Текст книги "Корабль-греза"

Доктор Самир, однако, – мусульманин, открыто признающий свою принадлежность к этой конфессии. Так что я думаю, дело здесь в религиозном мировосприятии как таковом. Без разницы, верит ли человек в бога, и в какого именно, или, скажем так, – в море. И в то, что у мсье Байуна просто выпала изо рта сигарилла. Тогда мы еще находились в открытом море. Но меня рядом с ним не было.

Два дня спустя, когда мы покинули Ниццу, за ним последовал синьор Бастини, и его пришлось поместить в одну из холодильных камер. Как я мог такое забыть? Я сразу спустился в свою каюту и открыл воробьиную игру, которую мне передали еще в гавани. Уже после того, как мсье Байуна доставили в похоронный автомобиль. Так что я из чистой беспомощности стал пересчитывать игральные кости. Но я постоянно сбивался со счета. Пока не взгромоздил их перед собой по десять штук, как маленькие башни, четырнадцать башен одна рядом с другой, так что осталось четыре воробья, которые, как я воображал, летают вокруг них.

Ведь ни один из кирпичиков не пропал.

Даже Человек-в-костюме обратил внимание на доктора Самира и смотрит сюда.

Но только рассматривает он при этом меня.

В дневное время, впрочем, он не носит костюм. Его он надевает лишь к вечеру. Днем же, напротив, расхаживает в джинсовых бриджах и в рубахе, которая расстегнута не только до пупка. Нет, она распахнута полностью. Это опять-таки своего рода хвастовство действительно примечательной волосатостью, не только на груди. Но и до пупка, и еще ниже, вплоть до ремня из змеиной кожи. Который – точно такой же выпендреж. Я имею в виду, что этот человек тоже уже не так чтобы молод. Поэтому мне представилось, что он язычник. Под язычником я имею в виду того, кто вообще ни во что не верит, кроме своей потребности в самоутверждении. Ведь он ни в малейшей мере не догадывается о сакральности присутствия доктора Самира. Какими же нечувствительными бывают люди! Само собой, мант он тоже не может видеть. О которых сейчас мне представилось, почему они оказались здесь.

Они доставили сюда доктора Самира. Они – упряжка перед его бричкой. Которая была одной большой ракушкой, теперь, после того как он вышел из нее, снова погрузившейся в волны. – «Погрузиться в волны», так надо говорить; «в волнах», Lastotschka, было бы неправильно.

Тем с большим неудовольствием воспринимаю я то, что его взгляд не отпускает меня. Это даже хуже, чем когда визитер держит мою руку. Но «мне представилось» описывает ситуацию очень хорошо; во всяком случае, лучше, чем если бы я сказал, что что-то осознал или понял. Как если бы я только догадывался об этом.

Раньше мне никогда не приходило в голову, что можно так точно употреблять слова. Поэтому их нужно крайне предусмотрительно выискивать. До обретения Сознания мне это было бы без разницы, да и было без разницы. Поэтому я думаю, что и мое молчание изменилось. Сперва Сознание изменило меня; потом, внутри меня, изменилось мое молчание. Уже давно оно не просто протест, служит не просто для того, чтобы я мог обороняться. Даже если такая стратегия, можно ведь и мне немножко похвастаться, гениальна. Но само это мое свойство – что я больше не говорю – изменилось, а не просто сделалось более утонченным. И стремится теперь к своему совершенству.

Конечно, оно не «стремится». В этом было бы слишком много воли. И делает это даже не само – я имею в виду, не активно. Но оно дрейфует по направлению к нему, его к нему что-то притягивает, привеивает.

Поэтому я в беседе с клошаром, сколь бы интенсивной она ни была, не проронил ни единого слова. Я и не хотел проронить ни слова, чтобы снова не потерять вообще все слова. Клошар это сразу понял и потому тоже не говорил. Причем еще долгое время после того, как доктор Самир поднялся, чтобы вместе с Патриком спуститься в госпиталь. Сеньора Гайлинт и мистер Гилберн тоже поднялись. Но они еще немного прогулялись по солнечной палубе, вдоль дорожки для джоггинга, выложенной, местами в шахматном порядке, квадратными плитками. Мне пришло в голову, что они точно такого же цвета, как верхние части спасательных шлюпок. И что такого же цвета, опять-таки, волосы сеньоры Гайлинт.

Леди Порту, спросил мистер Гилберн, не хотите ли еще немножко со мной пофланировать? В ответ она подхватила его под левый локоть. Он его ей подставил не без легкой иронии. Во всяком случае, воскликнул: коснемся гор, и воздымятся!

Только клошар и я остались сидеть.

Когда люди, Lastivka, пребывают в таком состоянии вдвоем, достаточно лишь подумать о чем-то, и другой тебя понимает. Можно даже водить его по собственным грезам. Если же говорить, то такое не получается. Тогда человек не сможет понять, как многокрасочно молчание и как оно насквозь продуваемо целостным миром. И тут не играет никакой роли, к примеру, зима ли сейчас. Или ранняя осень; и бичуемы ли волны бурей. Или же штиль, пришедший с Атлантики, пьет туманную дымку. Не имеет значения, даже если Татьяна вдруг категорически потребует, чтобы ты лег в постель. Можно спокойно это сделать. Ибо ничто уже не произведет у тебя внутри обвал.

Но, вероятно, синьор Бастини снова вспомнился мне еще и потому, что однажды он заявил: дескать, и госпитальная койка не так уж плоха, если ты перестал говорить. Только я его тогда не понял.

Да я бы ему и не поверил. Более того, я думал, что он молчит из тех же соображений, что и я. А теперь оказывается, что он в своем молчании продвинулся гораздо дальше. Тогда как мсье Байун молчание не особенно ценил. И в этом был похож на мистера Гилберна.

Вот доктор Самир – тот тоже молчун. Потому что хоть он и говорит, и даже очень много. Однако говоримое им – лишь внешняя оболочка молчания. Я бы даже сказал, что для него говорение – это обивка, которая точно так же окутывает его внутреннюю океаническую тишину, как ноче-синий бархат – воробьев в их ящике из фейноласточкиноперьевой древесины.

5°55’ с. ш. / 24°5’ з. д

Поскольку я не хотел портить свою тетрадь, я не стал указывать дату. Дверь моей каюты подходит гораздо лучше. Во-первых, она убедительнее. Во-вторых, я, когда выхожу, всегда вижу даты прямо перед глазами. Конечно, для этого я должен наносить цифры на уровне глаз. С внутренней стороны, само собой.

Поэтому я одолжил у мистера Гилберна швейцарский нож. Маникюрными ножничками из моего несессера первая цифра вы́резалась коряво. Зато теперь я уже никогда не забуду, какой нынче день, если меня спросят.

К примеру, Татьяна иногда хочет это узнать. Даже доктор Бьернсон недавно спрашивал, какое, дескать, число. Не потому, конечно, что он забывчив. Он, скорее, хотел начать разговор. Только не знал как. Ради этого он даже пришел в мою каюту. Может, мое молчание стало для него неприятным. Хотя это было бы странно для директора отеля.

Может быть и так, что за его попыткой завязать разговор скрывалось какое-то намерение. Ведь когда Татьяна хотела заняться уборкой, я попросту не смог встать. Со времени Кобыльей ночи моя правая нога все еще мне сопротивляется. Вместе с левой.

Трудно ничего не писать об этом или писать ровно столько, сколько необходимо. Особенно если ты уже понял, что такое гордость. Но добавлять к этому еще и время, я имею в виду к дате, было бы чересчур. Татьяна и без того будет ругаться, потому что я порчу дверь, как она наверняка это назовет. Поэтому поначалу я подыскивал какое-нибудь другое место, где это не сразу будет заметно. Но тогда я и сам бы этого не видел, хотя цель моего начинания – противоположная.

Так что я решился на компромисс: ограничиться одной только датой.

Она нацарапана настолько мелко, насколько я сумел. Кто не знает о ней, тот ее не заметит. Во всяком случае, в первые дни. Все осложнится лишь тогда, когда, по прошествии нескольких недель, получится своего рода таблица. И Татьяна ее увидит, когда снова будет протирать деревянную створку. А это она делает каждую неделю, как минимум один раз, чтобы дверь под прозрачным лаком сохраняла красноватый блеск.

Во всяком случае, на шлюпочную палубу меня теперь всегда доставляет Патрик. Даже трость госпожи Зайферт теперь слишком для меня тяжела, чтобы я мог ходить без посторонней помощи. И все-таки я пытаюсь. Я не хочу постоянно зависеть от других людей. И прежде всего я всегда невольно думаю о Толстом. Он и так уже занимает слишком много места в моих записях. А со вчерашнего дня стал для меня угрозой. Может, это и хорошо, если собственная жена его укокошит. Иначе в конце концов, того и гляди, один только он и заполнял бы мою тетрадь. Поэтому я отказался от мысли о записке с предупреждением. Пусть уж лучше они предоставят его жене возможность делать, что она пожелает.

В связи с этим мне снова вспомнилась действительная причина, которая привела ко мне доктора Бьернсона. Он хочет попрощаться, сказал он. Срок его договора истекает. В Санта-Крус он покинет нас. Это на Тенерифе, где он даже собирается, как он выразился, уйти на покой. С моим преемником, сказал он, вы уже познакомились.

Ни о чем таком я вообще не помнил и помнить не могу. Это когда же мне был представлен новый директор отеля? Но поскольку я и с доктором Бьернсоном не разговариваю, я ничего не ответил. Хотя бы потому, что он не способен представить роскошные краски моего молчания. Как они пылают, просвечивая насквозь. Из-за чего я и сам впервые понял, что это такое.

Это Храм. Храм молчания. К примеру. Ибо по сравнению с его пылающими окнами окна Шартра, где я побывал с Гизелой, разве что тлеют. Тем более что моему молчанию, чтобы оно начало светиться, не нужен даже солнечный свет.

Тем не менее я кое о чем задумался. Ведь доктор Бьернсон совсем не так стар – лет, может, пятьдесят пять. В таком возрасте не уходят на покой. Или директор отеля настолько хорошо зарабатывает? Это было бы явно несправедливо по отношению к горничным и кельнерам, и прежде всего к Патрику. Тут следовало бы взбунтоваться, подумал я, и высадить его куда-нибудь на безлюдный остров, как Бена Ганна. И, к примеру, призвать к этому всех тех, кто работает в камбузе, не видя белого дня, или получает вчерашние объедки. Чтобы у него было время для раздумий.

Итак, в то время как доктор Бьернсон прямо-таки демонстрировал свое лицемерное дружелюбие, я уже не просто молчал. Но краски моего молчания омрачились. Тем не менее они продолжали пылать. Но теперь это было угрозой. Храм вдруг оказался в опасности, что он может взорваться изнутри. Я едва не заплакал, как мой визитер. Просто чтобы снизить давление.

И тем не менее я совладал с собой. Это было ужасно – таким образом приструнить себя, чего всегда требовала моя бабушка. Но ведь нужно еще и дождаться подходящего момента. Иначе директор отеля был бы предупрежден. Какой же у него жирный, большой, как у Будды, живот под этой фальшивой улыбкой Будды! Такого и на блошином рынке никто не купит. Если, конечно, достаточно умен. Потому что после от него не отделается. И тот утащит его в ад, где он и будет гореть до скончания века.

Само собой, это можно понять – что капитан не хочет, чтобы пассажиры ночью шлендрали по палубам. Если бы речь шла об одном-единственном, таком как я, это еще куда ни шло. Но я, из-за ноги, собственно, уже и не могу. А главное, не хочу пережить еще одну Кобылью ночь. Вместо этого я просто сижу снаружи, вместе с клошаром. Но капитан никак не может следить одновременно за тремястами или четырьмястами пассажирами или даже поручить кому-то следить за ними. Если речь идет о ночи. Ведь многие здесь явно не в себе.

Я это говорю не свысока. Опасность несчастных случаев – объективно большая. И я даже не имею в виду, что кто-то может свалиться за борт. На море такому в любом случае уже не поможешь. Даже при теплой температуре человек за какие-то минуты замерзает, и потому, к примеру, лучше вообще не двигаться. А просто плыть по течению, пока кто-нибудь тебя не выловит. И тогда остается только надеяться, что на тебе довольно одежды.

Однако пока такой огромный корабль остановится, пройдет как минимум десять минут. Если этого хватит. А потом еще нужно будет спустить на воду спасательную шлюпку. Один только спасательный круг – его при такой темнотище придется бросать вслепую. Если кто-то вообще расслышит голос, раздающийся снизу, с пятнадцати метров. Это будет голосочек издали, ведь корабль отойдет уже далеко. Даже если машины будут сразу остановлены. Все это ужасающая бессмыслица. Ночью маловероятно уже то, что кто-то вообще заметит упавшего за борт.

Рисковать такими вещами никто не хочет.

Поэтому почти все проглотили эту ложь. Ведь мистер Гилберн прав. Люди, как он сказал, просто с непостижимой готовностью позволяют себя обманывать.

Само собой, ко мне это не относится. Я еще вчера знал, что мы пересечем экватор уже ночью. Однако в нашей дневной программе значится, что это произойдет лишь нынешним утром.

Мистер Гилберн всегда проверяет нашу позицию по своему GPS. Я же сам каждое утро сверяюсь на ресепшене. Ты уже знаешь, ради координат для моих тетрадей. Если на прогулочной палубе, по левому борту, завернуть за угол трапа, то там на стене можно увидеть застекленную доску для объявлений. Там приколота большая карта с нашим маршрутом. Каждое утро, в восемь, на ней отмечают красной кнопкой нашу позицию. Кроме того, можно посмотреть, как это здесь называется, weather forecast. А справа внизу, на гораздо меньшей карте, видно прежде всего, откуда дует ветер. Повыше, на маленькой табличке, обозначено волнение в баллах.

Большая карта по преимуществу желтая – там, где изображена суша. Все остальное – белое, но с четверговыми разводами. Маленькие карты – белые, с большим количеством синевы. Я, между прочим, припоминаю: так было уже тогда, когда я совершал круиз вместе с Петрой. Было ли это нашим свадебным путешествием? Я даже не помню, как назывался корабль. Но Свена тогда еще не было, даже в ее животе.

Мы могли его зачать в каюте. Такое вполне возможно. Но он не хочет больше меня видеть, никогда. Все они в заговоре против меня. Доктор Самир между тем рассказал красивую историю об экваторе. Он это сделал утром, после того как мы его пересекли. Празднование к тому моменту давно завершилось.

Мы, авантюристы, опять сидели у столика для курильщиков. Само это слово происходит от Патрика. Это он нас так называет: авантюристы. Опять вы здесь, мои авантюристы, говорит он всегда, когда видит нас. Разумеется, доктор Самир тоже сидел с нами, хотя он, как уже упоминалось, не курит. Вместо этого он рассказал арабскую легенду Эль Кара. Я, правда, не знаю, так ли пишется это слово.

Во всяком случае, ударение там на конце, и написано это было на пергаментном свитке. Что Аллах, как рассказывал доктор Самир, стянул Землю посередине тросом, чтобы крепко удерживать свое творение. Это, дескать, и есть экватор. Для этой уздечки он основал Мекку и Иерусалим, ее петли. К которым экватор привязан. Так что я тотчас невольно подумал о случившейся недавно Кобыльей ночи.

Странно. Оба города ведь расположены не на экваторе.

Тем не менее у меня теперь совершенно иное к нему отношение.

Поскольку спать я, так или иначе, никогда не могу, я теперь по вечерам остаюсь сидеть со своим другом, клошаром. Я уже едва ли способен самостоятельно выбраться из постели, не говоря о том, чтобы подняться тремя ярусами выше, на шлюпочную палубу. И все же пользоваться по ночам лифтом мне страшновато. Днем, если он вдруг застрянет, кто-нибудь сразу обратит на это внимание. Тогда как ночью даже камеры наблюдения не обеспечивают безопасность, если ночной служащий на ресепшене заснет. Ведь в это время почти ничего не происходит. Кроме того, на шлюпочной палубе приходится опасаться, что мне не удастся открыть ведущую наружу стальную дверь. Свое плечо я уже не могу использовать, чтобы, к примеру, посильнее на нее налечь.

Поэтому, когда мы пересекали экватор, я в любом случае все еще сидел снаружи.

Как ни глупо, но у Человека-в-костюме тоже есть при себе GPS. Ему это нужно для выпендрежа. Поэтому не скажешь, что мы были в своем кругу. Поскольку мне тотчас же стало ясно, что я этого типа на дух не переношу. Еще со времени нашей встречи в «Капитанском клубе», кажется мне. Тогда мой мгновенный испуг перед ним был прямо-таки рефлекторным. Так что я в конечном счете еще и поэтому рад, что ты сделала выбор в пользу того в самом деле красивого молодого человека. Трудно представить себе, что было бы, попадись ты в лапы, иначе их и не назовешь, Человека-в-костюме.

Между прочим, я видел, как он шушукается с доктором Бьернсоном. Так что мне тотчас же стало ясно, что они в сговоре. Потому что ведь и тебе тоже платят слишком мало. Оба они прекрасно знают, что ты не можешь себе позволить отказываться от ангажементов, это ведь так называется? У тебя дома их слишком мало, а если что и попадается, то платят еще меньше. Потому-то сюда и приезжает так много шлюх с Востока. Тогда уж лучше стать горничной или играть на рояле почти задаром.

Что я это понял, тоже получилось благодаря моим плечам и ногам; и спине. Боль, о которой я писать не хочу, делает человека восприимчивым к правде. Так что мое Сознание действительно начало расширяться больше, чем у мистера Гилберна, не говоря уже о Сознании сеньоры Гайлинт. Даже это, впрочем, связано с доктором Самиром.

Однако о нем – позже. Сперва, сейчас, я хочу продолжить рассказ об экваторе.

Пересекла ли и ты его, не зная об этом?

Ведь в праздновании этого события на следующее утро ты не участвовала. Но ты и вообще не давала никакого концерта на протяжении всего дня.

Оставалась ли ты в своей каюте? Ты даже не вышла, когда Джек, главный певец службы развлечений, вместе со своей женой уселся на этой деревянной штуковине. Это была наполовину «пляжная корзина» с навесом, но именно что из дерева. Наполовину – белый стул с высокой спинкой, расписанный зелеными водорослями и пестрыми рыбами, который должен был изображать трон.

Джек появился в длинном парике из мишуры, который был не просто инфантильным, но главное – безвкусно бирюзовым. Выход его сопровождался, как на войне, грозно звучащими с юта фанфарами.

Было так же жарко, как и накануне. Большинство пассажиров расположились вокруг плавательного бассейна. Другие столпились наверху, на солнечной террасе, возле внутреннего леерного ограждения. Некоторые сидели на столах.

Кто-то позади Джека и его жены нес ее белый шлейф. Глянь-ка, пошутил мистер Гилберн, – Амфибабища. Я, правда, не единственный, кто не всегда его понимает. Он, вероятно, намекал на то, что этот Посейдон скорее выглядит как лягушка. А лягушка – это амфибия. Которая сейчас и шлепала вразвалочку к трону. При этом она поднимала и опускала черную палку, к верху которой был прикреплен светло-серый пластмассовый трезубец.

Лола Зайферт, так ее звали.

У Лягушки же был ревматизм или что-то подобное. Потому что, усевшись, он продолжал опираться на трезубец, как я всегда опираюсь на свою трость, – правильно, госпожа Зайферт. Присутствовала ли и она на празднике?

Еще раз прозвучали фанфары. Избавь Давида, раба твоего, пробормотал рядом со мной мистер Гилберн. После чего все офицеры, начиная с капитана, и далее по нисходящей вплоть до повара, занимающегося соусами, прошлись маршем. И выстроились в одну линию рядом с Лягушкой и его Амфибией. Немного сдвинувшись назад, чтобы они могли стоять навытяжку. Когда я это увидел, Сознание тотчас уразумело, что здесь моим глазам предстало не шоу, а ужасающая действительность. Потому что ничем иным она и не является. Ряженые-лягушки и военные. И еще народ, который всем этим восторгается. А ведь я, с тех пор как пережил Барселону, наконец способен от нее отвернуться. Но она преследует любого, как мой визитер, – даже посреди Атлантики.

Само собой, мистер Гилберн не аплодировал вместе со всеми. Он лишь язвительно сдвинул на лоб кепку. Можно даже сказать, с неприязнью – когда дело дошло до пения национальных гимнов. Обоих: God save the queen и Waltzing Mathilda. На десятиструнной псалтири воспою Тебе, шепнул мне мистер Гилберн. Но даже мой друг, клошар, внятно и раскатисто подпевал остальным. С ним-то как раз все понятно. Ведь это никакой не вальс, а странствие по вечной земле с ее тысячами и сотнями тысяч овец. Для них, правда, нет места на вечном море. Они бы здесь утонули. Но для странствий места сколько угодно. И это вполне подходит клошару. Странствовать под вечным – как здесь, так и там – небом.

Разве не странствую и я сам? Как и все мы, сто сорок четыре? Для этого даже не нужно обладать Сознанием. Не нужно даже знать о нем. Тогда как нормальные пассажиры вовсе и не хотят им обладать. Потому они были благодарны за этот праздник, словно малые дети. В которых они в конце концов и превратились.

Если ты не видишь, как мистер Гилберн, комичное в такого рода вещах, они могут произвести на тебя удручающее впечатление. Так что его юмор – это определенно защитный панцирь.

У меня такого панциря нет. И после моего разговора с доктором Бьернсоном я уже вряд ли его заполучу. Вместо этого я думаю о бунте. Что Кобылья ночь окажет на меня такое воздействие – этого даже мое Сознание не могло предугадать. Разве я не оставил уже все позади, оказавшись в огромном дворце моего молчания? Начиная от «русского ребенка», включая китайцев и Петру и даже Свена, и вплоть до самого тяжкого, что случилось со мной до сих пор? До утраты мсье Байуна.

Но тут поднялась со своего места Амфибабища, потому что она директор круизной службы развлечений и почти всегда поет главные партии в вечерних шоу. Потому-то она и зовется Матильдой. Не только пассажиры видят в ней своего рода звезду. Но точно так же и она сама. Только на сей раз она не пела. Слава-тебе-Зевс, сказал мистер Гилберн и почесал себе под кепкой голову. Поскольку кепку он при этом не снял, она опять соскользнула на затылок. Я заранее вздрогнул, ожидая, что сейчас зазвучит орган Хаммонда. Но до этого не дошло, потому что Матильда просто стала зачитывать обвинения.

Это часть ритуала Crossing the Line – всех руководителей обвиняют в каких-то проступках. За которые они теперь должны держать ответ. Например, что шефиня хозяйственной части за чем-то недоглядела или что второй офицер трижды указал неправильный курс. Или что шеф-повар пересолил говядину по-бургундски. После чего все они по очереди должны преклонить колени перед Королем-Лягушкой и понести наказание. Всегда одно и то же.

А потом начинается Kissingthefish[24]24
  Онемеченная форма английского выражения Kissing the fish, «целование рыбы».


[Закрыть].

То есть «Целование рыбы» – необходимое условие, чтобы Лягушка предоставила право прохода через экватор, который, разумеется, мы уже несколько часов как пересекли. В четверть второго ночи.

Тем не менее по правую руку от лягушачьего короля поставили столик. Чуть выдвинув его вперед, ближе к публике. На столике в серебристой кастрюле лежала рыбина величиной с карпа. Только поуже.

Само собой, не живая. Она попала сюда прямо из холодильника. Иначе под палящим полуденным солнцем она бы начала вонять. Что было бы тошнотворно. Потому что все члены команды, от первого офицера и до повара по соусам, должны были склониться перед ней, даже наклониться над ней. Чтобы – вот именно что поцеловать ее.

Это всегда делается при праздновании пересечения экватора. Один только капитан пользуется – да, иммунитетом, так, думаю, это называется. Из-за которого прокуратура в свое время, очевидно, готова была поставить на карту всё. Потому что стоящие у кормила власти не могут подвергаться наказанию, пока находятся при исполнении своих должностных обязанностей.

Тем не менее бросалось в глаза, что не каждый делает это охотно. Уже хотя бы потому, что рыба, вероятно, была очень холодной и отчасти покрытой слизью. По некоторым сразу было заметно, как это их отпугивает. Но, во всяком случае, директору службы развлечений такая процедура, похоже, нравилась. Главным образом, конечно, потому, что пассажиры так радостно горланили. При каждом новом поцелуе они аплодировали. После чего, правда, все еще не звучал орган Хаммонда. Зато музыканты всякий раз играли туш.

Потом начался балет. Чтобы публика воодушевилась и тоже стала танцевать, хотя и позднее. Поскольку сперва, само собой, следовало отдать дань трапезе. Ибо по левому борту, еще во время церемонии, воздвигся ББК, или Барбекю, как мы всегда называли нашего кока. Я имею в виду – когда я еще был пиратом. Но только прежде Король-Лягушка должен был дать разрешение на свободный проход.

Трижды ударил он об пол трезубцем. Ибо, прежде чем он предоставит право пересечения экватора (на самом деле давно пересеченного), кто-то с корабля должен был прыгнуть в море. Кто-то из службы развлечений или из членов экипажа, неважно.

Но оно – море то бишь – на самом деле не имелось в виду. Даже днем это было бы слишком опасно. Тем не менее сеньора Гайлинт рассказала нам, что другой капитан однажды действительно остановил наш корабль. Она назвала этого капитана греком. На экваторе он приказал спустить на воду шлюпки, и тогда действительно несколько человек, отмечая Crossing the Line, поплавали в море. Странно, что я этого совсем не помню. Но упомянутого грека я знаю. В Харидже он вроде бы снова примет на себя командование нашим судном.

Под «морем» имелся в виду плавательный бассейн.

В него-то и прыгнул теперь на самом деле один из коллег Посейдона. Он даже взял хороший разбег. Хотя, вообще-то, прыгать с бортика бассейна запрещено. Так значится на табличке.

Поскольку пассажиров это веселило, он нарочито отфыркивался, хотя воды там по грудь, и непрерывно нырял и выныривал, словно морж. Обрызгивал тех из публики, кто стоял поближе. Пока и кто-то из пассажиров не изъявил желание исполнить приказ Лягушки. Хотя это был господин весьма преклонного возраста.

Разбега он, само собой, брать не стал. Такое ему бы не удалось, несмотря на его бело-синюю купальную шапочку. Которая ему определенно мала. Нет, он, осторожно ступая, спустился в воду по лесенке.

Однако и ему тоже хлопали; так что, само собой, и Человеку-в-костюме захотелось аплодисментов. Он уже несколько минут, что отнюдь не укрылось от меня, от нетерпения приплясывал на месте.

Теперь он больше не мог сдерживаться и вылупился из своего льняного костюма. Поскольку плавок под льном не оказалось, он прыгнул в воду, что совершенно неслыханно, прямо в нижнем белье. Хорошо хоть, что это были боксерские шорты. Тем временем – под баварскую, как мне кажется, мелодию духовых – весь королевский двор удалился. Вытянувшись в одну линию, но в вольном порядке. Посейдон-Лягушка шествовал вразвалочку впереди. Вдоль левого борта.

С этого и началось праздничное застолье.

Татьяна не заметила, что с дверью что-то случилось. Я, после дневного сна, нашел это очень успокоительным. В мою каюту меня опять-таки доставил Патрик. Я был занят впечатлением, что между сеньорой Гайлинт и мистером Гилберном что-то происходит. Еще не вполне проснувшись, думал о том, что мистеру Байуну это бы не понравилось. Во всяком случае, меня она больше о нем не расспрашивает. Как сказала Татьяна, нам еще нужно принять наши таблетки. И после – не выходить снова на пляж в домашних тапочках.

Еще на экваторе, настоящем, я ночью – наверху, на боковом крыле палубной надстройки – заметил одну пару. Казалось, будто они только что нашли друг друга. Чтобы понаблюдать за ними, я какое-то время держал голову запрокинутой. Оставаться при этом с перекрученной талией было совсем не легко.

Там, наверху, солнечные террасы переходят в подобия мостиков, то есть обе они заканчиваются загибающимися вовнутрь выступами. В плане это напоминает заднюю часть кузова старого лимузина. Шезлонги там стоят почти вплотную друг к другу, а леерное ограждение обрамляет всю террасу целиком, не только со стороны моря, но и с внутренней стороны. Ниже расположена открытая часть палубы с шезлонгами и, ближе к бассейну, столиками со стульями. По левому борту – трап, по которому можно подняться на другое крыло надстройки. Наверху люди стоят как бы на расположенных друг против друга трибунах, одноярусных. Так вот, эти двое на дальней части террасы оба смотрели в небо. Стоя у правого борта, где сильней ощутима качка.

Поначалу они вели себя так, будто хотят поболтать. Но когда от «Ганзейского бара» к ним донеслись звуки танцевальной музыки, мужчина неожиданно обнял женщину. Это произошло не столько из-за органа Хаммонда и неувядающих шлягеров. Сколько из-за звездного неба, изнутри которого вдруг подул, исключительно ради них, теплый ветер.

И тогда мужчина поцеловал ее. Это был именно тот момент, когда над нами взлетела пробка от бутылки шампанского. Я уже давно слышал голос Человека-в-костюме – как он ведет обратный отсчет. Последние десять цифр он даже выкрикнул, чтобы каждый это услышал. Из тех, конечно, кто еще был на палубе. При этом десять-девять-восемь лишь очень медленно приближались к нулю. Имелись в виду пространственные секунды, не время.

Большего, чем поцелуй, я видеть не хотел. Поэтому я в своем шезлонге мог уже отказаться от неудобной позы. Тем не менее от этого поцелуя меня пронизало чувство приподнятости над повседневностью.

Как хорошо, думал я, как хорошо! Ведь когда человек заглядывает в себя, он вспоминает собственные поцелуи. Неважно, подаренные или полученные. Для этого замечательно подходят моменты, подобные этому. По сути, для этого подходит и все морское путешествие, особенно в летние ночи.

Поэтому я уже не мог обходить стороной потребность признаться себе, как сказочно-хорошо мне когда-то было с Петрой. Когда вся жизнь еще простиралась впереди. На протяжении нескольких недель верилось, что удалось найти друг друга навсегда. И между прочим, это правда. Найти-таки удалось. Так что у меня на настоящем экваторе на душе сделалось правдиво – я должен так это и записать, – по-настоящему правдиво. Однако таким, как в самом начале, это не осталось. И с Гизелой тоже нет, и с Конни нет. Потому что ненамного позже ты оказывался уже-давно-слишком-старым.

Каким же бережным был этот первый поцелуй! Я имею в виду, с Петрой. Настолько малотребовательным был кончик языка. Уже одно то, что его не отвергли… И ведь она была не первой женщиной, поцеловавшей меня. И все-таки – именно первой. Поэтому иначе и не скажешь о ней, как «моя жена», да и она тоже всегда говорит «мой муж». Но тут вдруг кто-то хлопает в ладоши – и волшебство рассеивается. Хотя ты даже не слышал хлопка. И теперь ты видишь себя уже только в роли обманутого.

И все же это волшебство неизменно повторяется, снова и снова. Как вчера ночью, на правом крыле надстройки. Но также и в других местах. И в еще каких-то. И всегда это один и тот же поцелуй. Даже наличие Сознания для него неважно. Даже возраст тут не играет никакой роли, если кого-то таким образом обрели.