Текст книги "Человек на дороге"

Альберт Мальц
Человек на дороге

Днём, часа в четыре, я миновал мост около городка Гоули в Западной Виргинии и круто свернул к тоннелю, проходившему под железнодорожным мостом. По этой дороге мне уже случалось проезжать – я знал, что меня ждёт впереди, и, подъехав к тоннелю, сбавил скорость примерно до десяти миль в час. Но даже при такой скорости я чуть было не раздавил человека. Вот как это случилось.

Неровное, все в заплатах шоссе, размытое дождем, лившим с раннего утра, стало скользкое, как лёд. В добавление к этому было совсем темно – хмурое небо и настойчиво хлеставший дождь заставили меня зажечь фары. Как только я въехал в тоннель, в противоположном конце показался молочного цвета грузовик. Он свернул в тоннель так круто, что я едва успел заметить его фары. Тоннель был короткий и узкий – только-только разъехаться двум машинам – и громадные передние колеса грузовика в одну минуту очутились на моей половине дороги.

Я дал тормоз. Несмотря на тихий ход, мою машину занесло сначала к грузовику, потом, вслед за быстрым поворотом руля, к стене. Там она остановилась. Грузовик вильнул в сторону, задел у моей машины крыло и промчался по тоннелю в каком-нибудь дюйме от меня. Я увидел мельком напряжённое лицо молодого шофера, с засунутым за щеку куском жевательного табаку, и глаза, прикованные к дороге. Помню, я еще мысленно пожелал ему подавиться этим табаком.

Я дал первую скорость. И вдруг увидел, что перед машиной, в каком-нибудь футе от колеса, стоит человек. Это зрелище меня поразило. – Фу, чорт! – сказал я.

Первая моя мысль была, что человек вошёл в тоннель после того, как машина остановилась. Раньше его там не было. Потом я заметил, что он стоит ко мне боком, подняв руку, а это означало просьбу подвезти. Войди он в тоннель, когда я уже остановил машину, он шел бы прямо на меня, а не стоял бы, глядя на противоположную стену. Вероятно, я чуть не раздавил его, а он и не подозревал этого. Ему, вероятно, не было никакого дела до меня.

Я весь похолодел и живо представил себе картину: под колёсами лежит изуродованное тело, а я стою над ним, зная, что этого человека сгубила моя машина.

Я крикнул: «Эй!» – Он молчал. Я крикнул громче. Он даже не повернулся. Он стоял неподвижно, держа над головой руку с поднятым кверху большим пальцем. Я испугался. Это напомнило мне один рассказ Бирса, где призрак появляется вдруг на темной проселочной дороге и стоит там на своём одиноком посту.

Клаксон у меня хороший, пронзительный, и я знал, что тоннель усилит звук раза в два. Я опустил руку на маленькую чёрную кнопку и нажал ее изо всех сил. Человек должен был или подскочить на месте или подтвердить мои предположения о призраке.

Ну так вот – призраком он не был, но подскочить тоже не подскочил. И глухота тут была не при чём. Он прекрасно слышал гудок.

Он напоминал человека, погруженного в глубокий сон. Казалось, что гудок разогнал этот сон не сразу, а постепенно, словно сознание спящего было спрятано глубоко в каком-то внутреннем тайнике. Человек медленно повернул голову и взглянул на меня. Он был высокого роста, лет тридцати пяти, с грубоватым, самым обычным лицом – большой мясистый нос, широкий рот. Лицо ничего не говорило. Я бы не назвал его ни добрым, ни злым, ни умным, ни глупым. Оно было мокрое от дождя, а глаза его словно заволокло пеленой. Вот только глаза у него были необычные, – а так, подобные лица можно встретить в шесть часов утра у шахты или при выходе с фабрики, со сталелитейного завода – везде, где труд рабочего тяжел. Я не мог понять, почему у него такие глаза. Это не был остекляневший взгляд пьяного или сумасшедшие глаза припадочной, которую я раз видел. Единственно, кто пришёл мне на ум, – это один мой знакомый, умерший от рака. В последние дни перед смертью глаза у него были такие же мутные, а взгляд отсутствующий, словно прошлая жизнь, приковывая к себе все его мысли, тайно проходила за этой белесой пленкой. И такой же взгляд был у человека, встретившегося мне в тот день на дороге.

Услышав, наконец, мой гудок, он неторопливо обошёл машину и остановился у дверцы. Я ждал, что он хотя бы проявит удивление, увидев машину так близко от себя. Но он был невозмутим. Он шагал неторопливо, спокойно, словно дожидался меня всё это время, потом нагнул голову и заглянул под верх машины.

– Не подвезёте, друг?

Я увидел длинные лошадиные зубы, искрошенные по концам и желтые от никотина. Голос у него был высокий, говорил он в нос, растягивая слова, как это свойственно южанам. В городах Западной Виргинии редко слышишь такую речь. Я решил, что он, должно быть, уроженец горных районов. Я оглядел его костюм – старое кепи, новая синяя рубашка и темные брюки, – все это насквозь мокрое от дождя. Костюм тоже сам по себе мало о чём говорил.

Я, вероятно, углубился в свои мысли, потому что он опять попросил подвезти его. – Я иду в Уэстон, – сказал он. – Вы туда держите?

Я взглянул ему в глаза. Пелена исчезла, и сейчас это были самые обыкновенные глаза – карие и влажные.

Я не знал, что ответить. Мне не хотелось сажать его в машину: этот случай очень неприятно подействовал на меня, и я думал только о том, как бы поскорее уехать из тоннеля, да и от него тоже. Но взгляд у этого человека был терпеливый, почти робкий. Капли дождя стекали по его лицу, он обратился ко мне с просьбой и сосредоточенно ждал моего ответа. У меня язык не повернулся сказать – нет. Кроме того, он возбудил мое любопытство. – Залезайте, – ответил я.

Он сел рядом со мной, положив на колени сверток в коричневой бумаге. Мы выехали из тоннеля.

От Гоули до Уэстона около ста миль по трудной горной дороге – пятимильный подъем на вершину горы, потом пять миль спуска и снова подъем. Дорога извивается, точно змея, и большей частью проходит в таких местах, где с одной стороны утес, а с другой ущелье в тысячу футов глубины, а то и больше. Из-за дождя и камней, сыпавшихся с утесов и загромождавших дорогу, ехать пришлось медленно. Но за эти четыре часа, которые мы провели в дороге, мой спутник сказал слов пять-шесть, если не меньше.

Я несколько раз пытался втянуть его в разговор. Дело в том, что ему не хотелось говорить, вернее, он просто не слышал меня – точно, ответив на мой вопрос, он опять уходил в свой глубокий тайник. Он был похож на человека, у которого все ощущения притуплены морфием. Мои слова, грохот старой машины, непрестанный шум дождя, – все это доносилось до него, как легкое жужжанье, как ничего не значащий голос внешнего мира, не властный пробиться сквозь раковину, в которой жил этот человек.

Как только мы двинулись, я спросил, сколько времени он пробыл в тоннеле.

– Не знаю, – ответил он. – Кажется, долго.

– Чего же вы стояли – прятались от дождя?

Он молчал. Я повторил свой вопрос, на этот раз громче. Он повернул ко мне голову. – Виноват, вы что-то сказали?

– Да, – ответил я. – Вы знаете, я ведь чуть было не задавил вас в тоннеле.

– Не-ет, – он произнес это слово протяжно, как и подобает уроженцам горных районов.

– Я вас окликнул – вы слышали?

– Не-ет. – Он помолчал. – Я, наверное, задумался.

– Наверно, – сказал я самому себе. – А вы что, плохо слышите?

– Не-ет, – ответил он и отвернулся, глядя прямо перед собой на дорогу.

Я решил продолжать свои расспросы. Мне не хотелось, чтобы он опять ушел в себя. Я хотел, чтобы он разговорился.

– Работу ищете?

– Да.

Он отвечал с видимым усилием. Дело не в том, что ему трудно было говорить, – мешало что-то другое – мешали мысли, отсутствие воли. Он будто не мог связать два мира – свой и мой. Но, отвечая мне, он говорил прямо и толково. Я терялся в догадках. Когда он сел в машину, мне было не по себе. Но теперь любопытство мое разгорелось, и я жалел этого человека.

– А специальность какая-нибудь у вас есть? – Я обрадовался, что можно заговорить на эту тему. Человек сразу становится понятнее, когда узнаешь его ремесло, да и разговор идет легче.

– Я больше на рудниках работал, – сказал он.

«Ну вот, – подумал я, – кое-каких успехов добился».

Но как раз в эту минуту дорога пошла немощеная, колеса увязали в густой грязи, сбиваясь с колеи. Мне пришлось замолчать и устремить все внимание на машину. А когда мы выехали на мощеную дорогу, он снова ушел в себя.

Я опять попробовал втянуть его в разговор. Бесполезно. Он даже не слышал меня. Наконец мне стало стыдно. Этот человек просил только об одном: оставить его в покое. Я понял, что нарушать такое уединение не следует.

Часа четыре мы ехали молча. Для меня эти часы были почти невыносимы. Мне никогда еще не приходилось наблюдать такого оцепенения. Он сидел прямо, устремив глаза на дорогу, а перед его мысленным взором была пустота. Он не замечал меня, не замечал, верно, что сам сидит в машине, он не чувствовал, как его поливает дождем, хлеставшим в кабину. Он сидел, точно каменная глыба, и я только по дыханию догадывался, что мой спутник жив. Дыхание у него было тяжелое.

За всю эту долгую поездку он только раз изменил позу. Его схватил вдруг приступ кашля. Жестокий, лающий кашель сотрясал все его большое тело, он согнулся, точно ребенок в коклюше. Он старался откашляться – мокрота клокотала у него в груди, – но все попытки были тщетны. Я слышал страшный, скрежещущий звук, точно кто-то проводил ему по ребрам холодным металлическим бруском, а он все отплевывался и мотал головой.

Приступ кашля продолжался почти три минуты. Потом он взглянул на меня и сказал. – Вы уж меня простите, друг. – И только. Он опять замолчал.

Я чувствовал себя ужасно. Временами мне хотелось остановить машину и высадить его. Я придумывал тысячи разных предлогов, чтобы прекратить наше совместное путешествие. Но все-таки не решился сделать это. Меня разбирало любопытство – что такое происходит с этим человеком? Я надеялся, что дорогой, может быть, даже при выходе из машины, он скажет мне или даст какой-нибудь ключ к отгадке. Я вспоминал его кашель и думал, не туберкулёз ли это? Мне приходили на ум случаи сонной болезни, потом один знакомый боксер, совершенно опьяневший от ударов. Но все это было не то. Казалось, что ничто физическое не может объяснить это непроницаемое страшное молчание, эту напряженную внутреннюю сосредоточенность.

И так час за часом – в темноте, под проливным дождем!

Мы проехали мимо терриконника. Поверхность его искрилась под дождем красными и синими огнями, и эти язычки, словно по волшебству вспыхивающие на черной горе, казалось, привлекли к себе внимание моего спутника. Он повернул голову, глядя на них, но ничего не сказал, и я тоже промолчал.

И снова молчание и дождь! Время от времени – шахтный копер, холодный унылый запах дыма с терриконников и огоньки керосиновых ламп в ветхих лачугах, где ютятся шахтеры. Потом снова темная дорога и бесформенные громады гор.

Мы добрались до Уэстона в восемь часов. Я устал, замерз, проголодался. Я остановил машину у кафе и взглянул на своего соседа.

– Вот и приехали, – сказал он.

– Да. – Я удивился. Оказывается, он знал, что мы приехали в Уэстон, – я этого никак не ожидал. Мне захотелось

сделать еще одну, последнюю попытку. – Может, зайдете за компанию? Выпьем кофе.

– Да, – ответил он. – Спасибо, друг.

Его «спасибо» говорило о многом. По тому, как он сказал это, я понял, что ему хотелось выпить кофе, но заплатить за него было нечем; я понял, что он счел это любезностью с моей стороны и был благодарен мне. Я и сам обрадовался, что пригласил его.

Мы зашли в кафе. Впервые с момента нашей встречи в тоннеле в нем появилось что-то человеческое. Он попреж-нему молчал, но я уже не чувствовал в нем прежней замкнутости. Он сел за стойку. Когда подали кофе, он медленно выпил его, держа чашку обеими руками, чтобы согреться.

Как только он кончил пить, я спросил его, не заказать ли ему сэндвич. Он повернул ко мне лицо и улыбнулся. Улыбка эта была мягкая и очень терпеливая. Его широкое, грубое лицо осветилось и сразу стало понятливым, приятным и мягким.

Эта улыбка потрясла меня. Не согрела, а потрясла, – я внутренне весь передернулся. Точно увидел ожившего мертвеца. Мне хотелось крикнуть: – Бедняга ты, бедняга!

Потом он заговорил со мной. Он все еще улыбался, и я видел его длинные лошадиные зубы, пожелтевшие от никотина.

– Вы ко мне очень добры, друг, я это ценю, – Пустяки, – пробормотал я.

Он все смотрел на меня. Я знал, что сейчас он заговорит о чем-то, и боялся этого.

– Я вас попрошу об одном одолжении. «– Пожалуйста, – сказал я.

Он говорил тихо. – У меня с собой есть письмо к жене, только пишу-то я неважно. Может, вы будете так добры – перепишите мне его набело?

– Что ж, – сказал я, – с удовольствием.

– Вы, наверно, писать мастер, – сказал он и улыбнулся. – Да.

Он расстегнул ворот своей синей рубашки. Под грубым шерстяным бельем у него было приколото письмо. Он дал его мне. Письмо было теплое, влажное, оно впитало в себя сырость промокшей одежды и кисловатый запах тела.

Я попросил у бармена бумаги. Он принес мне один листок. Вот это письмо. Я переписал его, не изменив в нем ни одного слова.

«Дорогая жена,

пишу я тебе письмо хотел я кое-что сказать перед уходом, да не сказал вот и пишу сейчас. Это неспроста что меня не принимают в шахту. Я тебе говорил что на руднике работы стало меньше. А это неверно.

Это у меня с тех пор как нашу шахту закрыли и я перешел на работу в тоннеле около моста в том месте, где русло реки повернули к горам. Десятник говорит тех кто работал в этом тоннеле принимать не будут.

Это у меня после того как мы закладывали буры в ту скалу. Там был кварц, а в нем много хрусталя. Все кто в тоннеле работали надышались щелкой хрустальной пылью.

И поэтому все мы заболели. Доктор мне справку дал. Болезнь называется силикозис. От нее легкие покрываются струпьями и дышать нельзя.

От города мы живем далеко и ты ничего не слышала про Тома Прескотта и Хэнзи Мак Кулло, а они третьего дня померли. Я об этом узнал и сходил к доктору.

Доктор говорит у меня такая же болезнь как и у Тома Прескотта поэтому я и кашляю. Легкие у меня все в струпьях. Из тех кто в тоннеле работал человек сто заболело. Вылечиться от этой болезни нельзя и доктор говорит если бы компания выдала нам маски и наладила вентиляцию ничего бы такого и не было.

Вот я и решил уйти потому что доктор говорит месяца через четыре мне помирать.

Может найду где-нибудь работу. Я буду посылать тебе все деньги пока смогу работать.

Я не хочу быть в семье обузой. Поэтому я и ушел.

Ты как перестанешь от меня весточки получать так перебирайся к бабушке в горы в Килни-Ран. Будешь там жить, а она позаботится о тебе и о малыше.

Ну будь здорова и пусть малыш растет подальше от шахт. Не пускай его работать в шахту.

Ты не обижайся что я ушел и не горюй. А когда малыш подрастет расскажи ему что компания со мной сделала.

Я думаю пройдет годок и ты подыскивай себе другого мужа. Ты ведь еще молодая.

Любящий тебя муж

Джек Питкет».

Я отдал ему письмо, и он прочел его. Читал он долго. Потом сложил листок и приколол к нижней рубашке. Лицо у него было приятное и доброе. – Спасибо, друг, – сказал он. Потом тихо добавил, чуть наклонив голову: – Уж очень мне горько, что так получилось. Жена у меня хорошая. – Он помолчал. Потом, словно разговаривая с самим собой, сказал так тихо, что я еле расслышал его слова: – Уж очень мне горько.

Я взглянул ему в лицо. Жизнь медленно покидала его глаза. Они запали и ушли глубоко внутрь, точно пламя свечи, которую уносят в темноту. Зрачки затянулись мутной пеленой. Я снова потерял его. Он ушел от меня в свое горькое мрачное уединение.

Вот и все. Мы сидели у стойки. Я чувствовал только немую боль, жалость и любовь, и холодную глубокую ненависть к тому, что убило его.

Потом он поднялся. Он ничего не сказал мне. Я тоже молчал. Я смотрел на его широкую спину в синей рабочей блузе. Он постоял в дверях и вышел на улицу, в темноту и дождь.