Текст книги "Путешествие на край света: Галапагосы"

– Но, сами-то вы как полагаете, нужно ваше присутствие там? – спросил я. – Думаете, что Кааманьо, Аристи и те, кто борются за возвращение Конституции, не смогут справиться сами?

– Уверен, что смогут, – добавил он. – Я думаю, что их вполне достаточно, и номинально я передал власть полковнику Кааманьо. Сейчас он президент, а я лишь обычный гражданин. Самое большое мое желание на данный момент – это никогда не возвращаться туда, больше не иметь ничего общего с политикой и со всеми горестями, что несу с собой.

– И вас совсем не волнует, что вот так убрали, можно сказать, задвинули в угол, когда на самом деле вас любила вся страна?

– Самое важное, – ответил он, – это смотреть на жизнь, как подобает мужчине. Всегда оставаться мужчиной – это очень сложно в этом мире. Мужчиной во всех проявлениях.

Подобный ответ мне понравился. Да, понравился, однако было в поведении Боша нечто такое, что вызывало некоторые сомнения, недоверие, словно он был заранее предупрежден, и вид его, и все, что он говорил, придумано, подготовлено к моему приходу. Он не был политиком, и чтобы понять это – достаточно было поговорить с ним немного, не был он и человеком действия, который смог бы руководить страной жесткой рукой, не брезговал бы насилием и даже жестокостью. Его место не в президентском кресле, а в каком-нибудь кабинете, за столом, и где бы он писал, писал о вещах нереальных, об утопиях, о демократиях совершенных, которые никогда не удастся воплотить в жизнь. Он всегда оставался интеллектуалом «чистой воды», голова его была заполнена прекрасными идеалами, чудесными проектами во благо своего народа и страны, но… когда он начинал воплощать все это, то неизменно сталкивался со стеной из реалий повседневной жизни, из тщеславия и еще с тысячей проблем, с которыми пытался бороться лишь при помощи собственных знания и силы воли.

Возможно, ему всегда не хватало, что называется «жесткой руки», руки, которая смогла бы все правильно отмерить и реализовать, что он задумал. И поскольку у него не было таких помощников, то он и потерпел поражение во всех своих начинаниях.

Управлять страной – не есть занятие интеллектуалов, и тем более не интеллектуалов «чистой воды». Хуан Бош забыл, что правда всегда находится на стороне тех, кто побеждает. Пользуясь поддержкой своей партии, он, тем не менее, потерял ее, начиная с того момента, когда, в надежде защитить демократию и поддержать мир, позволил военным отправить себя в Сан-Хуан на Пуэрто-Рико.

Это интервью с Хуаном Бош не прояснило для меня многих вещей, но вместе с тем послужило хорошим основанием, чтобы убедить мою газету выдать разрешение на поездку в Доминиканскую Республику. Разрешение-то пришло, но пришло в неудачное время – днем раньше так называемое Правительство Национального Возрождения «генерала» Имберта Барреры, под чьим контролем находился аэропорт, приказало не впускать в страну тех, у кого не было на руках специального пропуска. Это распоряжение, прежде всего, было направлено против иностранных журналистов, и причиной тому послужило то, что именно журналисты «раскопали» как это Правительство избавляется от своих политических оппонентов – а именно выстрелом в затылок и труп в реку. Справедливо опасаясь международного скандала, военные не желали видеть новых корреспондентов и как те суют свой нос в их дела.

Но, несмотря на все это, в один прекрасный майский денек я все же ступил на землю Доминиканской Республики, как раз в тот самый момент, когда там началось большое сражение – сторонники конституции под командованием полковника Кааманьо противостояли мощи вооруженных отрядов янки. Они потеряли часть своих укреплений – так называемый «Верхний Город» – но сохранили за собой «Новый Город», центральную часть в двадцать кварталов, где оказались в окружении. Эта часть города была самая важная, поскольку здесь располагались банки, офисы разнообразных фирм и самые крупные магазины – так что они продолжали удерживать в своих руках сердце страны, где жизнь пульсировала сильнее, чем где бы то ни было. На меня большое впечатление произвело увиденное там: сам бой, трупы на улицах, и тех мальчишек, почти еще детей, кто с оружием в руках, не имея опыта ведения боевых действий, все-таки сдерживали натиск хорошо обученных и натренированных батальонов американцев.

С самого начала, хотя как журналист я должен был сохранять нейтралитет, все мои симпатии были на стороне тех мальчишек, кого вместе со сторонниками конституции считали «левыми», кто жертвовал своими юными жизнями, чтобы законный порядок вернулся в страну.

Глава шестая
Возвращение в Санто-Доминго

Те симпатии, что я испытывал в 1965 году, позже стоили мне многих неприятностей и разочарований и еще это привело к тому, что мне пришлось уйти с работы, уйти из журналистики и оказаться в полном забвении на протяжении долгих трех лет.

Стоило ли этого?

Если уж быть совсем откровенным, то нет. Поскольку все, что происходило в Доминиканской Республике в то самое время, совершенно ничего не стоило, да и не нужно было. Абстрагируясь от мелочей, можно сказать, что все там осталось в том же состоянии, в каком и было, за исключением убитых, которых уж не воскресить, и того, что было разрушено и что не стали восстанавливать.

Но в общем и целом, приобретенный там опыт был весьма интересен, поскольку я смог вблизи наблюдать многие события и общаться с людьми, которые в последствии станут известными и чьи имена войдут в историю.

В то время Санто-Доминго представлял из себя сплошной хаос, настоящее поле битвы, где редкое здание не осталось без следов пуль и разрывов, электрические и телеграфные столбы валялись вдоль и поперек дорог, и никому в голову не приходило поставить их на место.

По улицам бродила разношерстная и неряшливая публика, вооруженная до зубов. В большинстве своем, это были мальчишки моложе двадцати пяти лет, одеты они были во что ни попадя, что больше понравилось, что показалось им похожим на униформу с разнообразными нашивками и значками, которые, по их мнению, придавали им вид военных: то были каски, разные кепи, фуражки или охотничья куртка.

Большинство были вооружены: десятки, сотни экземпляров всякого оружия, начиная от короткоствольного полицейского револьвера и кончая сорока пяти миллиметровым с длинным стволом, что носили, как ковбои, привязав к ноге, не говоря уже о всякого рода винтовках, автоматах, охотничьих ружьях, тяжелых пулеметах и даже коротких ножах, которые я не представляю где бы можно было применить на той войне.

В большинстве своем, глядя на этих ребят, создавалось впечатление, что для них все происходящее – незабываемое приключение, дни, о которых потом будут вспоминать до конца жизни, и будут рассказывать и пересказывать на склоне лет, что благодаря этому они почувствовали себя настоящими мужчинами. Они не оставляли свое оружие ни на секунду, хотя наступило перемирие, и жара стояла такая, что имело смысл не таскать с собой подобную тяжесть, а оставить где-нибудь дома. Но они этого не делали, и никогда бы не сделали, потому что это оружие значило для них все – это была игрушка, какой у них никогда не было, но о которой мечтали всю свою короткую жизнь, и еще это было символом революции, это значило, что они на войне и что они не просто ходят по улицам, а защищают что-то.

Но стоило им оставить это оружие где-нибудь, пусть на мгновение, то сразу же исчезал всякий смысл самим оставаться там, потому что без этого оружия они не знали и не понимали что же, все-таки, защищают. Может быть, они даже защищали именно само оружие, защищали право иметь при себе оружие, с помощью которого можно было бы самим защищаться.

Защищаться от чего?

Может быть, от всей той несправедливости, что пришлось терпеть год за годом, когда в стране была Диктатура, хотя, создавалось впечатление, что большинство так толком и не были уверены и не знали для чего защищались.

В те революционные дни самым интересным местом во всей Республике был отель «Эмбахадор», единственный, наверное, что все еще работал, по этой причине и еще потому, что располагался на некотором удалении от центра города, но он стал прибежищем для журналистов, дипломатов, представителей всяких комиссий по мирному урегулированию политического кризиса в стране и высокопоставленных армейских офицеров. Поэтому все политические решения, связанные с войной или с миром в стране, а также все новости, появлялись на свет в баре отеле, в его ресторане и в номерах.

Эта жизнь, официальная, если можно так сказать, привлекла сюда другую жизнь, более разнообразную и разноцветную, что пришла сюда в поисках денег, свободно гулявших тогда по всей стране – денег иностранцев.

По ночам весь пятый этаж – где по чистой случайности жил и я – превращался в настоящий спектакль, и стоило неожиданно открыть дверь и выйти в коридор, как повсюду начинались таинственные перебежки разнообразной публики, старавшейся укрыться от нескромных взглядов.

Хозяин этого парка аттракционов снял три номера подряд, располагавшихся один рядом с другим, и, притащив с собой несколько девочек, превратил эту часть этажа в публичный дом, куда постоянно приходили и откуда уходили американские солдаты.

Было любопытно узнать, что не все солдаты оккупационных войск, называемых броско «Армия Организации Американских Государств» и состоящая из военнослужащих Соединенных Штатов, Бразилии, Парагвая, Гондураса и Никарагуа, как это было бы логично предположить, могли одинаково пользоваться теми услугами и получали одинаковую зарплату за то, что ежедневно рисковали своими жизнями.

Если же американцы дни напролет проводили в отеле, у стойки бара или в ресторане, то солдаты остальных государств не могли никуда ходить по той простой причине, что у них не было ни цента.

Они должны были довольствоваться лишь скромным пайком, и им разрешалось в свободное время только прогуливаться, тогда как их товарищи по оружию – янки ели и пили в свое удовольствие в тех немногих местах, что еще оставались открытыми.

Большинству из них подобная дискриминация была ненавистна, и хотя мы не одобряли это вторжение войск, но, все-таки, полагали, что среди них должно было быть равноправное отношение ко всем солдатам, что должны были платить одинаково и иметь одинаковые права и обязанности.

Но на самом деле так не было. И считалось нормальным, когда рядом с нами за столик или за барную стойку садился именно американский солдат, а не какой-нибудь другой, клал рядом свой автомат, кобуру с пистолетом и даже ручные гранаты. И именно эти американцы были основными клиентами тех самых девочек с пятого этажа, кто со своей беготней из номера в номер, хождением по коридору и любовными похождениями мог бы послужить хорошей основой для написания какого-нибудь пошлого романа.

В самом дальнем конце коридора, но не так далеко от борделя, жили представители Комиссии Организации Американских Государств, в чьи обязанности входило установить мир и порядок в этой стране, и кто устраивал совещания, где обсуждались события и решения, от которых зависела жизнь миллионов людей, в нескольких метрах от шумной оргии.

И именно на этом, пятом, этаже был выбран временно исполняющий обязанности президента Республики – Гектор Гарсия Годой – кто много раз, до того, как его назначили на ту должность, только и делал, что поднимался на этот этаж, в очередной раз обсуждал с представителями ОАГ (Организация Американских Государств) ситуацию в стране и перспективы развития, и, соответственно, спускался вниз, оставаясь в нерешительности, поскольку никак не мог определиться, подходит ему эта должность или нет.

А может его смущало такое количество солдат в коридорах. По его мнению, они собрались здесь, чтобы защищать представителей этой Комиссии и никак не для чего-нибудь еще.

Вот и сейчас, сидя в самолете, что летел от одного острова к другому, Сан-Хуан остался у меня за спиной, я надеялся найти Санто-Доминго другим, не таким, как в прошлый раз, в середине 1966 года, когда действующий президент, Хоакин Балагер, победил на выборах.

Прекрасно помню, что мне сказали в тот день в аэропорту:

– Ты особенных иллюзий-то не строй. Все равно вернешься сюда, потому что последний выстрел этой революции еще не прозвучал, и еще много, много лет пройдет, прежде чем мы услышим его звук.

Должен признать, что они знали свой народ гораздо лучше, чем я, и знали, что можно ожидать, а что не стоит ждать совсем от доминиканцев, и хорошо знали, что многие обиды еще пылали в сердцах тех людей и требовали отмщения.

Так и продолжалось, последний выстрел этой революции еще не прозвучал. Каждую неделю, а то и каждый день какого-нибудь военного убивали на пороге его же дома или политик с левыми взглядами исчезал навсегда в голубых просторах Карибского моря, где акулы прилежно «заметали» все следы.

Приземлившись, я не без удовольствия нашел своего старого знакомого – таксиста, чье имя я запомнил очень хорошо, поскольку его звали, как и меня – Васкес – и кто очень часто работал у меня кем-то вроде личного водителя в трудные времена той революции. Отец восьмерых девочек, с кожей черной, как уголь, владелец разбитого и ржавого автомобиля, что казалось чудом катится по дороге, был человеком, как говорится, «из народа», а потому мог оказаться очень полезным для меня, помог бы узнать, что же обыкновенные доминиканцы думают на самом деле по поводу всего происходящего.

И пока мы ехали к отелю «Эмбахадор», я спросил его, что он сам думает о ситуации в стране и перевыборах Хоакина Балагера.

Он быстро взглянул на меня через зеркало заднего вида, не отвлекаясь ни на мгновение от дороги.

– Если доктор не решится уйти сам и по-хорошему, то его уберут оттуда со стрельбой, но и это будет очень трудно сделать.

– И что, начнется новая гражданская война?

Он неопределенно пожал плечами, но все же постарался объяснить:

– Если будет революция, то воевать мы будем не на жизнь, а на смерть. И в этот раз никто нас уже не остановит.

– Кого не остановят? – переспросил я. – Вы же никогда не были ни сторонником конституции, ни революционером.

– Многое уже изменилось, – ответил он. – Последние четыре года нас только и делали, что обманывали и этого более чем достаточно. Если сейчас начнется революция, то многие из тех, кто до этого сидел тихо, выйдут на улицы с винтовками в руках, хотя лично я и не представляю, как обращаться с этой штуковиной.

Мы пересекли мост Дуарте и въехали в город. На первый взгляд город показался спокойным, жизнь на улицах текла размеренно, и ничто не указывало, что ближайшее будущее будет беспокойным, но стоило мне поднять голову, как я увидел на фасадах домов следы от пуль и снарядов, оставшиеся там с тех событий, что разворачивались здесь несколько лет назад. Следы, что продолжили оставаться там, как безмолвное предостережение и напоминание о том, что все может повториться. Я прекрасно помнил эти самые здания, обложенные мешками с песком, и перекрестки, где на каждом углу стояли пулеметные гнезда. Помнил я и эти парки, где сейчас спокойно играют дети, но в то время они служили прикрытием для танков и артиллерии, и я ощутил горечь. Горечь оттого, что все это может повториться, потому, что все эти улицы, парки, все перекрестки опять могут наполниться грохотом взрывов и выстрелов, покрыться пятнами крови.

Слишком много людей погибло, особенно много молодежи. А за что?

Похоже, что никто и не знал в Доминиканской Республике за что именно. Несколько лет назад присутствовало какое-то неопределенное, неясное чувство, во имя которого и жертвовали жизнями, но теперь это у некоторых вызывает смех, а у других лишь горечь. Вспоминают тех лидеров, из-за которых рисковали своими жизнями, за которых их товарищи пожертвовали собой, но кроме слов презрения они не вызывают никакой другой реакции. Большинство из них сейчас живут за границей – и не в изгнании – а ведут комфортный образ жизни на ту пенсию, что Правительство выплачивает им, чтобы никто из них не вернулся и не начал будоражить и беспокоить народ. Многие из тех, кто в самом начале революции был никем, потом приобрели известность и насобирали приличные капиталы, что теперь с удовольствием тратят и наслаждаются жизнью где-нибудь в Париже, Лондоне или Майями.

Остались лишь совершенные глупцы и неисправимые идеалисты, и так уж получается, что враги тех вымещают свою злость на этих, и редкая ночь не заканчивается тем, что находят свежий труп. Грустно говорить об этом, но от той революции, одной из самых честных в этом полушарии, осталось лишь грязь и разного рода непристойности.

Добравшись до отеля, я принял ванну и затем спустился в бар. И первого, кого я там увидел, был Хесус Гарсия Фромета, революционер, из тех, кто никогда в жизни не держал ни винтовку, ни автомат, но кто в те сложные дни 1965 года выделился благодаря своим словесным атакам против военных; атаки, причину которых так никто и не смог объяснить, но которые доставили ему массу неприятностей и сильно осложнили жизнь. Но, судя по тому, что я увидел, Хесус продолжал свою агитацию и оставался все тем же болтуном, удобно устроившись в баре, со стаканчиком с виски в руке, почти в той же самой позе, в какой я оставил его несколько лет назад, словно время замерло вокруг него. Он радостно приветствовал меня, то ли оттого, что рядом появился новый слушатель, то ли подумал, что если, как это было в прошлый раз, на острове опять появились газетчики, дело поворачивается к новой заварухе.

Но как только я сказал ему об этом, он рассмеялся и жестом показал, что согласен:

– Хорошо бы, брат мой! Ох, как бы хотелось! Все здесь пребывает в таком напряжении, что того и гляди взорвется.

Когда же я сказал, что не понимаю, почему столько доминиканцев желают, чтобы все это взорвалось снова, то его ответ показался мне весьма любопытным:

– Мы народ, у которого выработался комплекс революционного разочарования, – сказал он. – В течение тридцати лет мы терпели одну из самых кровавых диктатур в истории человечества, хотя каждый мечтал раздавить тирана своими собственными руками и протащить его труп через весь город, но его неожиданно убили ночью, и тем самым посмеялись над нашим желанием отомстить. Затем, спустя год, мы начали настоящую революцию против того, что еще осталось после Трухильо, но пришли американцы и покончили со всем. А потому, внутри нас все еще сидит революция, и мы не остановимся и доведем ее до победного конца.

Мне показалось, что в определенном смысле он прав. Доминиканцы прекрасно осознают, что сами ничего не смогли сделать и ничего не добились, что никогда сами не распоряжались своей судьбой, и каждый раз, как уже были близки к заветной цели, объявлялся кто-то и вставал на их пути.

В продолжение десятилетий, день за днем, три миллиона человек наблюдали, пребывая в полном бессилии, как представитель клана Трухильо – Хоакин Балагер – продолжал унижать их, тогда как само семейство Трухильо жило, комфортно устроившись за границей, наслаждаясь всем тем, что можно приобрести за четырнадцать миллиардов песет, вывезенных с острова. И вполне логичным выглядит то, что у доминиканцев сложился комплекс «революционного разочарования», и осталось огромное желание взять реванш.

Во время моего длительного пребывания здесь в 65 году я познакомился с одной девушкой, что жила с тремя своими сестрами в маленьком городке Пуэрто-Плата, расположенном на другом конце острова. Каждый раз, как кто-то из семейства Трухильо приезжал в Пуэрто-Плата, все четыре сестры, молодые и красивые, вынуждены были претворяться, что заболели гриппом, лежать в постели и не выходили из дома все время, сколько длился этот визит. Если бы так случилось, что их заприметили, то они рисковали стать частью большого гарема этого семейства.

В то время, как здесь развивались революционные события, со мной произошел один презабавный случай, кстати, весьма красноречиво показывающий насколько на острове ненавидят все, что хоть как-то связано с Трухильо и его семейством.

По своей работе мне постоянно приходилось выезжать в области, охваченные революционным движением, и поскольку Васкес – тот самый шофер такси – предпочитал не ездить туда, я арендовал старенький «Фольксваген». Но однажды ко мне в отель пришел владелец радиостанции «Радио Тропикал», имя его я, к сожалению, не помню, и сказал, что за те же деньги, восемь долларов, что я платил за «Фольксваген», он готов дать мне в аренду великолепный спортивный «Тандерберд», стоявший без дела у него в гараже.

На тот момент мне подобная сделка показалась весьма привлекательной, и на следующий день он объявился на сногсшибательном красно-черном автомобиле, способном развивать скорость до двухсот километров в час и даже оборудованном кондиционером.

Как он объяснил, причина, почему он сдал мне в аренду этот автомобиль, заключалось в том, что все его деньги находились в банках, а из-за гражданской войны банки не работали.

На своем новом автомобиле я выехал прокатиться по городским улицам, и был несколько удивлен, что все оборачивались и смотрели на меня. Подобное поведение я приписал чувству восхищения, что вызывал мой автомобиль. Однако, стоило мне въехать в революционную зону, как «джип» с четырьмя вооруженными парнями преградил путь, они заставили меня выйти из автомобиля и собирались поджечь его.

Ни мои отчаянные протесты, ни мои документы, указывающие на то, что я журналист, аккредитованный при революционном правительстве и Организации Американских Государств, не произвели на них никакого эффекта и не сумели разубедить. Все, что удалось добиться от них, так это поток новых оскорблений и заявления, что это машина «олигархии» и символ тирании в стране.

Очень быстро вокруг нас, на углу, где меня остановили, собралась внушительная толпа, человек в сто, и я с ужасом наблюдал, как эти люди готовы были мой яркий «Тандерберд» превратить в кучу металлолома. Так уж получилось, что в то самое время там проходил Гектор Аристи, на тот момент вице-президент революционного правительства, с которым я был хорошо знаком. Криками я привлек его внимание и объяснил, что тут происходит.

Когда он пробрался через толпу к автомобилю, то воскликнул удивленно и, обернувшись ко мне, спросил:

– Где ты это достал?

Я объяснил, что и как, а он в отчаянии схватился за голову.

– Да ты спятил! – воскликнул он. – Это был любимый автомобиль Рамфиса Трухильо, сына диктатора. На нем он разъезжал по городу и показывал своей свите каких женщин привезти к нему, а кого нужно было ликвидировать. Это самый ненавистный автомобиль в стране и теперешний его владелец – тот, кто тебе арендовал его – держал машину у себя в гараже под замком, потому что стило ему выехать на ней, как его останавливали, а машину пытались сжечь.

Но в любом случае автомобиль этот очень уж пришелся мне по душе, и расставаться с ним совсем не хотелось.

Я выпросил у Аристи специальный пропуск, позволявший мне ездить всюду, а на бортах автомобиля написал «Пресса», «Испания», «Только что куплена», «Оставьте меня в покое», «Да, все знаю…» и так далее, и тому подобное, но, несмотря на предпринятые меры, эти и некоторые другие, в меня неоднократно швыряли камнями, но еще чаще плевали. А когда, в конце концов, начали прокалывать колеса каждый раз, как я где-нибудь парковался, то тут уж и я не выдержал, сдался и вернул автомобиль его владельцу, и пересел в свой старенький, астматичный, но надежный и верный «Фольксваген».

Чтобы хоть как-то объяснить насколько был алчен «благодетель» Рафаэль Леонидас Трухилью, достаточно сказать, что, начав свою карьеру с простого почтового служащего со скромным окладом рядового полицейского, в последний год своей жизни, в соответствии с недавними статистическими исследованиями, он уже владел 70 % производства сахара в стране, 75 % производства бумаги, 70 % табачной индустрии, 67 % производства цемента и был владельцем 22 % банковских депозитов в стране. Иными словами, в общей сложности больше половины Республики Доминикана принадлежало ему, вместе с жизнью и свободой всех ее жителей.