клянусь Богом или сатаною, – говорил он, – что эта девчонка без меня отсюда не уйдёт, а я не уйду без неё.

Барукко прищурился и насмешливо посмотрел на слугу.

– Нет, уйдёшь, – бесстрастно объявил он, – не надо и клясться; ты отсюда уйдёшь. Смотри, негодяй, ты напугал ребёнка. Если ты отсюда не уйдёшь, то пожалеешь. Вспомни-ка о постройке дворца и об аренде серебряных рудников в Бальо, за которую ты привозил деньги Фалетти. Ты плохо считаешь, друг Франческо, но зато ловко пишешь счета. А у бедного глупенького шута Барукко, на твоё несчастье, острые глаза и длинный язык, как у настоящего флорентийца…

Франческо побагровел. Он понял, что шут проведал про его плутни и может открыть их господину. И, пробормотав проклятие, он вышел из комнаты.

Барукко подошёл к плачущей Фиори. На его раскрашенном лице появилось выражение трогательной нежности.

– Слушай, девочка, – сказал он ласково, дотрагиваясь до плеча Фиори, – не надо так плакать. Видишь, как ты напугала братишку: он весь дрожит. Уходи-ка отсюда подобру-поздорову. Эти богачи умеют только издеваться. Они держат тебя для потехи. Небось, им надоели шуты, обезьяны, леопарды и карлики – понадобилась ты. Уходи.

Фиори уныло покачала головою. Она горько плакала, но не от одного унижения и страха. Франческо сообщил ей, что Сильвио так любит Беату, эту злую женщину, что по одному её капризу готов вышвырнуть на улицу бедную, беззащитную девушку, которая с радостью отдала бы за него жизнь.

А шут, не глядя на неё, говорил как бы с самим собою:

– Спроси-ка у старого шута про этих господ. Они вечно забавляются! По своей прихоти они заставляют людей умирать над непосильной работой; на этом вырастают их дворцы; они с лёгким сердцем унижают свободных людей, делая их рабами своего богатства. Они вывёртывают у маленьких детей кости, чтобы сделать из них акробатов и шутов, а если природа наделит нас безобразием, они издеваются над нашим несчастьем, чтобы только… позабавиться! Мало того: синьоры Фалетти овладевают нашей душою и калечат её на свой лад… Шут красит для них своё лицо и хохочет, когда он задыхается от бешенства и отчаяния. Уйди, скорее уйди отсюда!

Фиори растерянно взглянула на него и покачала головою.

– Не могу… – прошептала она.

Шут тупо посмотрел на неё, потом взял её за руку и подвёл к окну.

– Ты видишь там пруд? – сказал он, указывая ей на группу кипарисов, за которыми что-то блестело.

Фиори кивнула головою.

– Это – глубокий пруд. Его вырыли ещё прадеды Фалетти. Там водится жирная вкусная рыба. Благородные Фалетти бросали когда-то сюда людей, затравленных ради потехи собаками или замученных в подземельях замка… Отец Сильвио Фалетти утопил там первую жену свою… потому что она мешала ему делать зло…

Фиори вздрогнула; глаза её широко открылись от ужаса, но она упрямо повторила:

– Не могу… всё равно… не могу… и… и… я не верю тебе…

Шут с презреньем посмотрел на неё, круто повернулся и вышел. А Фиори осталась у окна, молчаливая, одинокая, со слезами на глазах…

В это время Франческо во весь опор скакал во Флоренцию. Он примчался в палаццо Бовони и потребовал тайного свидания с синьорой Беатой. После этого свиданья маркиза была особенно раздражительна, капризничала, приколотила служанку и, наконец, объявила, что она больна. Лёжа на диване с нахмуренными бровями и злым огоньком в глазах, она думала вслух невесёлую, недобрую думу.

– Так вот как! Сильвио находит эту девчонку красивее меня! Он заказывает её портрет! Уж не думает ли он отказаться от брака со мною? Сильвио любит жидовку! – произнесла она раздельно с величайшим презрением и велела служанке подать зеркало.

– Все говорят, что я похожа на богиню, Джулия, – сказала она служанке.

– Ещё бы! – подобострастно отозвалась служанка.

– Цвет волос моих напоминает солнце, – самодовольно продолжала Беата и вдруг живо обернулась к Джулии, – послушай, Джульетта, ты видела ту девушку у мессэра Фалетти… ну, ту, его новую танцовщицу?

– Ваши танцовщицы лучше, куда лучше, синьорина!

– Ах, я тебя спрашиваю совсем не об этом! – нетерпеливо крикнула Беата. – Ты видела её волосы… очень… очень красивы они?

– Волосы? Они черны и грубы, как конская грива!

– А глаза, Джульетта… они… красивее, чем у меня?

Джулия остолбенела и с изумлением взглянула на свою госпожу.

– Что вы это, синьора, – сказала она с лёгкой насмешкой, – да разве я смею сравнивать ваше божественное лицо с лицом этой жидовки?

Беата вспыхнула, выпрямилась и разом вскочила с дивана.

– Ступай отсюда, ты мне больше не нужна, – резко сказала она. – Я действительно сделала большую ошибку, что позволила тебе болтать обо мне и сравнивать себя с этой… этой…

Она отвернулась. Джулия поклонилась и бесшумно вышла, удивляясь разговору с госпожою. Но она ещё больше была удивлена, когда через минуту услышала звонкий смеющийся голос Беаты. Маркиза с зеркалом в руке бегала по комнате, приговаривая:

– Отлично! Отлично! Мы женим на ней Франческо! Я буду посажённой матерью и даже сделаю ей богатое приданое!

Беата была в восторге и заявила пришедшему доктору, что теперь совершенно здорова.

Через несколько дней Лоренцо Альберти объявил, что Gloria готова. Все эти дни синьора Беата сказывалась для Сильвио больною и не выходила из своего дворца. Она обдумывала план мести для «дерзкой жидовки». В конце недели она собралась на виллу Фалетти.

Маркиза застала Сильвио в музее. Лоренцо показывал ему оконченную картину. Фиори стояла тут же в белом хитоне, с лавровым венком на голове и с наивным любопытством разглядывала «Славу». Лоренцо в последний раз тронул кистью глаза «Славы», потянулся и довольно сказал:

– Готово. Я рад. Я удовлетворён.

Картина действительно была изумительно хороша; в фигуре «Славы» было что-то трогательное, таинственное и в то же время величественное. Фалетти смотрел на неё радостными глазами.

Беата прошла в музей без доклада. Фалетти издали узнал её шаги и пошёл к ней навстречу. От Беаты не укрылось, что Фиори вспыхнула при её приближении и смущённо опустила глаза.

– Я вам завидую! Прекрасное занятие! – сказала маркиза, поздоровавшись с мужчинами и кивая головою на полотно, – а я, пока вы наслаждались красотою, пролежала несколько дней в кровати… Это было невыносимо тяжело и скучно…

Она подошла ближе к картине, вглядывалась в неё, расхваливала и со вздохом объявила, что никогда бы не рассталась с этим чудом искусства, если бы оно принадлежало ей.

Сильвио смущённо посмотрел на маркизу.

– Ах, дорогая Беата! – сказал он, – ведь вы знаете: всё, что я имею, я был бы счастлив положить у ваших ног, и, если вы пожелаете, Лоренцо, наверное, не откажется написать вам точь-в-точь такую картину, как эта… Она будет моим маленьким подарком в память вашего выздоровления и сегодняшнего свидания.

Беата положила руку на плечо Сильвио и отвечала со странною недоброю улыбкою:

– Мой друг, мне ничего не надо. Я не люблю повторение. Мне хочется, чтобы вы положили к моим ногам именно эту картину.

На минуту воцарилось глубокое молчание. Мужчины переглядывались; Фиори замерла и испуганными глазами впилась в лицо Фалетти. Сердце её сильно билось. Она ждала: отдаст ли он или не отдаст картину? Для неё это был почти вопрос жизни и смерти. И Беата ждала, затаив дыхание и заранее торжествуя победу.

Сильвио неловко улыбнулся и каким-то чужим, незнакомым для себя голосом сказал Лоренцо:

– Дорогой друг, вели сделать к этой картине хорошую раму… я полагаюсь на твой вкус… и… отошли её к маркизе…

В глазах у Фиори потемнело, но она не двинулась с места; она всё чего-то ждала.

Беата обвела ликующим взглядом комнату и сказала с ледяным спокойствием:

– Я очень благодарна вам, любезный Сильвио, но рама не нужна. Вы знаете мою капризную натуру: я часто уничтожаю то, что больше всего люблю. Иногда я плачу о потерянном, но это мне не мешает уничтожать… Такова прихотливая, полная противоречий натура вашей невесты…

И прежде, чем кто-нибудь из присутствующих успел сделать хоть одно движение, твёрдая рука Беаты выхватила из-за корсажа кинжал и накрест рассекла им картину. Холст с прекрасной белой фигурой, вдохновенное создание Лоренцо Альберти, бессильными клочьями повис на подрамнике…