Текст книги "Корабль-греза"

У сеньоры Гайлинт, помимо ее огромного тела, прежде всего бросается в глаза гигантская соломенная шляпа. Шляпа над ее огромным телом – так, конечно, следовало бы выразиться. Ведь сеньора не переносит солнца. Хотя, по ее словам, любит его. Поэтому она и спускает с полей вуаль, когда оно светит. Это она делает, как португалка, совершенно автоматически. Такой жест ни в коей мере не кажется аффектированным. Но именно поэтому мистер Гилберн ее так называет. Леди Порту, имею я в виду. Несмотря на ее красные волосы.

Тогда как ты, само собой, любишь свой рояль. Вот только твоя подруга вчера вечером сказала, что она причиняет своей скрипке боль, если по три раза на дню никто не приходит вас послушать. И еще – как она скучает по Молдове, по Транснистрии, сказала она, тут язык сломаешь, но зато это прямо по соседству с тобой. Поэтому вы сразу хорошо поняли друг друга. Хотя она – скорее такой сочный тип, какой была жена Толстого тогда на Фогу. Но она не столь дюжая. Тем не менее у нее крепкие кости. Твои же могут быстро сломаться, но это – чтобы они были достаточно легкими для эфира. Феи и ласточки не должны быть тяжелыми. Иначе они упадут вниз и останутся там лежать.

Но сегодня она выглядит странно иссохшей. Я имею в виду жену Толстого.

Тогда как сеньора Гайлинт по-прежнему импозантна. Хотя ей определенно лет пятьдесят пять. Едва ли намного больше. Тем не менее я не могу представить ее рядом с хрупким мсье Байуном. Впрочем, ее любовь нигде не заметна так отчетливо, как по этой шляпе. К примеру, когда ей приходится ее придерживать, потому что возле леера сильно дует.

Для португалки это, конечно, проявление своенравия – что в ней чувствуется что-то настолько английское или кельтское. Вся Атлантика превращается в Дуврский пролив, если смотреть ее глазами и иметь вокруг шеи рюши, как у нее. Ее волосы точно такого цвета, как ногти у госпожи Зайферт, которые и не четверговые, и не пятничные. Для них вообще никакой день не подберешь.

Так ведь бывает, что для какого-то описания недостаточно цветов дней недели, а нужны еще, к примеру, и звуки. Только вот я в музыке ничего толком не понимаю и потому, хоть я и думаю, что такое бывает, не могу сказать, были ли, к примеру, гигантские уши, которые я видел у одного пассажира, минорными или мажорными.

Писал ли я тебе об этих ушах?

Ты, конечно, должна это знать – как обстоит дело со звуками. Поскольку и ты когда-нибудь обретешь Сознание. Только, пожалуйста, не сейчас! Это было бы слишком рано, как у Патрика. А лишь тогда, когда ты действительно будешь старой. Тогда, как я представляю себе, твое Сознание внезапно окрасится, и ты взглянешь на свою дочь, которая вдруг снова станет маленькой девочкой, трех или четырех лет. И твой сын, теперь снова шестилетний мальчик, усядется рядом с ней. А твоего мужа, вероятно, уже не будет. Какие красивые зубы у него были! Так что ты вспомнишь его светлые глаза, его русые волосы и внезапно – опять эту прядь, упавшую на ухо, которую ты погладила, отводя в сторону. Теперь ты отводишь ее в сторону еще раз, внутри себя, потому что вспомнила о вчерашнем вечере.

Может, в то время, как под навесом твой медленный взгляд обводит весь круг курильщиков, ты даже узнаёшь меня. Само собой, я тебя не интересую, или разве что вскользь. Но ты находишь меня приятным пожилым господином, который хоть и не говорит, но представляется тебе малость чудаковатым. Поэтому все и стараются сделать ему что-то приятное, помогают сесть и подняться.

Притом что он, само собой, очень точно всё слышит. К примеру, как твое Сознание сейчас окрашивается в ми-мажор. Ведь мы, видя тебя, думаем о свете или о луге. Описать его как зеленый, и только, – значит не сказать ничего. А вот любовь сеньоры Гайлинт – совершенно определенно мажорная. Особенно на ее шляпе.

Кельтянка и бербер. Они, еще когда жили в Танжере, наверняка были восхитительной парой. Определенно там он ей и подарил эту соломенную шляпу. Поскольку солнце Марокко было слишком ярким для ее бледной кожи. Он охотно ее защищал, а она, исключительно из любви к нему, оставляла ему иллюзию, что он ее защищает. Теперь же она тоскует по нему и была бы благодарна, если бы я рассказывал ей сказки.

Но это, с рукой – что мой визитер ее просто не отпускает, – ни минуты больше терпеть было нельзя. Поэтому я ее у него отнял, с риском, что он снова разрыдается. И спустился в свою каюту. Я хотел, из-за Транснистрии, заглянуть в маленький атлас. Патрик, когда я решил подняться, все равно уже стоял за моей спиной. Так что он мне во всем помог.

Само собой, мой визитер в этот момент все-таки разрыдался. Он, вероятно, не понимает, сколько всего я уже упустил в своей жизни. И что хотя бы немногое из этого я бы хотел наверстать. Поэтому я на корабле, а не довольствуюсь, к примеру, садовым участком, с которым мог бы возиться. Другие люди арендуют квартиры в «резиденциях для пожилых». Это я тоже мог бы себе позволить. Но тогда я постоянно сидел бы в городском парке или на площади, вместо того чтобы странствовать по океанам. А главное, я бы в такой резиденции никогда не узнал о воробьиной игре и, главное, не увидел бы, как летают фейные морские ласточки.

Ведь это не может не вызывать глубокого удивления. Что существует, к примеру, Транснистрия. Какими богатыми мы могли бы быть, если бы только этого захотели. Ведь мы уходим от мира, по-настоящему его не узнав. И если мистер Гилберн даже в этом усматривает комическое, то я считаю такое мнение циничным.

Комическое, впрочем, для своего воплощения пользуется, конечно, и мною. Потому что опять-таки: хотя теперь, в старости, я действительно много где побывал. Но в гаванях я всегда лишь стою возле леера, на палубе мостика или на шлюпочной палубе, как если бы хотел еще раз своими глазами убедиться, как люди упускают мир. Я его держу у себя непосредственно перед носом, чтобы, вполне осознанно, не пытаться его ухватить.

Вместо этого постоянно – визитер. Впрочем, Татьяна мне принесла какую-то бумагу, которую я должен подписать: будьте так любезны, сказала она. На бланке вверху – наш корабль-греза.

Если вы будете так любезны это подписать.

Я ничего не сказал в ответ. Но если это принесет ей мир – что ж, пожалуйста.

Стоит мне закрыть глаза, я всякий раз вижу, как раздвигаю занавески. Я открываю окно. За ним дрейфуют над морем манты. Хотя ветра никакого нет.

Они выглядят как неуклюжие фонарики; похожи на китайских драконов, запускаемых в воздух. Ведь мой визитер ушел, так что я снова смог выйти на палубу, поскольку сейчас полуденное время. Все собрались, чтобы поесть, в «Вальдорфе». Или в «Заокеанском клубе», где ты получаешь почти то же самое, но должен обслуживать себя сам. В такое время вся шлюпочная палуба – для меня одного. Да и стальные двери так часто не хлопают.

Кельнеры все равно уже махнули на меня рукой. А Татьяне приходится убирать так много других кают, что ей мало-помалу надоела канитель со мной. Это вечное, как она выразилась, беганье за мной по пятам. Так что пусть это и длилось долго, на корабле-грезе нужно обладать бесконечным терпением, но победили в конце концов я и мой покой.

По крайней мере в том, что касается полуденного времени.

Само собой, выгоду из этого извлекаю не я один. В другое время мант постоянно фотографировали бы. Это затрудняло бы их парящее рядом-присутствие. Тогда они, вероятно, предпочли бы снова нырнуть в море, так что с корабля их никто бы больше не видел. Меня же они принимают. Я и в самом деле не представляю для них угрозы, я ведь только наблюдаю за ними. Потому они позволяют себе и дальше дрейфовать в воздухе. Но иногда это выглядит так, будто они машут мне своими колеблющимися грудными плавниками.

Странно только, как широко открыты их рты. Ведь, в отличие от моря, в воздухе никакого планктона нет. Так далеко от суши не летают и насекомые, которые могли бы насытить существо наподобие манты. Хотя они-то крупнее планктона. Ну уж как-нибудь. – Но, может, ветер гонит к ним какую-то пищу из воздуха. И они головными плавниками направляют ее к себе в рот, так что она застревает у них – есть у мант такое? – в бороде? А я могу видеть, как из жаберных щелей снова выходит воздух. Вероятно, манты фильтруют его. Или как, к примеру, растения добывают из солнечных лучей сахар, так же эти манты добывают его из воздуха. Или это называется «мантры», с «р»?

Клошар заполняет один кроссворд за другим, а я исписываю тетради, одну за другой. Что вы там, собственно, пишете? – спросил только что мистер Гилберн. Так что я внезапно смутился.

Ведь то, что я здесь делаю, уже не лишено некоторого сходства с фотографированием, которым занимаются пассажиры. Только они перегибают палку. Можно сказать, они одержимы фотографиями. Уже хотя бы поэтому мне такое сравнение неприятно. Кроме того, я ни в коем случае не хотел бы рассказывать мистеру Гилберну о тебе, из-за смехотворности ситуации. Старик и молодая девушка, ты же понимаешь.

И вообще я не знаю точно, каким образом я опять оказался на юте. Мне не нравится, что теперь я должен всякий раз пользоваться лифтом. Но это лучше, чем постоянно просить кого-то о помощи. К тому же сеньора Гайлинт пошутила: я, дескать, спокойно могу признаться, что я писатель. Или она сказала – был. Что я был писателем. И прибавила: в какой-то из прошлых жизней. Поэтому теперь, сказала она, вы и не можете отделаться от этой привычки.

Столь же мало хотел бы я рассказывать, как я, после того как услышал в Капштадте китов, уже почти не выдерживал своего молчания. Тогда бы они оба подумали: теперь он, вне всякого сомнения, стал слабоумным. Если записывает разговоры с самим собой, чтобы не забыть их. – Ведь мои записи именно это и есть – разговоры с самим собой. Я это знаю. Как и то, что нечто от забвения в них тоже присутствует. Потому у меня такое чувство, что в этих тетрадях сохранится по крайней мере бороздка, по которой я позволяю себе излиться в море. Другого следа от меня не останется. Человек все же – это почти ничто.

Это была бы уже четвертая смехотворность, относящаяся к этим тетрадям, которую мне пришлось бы признать, да и признаться в ней перед самим собой. Но даже она – этот след – сохранится лишь в том случае, если я преодолею себя и попрошу Патрика оказать мне такую любезность. Одних лишь моих действий тут недостаточно. Тем не менее я все еще не могу подтолкнуть себя к тому, чтобы обратиться к нему с такой просьбой. Это просто отговорка, если я говорю себе, что подходящий случай еще не представился.

И тут, как если бы даже моя судьба хотела меня уличить, появился он. Да, Патрик. Правда, с Толстыми. И как раз в тот момент, когда мы уселись на палубе юта, но перед шезлонгами.

Сеньора Гайлинт еще не сидела, а стояла именно там наверху и смотрела из-под широких полей своей солнечной шляпы на нас, вниз, немножко свысока. Это я чувствовал, потому что она сквозь вуаль рассматривала меня.

Это лишало меня спокойствия. Поэтому я молчал как-то по-особенному.

Ее взгляд не отпускал меня. Поэтому под моей правой рукой в тетради, которая лежала, раскрытая, у меня на коленях, бумага потемнела. Я нервничал так сильно, что стал потеть! А значит, я не мог ничего рассказать и о летающих скатах.

У кого нет камеры, тот должен такие вещи записывать. Причем Татьяна сказала бы, что это от жары. Наверняка вы снова не надели на голову шапку. Как это ни глупо, но она права. Сегодня был по-настоящему жаркий день, так близко к экватору. Кроме того, было так же совершенно безветренно, как тогда, когда вода в бочках сгнила. В то время жена Толстого была еще продувной девицей. Которая только что вышла прямо вслед за Патриком и, заигрывая, даже приобняла его одной рукой. Тогда как он толкал перед собой Толстого.

Речь шла о том, чтобы спустить кресло-коляску по доске, которая превращает высоко приваренный комингс в предназначенную именно для этой цели рампу. Для того, кто, к примеру, опирается на ходунки, такой спуск почти невозможен. С креслом-коляской же получается совсем неплохо. Вот только и эта дверь тоже постоянно хлопает. Однако против такого шума на высоте ручки подвесили, между двумя крючками, кожаную подушечку.

Почему бы не сделать так же с дверями, выходящими на шлюпочную палубу?

Похоже, это никому не приходит в голову. Ни членам экипажа, которым постоянное хлопанье дверьми, вероятно, совсем не мешает, ни пассажирам.

О чем я и думал, пока наблюдал, как Патрик толкает коляску. Он имел при себе мою шапку и, как ни удивительно, еще и мои солнечные очки. То есть либо он тайно проник в мою каюту, либо за всем этим стояла Татьяна, чьи вечные жалобы, значит, были такой же маскировкой, как и мое молчание.

Но, может, она сегодня утром просто хотела заключить со мной перемирие, на очень короткое время. Так что я точно не мог ничего рассказать Патрику о тетрадях, если он теперь явился как лазутчик противника или, может быть, как посредник-парламентер. И тем более после того, как он, и я это видел, отстранил от своей талии толстовскую – бабу, как бы я теперь написал. Я имею в виду – ее руку и пальцы. Он отцепил их от себя, как ком репьев, и соединил с одной из ручек кресла-каталки, чтобы она опять толкала ее дальше сама. В ответ она другой рукой послала Патрику воздушный поцелуй своих выпяченных, словно для сосания, губ. И сделала это прямо на глазах у Толстого.

Теперь это привлекло внимание еще и сеньоры Гайлинт, медленно спускавшейся вниз, и мистера Гилберна. Может, только потому, что я пристально смотрел. А я действительно не сводил с них глаз. Губищи госпожи Толстой были бесстыдно-красными, как тускло тлеющая бордельная лампа. Я имею в виду – когда вокруг царит сумрак.

Само собой, ни о каком сумраке речь не шла. Светлее, чем в этот момент, не могло быть даже в доменной печи, в самое средоточие которой толстовская баба теперь вдвинула своего Лота. Непостижимо! Вместо того, чтобы расположить старика где-нибудь в тени. Несомненно, что ради такого, как Патрик, она бы более чем охотно допустила, чтобы он превратился в соляной столп. И ради своей мести, само собой. Уже сейчас белая борода Толстого выглядела как сплошная глыба соляного мрамора. Бедолага! – подумал я. И эта, подумал я, гибкая змея еще и изогнулась над ним, чтобы послать свой воздушный поцелуй. Наполовину высунувшись из-за кресла-каталки, зависла между коленями и грудью мужа. Просто ужас. Тогда как Патрик лишь рассмеялся.

Потом он коротко раскланялся с обоими. Толстому даже по-военному отдал честь. Повернувшись, он сразу увидел меня и, как слаломист, бросился ко мне, лавируя между пассажирами, сидящими перед своим мороженым или пивом. Вот ваша шапка.

Но солнечные очки, дескать, принадлежат ему самому.

Вы позволите скрутить для вас сигарету? – спросил мистер Гилберн и поднял свою пачку табака. Не здесь, как вы понимаете, ответил Патрик. Ведь поскольку он служащий на корабле-грезе, он не вправе, в отличие от мистера Гилберна, интерпретировать предписания по-своему. Но я в самом деле, сказал он, пришел сюда, чтобы покурить. Пауза-перекур, сказал он. Ну и еще, конечно, чтобы присмотреть за своим пациентом. Под пациентом он имел в виду меня. И уже сам почувствовал в своих словах перегиб. Поэтому, чтобы отвлечь нас, он продолжил: Если хотите, можете просто составить мне компанию. При этом он показал в сторону столика для курильщиков.

Так дело и дошло до моего первого разговора с клошаром.

Само собой, называть это разговором было бы некоторым преувеличением. Правда, клошар, в порядке подготовки к завтрашнему дню, уже имел на голове пиратскую шапочку. Ведь завтра будет праздник в честь, как это называется, Crossing the Line[22]22
  «Пересечение линии (экватора)» (англ.).


[Закрыть]. Палуба юта и кормовая часть палубы мостика превратятся в дворцовый зал под открытым небом, где нас будет принимать Посейдон.

Участвовал ли я в таком действе уже два раза или даже три?

Я не помню; так что мне надо бы начать записывать и даты тоже, а не только координаты; может – еще и точное время. Чтобы сохранять возможность общего обзора.

Если я правильно помню, я всю жизнь пытался достичь этого – или, скорее, вообще впервые такую возможность обрести. Время от времени мне это удавалось, иногда – не особенно. Собственно, скорее нет. Может, все сводится к тому, чтобы потерять возможность обзора. Чтобы ты не только допускал, но и стремился к этому, чтобы растворился, как соль в воде, во времени, которое не имеет краев. Ибо оно никогда не прекращается, да и не начиналось никогда. Уже хотя бы поэтому мы во всем этом ничего не понимаем. И значит, меня не должно удивлять, если мне не удается вспомнить, как часто я бывал на экваторе.

В первый раз экватор показался мне забавным, хотя и не особенно. Тогда как клошар определенно намеревался получить свою долю удовольствия, причем, по возможности, уже сейчас. Вероятно, он исходил из того, что за экватор получит дополнительную бутылку, а может, даже и две, если начнет карнавал прямо теперь. Ведь свою неизменную бутылку красного покупает отнюдь не он сам. Это пассажиры ему ее поставляют, вечер за вечером.

Пиратская шапочка – специально для экватора, в отличие от шерстяного шарфа цвета среды, который он так или иначе носит постоянно. Шарф с австралийским флагом, ярко-зелеными и желтыми полосами. Такое я видел только у футбольных болельщиков, когда они дуют в свои дуделки. Тогда как мсье Байун был человеком слишком утонченным, чтобы участвовать в чем-то подобном. К примеру, он никогда не размахивал вымпелом. Но становился от этой экваториальной церемонии меланхоличным. На что мистер Гилберн заметил, что люди прямо-таки с безумным удовольствием позволяют себя обманывать. При этом он возвел глаза к небу, хихикнул и сказал: дескать, простри с высоты руку твою, избавь меня и спаси! Что прозвучало чрезвычайно злорадно.

Это ведь неправда, что мы пересечем нулевой меридиан только завтра. Но там Земля действительно толще всего. И точно так же неверно, что экватора вообще нет, хоть мы и привыкли считать его географическим конструктом.

Теперь рядом с клошаром сидел кто-то совершенно новый. Не представляю, как он попал на борт. Со времени Святой Елены не было никакой земли, с которой он мог бы прибиться к нам. А вертолету не удалось бы незаметно приземлиться на судно. Каждый бы такое заметил. А кроме того, где? Между радаром и дымовой трубой, то есть на корабельной крыше, может быть. Туда я никогда не поднимался. Все же такое маловероятно. – Так как же этот человек попал сюда?

Подобных вопросов я, из-за моего визитера, всегда избегал. Человек выходит в море не для того, чтобы там ему постоянно наносили визиты. А из противоположных соображений. Визитер, может быть, сопровождает его до причала и там еще долго машет вслед уходящему кораблю. Такое я могу себе представить, но не то, что он вдруг объявляется посреди Центральной Атлантики, да еще так часто. – Даже ночью не может вертолет приземлиться незамеченным, потому что там наверху постоянно кто-то слоняется или, по выражению Татьяны, колобродит – как я. Потому что из-за жары он не может уснуть. Или потому, что кондиционер так сильно шумит, из-за чего становится слишком холодно. Еще и потому, что не одни только вахтенные бодрствуют. Но и горничные, так или иначе перегруженные работой, несут ночную службу. Ведь одних служащих ресепшена недостаточно, чтобы предотвратить, к примеру, случаи падения за борт. А что-то в таком роде может случиться со старыми людьми, которые уже не способны держаться на высоте. Мне достаточно вспомнить о Толстом, чья жена хотела бы именно этого.

Поэтому она, как я надеюсь, по ночам находится под особым наблюдением. Во всяком случае, следовало бы проинформировать горничных, а также доктора Бьернсона, чтобы он их проинструктировал. Только ведь я не разговариваю. Но я наверняка не единственный, кого это побуждает к вмешательству. Правда, я мог бы написать предупреждение на листке из записной книжки. Иначе зачем она лежит в моей каюте? Для тетради этот открыточный формат слишком мал. Но для сообщения вполне сойдет. Его я потом положу на стойку ресепшен. «Госпожа Толстая хочет убить своего мужа», к примеру. Тут даже любая русская поймет каждое слово. Или жестче: «Госпожа Толстая – убийца».

Нет, это было бы сгущением красок. Кроме того, она еще им не стала, а только хочет стать. А кто раз солжет, тому больше не поверят. Хотя у всякой лжи, по правде говоря, ужасно длинные ноги. Сделав всего один шаг, она может обогнать правду. И он не обязательно должен быть большиґм.

Иногда маленькие шаги даже лучше, потому что всегда, так или иначе, что-то зависает. Именно китайцы тогда решили, что это слишком ненадежно – продолжать иметь дело с Гроссхаузом. При этом уличить его было не в чем. Он просто не должен был пытаться встрять между нами. А он даже пожелал вытеснить из дела меня. Так что мне пришлось как-то реагировать. Снизить цену – это уже не решило бы проблему. Тут требовалось что-то персональное, что поставило бы под вопрос его надежность. Намека на Корею вполне хватило. Таким триадам достаточно одного подозрения, чтобы они выстрелили. И пусть лучше пострадает тот, кто вообще ничего плохого не сделал, чем чтобы виновный вышел сухим из воды. Чтобы сперва проверить его виновность, потребовались бы вложения, которые можно было употребить с большей выгодой. Это я просчитал.

Впрочем, сейчас речь только о том, что нужно не выпускать из виду жену Толстого. Чтобы с ее мужем ничего не случилось. Почему бы мне теперь не использовать себя для добра? Неважно, плохой я человек или нет. Так что мы, Lastotschka, наконец можем поставить фундаментальные вопросы, к примеру: можно ли вообще плохими средствами достичь чего-то хорошего. Подумай хотя бы о войне, которая у тебя на родине все еще продолжается и, возможно, даже будет разгораться. Или вспомни, как доктор Самир, хотя и отвергает джихад, все-таки в какой-то мере его оправдывает. Поскольку говорит, что мировой рынок угрожает его вере, так что – это его слова – она, собственно, лишь защищает себя. На что сеньора Гайлинт сказала: но ведь и женщины лишь защищают себя, а если нет, то защищать их обязаны мы. Она прямо-таки воспламенилась. Эти светящиеся волосы! Чтобы их не побили камнями! – прошипела она. Так что, опять-таки, и Патрик, которому от столь неожиданного появления доктора Самира явно было не по себе, заговорил об англичанах. От которых, дескать, его народ хочет наконец освободиться. А кроме насилия, сказал он, других путей для этого нет.

Я же, со своей стороны, молчал, хотя бы потому, что так мало во всем этом понимаю. Кроме того, манты опять были здесь. Опять, вероятно, только я один их и видел. И еще, может быть, клошар.

Итак, доктор Самир.

Даже если нельзя узнать, каким образом он попал на корабль, он почти с самого начала удостоверил, что я обладаю Сознанием. Да и вообще, без всякого «почти», он меня удостоверял, хотя я даже не знаю, откуда он родом. Я имею в виду, какой язык для него родной. Так что я теперь уже в третий раз захотел непременно навести кое-какие справки.

Чего только мне не приходится наверстывать! Как если бы имелась некая цель! Но, возможно, существуют разные цели, для каждого человека своя, или даже несколько. Некоторые, такое у меня впечатление, знают ее еще до обретения Сознания, она у них в крови. Как инстинкт у животных, так я это себе представляю. Другие люди изначально ее не имеют и узнают о ней как-то иначе. Может, это и есть глубинный смысл религий?

И еще есть такие люди, как я. Которым цель не открывается почти до самого конца. Потому что они, к примеру, отвлекают себя вечеринками или, как я, полупроводниками. Но еще и совсем другие – можно ли сказать о них «инструменты»? – служат для такого отвлечения. Они порой бывают очень утонченными, как, к примеру, французская кухня, но бывают и такими топорными, как немецкий рейхстаг или, в Америке, Голливуд. Также для этого годятся скоростные автомобили, по крайней мере дорогие, а в случае Человека-в-костюме – дайвинг. Так что Барселона была счастьем.

Там меня, заслуженно или нет, Сознание попросту выискало. По чистой прихоти, так сказать. Значит, мы можем увидеть перед глазами цель совершенно независимо от того, что мы делали в жизни. Я имею в виду – были ли мы хорошими людьми. Может, такой же смысл и у христианства: что оно под прощением подразумевает именно это и снимает с наших плеч вину. У меня она, со времени Барселоны, снята с плеч.

За которые меня поддерживали теперь, с одной стороны, мистер Гилберн, а с другой – Патрик, пока не подвели к клошару и доктору Самиру, тогда как сеньора Гайлинт следовала за нами. Все это происходило посреди Атлантики и под палящим солнцем. На открытой – нижней – палубе юта, не более чем в двух градусах широты от экватора. Между, опять-таки, доносящимися сверху, исполняемыми под орган Хаммонда шлягерами и двумя женщинами, которые в двух шагах от нас уютно плескались в бассейне. И среди стоявших повсюду на столиках полных или уже пустых пивных бокалов и позвякивающих кофейных чашечек, перед которыми люди засовывали себе в рот кусочки пирожных.

Это сопровождалось – по ту сторону леера – парящими мантами.

Но не из-за них я теперь понял всё. Они меня скорее бы отвлекли. Я это понял благодаря доктору Самиру. Поэтому и не имеет значения, как он попал на корабль.

Значение имеет лишь то, что он теперь сидел с нами. Сперва я, по аналогии с пиратской шапочкой клошара, принял и его, одетого в белое, за участника маскарада. На нем ведь были не только необычного вида шальвары. Но еще и свободного покроя рубаха, спускающаяся ниже колен, а на голове – белая вязаная ермолка. Которую он, такое у меня впечатление, вообще никогда не снимает.

Что впечатление, будто он в маскарадном костюме, ложное – это мне сразу же разъяснила его улыбка. После каждой встречи с ним ты уносишь ее с собой. И она еще сколько-то часов остается в тебе. И ведь она у него вовсе не на губах. Его губы слишком суровые и узкие – по крайней мере, для такого черного человека. Но и в глазах, в отличие, к примеру, от мистера Гилберна, она у него не светится; во всяком случае – не больше, чем у того. Потому он и являет собой такую же противоположность нашему Иисусу, как, к примеру, Будда, с которым доктор Бьернсон уже почти сравнялся в плане необъятности брюха. Проблема в том, что всякий Будда начинает улыбаться губами, стоит только поставить его в своей комнате на комод. И потом уже не перестает улыбаться. Что доводит тебя до бешенства. Пока в один прекрасный день ты не чувствуешь, что больше не в силах это терпеть, и, хоть и не швыряешь его сразу в мусорное ведро. Но отдаешь Свену, чтобы он, к примеру, продал эту штуковину на блошином рынке. Эзотерическая болтовня Конни в любом случае свидетельствовала, что она свихнулась, причем полностью.

Тем не менее она из-за этого расстроилась. Наши с ней отношения и прежде были на грани разрыва. Из-за чего она в конце концов и решилась на аборт. Как подумаю, какой ад устраивала мне дома Петра! Ясное дело, она давно обо всем догадывалась. О чем, однако, не догадывался я. Из-за того, что я подвергаю ее опасности заражения СПИДом, кричала она, и даже ставлю под угрозу саму ее жизнь, когда вот так, без презерватива, шляюсь по всей мировой истории, трахаясь с кем ни попадя. Она употребила другое словцо, посильнее, но здесь я не хочу его приводить. Тем более что к доктору Самиру все это никакого отношения не имеет.

Ведь он улыбается телом. Этим я хочу сказать, что его тело, само по себе, улыбается, а не что он улыбается посредством тела. Его тело и есть эта улыбка, начиная прямо с подметок белых матерчатых туфель и потом вверх, вдоль белых штанин, которые выглядывают из-под белой робы. Дальше – вдоль всего ряда пуговиц, к белому закрытому стоячему воротничку и еще выше, до верха ермолки, которая белеет на его коротких белых курчавых волосах. В промежутках сияет воскресного цвета – именно что воскресного, то есть цвета «Дня Солнца», но также и цвета любого солнечного дня вообще – чернота его кожи. Неважно, выглядывает ли она из ажурного шитья рукавов или над украшенным тем же шитьем стоячим воротником. Или даже внизу – между не украшенными таким образом краями шальвар и его эспадрильями.

Все это улыбается.

Даже ты не можешь похвастаться столь изящно оконтуренными ушами и столь изящными спиралями в них, даже ты – столь длинной и тонкой шеей. И что такой человек посмотрел на меня! Что он меня распознал!

Еще и поэтому, когда они спорили на политические темы, я молчал. С одной стороны, я всегда умел обращать политику себе на пользу, но, с другой, она никогда меня по-настоящему не интересовала. Людей, которые хотят изменить мир, я находил глупыми, если не гротескными. Мир – это мир. Надо тянуться к потолку, как говаривала моя бабушка. Как и она, я тоже всегда воображал этот потолок более высоким, чем он есть. А что на самом деле он подвешен намного выше, очень намного выше, гораздо выше, чем рисует себе даже самое смелое воображение, это я узнал только теперь.

Подлянка заключается вот в чем. Что мы не можем заслужить Сознание. Что мы вообще не властны над ним, что его может обрести даже тот, кто прежде был плохим человеком. Сознанию это без разницы, как и то, были ли мы прежде хорошими людьми. Помогали ли мы, к примеру, другим людям и, может, даже отдали за них свою жизнь. Или: были ли мы озабочены, как это называется, экологией, под которой я имею в виду, к примеру, дождевые леса Бразилии, – и, что бы такое еще назвать? – справедливой торговлей. Либо всего лишь не покупали яиц от фабричных кур и в принципе выступали за защиту животных. Но именно что не персонально, потому что мы, к примеру, были русским ребенком и, так или иначе, не имели хорошего детства. Или: было ли наше детство действительно хорошим, когда ты сразу получаешь велосипед Motobecane[23]23
  Французская фирма, крупнейший в Европе производитель велосипедов; существовала в 1923–1984 гг.


[Закрыть], стоит тебе только захотеть. Или настоящую верховую лошадь и, в более раннем возрасте, – астронавтов из пластика, которые могут по-взаправдашнему парить в воздухе.

А позже – куртку от Армани и в буквальном смысле любую женщину, какую ни пожелаешь.

И все потому, что у кого-то есть деньги или власть, что для Петры, к примеру, было чем-то таким, перед чем она никогда не могла устоять. Хотела она того или нет. Между прочим, мне кажется вероятным, что она этого не хотела. Потому что как раз хотение, воля, играет куда более незначительную роль, чем устраивало бы нас. Может – даже вообще никакой. Все могло бы происходить так или противоположным образом, мы могли бы быть раньше плохими или, можно сказать, благородными, да, благородными и добрыми это называется, – могли бы быть плохими, значит, и глубоко испорченными. Сознанию это неинтересно: попросту потому, что это уже миновало. Тут опять-таки чувствуется что-то христианское.