Текст книги "Сон (сборник)"

Из хроник грядущего

Сон

1

Сон тягостный, ужасный, вязкий, как смола.

От него не спастись, он не уходит из памяти; и господин Грешнов, открыв среди ночи глаза, ощущая на лице холодную испарину, водит ладонью по лбу, шевелит губами и думает: «Было или грезилось? Видел кошмар или натурально спускался в проклятое подземелье? Что делать? Что делать? Несомненно, однажды со мной что-то подобное случилось. Но где, когда и каким образом?»

Он протягивает руку и нащупывает плечо жены, крепко спящей, прихрапывающей, поднимает над подушкой голову – перед ним широкие венецианские окна его спальни. Слабый звездный свет сочится в спальню с улицы. Летняя ночь тиха, душновата, и сквозь открытые окна не веет прохладой, и дорогие полупрозрачные гардины не шелохнутся. Озирается, видит большое напольное зеркало, отражающее дымчатый звездный свет; знакомые предметы обстановки различает Грешнов в ночном сумраке и снова раздумывает: «Слава Богу – сон. Я богатый добропорядочный человек. Но откуда в моей памяти это мрачное грязное подземелье? Может быть, оно есть где-то среди развалин старого города, но какое я имею к нему отношение?»

Грешнов зевает, зажмуривает глаза и пробует уснуть; но стоит ему, ощутив невесомость, начать погружаться в глубокую дрему, как он вновь, спускаясь по шаткой скрипучей лестнице, переносит в подвал тяжелые пластиковые мешки, мягкие и теплые. Спустился. Кинул мешок возле ног. Щелкнув выключателем, зажег электрическую лампу под дощатым потолком. Тусклый свет озарил подземелье: земляной пол, кирпичные стены – у одной рассыпана картошка, у другой теснятся бочки, пахнущие укропом, чесноком, квашеной капустой. Посреди подвала вырыта яма, в груде черной земли торчит лопата.

Он, Грешнов, берет мешок, подтаскивает к яме и, прежде чем его туда кинуть, слегка его раскрывает. В мешке много мяса, в мясе видны человеческая голова и руки – в загустевшей, кажущейся черной крови. Волосы на голове слиплись, глаза открыты, выкачены, как шары, пальцы на желтых руках скрючены. Грешнову противно и страшно, в горле у него спазмы тошноты. Огромным усилием воли он вырывается из ночного кошмара, словно всплывает со дна омута, опять лежит с раскрытыми глазами и думает: «Что это – отголоски позабытого злодейства? Но как можно забыть такое? Однако, похоже, правда. Слишком натурально. Страшно себе признаться, но каким-то образом я убил человека и, расчленив, закопал по частям в подвале. Вот только подвал этот – откуда он? С детства я жил очень хорошо, вращался в приличном обществе, занятия мои и помыслы были чисты, благородны, и допотопные земляные подвалы я видел только в кино, на картинках и на экскурсиях по развалинам старинных построек».

Спустив ноги, Грешнов садится на кровати, берет с полированного столика сигареты и зажигалку. Жена просыпается, внимательно на него смотрит и спрашивает:

– Что не спишь?

– Докурю и лягу, – отвечает Грешнов.

Лечь-то он лег, но так до утра глаз и не сомкнул.

2

Утром жена наклоняется, приглядывается к супругу, гладит его по ввалившейся щеке.

– Что же это с тобой? – говорит она.

– Ничего такого. Голова побаливает. Бог с ней, пройдет.

– Зря храбришься, милый. Выглядишь очень плохо.

Грешнова приносит ему лекарство от головной боли, льет воду в хрустальный стакан из хрустального графина. Она давно одета в красивое платье, свежа, благоухает французскими духами. Муж не спешит вставать с постели, тянется, сдерживая зевоту. У Грешновых пятеро взрослых детей. Супруги уже в годах, седы, как одуванчики, но старыми их не назовешь: оба спортивны, сухопары, подтянуты. День по календарю нынче простой, будничный, но утро столь ясно, что кажется, будто наступил большой светлый праздник. И спальня Грешновых, мягко освещенная ранним солнцем, предстает во всем своем великолепии: сложная лепнина на высоком белом потолке, дагестанский ковер во весь паркетный пол, зеркало в тяжелой раме с завитушками, превосходная гипсовая копия Венеры в углу на постаменте, электрокамин, отделанный пестрыми изразцами, на камине тяжелые часы с купидонами, розовая тканная драпировка стен, две скрещенные арабские сабли на стене… Все под ретро, под барокко и ампир – в убранство зажиточных домов вернулись старинные стили. Модерн лишь в эллипсовидном телевизоре да лучевой книжной полке черного дерева, крутящейся вокруг платинового стержня, и не книги на полке, а краткие звукозаписи шедевров мировой литературы, мода на классические типографские томики давно прошла, их читают лишь не придерживающиеся моды серьезные люди.

– Не работай сегодня, позвони в офис, отдохни от дел, – советует мужу госпожа Грешнова. – Я знаю, ты плохо спал, поспи сейчас, дела никуда от тебя не денутся.

Не ответив, он поднимается с постели, берет шелковые тренировочные брюки и ловко, как молодой, натянув их на себя, спешит босым по чистейшему полу в спортивный зал. Размявшись там на шведской стенке и гиревом станке, Грешнов чисто бреется, плещется, отфыркиваясь, в душе и, переодевшись в белые брюки и синий служебный пиджак с серебряными пуговицами, садится завтракать в столовой. Столовая пуста, уютна; ее украшают бронзовые канделябры, семейный герб Грешновых и натюрморт кисти голландского художника восемнадцатого века Кальфа, хозяин купил его в Англии на аукционе полотен из российских музеев. Семейный герб представляет собой щит, на котором стилизованный лев, стоящий на задних лапах, держит мешок с долларами и пальмовую ветвь. Эта символика Грешнову не нравится. Но герб есть герб.

Он сидит в одном конце стола, а жена в другом. Красотка-горничная подает хозяину газеты на английском языке. Грешнов любит пробежать, пока завтракает, свежую прессу глазами. Горничная в голубой тунике и белой кружевной наколке. Ее движения легки, целесообразны и до последней степени предупредительны, ее улыбка мила, приветлива и в меру чувственна – по моде. Девушка училась на высших курсах домашней прислуги, работает у Грешновых недавно – вместо безжалостно изгнанной ленивой служанки, – но успела им понравиться. Глянув в последний раз на стол: все ли там есть и удобно ли размещено? – она желает хозяевам приятного аппетита и оставляет их одних.

– Что пишут в газетах? – спрашивает госпожа Грешнова, наливая себе кофе в тонкую фарфоровую чашку, на которой оттиснен японский самурай. – Что в мире нового?

Она добавляет в кофе сливки, кладет сахарный песок и помешивает горячий напиток золоченой ложечкой.

– Ничего нового там нет, – говорит муж, вяло листая газету. – Все одно и то же: хроника семейной жизни богатых домов и правящих особ, политические сплетни, курсы валют. Надоело. Скучища. Хоть бы Снежного человека поймали, или кто-нибудь прилетел с другой планеты, или, на худой конец, взорвалась бомба в крупном коммерческом банке.

– Ну, ты скажешь!

– А что? Не мешало бы. Слишком много этих чертовых банков развелось, надо бы поуменьшить.

– Поуменьшить можно иначе: пусти по миру. Ты сильный, кого хочешь можешь разорить. А взрывать зачем?

– Для развлечения.

Грешнов мрачно усмехается; оставил газеты, мажет маслом хлеб, и на масло кладет черную икру. Он не в духе, и госпожа Грешнова прикусывает язык, она ведет себя с мужем тонко, деликатно и знает, когда, как и что ему сказать. Не сегодня она заметила, что он не только тревожно спит, но вообще с ним происходит что-то необыкновенное: муж вдруг нацеливает взгляд как бы внутрь себя, словно пытаясь увидеть собственную душу, хмурится, вздыхает, а он человек с крепкими нервами, жизнелюбивый, трезво мыслящий, как и положено крупному банкиру.

Он задумчиво ест, вспоминая странный навязчивый сон, а жена следит за тем, как меняется выражение его лица, подернутого пепельной бледностью, осунувшееся после скверного ночного отдыха. В некоторые мгновения муж так смурнеет, что и обстановка за столом, чудится Грешновой, становится мрачной: солнце заходит за тучу, блекнут чайные розы в японской вазе, а скатерть и крахмальные салфетки утрачивают ослепительную белизну.

3

Позавтракав, они отправляются по делам: Грешнова в Комитет помощи бедным – давно она им бескорыстно заведует, чтобы не проживать жизнь впустую, – а муж к себе в банк. Каждый выводит из гаража свою машину. У жены – белый открытый лимузин на солнечных батареях. Господин Грешнов садится в старый добрый электромобиль черного цвета, похожий спереди на улыбающуюся акулу. Выехав на центральную улицу, банкир медленно ведет машину в потоке транспорта. Поток этот – как величавая полноводная река, у него широкое русло и бесконечное плавное течение. Тут больше всего гелиомобилей, хотя есть еще консервативные машины на тяге от электроаккумуляторов; но все-таки двадцать второе столетие на дворе, и главная энергия, питающая двигатели машин, – энергия Солнца.

Прямые ровные улицы, остекленные небоскребы, искусственные деревья и цветы, многокрасочная реклама… Все надписи на английском языке. Официально в России два государственных языка: русский и английский, но в служебных целях используется английский, все деловые бумаги пишутся на нем, все рекламные проспекты. Передачи по радио и телевидению – тоже на английском. Общение в свете – на английском. Бизнесмены, политики, интеллигенция говорят меж собой по-английски. По-русски – только в узком семейном кругу, среди близких друзей и с прислугой, причем в моде простой старинный слог. Русский, конечно, в обиходе простонародья, особенно среди крестьян. Но и здесь его теснит английский, например, деревенских пастухов зовут ковбоями; дом – коттедж, танцзал в сельском клубе – дансинг, уборная – ватерклозет, пивная – публик-хаус. Все шире, шире. И то сказать: давно назрел в мире вопрос о присоединении России к Американским Штатам Европы, и мешает тому одно обстоятельство: российские власти пока не готовы лишить русский язык положения государственного языка…

Грешнов внезапно решает не ехать на службу. Он не способен сегодня работать. Обойдутся без него. Он глава банка и может позволить себе отсутствовать на будничных плановых совещаниях. Выруливает на стеклопрофилитовый спуск к реке, текущей через город. Съезжает, останавливается, глушит мотор и звонит по телефону спутниковой связи в правление банка. Выходит из машины и по ступенькам, держась за никелированный поручень, поднимается на мост через реку. Мост ажурный, подвесной, парящий в воздухе. С него открывается грандиозная панорама, составленная из сооружений передового зодчества: заоблачных мачт, разновеликих шаров, высотных цилиндров, параллелепипедов, пирамид. (Надо отдать должное архитекторам: предусмотрели они и огромные церкви, затмевающие даже некоторые цилиндры и параллелепипеды.) Господин Грешнов облокачивается о стальные перила и, свесив голову, смотрит на солнечную сверкающую воду. Из головы не выходит сон. Банкир пытается сообразить, когда он мог так зверски прикончить человека, и начинает припоминать время своей не слишком бурной, но и не особенно воздержанной молодости. Он с усердием занимался на финансовом факультете, иногда, не злоупотребляя, выпивал в компании, но как-то дал себе послабление и пустился с друзьями-студентами в трехдневный загул. Были девушки, много вина, было очень весело; и в течение этих дней господин Грешнов с непривычки напивался до бесчувствия, выходя из которого видел только сизый туман да мелькание теней, а слышал отдаленный гул водопада – преобразившееся в его сознании застольное буйство.

«Не мог ли я в дни скотского пьянства совершить тяжкое преступление? – думает Грешнов, продолжая глядеть на воду. – Нет, – качает головой, – не мог. Мертвецки пьяному не под силу убить, расчленить, закопать да еще незаметно от собутыльников. И что это за человек, возможно, убитый мной? Никто из моих знакомых, помнится, никогда никуда не исчезал. В-третьих, зачем мне было убивать кого-то? А в-четвертых, не знаю я никаких подвалов».

Он прохаживается по пешеходной дорожке моста. Мост слегка гудит и колеблется, когда по нему проезжают тяжелые машины. Потом господин Грешнов, пристукивая каблуками, спускается к электромобилю, садится в него и, уехав за город, долго, на хорошей скорости, гоняет по ровной дороге, облитой голубой строительной глазурью.

4

На ночь он крестится. Икон Грешновы в доме не держат, не очень-то верят они в Бога и редко молятся, но молиться принято: на сон грядущий, перед едой – этому учили в школе, это в обиходе приличного общества. Сегодня банкир крестится со значением: ему страшно, он просит Бога отвести кошмарный сон и дать ему, Грешнову, выспаться как следует. «Может, Бог есть и поможет», – думает он.

Банкир стоит возле постели и, осеняя себя крестным знамением, смотрит в пространство. На нем свободные шелковые трусы, лоснящиеся в свете слабого ночного светильника; пижам и спальных рубашек он не признает, обычно ложится по пояс голым. Госпожа Грешнова уже забралась под летнее хлопковое одеяло, украшенное рисунком из мелких цветных стразов. Ее седая голова – в кружевном чепце, как у старинной барыни. Грешнова внимательно следит за супругом. «Раз взялся молиться, – рассуждает она, – значит, сильно припекло. Господи, что с ним? Может быть, опасно заболел и скрывает? Сам ничего не говорит, а я не стану сердить его и расспрашивать».

Улегшись возле жены, Грешнов протягивает руку к кнопке светильника и гасит свет. Спать он хочет, но изо всех сил держит открытыми глаза, вглядываясь в детали обстановки, едва очерченные в ночной темноте. Но глаза слипаются, воля слабеет; тело выбрало удобное положение, обмякло и чувствует сонный покой. Незаметно для себя господин Грешнов засыпает, и тотчас… его гнетет тот самый кошмар, ныне более подробный, начинающийся с видения какого-то мрачного бревенчатого дома.

Вот Грешнов в доме, в маленькой комнате с занавешенными окнами; ночь, тишина, слабый электрический свет. Грешнов перебирает пластиковые мешки. Набив их частями человеческого тела, собрав все до последнего куска, он относит нелегкие мешки один за другим в подвал, люк которого находится здесь же, в комнате, и крышка люка откинута к стене.

Накал одинокой лампочки высвечивает землю под ногами, кирпичные стены, дощатый потолок. Грешнов складывает теплые мягкие мешки у свежевырытой ямы. Банкир понимает, что спит, и во сне он прислушивается, оглядывается, с опаской смотрит на квадратный люк подвала: не исходит ли от люка какая угроза. Потом, раздвоившись, он сам себя видит со стороны и до конца не узнает: вроде он, но вроде бы не совсем похож. Этот Грешнов, из сновидения, пожалуй, меньше ростом, плотнее; лицо сравнительно молодое, но не это главное в лице с чертами Грешнова, а то, что оно грубо, злобно и подпорчено шрамом на щеке. Грешнов из сновидения одет необыкновенно – так не одеваются уже лет двести: в какие-то серые бедные штаны, заправленные в кирзовые сапоги с отогнутыми голенищами, в черный пиджак, тоже не богатый, под пиджаком рубаха с расстегнутыми пуговицами, под ней полосатая майка, ее в прошлые века носили моряки, и называлась она тельняшкой. Все эти вещи банкир Грешнов видел в краеведческом музее.

Его неполный двойник трогает мешок обеими руками, а зловещую мягкость и теплоту мешка ощущают руки настоящего Грешнова. Двойник перед тем, как сбросить груз в яму, разворачивает один мешок, а сердце сжимается от ужаса у господина банкира. В мешке опять – голова, руки, мясо. Грешнов мычит, задыхается, но нынче сон держит его крепче, чем вчера, и, опять соединившись с двойником, банкир хватает лопату и быстро закапывает яму.

Заравнивает, притаптывает секретную могилу; сверху раскидывает солому, вилами перебрасывает на солому груду картошки, двигает бочки с капустой и огурцами. Гасит свет и по шаткой лестнице выбирается из подвала. В комнате он сперва топит русскую печь лежащими в подпечье дровами, сворачивает расстеленную на полу клеенку, на которой расчленял труп, раздевается донага и все – одежду, сапоги, клеенку – отправляет в огонь. Голым бежит во двор, приносит в комнату ведро воды, зачерпнув из бочки под дождевым стоком, и отмывает заляпанные кровью пол, руки, подошвы ног. Достав из подпечья кожаную сумку, набитую деньгами и драгоценностями, он ее потуже перевязывает, заворачивает в чистую клеенку и снова лезет в подвал, чтобы, вынув там из стены кирпичи, запихать сумку в тайник. Вернувшись в комнату, Грешнов одевается, обувается в новое, дрожа, как в лихорадке, обливаясь потом, и… приходит в себя с помощью жены.

– Проснись же! Проснись! – госпожа Грешнова расталкивает мужа, колебля его большое сильное тело.

Зажигает ночник, улыбается мужу ласково, как ребенку: «Ну вот, проснулся!» Банкир дико смотрит на жену, потом на свои руки и спрашивает хрипло:

– Что… такое? Где я?

– Ты дома, в своей спальне, – отвечает Грешнова. – Спишь опять плохо, стонешь, скрежещешь зубами и что-то бормочешь. Положи подушку удобнее. Давай помогу.

– А подвал?..

Он с некоторым ужасом разглядывает ее голову в кружевном чепце.

– Какой подвал?

– Ну… тот.

– Тебе, милый, что-то снилось неприятное. Успокойся, выпей воды.

– Не может быть! – Он садится на постели, сделав ноги «домиком»; обхватывает колени, глядит в точку. – Не может быть! Это так живо, так страшно!.. Яма в подвале, куски тела, кровь… Я кого-то убил, но кого и когда, не помню. Может, я в молодости перенес сумасшествие – провал памяти – и не знаю об этом?..

Умолкнув, банкир задумывается и сидит смирно, с прикрытыми глазами. Его слабо освещенное лицо похоже на лицо мертвеца. Оно в испарине. Госпожа Грешнова осторожно вытирает мужу лоб, щеки, подбородок. Он выкладывает жене свой сон, а она внимательно слушает. Банкирша получила отличное воспитание в духе времени: не интересуется сентиментальными романами, равнодушна к серьезной музыке и старается жить разумом, а не сердцем. Но разум ее не так велик, как ей кажется. Ей еще надо выглядеть и прозорливой, и по-мужски волевой, но она просто милая женщина, хорошая супруга.

– Я все поняла! – говорит Грешнова, откладывая полотенце. – Тебе срочно надо к доктору Кацу! Без Каца не обойтись!

– Ты так считаешь? – раздумчиво спрашивает банкир.

– Я уверена! Завтра же, а точнее, уже сегодня, не откладывая, едем к Кацу!

– Хорошо, – покоряется он устало. – К Кацу так к Кацу. Хуже не станет, но что-то надо делать, иначе с ума сойдешь.

Трет глаза костяшками пальцев, кладет голову на подушку. Хочет и опять боится уснуть.

5

Утром они садятся в белый гелиомобиль Грешновой и – госпожа банкирша за рулем – едут к Кацу.

Доктор Кац, профессор, светило психиатрии, встает из-за стола в своем рабочем кабинете и приглашает Грешновых сесть. Садится сам и произносит, грассируя и не то, чтобы улыбаясь, но намечая на тонких губах улыбку:

– Рад приветствовать! Давно не видел вас в свете, господа. Что-то не заходите ни в бизнес-клуб, ни в элитное собрание, ни в казино.

– Все дела, дела! – банкирша оживляется, но доктор видит, что оживляется она притворно.

– Да, дел много, – говорит он и вздыхает, тоже притворно, – их никогда не переделаешь. Однако за делами не следует забывать об отдыхе. Что привело вас ко мне?

Банкир молчит, и начало разговора банкирша берет на себя.

– Видите ли, с некоторых пор мужу чуть не еженощно снится тяжелый сон. Каждый раз он в точности повторяется. Сейчас расскажу подробно.

Она передает сон мужа от начала до конца. В кабинете становится тихо. Доктор вглядывается в лицо пациента.

– Пожалуйста, поднимите выше голову и повернитесь к свету. Да, несомненно. Я сразу обратил внимание на характерный блеск глаз и сывороточный оттенок вашей кожи. Это бывает при повышении в коре головного мозга содержания некоторых кислот, стимулирующих встревоженность. Впрочем, оставим домыслы и проверим все как следует.

– Надо ложиться в клинику? – спрашивает Грешнова.

– Нет, при современной компьютерной технике это делается очень скоро. Вы тут посидите, а мужа вашего я заберу с собой.

Кац поднимается из-за стола, идет к двери, на ходу застегивая белый халат, и сперва пропускает господина Грешнова, покорно за ним следующего, потом сам выходит из кабинета. Пока они отсутствуют, банкирша читает медицинский журнал, потом висящую на стене памятку с правилами обследования пациентов. Спустя примерно час ее муж с доктором возвращаются. Лицо банкира раскраснелось, глаза кажутся припухшими – это результат воздействия поля детекторного шлема, который надевали Грешнову на голову в лаборатории.

Опять все садятся.

– Ну-с, – говорит Кац, потирая смуглые руки, – картина, в принципе, ясна. Проведем, разумеется, еще более тонкие исследования, но и теперь видны причины и характер заболевания, встречающегося у богатых людей довольно часто. Я хочу сказать, господин Грешнов, в ваших кошмарах нет ничего необыкновенного. Но дело тут не в элементарной психиатрии. Вспомните, пожалуйста, подавляли ли вам в детстве паразитные гены? Ходили ли вы на соответствующие процедуры?

– Н… не знаю. Не помню.

– Что подавляли? – спрашивает госпожа Грешнова, вытягивая шею, часто мигая.

– Паразитные гены, – любезно отвечает ей доктор и снова обращается к Грешнову: – Думаю, что подавляли. Но вышло не очень удачно. Ген дремлющей совести у вас был нарушен, но не подавлен окончательно, и в результате со временем возродился. И немудрено: в пору вашего и моего детства генотерапия была еще не очень совершенная. Я психиатр и могу исповедовать, как духовник. Вы позволите… при вашей жене? Простите, госпожа Грешнова.

– Я жена своего мужа, – говорит банкирша с достоинством, – но если надо, я выйду.

– Не уходи, – говорит Грешнов.

Доктор Кац, глянув на них по очереди, вежливо продолжает:

– Дорогой банкир, у вас наследственные муки совести. Понимаете? Не время сейчас рассуждать на эту непростую специфическую тему. Но про то, что с вами происходит, сказано еще в Святом писании: грехи родителей падут на головы детей. Или в другом виде, дословно: «Все предано Мне Отцем Моим…» Я иногда заглядываю в Библию. Полезно.

Нависает молчание, тянущееся, как резина. Кац раскуривает сигарету и дымит ею, выжидательно глядя на пациента. «О чем они?» – думает госпожа банкирша. Она, конечно, слышала про гены и клетки головного мозга, однако знает об этом мало, а лучше сказать, не знает ничего определенного. Но главное, госпожа банкирша не может до конца понять глубинную суть разговора.

– Что же делать? – произносит она.

– Лечиться, добивать паразитный ген. Как добьем, кошмары отступят и явятся красивые девушки с цветами. – Впервые за беседу доктор улыбается по-настоящему, открыто и широко. – Методы воздействия на паразитные гены вполне отработаны. Ставший уже классическим метод: воздействие на некоторые участки головного мозга особыми радиоактивными изотопами. Облучение это безопасно, но действенно. Прекрасное мутагенное средство.

Грешнов встает, благодарит доктора.

– Так когда начнем подробное обследование и лечение? – спрашивает Кац.

– Я потом вам скажу. Подумаю и решу.

– Советую не затягивать.

– Давай решим сейчас, – говорит мужу госпожа Грешнова.

Он, не ответив ей, прощается с доктором.

6

Назавтра господин Грешнов опять звонит в банк и сказывается больным.

Жена из-за него остается дома.

Он даже не делает обычную утреннюю гимнастику. Засев у себя в кабинете, банкир, много куря, занимается странным, по мнению супруги, делом: не сентиментальный человек и прежде никогда не умилялся над своим родословным древом, которое известно ему до седьмого колена, но вот разложил на дубовом столе, инкрустированном костью и бронзой, семейные альбомы, связки старых писем, дневники и все это просматривает, читает, глубоко задумываясь.

Жена старается не беспокоить его, лишь, когда надо, сама зовет к столу, приняв на себя эту обязанность горничной, а в остальные часы она изредка подходит к кабинету и, приоткрыв дверь, глядит в щель на мужа. Горничная по звонку хозяина несет ему чаю в стакане с серебряным подстаканником; но неожиданно он попросил красного вина. Потягивая вино из высокого бокала, Грешнов перелистнул семейный альбом и задержал взгляд на цветной фотографии отца. Он – копия отца, ему всегда говорили об этом. Отец жил долго, в глубокой старости умер, и у сына свежи воспоминания о нем как о замечательном человеке и великом банковском чиновнике.

Дальше господин Грешнов остановился на снимке деда. Дед запечатлен в смокинге, при бабочке, посреди шикарного зала на светском приеме (вокруг – важные господа, в отдалении видны музыканты). Улыбается дед. Красив он настоящей мужской красотой. Рядом с ним – взялась за его локтевой сгиб – роскошная женщина в вечернем туалете, бабушка Грешнова. А вот прадед: опять почти то же лицо, что и у Грешнова, рассматривающего фотографии. Вообще в лицах Грешновых-мужчин есть большая схожесть, своеобычность, «порода». Прадед часто ездил на юг, и вот сфотографировался во время занятий парусным спортом. Он поворачивает руль летящей под полным ветром гоночной яхты и хохочет. Яхта круто наклонилась, ее борт в вихре брызг, в брызгах видна маленькая радуга. Солнце, свежий ветер и волнующееся море. Прадед по пояс гол, закопчен, мускулист, настоящий силач. Он был не только хорошим банкиром, но и мореходом-любителем.

Теперь прапрадед… Грешнов смотрит на его поясной портрет и вдруг… и вдруг чувствует холодок и покалывание в сердце. И чем больше он вглядывается в лицо своего прапрадеда, тем сильнее трепещет. Человек на фотографии – несомненно, солидный человек. Он одет в хороший костюм, ровно пострижен и зачесан, с щегольскими бачками и усиками, но поражают его глаза, с огоньками, как у волка, злые глаза, нечистые, старающиеся глядеть невинно. Но главное, на щеке прапрадеда заметна острая полоска, скорее всего, шрам. В сновидении шрам тоже был. Есть у Грешнова еще кино – и видеопленки с образами родственников нескольких поколений, он их обязательно прокрутит, но ему и так уже ясно, что лицо прапрадеда очень похоже на лицо того жуткого типа из сна…

К вечеру госпожа Грешнова не выдерживает и заходит к мужу в кабинет. Она опять подтянута, как молодая спортивная женщина, на ней льняное нарядное платье в горошек; банкирша ни разу не позволила себе ходить по дому в халате.

– Не пора ли отдохнуть? Целый день что-то рассматриваешь. Наверно, устал.

– Еще посмотрю, – отвечает Грешнов, вскинув на жену глаза и опять направив взгляд на фотографию. – Ты иди, не мешай.

– Может быть, вместе посмотрим?

Она приподнимается на цыпочках, пытаясь увидеть, что так заинтересовало Грешнова. Невольно у нее это вышло, но муж заметил и поморщился.

– Нет, сперва разберусь один, потом все тебе объясню.

– А лечиться, милый, думаешь? Что-то про лечение забыл.

– Лечиться? – Он отвлекается от фотографий, качает головой. – Лечиться я не намерен. Мне не от чего лечиться. Я совершенно здоров. Просто не надо меня трогать. Не хочу ничего менять. А за невинно загубленную душу пойду и покаюсь, поставлю Богу свечку…

Глаза его становятся необыкновенно теплыми, влажнеют. Они никогда так грустно не теплели, не смаргивали слезы. И никогда еще муж не говорил так загадочно, голосом мягким и приглушенным, вызывающим жалость.

Банкирша молча стоит перед ним. Ей кажется, что что-то угрожает их с мужем судьбе и благополучной жизни. Госпожа Грешнова жалеет себя, его и думает: «Надо ему помочь. Иначе сойдет с ума». А Грешнов опять глядит на фотографию прапрадеда и машет жене рукой: «Ты пока иди, иди».

Она поворачивается и уходит.

Отложив альбом, господин банкир берет большую связку старых писем и развязывает ее. Письма в пожелтевших конвертах, конверты обтрепаны по краям. Семейные реликвии хранятся у Грешнова в хромированном сейфе. Хозяин много раз собирался перечитать их, но до сих пор лишь бегло смотрел, прочесть не хватало времени. Жена однажды разделила все документы по поколениям, и теперь Грешнову легко отыскать в этой груде бумаг письма предков. Но вот на что он обратил внимание: интересующая его переписка составляет тощую пачечку. Конечно, во всех поколениях немало писем терялось, выбрасывалось, уничтожалось, но прочих сейчас было множество, а прапрадедовских – тощая пачечка. Банкир снимает с пачечки перехватывающую ее резинку, находит письмо прапрадеда к прапрабабке, достает из конверта и разворачивает, удивляясь тому, что бумага не поветшала за пару столетий, лишь пожелтела до пергаментного оттенка. Это даже не письмо, а записка в несколько строк:

«Зоя! Я жив-здоров, чего и вам желаю. На Брайтон-бич сразу нашел Костю, он встретил, как обещал. Костя теперь совсем золотой человек, и даже платиновый. Скоро буду и я, надо только костюм переодеть и капусту засолить покрепче. Ну, ты понимаешь, о чем я толкую. Костя поможет. Целую тебя и пацанчика. Твой Михаил».

Отправлено из Нью-Йорка в ноябре 1992 года.

Грешнов берет другое письмо, от некоего Шурика из Ростова:

«Здоров будь, кореш Миша! Письмо твое получил, за что спасибо и наилучших пожеланий. Да ты пойми, времена другие! Хозяина рассчитали, партизаны выходят из леса, и больше не надо взрывать мосты! Наше время пришло, браток! Нынче мы в почете! Скоро нам ордена дадут, а ты прячешься! Дуй, как нацелился, передавай привет Костику! Постой, справься, что у них там с погодой и железными бочками! А помнишь, как чалились?..»

Под этим посланием стоит дата: март 1990 года.

В недоумении пожимая плечами: уж очень странный слог и непонятные выражения, – господин Грешнов берет третье письмо: прапрадеду от прапрабабки. Оно выглядит совсем иначе, чем предыдущие (так и встает перед Грешновым образ доброй русской женщины, отчаянно взывающей к любимому):

«Мишенька! Муж мой дорогой! Родной мой, желанный!

Возвращайся домой! Не надо нам ничего, кроме тебя самого! Всех денег не заработаешь, будь они прокляты, а жизнь уходит, и ты от нас уходишь все дальше, вот уж и дома мы тебя почти не видим! Мы с нашим сыночком, слава Богу, здоровы. Сыночек растет таким шустрым, что все знакомые удивляются. На днях изрисовал стол смешными картинками и говорит: «Это тебе, мама. Поздравляю с днем рождения». Стол, конечно, испортил, но я не злилась, а радовалась. Ждет тебя не дождется. Все спрашивает: когда папа приедет? Приезжай скорее! Брось все и возвращайся! Чует мое сердце, что дела, про которые ты никогда не рассказываешь, до добра нас всех не доведут!..»

А это написано раньше, в 1987 году…

Грешнов откидывается на спинку кресла и зажмуривает глаза, страшно усталый, разбитый, переполненный смутными подозрениями, взволнованный трагическим тоном прапрабабушкиного письма. Сколько он себя помнит, в семье мало говорили о его прапрадеде и прапрабабке, куда меньше, чем о других ушедших поколениях родственников, однако упоминали, что прапрадед был из рабочих, много трудился, разбогател и уехал в Америку. В Америке он увеличил капитал и вернулся на родину. С него и началась династия миллиардеров Грешновых. Еще господин банкир слышал в детстве о том, что кто-то из его старинной родни повесился, и сейчас ему пришло в голову: «Не прапрабабушка ли? Надо узнать».