Текст книги "Дамдых (сборник)"

14

Возле серого памятника с надписью «Резеда Шамиль кызы» остановились боты с налипшими на них жирными кусками земли. Это Венера пришла к своей подруге. Помолчать с ней вместе. Чтобы в весенней тишине, среди мертвых людей один живой человек понял, как поступить. Как жить, когда тебя не любят? Ни девочка, ни мужик. И горюет он, кажется, уже и не по жене умершей, а потому что привык так и нет в нем сил вдохнуть полной грудью весну и женщину, новую свою жизнь.

Над головой кружили грачи, а может, вороны. Они галдели, будто на пир друг друга зазывали. Венере покойно сделалось от кладбища, от мертвых. Хотя она просто побыла рядом с подругой, которую уж никогда не обнимет.

Женщина провела кончиками пальцев по имени Резеды. «А ведь мало кто помнит, что резеда – это такой цветок! – подумала Венера. – Резеда – цветок, а я… О боже – планета!» Венера поглядела в весеннее небо: «Где-то там моя планета, боже, целая планета! Какая же я ватрушка? Я – планета! Богиня любви и красоты».

Женщина выбежала на дорогу. Немного постояла, восстанавливая дыхание. Ей захотелось вернуться в свою маленькую, недавно обретенную планету. Она теперь могла сотворить там счастье, потому что поняла о себе главное.

И побрела по краю трассы. Умытые снегом боты блестели и радовали глаз. Ветер подгонял в спину. Порой настолько сильно, что Венере хотелось упасть на него, раскинув руки. Осталось позади кладбище. Впереди – серая полоса, по которой, будто в самое небо, убегали машины. Справа и слева – поля, где среди снега уже проклюнулась земля. И чистое голубое небо вокруг. Если правда, что души людские возносятся туда, к солнцу, то у них там невероятный праздник, небывалое, ни с чем не сравнимое счастье и покой. И весна на земле – это, наверное, их дыхание. Юное, чистое…

«Газель», которая неслась по трассе, сбавила скорость и чуть плелась за Венерой, а когда женщина обернулась, встала у обочины. Открылась водительская дверь. На землю спрыгнул Ирек:

– Я заезжал в больницу. Мне сказали, ты ушла.

Помолчали. Далеко в поле стояла одинокая береза. Казалось, что голые ветви ее обросли черными листьями. Вороны еще и еще слетались к березе и галдели там.

– Ты заезжал ко мне домой? – спросила Венера.

– Нет. Я ехал к детям.

– А я ходила к Резеде и Марату.

Ветер принес вдруг вонь. Ирек переобулся в болотные сапоги и сходил посмотреть, что там.

– Сухарь, – коротко сообщил он.

Радостно голосили вороны. Проносились машины. Венера тихо прикоснулась щекой к спине Ирека. Положила ладони ему на живот.

– Мы с Резедой где-то здесь познакомились, – сказал Ирек. – Я чинил свою «газель», а она ехала верхом.

Венера обошла мужчину, ласково погладила по щеке. Хотела убрать руку, но Ирек задержал ее. И поцеловал в середину ладони, где сплетаются линии жизни.

– Не могу допустить, чтобы его сожрали вороны, – сказал он.

И поехал за лопатой и темно-зеленым брезентом, которым покрывали сено, когда шел дождь. Венера осталась в поле, охранять Сухаря. Старалась не смотреть на него. Но нужно было отгонять черных ворон, чтобы сохранить светлую память о подруге. Вороны совсем не боялись Венеры – жрали коня в свое удовольствие. Женщина опасалась, что они взбесятся и набросятся на нее, как злые псы. Но вороны не едят того, в ком бьется сердце.

Наконец Ирек вернулся с брезентом, покрыл коня и принялся копать яму. Венера смотрела то на Ирека, то на брезент, под которым лежал мертвый конь. Вороны не могли теперь подобраться к нему, расселись на березе и сердито галдели. Ветер дул Венере в лицо, смел челку. Ирек все глубже скрывался в земле. Лоб его покрылся соленой росой. Вскоре только макушка с непослушным вихром показывалась вместе с лопатой, с которой летели комья земли. Прошло много времени, пока наконец из ямы показалась мозолистая ладонь:

– Подай-ка мне руку.

Венера дала, и Ирек выбрался.

– Столкнем его, – с казал он, закуривая и тяжело дыша.

– У тебя в канистре бензин есть? – спросила вдруг Венера.

Ирек почувствовал себя идиотом. Конечно, надо было сразу поджечь коня и не копать яму. Мужчина сходил к машине, принес канистру и вылил все, что там было, на мертвого коня. Затянулся пару раз, зашвырнул окурок в труп. Чиркнул спичку и бросил туда же.

Конь вспыхнул. Вороны взвизгнули, дернулись, и бедная береза зашаталась под ними.

Горела прошлая жизнь Ирека, его молодость. Его воспоминания о Резеде, его любовь к ней. Мужчина взял Венеру за руку, рука была холодной: женщина замерзла, пока ждала его. Но теперь она согревалась от этого странного и жуткого костра, который развели они посреди поля.

15

…Несколько дней Венера ни на минуту не отходила от Амины. Ни о чем не расспрашивала девочку, а просто охраняла ее. Когда они мылись в бане, Венера, опрокинув на себя таз холодной воды, вышла в предбанник, наскоро вытерлась, оделась и что есть сил помчалась на последнюю электричку. Дверь поезда больно прищемила плечо. Женщина стояла в тамбуре, уставившись на белую надпись «Не прислоняться». Когда двери раздвинулись, Венера не решилась ступить на платформу родного поселка. Еще часа полтора качаться бы в электричке до самого города и бродить там по вонючему вокзалу – быть может, появится какой-то ответ. Но горячий запах семян подсолнечника будто руку Венере подал. И она выпрыгнула из тамбура в студеную весеннюю ночь. Электричка уплелась в сторону города. Справа от платформы застыл пузатый товарняк жиркомбината. Рабочий в оранжевой спецовке шагал вдоль состава с фонариком, время от времени заглядывая под вагоны.

И больше никто не встретился Венере, пока она шла со станции к дому. Только собаки, которых обычно спускали на ночь хозяева, рыскали по поселку, выли, лаяли, дрались – набирались душевных сил перед тем, как с восходом солнца их снова посадят на цепь.

Венера долго шарила рукой под ступенями – искала ключ. А когда нашла и вставила в замок, ключ не поворачивался – дом явно не хотел впускать хозяйку. Вскоре женщина вынула замок из петли и переступила порог.

В пустом холодном доме промерзло все: мебель, занавески, посуда. Стекла, стены, зеркала. Не разуваясь, в полной темноте прошла Венера в большую комнату, нащупала спинку стула и опустилась на него. Стул как-то странно скрипнул – будто ребенок чихнул. Венера поерзала на стуле – он простонал, как пожаловался. И женщине показалось, что она предала собственный дом и вернулась теперь, как блудная дочь. У Венеры не осталось сил и желания любить, и чтобы это понять, ей нужно было хорошенько промерзнуть в доме, выплакаться в темноте. Но слез не было. Венера разучилась плакать – слишком много хохотала не по делу, смехом душила слезы и потому растеряла их. Женщина прикрыла глаза и задремала.

Тихо было в овражистом поселке. Но с каким-то едва уловимым, непрерывным то ли звоном, то ли гулом заступал новый день. Так звучала весенняя предрассветная тишина. Иногда в нее очень естественно вторгались звуки земные: собаки, петухи и электрички. И время от времени поскрипывал под Венерой стул.

Когда она открыла глаза, было уже светло, и хозяйка заметила, что высохли в горшках цветы. А по углам, будто мышиные призраки, затаились невесомые серые пыльные комки. В доме все было плотно затворено, однако серые комки едва заметно качались, как если бы по полу гулял сквозняк. Более оставаться в родном доме Венера не могла. Она решила отправиться к Суфии – посидеть и послушать, как старушка шьет.

Венера и сама не раз пробовала вязать, вышивать, но все было не по душе. В рукоделии она, как и во всей жизни, спешила – ничего толкового из-под ее рук не выходило, потому Венера и бросила довольно быстро, решив, что, пока она тут клубки наматывает, годы проходят, а жизнь все еще не устроена. «Вот выйду замуж, забеременею, тогда уж хоть весь поселок обвяжу», – звонко хохотала женщина, искренне веря в правильность такого мышления.

Венера брела по поселку и всем сердцем понимала, как глупо было все эти годы отчаянно бежать от себя. Ей стало больно за потерянное время. В доме Ирека она поняла, что, кроме добра и домашнего труда, ей и предложить-то детям и мужику нечего, потому что ничего толкового, крепкого в ее личности нет. Возможно, стоит распахнуть в своем доме окна, начистить зеркала, намыть полы, выстирать занавески, посадить новые цветы и зажить в нем снова?..

Венера брела по овражистому поселку, пытаясь припомнить, когда, в какой момент решила, что будет хохотать днем, дабы не реветь в подушку по ночам? В голове вертелись недавние слова Суфии о том, что не стоит бежать от горя, и искусство жизни – быть счастливым в любых условиях, ибо для счастья и рожден человек.

Вот дом номер двенадцать. Здесь живет мужик по имени Виталий, от него много лет назад ушла жена. А вскоре и мать. Приходит как-то раз Виталий домой, на плите сковорода с жареной картошкой, на столе записка: «Ушла замуж. Мама». Виталий и пес остались одни. Мужик кипятил мослы, в бульоне замачивал хлебные корки. И сам ел похлебку, и с псом делился. Виталий еще не был стар, поэтому и пенсию еще не получал, и работать – не работал. Но бухло для него находилось всегда. Порой он напивался так, что забывал спускать на ночь пса, и пес лязгал цепью и скулил за глухим забором, завидуя своим сородичам. А если Виталий и спускал собаку, подолгу забывал впустить обратно. Вспоминал о животном, только когда появлялось пропитание. Мужик выходил за ворота и громко свистел. Исхудавший пес мчался к хозяину что есть сил, и они вместе хлебали из кастрюли бульон.

Венера приблизилась к ветхому забору Виталия и вспомнила, как он, широкоплечий парень в морской форме, вернулся из армии. А мать его, одной рукой придерживая передник, выбежала на улицу, кинулась обнимать сына, а крепкие пупырчатые огурцы упали к их ногам…

Венера мгновенно влюбилась в Виталия, а когда он подвез ее на багажнике велосипеда до магазина, девочка была вне себя от счастья и рассказала Резеде о своей любви, на что подруга грустно сообщила, что Виталик-то задумал жениться, что Суфия уже шьет свадебное платье его невесте. Венера не верила. В день свадьбы она взобралась на яблоню в своем саду и сквозь листья глядела на торжественную процессию, грызла зеленые кислые яблоки, проклинала год своего рождения, мечтала поскорее стать девушкой и заказать у матери своей подруги белое платье.

За забором послышались сопение и железный лязг. Обессилевший пес тявкнул пару раз. Венера побрела дальше и заметила, что ветер и солнце подсушили землю в низинах. Венера обернулась на заживо гниющий дом Виталия и с ужасом подумала: когда, в какой момент здоровый мужик превратился в лохмотья? Ей стало больно за свою девичью мечту, за свое нынешнее одиночество, за мать Виталия, которая стирает и готовит для стеклянно-трезвого, педантичного вдовца, вместо того чтобы жить в своем доме, с сыном; и за вечно голодную полудохлую собаку, и за всех пьяниц мира, за их матерей и жен, за детей. «Ирек, – с болью подумала Венера, – неужели и он таким станет, когда дети уйдут от отца по своим дорогам?» От этой ядовитой мысли женщина поморщилась, как если бы разжевала клюкву.

– Венера! – впереди отчаянно замахала рукой местная хромуля и сплетница, баба Валя. Целыми днями ковыляла она по поселку и подмечала, что и как. Меньше всего Венера хотела встретить людей.

– Ну, как тебе там живется? – Баба Валя решила опустить приветствия и сразу перейти к делу.

– Где там? – сухо произнесла Венера.

– Известно где! Как тебе там живется? Не скучаешь по дому-то? Хотя чего скучать, да? С людями-то всяко лучше, чем одной? И с малыми детьми, поди, не соскучишься! У девчонки-то материн характер? – Баба Валя была ниже Венеры и, опираясь двумя руками о свою клюку, глядела на Венеру снизу вверх, а Венера глядела вдаль, на маленькое замершее облако, будто искала в небе повод вежливо проститься с хромулей.

– Ух, если материн характер, она тебе еще покажет, нелегко с ней будет! – Баба Валя часто-часто постучала клюкой о землю. – Суфия в свое время тоже намучилась с Резедой, с лошади девку согнать не могла!

– А почему у вас одна нога короче другой? – спросила Венера и быстро заглянула в хромулины блекло-зеленые глаза.

Баба Валя не выносила этого вопроса. Платформа, крепко привязанная к подошве обуви, была заляпана грязью. На веранде хромулиного дома ждала хозяйку другая платформа – домашняя, с двумя широкими резинками, чтобы цеплять к ступне. Венера иногда договаривалась с травмпунктом, чтобы делали бабе Вале платформу из гипса, высотой двенадцать сантиметров. Такая годилась только для дома, ведь гипс – непрочный материал. К тому же он быстро крошился под тяжестью чужих историй: хромуля помнила всех мужей Айгуль по именам, хотя никто из них ей лично не представлялся, помнила по именам мужчин, с которыми Венера пыталась связать свою судьбу, помнила всех, кто здесь жил, кто когда родился и кто когда и от чего умер. От таких познаний гипсовые платформы быстро снашивались на ее короткой ноге.

Несколько лет назад покойный сын Шамиля смастерил хромуле деревянную платформу и вручил на День Победы. Лучшего подарка баба Валя не получала и от благодарности принялась присматривать для парня невесту. То неуместное сватовство забавляло весь поселок, больше всех веселилась Венера, но баба Валя решила, что пышногрудая, вечно веселая девушка не пара такому же веселому тощему парню. «Ему посерьезней жену надо, а то что это за семья? С утра до вечера хохотать, что ли, будете? А дело кто будет делать? Да и не смотритесь вы вдвоем!» А когда четверо мужиков несли парня на носилках на кладбище, баба Валя, ковыляя в хвосте процессии, шепнула Венере: «Суфия теперь сляжет, Шамиль сопьется».

Но хромуля ошиблась. Своей смертью сын сблизил родителей – мать его шила, а отец взялся за давно забытую кисть.

– Так почему же левая нога короче?

– Ты же знаешь! – обиделась баба Валя и заторопилась в сторону свежевыкрашенного ярко-желтого дома, который в их поселке называли муравейником.

Три поколения живут в нем: старушка-мать по имени Фирая – участница войны, двое ее сыновей – старший с женой, бездетные. И младший с женой и тремя сыновьями. Фирая-апа – фронтовая подруга бабы Вали, заслуженный медицинский работник, боевая медсестра. Она ушла на фронт со второго курса медицинского училища. В сорок третьем году баба Валя лежала с ранением в госпитале. Хотели ногу по колено ампутировать, баба Валя, тогда молодая светловолосая девушка, кричала, что не позволит, и даже дралась. На крик прибежала Фирая. Она осмотрела ногу Вали, вспомнила какой-то параграф из учебника анатомии и сказала, что можно вырезать лишь фрагмент ноги. Валю крепко привязали к столу бечевкой. Валя орала песни. И пела красиво, отчаянно, лишь иногда срываясь в вопль, но, чтобы не портить песни, хватала нотами свою боль и вновь разливалась соловьем, а военный хирург и медсестра иглами, нитями и стерильным тесаком аккомпанировали ее голосу. И весь госпиталь, все перебинтованные бойцы с замершими сердцами слушали Валю. В русских песнях, которые она пела, пока ей резали ногу, была вся правда о русской земле, о русской женщине, о той войне.

Кость срасталась долго. Фирая и сама часто писала домой, и других к этому призывала. Ей иногда диктовали те, у кого были перебиты руки. Валя не писала, она была детдомовская. Фирая спросила, куда Валя поедет после войны? «Если хочешь, приезжай ко мне в поселок. Может, замуж выйдешь. У нас там хорошие люди живут, поможем и дом построить…» И Фирая тупым карандашом записала адрес и бумажку положила под подушку. Валя не понимала, отчего эта медсестра лезет к ней со своей нежностью, она чуяла в этом что-то неладное и почти всегда молчала, глядя в потолок. И все же целыми днями ждала, когда Фирая найдет минутку, чтобы подойти и хоть несколько минут посидеть с ней. Однажды Фирая простыла и слегла с высокой температурой, вместо нее на перевязки приходила ворчливая толстая женщина. Валя затосковала. Наконец у нее прорезался голос, она поставила на уши весь госпиталь, звала свою подругу – это было уже в сорок четвертом. Но увиделись они лишь через девять лет, весной. Когда страна была убита горем. Едва уцелевшая в давке пятого марта Валентина приковыляла на станцию указанного на бумажке поселка и стала искать дом подруги. Фирая за это время уже успела выйти замуж и родить своих детей. Фирая была тихая, преданная мужу жена и ласковая мать сыновьям. Она помогла устроить подругу на жиркомбинат и временно поселила у себя. Велела мужу собрать в деревне мужиков, чтобы поставить для Вали дом. Вскоре Валя поселилась там, завела хозяйство – недостроенной оставалась только веранда, которую приходил доводить до ума муж Фираи. Веранда строилась дольше, чем дом, одним-единственным мужиком.

На новоселье гулял весь поселок – приняли в свою стаю новую жительницу. Вскоре Валя побежала к Венериной бабке делать аборт. Венерина бабка языком не молола – она почти ни с кем не разговаривала, потому что тосковала о торговце платками, который унес ее в сено и исчез потом навсегда. Валя всю жизнь гадала – а знает ли Фирая? А простит ли? Самое страшное было потерять эту нежную дружбу, которая спасла хромулю от гангрены, помогла уцелеть среди убитого горем народа на Красной площади; дружба, которая помогала ковылять на короткой ноге сквозь годы, помогала сплетничать, задавать бестактные вопросы и совать нос в чужие дела – одним словом, помогала жить.

Баба Валя и Фирая-апа были единственные живые военные женщины во всем поселке. Обе одинаково не любили вспоминать военные годы. Обеих по старой привычке все еще чествовали Девятого мая на школьной линейке и дарили красные гвоздики. Молодые журналисты с блокнотами и диктофонами просили рассказать о военном прошлом, но Фирая и Валя дружно хватались за сердце, за ногу, и сердобольные невестки Фираи уводили старушек со школьного двора.

Обе снохи души не чаяли в свекрови и друг с другом жили как сестры. Бездетная женщина от всего сердца стирала штанишки своих племянников. Старший недавно женился, и у него родилась долгожданная для всех девочка. Это была какая-то неземная, огромная счастливая семья. Мужики постоянно расширяли дом, женщины выращивали на продажу клубнику и кур. Фирая уже ничего делать не могла, она тихо любовалась своим семейством и благодарила Бога за свою жизнь.

Венера взобралась на очередной холм и остановилась. Увидела, что баба Валя доковыляла до желтого муравейника Фираи и присела у ворот. Хромуля даже не входила в дом, ей просто хотелось побыть рядом с большой семьей, рядом с чужим счастьем.

А вот и дом, где в перерывах между замужествами жила Айгуль. Возле ворот стоит серая «Хонда» – значит, молодая семья приехала навестить родителей жены. Они никогда не держали скотину и ничего не выращивали. Отец Айгуль, пенсионер, всю жизнь был заместителем директора жиркомбината, а его жена, не прочитавшая ни одной книги, до сих пор работала в библиотеке, где целыми днями вязала. Айгуль была их единственной дочерью. Когда она вышла замуж в первый раз, отец и мать с трепетом ждали внуков, а не дождавшись, радовались как дети очередной свадьбе, думая, что уж на этот раз их новый зять не подкачает.

Венера брела по поселку, и весна не радовала ее. Она глядела на дома, в которых жили люди, и думала: а кто-нибудь, ну хоть кто-нибудь, кроме жителей желтого муравейника, согласен с тем, как складывается жизнь? Кто-то еще счастлив? Кто-то еще живет душа в душу, как первые жители поселка? Они пришли сюда около ста лет назад, чтобы любить друг друга. Уже через несколько лет стали густо обрастать соседями. Когда к середине двадцатых власть Советов расцвела, когда еще через несколько лет в каждой избе вспыхнула лампа Ильича, загрохотали, задымили паровозы, понаехали рабочие и шустро построили жировой комбинат.

А вот и дом первых жителей. Когда-то в стенах этого дома два человека были сказочно счастливы. И занимались любовью, после чего через несколько месяцев истошно орала женщина, а вслед за нею младенец. И тут же радостно хохотал мужчина, целовал мокрое лицо жены, брал на руки очередного своего ребенка и отворачивался, чтобы справиться со слезами. Муж и жена жили будто один целый человек, душа в душу, понимая друг друга с полувзгляда. Такого счастья им не простили бы ни бабы, ни мужики. Такого божественного союза не понимают на земле. Поэтому первые жители поселка много лет назад приехали в это овражистое место.

До дома Суфии и Шамиля оставалось десять минут ходу, но у Венеры вдруг обмякли ноги. Она остановилась возле дома первых жителей, в котором много лет жил мулла Мидхат. Он будто почувствовал, что к его дому приблизилась женщина, и тихо вышел из ворот.