Текст книги "Я умею прыгать через лужи"

Рассказывая об этой проделке, отец не описывал ее подробно, очевидно, потому что считал ее ребячеством. На мой вопрос: «А олень побежал?» он лишь коротко отвечал: «Да еще как!»

Но я спросил об этом Питера Финли, полагая, что отец не любит вспоминать ту историю, потому что олень его сбросил.

– Олень задал отцу трепку? – спросил я Питера.

– Нет, – ответил тот. – Это твой отец задал трепку оленю.

Позже кто-то рассказал мне, что в сражении с моим отцом олень сломал рог. Именно поэтому мистер Карразерс так рассвирепел: оленьи рога ему нужны были целыми, чтобы украсить ими стену над камином.

После смерти мистера Карразерса его жена избавилась от оленя, но когда я был уже достаточно взрослым, чтобы втайне проникать на территорию поместья, там все еще виднелась вытоптанная в земле глубокая тропа, по которой он ходил кругами.

Именно поэтому, а также потому, что у всех в Туралле – за исключением отца – миссис Карразерс вызывала трепет, я смотрел на лежавший передо мной на кровати ящик с почти суеверным почтением. Он казался мне дороже любого подарка, который я когда-либо получал. Я ценил его не потому, что он мог развлечь меня, – коробка из-под свечей на колесиках больше пришлась бы мне по душе, – а потому что он свидетельствовал о том, что миссис Карразерс знает о моем существовании и считает меня достаточно важным человеком, чтобы купить мне подарок.

Никто в Туралле никогда не получал подарков от миссис Карразерс – только я. А ведь у нее была коляска с резиновыми шинами, и пара серых лошадей, и павлины, и миллионы фунтов стерлингов.

– Мама, – сказал я, глядя на нее и по-прежнему не выпуская ящика из рук, – когда миссис Карразерс передавала Мэри подарок, та до нее дотронулась?

Глава шестая

На следующее утро мне не дали завтрака, но я был не особенно голоден. Меня охватило волнение, тревога, а иногда накатывали приступы страха, во время которых мне очень хотелось, чтобы рядом была мама.

В десять тридцать сиделка Конрад подкатила к моей постели каталку, напоминавшую узкий стол на колесиках.

– Давай-ка, садись. Я тебя покатаю. – Она откинула мое одеяло.

– Я сам, – сказал я. – Я сам.

– Нет, я тебя подниму, – возразила она. – Разве ты не хочешь, чтобы я тебя обняла?

Я бросил быстрый взгляд в сторону Ангуса и Мика, чтобы проверить, слышали ли они ее слова.

– Ну же, – подзадорил меня Мик. – Другого такого миловидного барашка-подманка тебе вовек не сыскать. Действуй.

Она подняла меня и несколько секунд подержала, улыбаясь мне.

– Я ведь не барашек-подманок, правда?

– Нет, – ответил я, не зная, что подманком называли барана-предателя, обученного отводить на скотобойню приготовленных на убой овец.

Она положила меня на холодную, ровную поверхность каталки и накрыла одеялом.

– Ну, поехали! – весело сказала она.

– Не вешай нос, – подбодрил меня Ангус. – Скоро ты к нам вернешься.

– Да, он проснется уже в своей теплой кроватке, – сказала сиделка Конрад.

– Удачи! – крикнул мне Мик.

Пьяница приподнялся на локте и, когда мы проезжали мимо его кровати, хрипло сказал:

– Спасибо за яйца, дружище. – А потом добавил погромче: – Молодчина!

Сиделка Конрад покатила меня по длинному коридору и через стеклянные двери ввезла в операционную, в центре которой стоял высокий стол на тонких белых ножках.

Возле скамейки, покрытой белой тканью, на которой были разложены металлические инструменты, стояли сестра Купер и еще одна сиделка.

– Ну, вот и ты! – воскликнула сестра и, подойдя ко мне, погладила меня по голове.

Я посмотрел ей в глаза, ища в них ободрения.

– Боишься? – спросила она.

– Да.

– Глупышка. Чего тут бояться? Через минуту заснешь, а потом проснешься уже в своей кроватке.

Я не понимал, как такое возможно. Я был уверен, что как только меня начнут перекладывать с одного места в другое, любой сон как ветром сдует. Мне казалось, что все это они говорят лишь для того, чтобы обмануть меня, и я вовсе не проснусь у себя в кровати, а на самом деле вот-вот случится что-то страшное. Но я очень доверял сиделке Конрад.

– Я не боюсь, – сказал я сестре.

– Я знаю, – доверительно сказала она, положила меня на стол и поместила мне под голову небольшую подушку. – Теперь не двигайся, а то свалишься.

В это время в операционную быстрым шагом вошел доктор Робертсон. Массируя себе пальцы, он стоял надо мной и улыбался.

– «Брысь, брысь, черный кот», ты ведь эту песенку поешь? – Он похлопал меня по плечу и отвернулся. – Коляски и черные кошки, эх! – бормотал он, пока подошедшая сестра помогала ему надеть белый халат. – Коляски и черные кошки! Ну-ну!

Вошел доктор Кларк, седоволосый мужчина с тонкогубым ртом.

– Муниципалитет так и не засыпал ту яму у ворот, – сказал он, повернувшись к сиделке, которая подала ему халат. – Не знаю… Неужели теперь уже никому верить нельзя? Что-то халат, по-моему, мне великоват… А, нет, это мой, все правильно.

Я смотрел на белый потолок и думал о луже возле наших ворот, которая всегда появлялась там после дождя. Я с легкостью мог через нее перепрыгнуть, а вот Мэри не могла. Я мог перепрыгнуть через любую лужу.

Доктор Кларк отошел к моему изголовью и стоял там, держа у меня перед носом белую подушечку, похожую на ракушку.

По знаку доктора Робертсона он пропитал подушечку жидкостью из синей бутылочки, и, сделав вдох, я едва не задохнулся. Я вертел головой из стороны в сторону, но он водил подушечкой вслед за моим носом, и перед глазами у меня вспыхнули разноцветные огни, потом сгустились тучи, и, окутанный ими, я поплыл неведомо куда.

Проснулся я не в своей постели, как обещали сестра Купер и сиделка Конрад. Я пытался пробиться сквозь туман, а мир вокруг меня кружился, и я не понимал, где я, до тех пор, пока в какой-то момент не увидел вдруг потолок все той же операционной. Спустя какое-то время я разглядел лицо сестры. Она что-то говорила мне, но я ее не слышал. Однако через минуту мне и это удалось.

– Проснись, – говорила она.

Некоторое время полежав в тишине, я все вспомнил и почувствовал себя обманутым.

– Я не у себя в кровати, как вы обещали, – пробормотал я.

– Видишь ли, ты проснулся раньше, чем мы смогли тебя туда перевезти, – объяснила она и добавила: – Сейчас ты ничуточки не должен двигаться. Гипс у тебя на ноге еще не высох.

Я ощутил тяжесть в ноге и каменную хватку гипса на бедрах и талии.

– Лежи тихо, – сказала сестра. – Я отойду на минутку. Присмотрите за ним, сиделка, – обратилась она к сиделке Конрад – та убирала инструменты в стеклянные футляры.

Сиделка Конрад подошла ко мне.

– Как себя чувствует мой мальчик? – спросила она.

Ее лицо показалось мне невероятно красивым. Я любил ее пухлые, румяные, словно яблоки, щеки и блестящие маленькие глаза в обрамлении длинных ресниц, весело глядевшие из-под густых темных бровей. Я хотел, чтобы она осталась со мной и никуда не уходила, и я хотел подарить ей лошадь и двуколку. Но меня мутило, я смущался и не осмеливался всего этого ей сказать.

– Не двигайся, ладно? – предостерегла она меня.

– Кажется, я немного пошевелил пальцами, – сказал я.

Оттого, что все запрещали мне двигаться, мне захотелось пошевелиться, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Я чувствовал, что мне обязательно нужно проверить, могу ли я двигаться, а удостоверившись, я уже буду лежать спокойно.

– Нельзя шевелить даже пальцами, – сказала она.

– Я больше не буду, – пообещал я.

Меня продержали на операционном столе до обеда, затем осторожно перевезли в палату и переложили на кровать, где была установлена стальная рама, поддерживавшая одеяло высоко над моими ногами и загораживавшая Мика, который лежал в другом конце палаты.

Сегодня был день посещений, и вскоре начали прибывать родственники и друзья больных, нагруженные пакетами и свертками. Смущенные присутствием стольких больных, они торопливо протискивались между кроватями, не глядя по сторонам и не отрывая взгляда от того, к кому пришли. Последние тоже чувствовали себя не в своей тарелке. Они отводили глаза, делая вид, что не видят своих посетителей, пока те не оказывались прямо у их кровати.

Больные, у которых не было друзей или родных, тоже не могли пожаловаться на недостаток внимания. С ними обычно беседовали девушка из Армии спасения, священник или проповедник – ну, и конечно, неизменная мисс Форбс.

Мисс Форбс приходила в каждый день посещений с охапкой цветов, религиозных брошюр и толстых шерстяных носков. На вид ей было лет семьдесят. Она ходила с трудом, опираясь на палку, и всегда постукивала этой палкой по спинке кровати тех больных, кто не обращал на нее внимания.

– Ну-с, молодой человек, – говорила она, – надеюсь, вы выполняете предписания доктора. Только так можно выздороветь, знаете ли. Вот вам пирожки с коринкой[4]4
  Т.е. изюмом.


[Закрыть]. Если будете хорошо жевать, несварения у вас не случится. Пищу всегда нужно тщательно пережевывать.

Мне она каждый раз приносила леденец.

– Они прочищают грудь, – объясняла она.

Сегодня она, как обычно, остановилась в изножье моей кровати и мягко сказала:

– Стало быть, тебе сегодня сделали операцию? Что ж, врачи свое дело знают, и я уверена, что все будет хорошо. Так что будь умницей, понял? Будь умницей.

У меня болела нога, мне было очень одиноко, и я заплакал.

Она встревожилась, быстро обошла мою кровать и неловко встала сбоку. Видно было, что ей не терпится успокоить меня, но она не знала, что для этого нужно сделать.

– Господь поможет тебе вынести все страдания, – серьезно сказала она. – Вот! У меня есть послание.

Она выудила из сумочки несколько брошюр и вручила мне одну из них.

– Почитай это, будь умницей.

Она коснулась моей руки и в растерянности пошла прочь, но по пути несколько раз оглянулась. На лице ее застыла печать тревоги. Я посмотрел на оставленную ею книжицу, надеясь, что в ней скрыто какое-нибудь волшебство, какой-нибудь знак Господень, какое-нибудь откровение, которое чудесным образом побудит меня встать с одра и идти, подобно Лазарю.

Книжица называлась: «Отчего вы печалуетесь?» и начиналась следующими словами: «Если вы чуждаетесь Господа, печаль ваша не напрасна. Мысли о грядущей смерти и Страшном суде не зря печалят вас. Если это так, то дай Бог, чтобы печаль ваша все возрастала и возрастала, пока наконец не найдете вы утешения в Иисусе».

Я ничего не понял. Убрав книжицу в тумбочку, я продолжал тихо плакать.

– Как ты себя чувствуешь, Алан? – спросил Ангус.

– Плохо, – ответил я и, помолчав, добавил: – У меня болит нога.

Он попытался успокоить меня:

– Потерпи немного, скоро пройдет.

Но боль не проходила.

Когда я лежал на операционном столе и гипс на моей правой ноге был еще влажным и мягким, у меня, видимо, поднялся большой палец в результате какого-то краткого спазма, но парализованным мышцам не хватило сил, чтобы опустить его обратно в нормальное положение. Из-за непроизвольного движения бедра внутренняя гипсовая повязка тоже сдвинулась, и на ней образовался выступ, который упирался мне в бедро, словно тупой нож. В последующие две недели этот выступ так продавил мне кожу, что добрался до самой кости.

Боль от поднятого пальца не прекращалась, но боль в бедре можно было чуть облегчить, если изогнуться и лежать неподвижно. Даже в краткие периоды сна, проходившие между долгими часами боли, мне снились сны, в которых я испытывал невыносимые страдания.

Доктор Робертсон задумчиво посмотрел на меня, когда я описал ему свои болезненные приступы.

– Ты уверен, что болит именно палец?

– Да. Все время, – сказал я. – Он не перестает болеть.

– Наверное, дело в колене, – сказал доктор старшей сестре. – А ему кажется, что это палец. А вот боль в бедре… – Он повернулся ко мне. – Бедро у тебя тоже болит все время?

– Болит, когда двигаюсь. Когда лежу тихо, не болит.

Он надавил на гипс у меня на бедре.

– Так больно?

– Ой! – вскрикнул я, пытаясь отодвинуться от него. – Да, больно!

– Гм! – пробормотал доктор.

Через неделю после операции злость, которая помогала мне терпеть боль, уступила место отчаянию, и даже страх прослыть маменькиным сынком больше не помогал мне держаться. Я стал чаще плакать. Я плакал беззвучно, глядя сквозь застилавшие широко открытые глаза слезы на высокий белый потолок у меня над головой. Я хотел умереть, воспринимая смерть не как ужасающий конец жизни, а просто как сон без боли.

Про себя я начал снова и снова повторять в отрывистом ритме: «Я хочу умереть, я хочу умереть, я хочу умереть».

Несколько дней спустя я обнаружил, что, дергая головой из стороны в сторону в такт повторяемым словам, можно отвлечься от боли. Я вертел головой, не закрывая глаз, и довольно быстро белый потолок надо мной начал расплываться, а кровать, на которой я лежал, будто воспарила над полом.

Преодолев первоначальное головокружение, я попал в туманное, затянутое облаками место, где летал по кривой между светом и тьмой, и хотя меня тошнило, но боли я не чувствовал.

Я оставался в этом месте до тех пор, пока не устал вертеть головой, и тогда я медленно вернулся в материальный мир через бесформенные тени, которые мерцали и колебались и наконец явили мне кровать, окна и стены палаты.

Обычно я прибегал к этому средству ночью, но иногда, если боль становилась нестерпимой, я проделывал это и днем, улучив момент, когда в палате не было сиделок.

Должно быть, Ангус заметил, как я верчу головой из стороны в сторону, потому что однажды, как только я начал это делать, он спросил:

– Зачем ты это делаешь, Алан?

– Просто так, – ответил я.

– Ну же, расскажи, мы ведь с тобой друзья, – сказал он. – Почему ты дергаешь головой? Тебе больно?

– Это помогает мне бороться с болью.

– Ах! – сказал он. – Вот в чем дело. И каким же образом это помогает тебе бороться с болью?

– Я ее не чувствую. У меня кружится голова, и все, – объяснил я.

Он промолчал, но позже я услышал, как он говорит сиделке Конрад, что с этим надо что-то делать.

– Он терпеливый парнишка, – сказал он. – И не стал бы этого делать, не будь ему по-настоящему плохо.

Той ночью сестра сделала мне укол, и я спал беспробудным сном, но на следующий день боль вернулась. Мне дали порошок аспирина и велели лежать тихо и постараться уснуть.

Я дождался, пока сиделка выйдет из палаты, и снова начал крутить головой. Но сиделка была к этому готова и наблюдала за мной через стеклянную дверь.

Ее звали сиделка Фриборн, и все ее терпеть не могли. Она была строгая и умелая, но делала только то, что входило в круг ее обязанностей.

– Я вам не прислуга, – ответила она больному, который попросил ее передать мне журнал. Иногда она говорила: – Вы что, не видите, что я занята? – когда ее просили сделать что-нибудь, что хоть на минуту задержало бы ее.

Она быстро вернулась.

– Несносный мальчишка, – резко сказала она. – Прекрати немедленно! Только попробуй снова начать вертеть головой, я расскажу доктору, и тогда тебе не поздоровится. Ты не должен этого делать. Лежи смирно. И учти: я за тобой слежу.

Поджав губы, она широким шагом направилась к выходу, но в дверях остановилась и, обернувшись, еще раз сердито посмотрела на меня.

– Запомни: если еще раз увижу, как ты трясешь головой, пеняй на себя!

Ангус нахмурился, глядя на дверь.

– Слыхал? – спросил он Мика. – А еще сиделка! Черт возьми…

– Она… – Мик презрительно махнул рукой. – Она мне заявила, что у меня воспаление воображения. Я ей покажу воспаление воображения! Пусть только попробует еще раз меня задеть, я ей все выскажу, вот увидишь. Не обращай внимания, Алан, – окликнул он меня.

В том месте, где гипс врезался мне в бедро, началось воспаление, и через несколько дней я почувствовал, что где-то на ноге у меня лопнул нарыв. В тот день я и без того с трудом терпел невыносимую тупую боль в пальце, а тут еще началось жжение в бедре… Я начал беспомощно и устало всхлипывать, пока не почувствовал на себе полный тревоги взгляд Ангуса. Приподнявшись на локте, я посмотрел на него так, что он, очевидно, понял глубину моего отчаяния. Его лицо выражало нешуточное беспокойство.

– Мистер Макдональд, – дрожащим голосом сказал я. – Я больше не могу выносить эту боль. Я хочу, чтобы это прекратилось. Кажется, мне конец.

Он медленно закрыл книжку, которую читал, и сел, уставившись на дверь в палату.

– Где эти проклятые сиделки? – злобно крикнул он Мику. – Ты можешь ходить. Пойди и приведи их. Или лучше пошли за ними Папашу. Он их разыщет. С малыша уже хватит. Хотел бы я знать, что сказал бы его старик, будь он здесь. Папаша, поезжай и скажи сиделке, что она мне нужна. Поторопись!

Через некоторое время вошла сиделка и вопросительно посмотрела на Ангуса.

– Что случилось?

Он мотнул головой в мою сторону.

– Посмотрите на него. Ему совсем плохо!

Она приподняла мое одеяло, но, увидев простыню, быстро опустила его и молча поспешила прочь.

Я помню, как вокруг меня столпились доктор, старшая сестра и сиделки, помню, как доктор распиливал и ломал гипс на моей ноге, но меня мучил жар, кружилась голова, и я совсем не помню, чтобы рядом были отец или мама. Помню, отец принес мне несколько перьев попугая, но это было уже спустя неделю.

Глава седьмая

Когда я снова пришел в себя и был в состоянии осмысленно оглядеть нашу палату и ее обитателей, к своему разочарованию обнаружил на кровати Ангуса какого-то незнакомого человека. В ту неделю, пока я пребывал в бессознательном состоянии, и Ангуса, и Мика выписали из больницы. Ангус оставил мне три яйца и полбанки пикулей, а Мик оставил сиделке Конрад банку из-под варенья, полную дикого меда, чтобы та передала ее мне, когда я приду в себя.

Я скучал по ним. Палата сильно изменилась. Люди, занимавшие теперь белые койки, были слишком больны или слишком подавлены непривычной обстановкой, чтобы общаться друг с другом, и еще не научились делиться яйцами.

Папаша совсем впал в уныние.

– Совсем не то место стало, – сказал он мне. – Какие тут раньше беседы велись, нечасто такие услышишь. И люди какие умные были. Только взгляни на эту шушеру. Двух грошей за них не дашь, вместе взятых. У них всего-то животы болят, а рожи они корчат, будто чахоткой страдают. Все только о своих болячках и пекутся, а когда пожалуешься на свои горести, тебя и слушать не станут. Если бы мне не грозило вот-вот упасть замертво, я бы попросил старшую сестру меня выписать. А она ведь замечательная женщина, скажу я тебе!

Человек, занявший кровать Ангуса, была очень высоким, и когда в первый день сиделка Конрад заправляла ему постель, она воскликнула:

– Ну и высоченный же вы!

Ему это понравилось. Он смущенно улыбнулся и оглядел палату, чтобы убедиться, что все мы это слышали, а потом поудобнее устроился на кровати, вытянув длинные ноги так, что закутанные в одеяло пальцы просунулись между прутьями кроватной спинки, и сложил руки за головой.

– Вы умеете ездить верхом? – спросил я. Его рост произвел на меня сильное впечатление.

Он бросил на меня беглый взгляд и, увидев, что я ребенок, не удостоил ответом и по-прежнему продолжал осматривать палату.

Я подумал: уж не показался ли я ему наглецом? Однако меня возмутило его молчание, и я убедил себя в том, что мне нет дела до того, какого он обо мне мнения.

Но с сиделкой Конрад он всегда разговаривал.

– Вы славная, – постоянно говорил он ей.

Очевидно, больше ему нечего было сказать, хотя она ждала продолжения. Когда она измеряла ему пульс, он иногда пытался схватить ее за руку, а когда она отшатывалась, говорил:

– Вы славная.

Возле его кровати ей всегда приходилось быть настороже, иначе он мог похлопать ее по спине, говоря при этом:

– Вы славная.

– Не делайте так больше, – однажды резко сказала она.

– Вы славная, – ответил он.

– От этих ваших слов лучше не становится, – сказала сиделка, холодно глядя на него.

Я не понимал, о чем он думает. Никому, кроме сиделки Конрад, он никогда не говорил, что они славные.

Как-то раз он весь день, нахмурив брови, что-то писал на листке бумаге, а вечером, когда сиделка Конрад поправляла его постель, неожиданно заявил:

– Я написал про вас стихотворение.

Она выглядела удивленной.

– Вы умеете сочинять стихи? – спросила она, прервав работу, и с подозрением посмотрела на него.

– Да, – сказал он. – Мне это дано от природы. Я могу написать стихи на любую тему.

Он протянул исписанный листок, и пока она читала стихотворение, на лице ее все отчетливее проступало выражение удовольствия.

– Очень хорошие стихи, – сказала она. – Правда-правда. Очень хорошие. Где вы научились так сочинять?

Она перевернула листок и посмотрела на обратную сторону, а затем еще раз перечитала стихотворение.

– Можно я оставлю его себе? Это очень хорошее стихотворение.

– Пустяки! – Он пренебрежительно махнул рукой. – Завтра я вам напишу другие. Оставьте себе. Я могу писать их в любое время. Даже думать особенно не приходится. Само по себе получается.

Сиделка Конрад подошла ко мне и, положив листок на тумбочку, занялась моей постелью.

– Можешь прочесть, – сказала она, заметив, что я неотрывно гляжу на листок.

Она протянула мне его, и я медленно, с трудом прочитал:

СИДЕЛКА КОНРАД

 
Сиделка Конрад так ловко стелет кровать,
Но нас, пациентов, не может понять.
Смущает ее небывалый успех,
Но мы-то все знаем, она лучше всех.
Она словно ангел и даже милей.
И к тем, кто страдает, ее нет добрей.
Она сразу приходит, стоит только позвать.
Мы любим ее, каждый может сказать.
 

Прочитав стихотворение, я не знал, что сказать.

Мне понравилось то, что говорилось в этих стихах про сиделку Конрад, но мне не нравился их автор. Я подумал, что стихи, должно быть, действительно хорошие, потому что в них имелась рифма, в школе нас часто заставляли читать стихи, и учитель всегда говорил, что стихи – это прекрасно.

– Хорошие стихи, – грустно сказал я.

Как жаль, что не я их написал. Что такое лошадь и двуколка по сравнению с умением писать стихи?

Я почувствовал страшную усталость, и мне очень захотелось домой, где никто не писал стихов и где я мог бы вскочить на свою пони Кейт и скакать по двору под одобрительные возгласы отца: «Сиди прямо… Опусти руки… Подними голову… Подбери поводья так, чтобы ты чувствовал ее движения… Ноги вперед. Так, правильно! Хорошо! Еще выпрямись… Молодец».

Вот если бы сиделка Конрад увидела, как я скачу на Кейт…