Текст книги "Дамдых (сборник)"

16

Мидхат всегда считал, что заботиться о других – удел неудачников. За всю свою жизнь он не любил никого. Даже в школе не испытал этого чувства, а хотел лишь пощупать чьи-то сиськи, а лучше – сразу вдуть. Мидхат считал себя хозяином всего мира. И когда в купе поезда женщина сказала ему, что на все воля Божья: не то что «Мерседеса» – «Запорожца» может не быть, Мидхат подумал, что перед ним откровенная дура и неудачница, какая-то несуразная, застрявшая в девяностых годах женщина, которая просто не смогла взять билет в плацкарт, а лучше – в сидячий, потому что еще дешевле. И теперь эта баба с глупой челкой мстит за то, что ей приходится зарывать свои желания в землю, а у Мидхата – ни одной несбывшейся мечты. Он катался на лыжах, нырял с аквалангом, прыгал с парашютом. Покуривал травку и воплощал сексуальные фантазии. Летал только самолетами. Оказаться в облезлом купе не самого лучшего поезда – для него случайность…

Но после поезда налаженная жизнь Мидхата, которая достигла наивысшей точки зла и эгоизма, начала тихо и верно осыпаться. Однажды из телефона послышался зареванный женский голос, который проорал: «Если бы я не сделала аборт, нашему ребенку было бы теперь пять лет! А сейчас я вышла замуж и не могу забеременеть». Ее лицо Мидхат припоминал с трудом. На мгновение ему представилась семейная жизнь и показалось даже, что растить детей и любить их мать – не так уж и плохо, но… Нелегко человеку признать и малейшую свою ошибку, не говоря уж о том, чтоб согласиться с собственной, неверно прожитой жизнью.

Мидхат начал играть в покер. Сначала пришлось продать «Мерседес». Мужик сделал это легко – машине шел четвертый год. Мидхат, как и многие, избавлялся от трехлеток. Пешком ходить не придется: за ним, за слугой народа, закреплена служебная машина с водителем. Это даже удобнее – можно выпить, когда захочется. А хотелось все чаще. Водитель вез своего шефа, который, развалившись на заднем сиденье, глотал из фляги виски, рыгал и требовал переключать с волны на волну радио.

Вскоре Мидхат проиграл квартиру. И свой недостроенный особняк в Италии. И проснулся однажды обычным человеком. На его место посадили другого «слугу», а его отправили на «заслуженный отдых». И резко не стало у него ни друзей, ни женщин.

Он несколько дней ничего не ел. Выкурил запасы травки, выкурил все сигары. Опустошил свой бар. Судебным приставам, которые, по велению нового хозяина, пришли выселять старого, пришлось долго стучать и звонить – Мидхат не откликнулся. И дверь была прочная – такую не выломаешь и ключей не подберешь. Поэтому вызвали МЧС, те влезли с крыши на балкон тринадцатого этажа. Мидхат спал в прихожей как пес, которого у него никогда не было. На кожаных ботинках, если приглядеться, можно было различить следы зубов… Кажется, Мидхат не проснулся, когда его навсегда выбросили из квартиры, хотя глаза его были открыты и он разговаривал.

Мидхат блуждал по улицам и подворотням. К концу второго дня дошел до городской свалки, откуда начиналась трасса. Мидхат долго брел вдоль трассы. Мимо пролетали машины, в том числе и его любимые «Мерседесы», на которых он, в силу своей принципиальности, грозился ездить всю жизнь. И ни один автомобиль не остановился, чтобы подвезти Мидхата, хотя человеческий облик он еще не потерял.

Белая «газель» подобрала его, мокрого и соленого, потому что солнце палило, стоял лютый июль. Водитель «газели» с разговорами к мужику не лез, просто вез его. Когда странный пассажир попросил остановить, чтобы «отлить», водитель хотел рвануть с места. Даже уже врубил первую скорость и нажал было на газ, но что-то заставило дождаться. Вновь они ехали молча – счастливый женатый мужчина и мужчина, который думал, что все лучшее для него кончилось.

Но у обоих только начиналась жизнь: первому предстояло стать отцом долгожданного сына и медленно терять любимую жену. А второго ждало великое перерождение и любовь к женщине, которая, сама того не зная, одной лишь фразой изменила его жизнь.

«Газель» въехала в поселок и сбросила скорость. То взбиралась на холм, то съезжала в овраг. Наконец остановилась возле дома.

– Я только к теще забегу и поедем дальше, – сказал водитель и на всякий случай вытащил из гнезда ключи.

Когда он вышел из ворот, пассажира в кабине не было.

Мидхат скитался по поселку. Когда стемнело, забрел в заброшенный дом первых жителей и остался там. Ночью не спал, ночь была для того, чтобы люто ненавидеть женщину из поезда. Он грезил, как встретит ее и, возможно, придушит тут же – за что получит ночлег, трехразовое питание и исправительные работы. Мидхату терять было нечего, и он пока не решил, что именно потеряет она: только здоровье или все-таки жизнь? Мысли эти были его едой и питьем.

Днем Мидхат перебирался в кухню и ложился туда, где, видимо, раньше стоял стол. Именно на этом месте был цел пол, но прохудилась крыша. Через прореху солнце прогревало продрогшего за ночь бродягу аж до самых костей. Мидхат млел в теплой солнечной луже, и это было куда прекраснее женской ласки на ортопедическом матраце с хорошим постельным бельем. Теплые лучи проникали в самую суть, в глубины сердца, где не нашлось ни одного воспоминания из всей жизни, за которое Мидхат мог бы уцепиться, чтоб не сойти с ума. Лишь женщина, которую он ненавидел ночью. Под солнцем ненависть к ней превращалась в любовь. Как только день остывал, Мидхат вновь принимался презирать, но из ночи в ночь злость давалась сложнее. В заброшенном доме первых жителей у молодого мужика стремительно росла стариковская борода, одежда ветшала, и весь он словно томился в собственном соку так, что даже мыши задыхались. Было сложно поверить, что в этих прохудившихся стенах, под дырявой крышей рождался новый человек, способный на большую любовь.

Однажды бродягу обнаружили дети, назвали привидением и с радостью стали бояться. Собирались у подножия холма и подкрадывались к дому. Кидали в оконный проем камни. Если слышали сердитый стон, бросались врассыпную, а если – о чудо! – видели самого Мидхата, с восторгом отбегали еще дальше от дома. Дразнить привидение и драпать от него стало любимой игрой детворы.

Мужика же больше интересовали мышата, а не дети. Он построил грызунам норы и нянчил лысых, только что родившихся мышат, дал им имена. Один мальчик на спор влез в дом… Другие дети затаились, а потом кинулись к смельчаку с расспросами. На следующий день мальчик принес еды и воды для Мидхата. А вскоре оба заболели мышиной лихорадкой.

Венера тогда еще не перешла работать из процедурного кабинета в клизменную и, перевязав жгутом руку Мидхата чуть выше локтя, велела ему работать кулаком. Легко попала в набухшую вену… Мидхат заметил, что женщина морщится и старается закончить поскорее. «Все, идите! И не разгибайте руку», – велела она. Но поросший бородой мужик не шелохнулся. «Идите», – повторила медсестра, и капельки лака для волос блеснули на пышной челке. «Следующий, заходите! – громко сказала Венера. – Мужчина, вернитесь к себе в палату. И вам не мешало бы побриться и принять душ».

Когда Мидхат по совету женщины, которую ненавидел, побрился и помылся, когда отоспался на белых простынях и наелся больничных каш, в нем вновь проснулся азарт, и бывший слуга принялся обыгрывать других больных. Играли на апельсины, домашние котлеты, сборники сканвордов, на порножурналы, сигареты и деньги – оказавшись в худо-бедно нормальных бытовых условиях, Мидхат драпал от своего чувства, которое зародилось в нем еще в купе поезда и расцвело в доме первых жителей.

Мидхат часто видел Венеру в больнице, даже когда ее там не было. А когда она с букетом шприцев входила в палату, мужику казалось, что он млеет в солнечной луже, в том доме. Жемчужные зубы, глаза и быстрые руки в медицинских перчатках снились ему по ночам.

А рано утром Мидхат, стоя в очереди с железной миской в руках, спрашивал буфетчицу, дежурит ли сегодня Венера. Вместо ответа буфетчица одной рукой ловко накладывала в миску кашу, другой – масло, которое начинало плавно подтаивать. Мидхат клал в карман буфетчицы полтинник, и она говорила: «Да здесь она, здесь». Тогда мужчина сам превращался в кусочек сливочного масла, которое медленно тает в теплой каше. Мидхат присаживался за стол лицом к окну и ел кашу, глядя, как зеленая ветка бьется в стекло. От нее в столовой был приятный мрак даже в лютую жару.

«Да женись ты уже на ней!» – брякнула однажды буфетчица, и Мидхат понял, что хочет прибиться к берегу и больше никуда не плыть! В тот день он впервые проиграл пакетик грецких орехов, трехпроцентный кефир и пятьдесят рублей.

Но вместо того, чтобы заговорить с Венерой, Мидхат пуще прежнего резался в дурачка, даже приноровился трахать санитарку в подсобке для швабр – это худо-бедно напоминало ему прежнюю жизнь…

Однажды утром выздоровевшего Мидхата выпустили на все четыре стороны. И перед тем, как уехать из поселка, он пришел в дом первых жителей, который был его кровом, и долго сидел под прорехой в крыше. Будто на берегу теплого озерца странной формы. Мидхат пока еще не знал историю этого дома, но чувствовал, что именно здесь, где когда-то закончилась чья-то жизнь, чья-то история, и должна начаться его.

Озерцо росло и росло, удлинялось и вскоре стало довольно быстро уменьшаться и исчезло вовсе. Без него в доме сделалось тревожно. В проем окна прыгнула кошка с еще живой мышью в зубах. Кошка увидела человека и зашипела. Мидхат заметил в углу троих дохлых мышат. Он сделал себе намордник из рубахи, которую тоже выиграл в карты, откопал во дворе яму, листом лопуха подобрал задушенных мышат и похоронил их. Мужчина теперь знал, что для жизни, которую так легко потерять, не нужны ни хорошая машина, ни деньги, ни власть. Мужчина, который всю жизнь хотел ездить на «Мерседесах», был благодарен этому богом забытому дому, его истлевшим хозяевам, мышам, которые заразили его лихорадкой, – сами подохли, а ему подарили жизнь. Мидхат был один, как никогда, и он был настоящим. Таким, каким его и задумал Бог.

17

Венера не могла не отметить, что в доме у одинокого мужчины на удивление прибрано. Некоторое время она сидела и глядела мимо хозяина на противоположную стену. Чуть сдвинув брови, Мидхат смотрел почему-то на Венерин лоб – высокий, гладкий, с изогнутой, похожей на полумесяц морщинкой между бровями, которая обычно была прикрыта косой пышной челкой.

Венере казалось, что все здесь сопротивляется ее голосу. Женщина взглянула в темные глаза Мидхата и поняла, что он готов слушать и будет ждать, когда она заговорит.

– Мы вернулись домой. Ирек пошел в сруб, а я зашла в дом и поставила отваривать яйца. Вода вскоре закипела, и яйца принялись постукивать. Никогда в жизни не смотрела, как варятся яйца. На это не было времени. Да нет, время, конечно, было… Но не было необходимости смотреть. Потому что никогда я не чувствовала себя такой счастливой, как в тот день! Мы сожгли коня и впервые вернулись с Иреком вместе. Мы и раньше приезжали вместе, когда он забирал меня из больницы. Мы физически были вместе, но каждый из нас был сам по себе… яйца варятся, стучат. Кушать очень хочется. Я убавила огонь и почему-то решила пойти взглянуть на денник, на стойло коня… – Подбородок Венеры задрожал. – Захожу, а там… Амина!

Женщина захлопнула рот ладонью и крепко зажмурилась. Но вскоре лицо ее разгладилось. Следующие слова она произнесла холодным голосом, отрывисто, жестко, жестоко:

– Амина. Притащила из предбанника лавку. Перекинула бельевую веревку через перекладину. Уже и петлю на шею надела… стоит по центру лавки и смотрит на меня как ни в чем не бывало. Босиком. Такая бледная, аж веснушки потемнели… Волосы аккуратно заплела. Я подошла. Другая бы кинулась к ней, сняла с шеи петлю. А я – нет. Подошла. Села рядом на лавку – она у нас довольно длинная и тяжелая. Амина все еще стоит, не шелохнется. Я спрашиваю: «Как ты такую тяжелую лавку одна сюда притащила? Девочкам нельзя тяжелое поднимать». А она: «Я ее не поднимала, я ее волокла». «А веревку, – говорю, – откуда срезала?» «Из сруба», – говорит. И тут я, такая дура, спрашиваю: «Мне уйти?» Молчит. Коснулась нечаянно ее холодных ножек и отдернула руку, будто обожглась. Вдруг Ирек громко позвал меня. Я соскочила с лавки, она пошатнулась, и Амина чуть не упала с нее! – Женщина уронила лицо в ладони и сквозь рыдание глухо продолжила: – Амина ойкнула, я успела развернуться, поймала ее, а лавка грохнулась. Хорошо, что не мне на ноги, в другую сторону, иначе я бы упустила девочку, и петля затянулась бы…

Венера отняла руки от лица и уставилась в окно. За стеклом, в ямочке талого снега радостно купались два воробушка.

– Стою и держу ее, и обе боимся, что Ирек сейчас зайдет и увидит нас… «Снимай, – говорю, – веревку». Послушалась, сняла. А я все еще держу Амину, не ставлю. И она не просится. Вижу, что петля уже сама по себе болтается, что не у нее на шее… Но не могу отпустить девочку. Стояли так, пока у меня руки не задеревенели. Разжать не могу. Медленно присела на корточки, когда ее ноги пола коснулись, развела руки в стороны. Велела ей в дом идти…

Мидхат поражался не ребенку, который вздумал уйти из жизни, а тому, что в его доме звучит человеческая речь. Женская речь. И пред ним та, которую он полюбил в отместку за все годы, в течение которых ни разу не испытал этого чувства. Одной только встречей Венера перевернула его жизнь. Ему не верилось, что женщина из купе поезда сидит теперь перед ним, в его доме, так близко, как когда-то в больнице, когда брала у него кровь на анализ.

– Яйца треснули. Потому что вода вся выкипела. Еще немного, и все сгорело бы. Только я ковш с плиты сняла – входит Ирек. Он не видел Амину в стойле… Он не знает. Он съел яйца и в сруб пошел, печку класть! Я так и не смогла спросить – почему она? Всю неделю ходила за ней как тень, даже в школу провожала. Я не смогу вечно охранять ее! Поэтому и ушла. А если не из-за меня она, а… – Венера задумалась. – По какой-то другой причине, может, она уже того… Повторила попытку…

Мидхат встал и подал Венере бокал воды. Женщина долго рассматривала трещинку на дне. Сделала пару медленных глотков и поставила бокал на стол.

– Правильно ли я поступила, что ушла? – с надеждой спросила Венера. – Ведь если бы я осталась, она бы уж непременно повесилась! Рано или поздно… А может, это она из-за отца, ведь он воткнул ее носом в тарелку с пересоленной кашей! Он унизил ее! – Женщина закрыла ладонями лицо.

Мидхат не знал, как помочь, какие слова сказать Венере, ибо нет ничего страшнее самоубийства детей. Родитель такого ребенка будет донашивать свое тело до глубокой старости, потому что поиск ответа на вопрос «почему?» нескоро отпустит его с земли.

Мидхат снова сел на стул напротив Венеры.

– Я ничего у нее не спрашивала. – Женщина вдруг схватила бокал с водой, залпом выпила и почему-то поморщилась, будто от водки. – Как курица последнее яйцо свое, как последний шанс на цыпленка, я просто охраняла ее всю неделю, как собака! И что самое странное – она не гнала меня. Ирек радовался как дурак, думая, что мы подружились! Как можно так быстро подружиться? После всего, что она мне сделала! Нет у меня сил вернуться туда! – выкрикнула она. – Я сделала все, что могла! – Женщина вдруг рванулась вперед и мгновенно оказалась возле ног хозяина дома, как огромная псина. Стул, на котором Венера сидела, грохнулся за ее спиной.

Венера взяла Мидхата за руки и жадно взглянула в глаза:

– Скажите мне, что я и должна была уйти! Что я не сбежала, что я их не бросила! Они сами виноваты! Ирек… а особенно Амина! – Венера крепко сжала теплые руки Мидхата, а во взгляде ее были и мольба, и требование. И мужчине стало вдруг тесно в собственном теле. Не столько от прикосновения любимой женщины, а сколько от тронувшего сердце воспоминания: именно на этом месте лежал он когда-то в солнечной луже, дышал гнилыми досками и едва ли мог подумать о том, что через несколько лет эта полусгнившая изба, оконные проемы которой будто застыли в немом крике, станет его домом, и сюда однажды придет Венера, возьмет за руки и глубоко заглянет в глаза.

Мужчина и женщина замерли друг перед другом. Через мгновение Венера вдруг лишилась костей, потому что всей душой почувствовала бороду на своем лице. И две горячие ладони: на пояснице и на затылке. Мидхат не целовал женщину, а пил ее, крепко сжимая в руках и всем телом понимая, что она готова отдаться ему, здесь, на полу, где когда-то рождалось и исчезало солнечное озерцо.

Ни одну женщину Мидхат не желал так, как Венеру. Через нее он полюбил землю, небо, людей. И учился прощать себя. Это было непросто: Мидхат знал, что до самой смерти будет глядеть в глаза своим нерожденным детям, которые умерли внутри живых матерей с позволения живого отца. До самой смерти будет он мысленно стоять на коленях, уткнувшись в ладони своих женщин… Но с каждым днем прошлое все больше отпускало его сердце. И Мидхат улыбался этому освобождению, понимая, что оно – не самовнушение, а божественное очищение.

Мидхат с трудом оторвался от Венеры. Она тут же распахнула полупьяные от восторга глаза, в которых мужчина увидел ни с чем не сравнимую нежность. Хотя несколько минут назад в них не было ни капли надежды на счастливую жизнь. Венера взяла Мидхата за щеки и улыбнулась так, что мужчина понял: его любимая уже встала на путь своего счастья. Как и сам он, через своих женщин, пьянки и бабло подбирался к дому первых жителей поселка. После мышиной лихорадки можно было вернуться к привычной жизни – на «черный день» имелся у Мидхата малый бизнес и акции сети заправочных станций. Но он сгреб остатки денег, вернулся в поселок, вызвал строителей, вместе с которыми починил дом и построил мечеть.

И только Мидхат справился с желанием, только хотел отпустить Венеру, как она вдруг всем телом прильнула к нему, стала обычной возбужденной бабой. Словно мартовская кошка вздрогнула бедрами так, будто не было девочки, которую она вытащила из петли, не было миссии, в которую она ввязалась, а этот уважаемый всеми мулла – самый обычный мужик. Единственным ее желанием было сейчас же отдаться ему.

Надо всем сердцем быть в Боге, чтобы удержаться от этой близости! Мидхат с трудом встал, прошелся по комнате, поднял упавший стул и сел на него. Венера все еще стояла на коленях спиной к Мидхату. И он поведал этой застывшей женской спине о своей жизни. Мужчина говорил, а женщина слушала и глядела, как через приоткрытую форточку ветер теребит белый тюль.

– Ты сама того не ведая, вернула к жизни взрослого мужика. Неужто с девчонкой не справишься?

Горячее желание внизу живота растаяло. Венера вновь обрела кости, сделалась крепкой, сильной, смиренной. Ветер распахнул форточку шире и разволновал тюль, который колыхался у самого потолка.

– Что же я могу? Что мне делать? – спросила Венера, все еще не поворачиваясь к Мидхату.

Он встал. Закрыл форточку, и тюль мгновенно успокоился, смиренно повис, как фата невесты. Мидхат приподнял Венеру за плечи:

– Не знаю. Но уверен: Бог подскажет тебе, как быть.

18

Жировой комбинат сутки напролет давил семена подсолнуха. Грузно висел в воздухе привычный для жителей поселка запах. Нагруженный подсолнечным маслом и майонезом товарный состав уплелся в сторону города. Вскоре апрельский ветер разогнал плотный дух.

На пригорке стоял мольберт, на мольберте – холст. На нем пыхтел жировой комбинат, внутри которого трудились люди. Их не было на картине, но во всем, что делал Шамиль, была такая правда, что через стены, которые он изобразил, можно было разглядеть каждого рабочего. Старик собирался закончить картину и продать генеральному директору завода.

По тропинке, спотыкаясь о собственные лапы, плелся тощий пес алкаша Виталия. Шамиль подозвал его, потрепал по макушке. Пес рухнул у ног старика. Шамиль достал отварной картофель, который дала Суфия, и поднес его к носу собаки. Ноздри широко расправились, но пасть не разомкнулась. Большим и указательным пальцами раздвинул Шамиль собачьи губы и попытался влить меж клыками бульон. Но пес уже оказался по ту сторону голода, когда всякая пища теряет власть над живым существом. Вероятно, пес шел домой, чтобы издохнуть у ворот предавшего его хозяина, которого он, как и положено собаке, любил, но свалился в пути возле ног другого человека.

Пес тихо умирал, пока Шамиль дописывал картину. Вскоре старик отошел подальше от мольберта, дабы понять, что получилось. Но художник глядел не на картину, а на собаку. Ветер легонько теребил волоски на ее спине. Будто почуяв, что на него смотрят, пес едва заметно дрогнул хвостом. И Шамиль понял, что пес будет долго умирать тут. Один, потому что так устроена жизнь. Никто не помнит своего рождения – вся боль и радость достается матери. Но всякий всей душой осознает последние мгновения свои. Будь то человек или собака. И не важно, сколько длится предсмертная радость – минуту или год.

Шамиль не знал, хочет ли пес, чтоб рядом с ним в такой важный час находился человек. Но у художника вдруг возникло острое желание пожать лапу, любовно погладить это умирающее животное. И старик присел на корточки рядом с ним. Провел рукой по пересушенной, ломкой шерсти. Почему-то подумал: много ли осталось от него щенков? Скольких котов он загнал на дерево? Сколько человек покусал? Каким по счету родился у своей матери? Как присосался к ее волосатым сосцам, дабы пить саму жизнь в виде ее горьковатого, лишь для собаки годного молока?

Будь рядом хоть сто человек, тот, кто отходит в небо, всегда один. И пес Виталия был один. Верно, он думал о том же, о чем Шамиль. У старика и пса была одна мысль на двоих. С нею пес и издох. А человек не спеша собрал свои кисти, тряпки, палитру и вновь сел возле собаки – ждать, когда ветер обсушит его картину…

Едва слышно вошла Венера в ворота. Во дворе было тихо. На ватных ногах приблизилась она к деннику, где раньше стоял конь, и с колотящимся сердцем заглянула внутрь.

Денник был пуст. Венера вошла в него. Ее тут же опутал теплый запах крепкой скотины. Коня давно там не было, но дух его остался. Венера подумала, что хорошо бы купить корову, чтобы пили дети молоко…

Ирек не искал Венеру, которая вот уже вторую неделю не жила с ними. Тот день, когда сожгли они в поле коня, когда Ирек поцеловал Венерину ладонь так, будто это была самая важная в его жизни рука; тот день, как показалось Венере, должен был начать новую жизнь… Почему же Ирек не поехал за ней? Женщина вздрогнула и отступила назад. Ирек, который неожиданно возник на пороге, молча взял ее за руки и повел в сруб.

Это была мечта Резеды, но и Венере чудесная бревенчатая комната до глубины души понравилась. Захотелось сходить с коромыслом за водой, как ходила она в детстве.

– Я собирался позвать тебя, когда все доделаю. Вот. Теперь все готово, но ты сама пришла.

В углу комнаты белела печь, на которую можно забраться и спать. Возле окна стоял тяжелый, грубый стол, вдоль стены широкая лавка, прялка с веретеном. К потолку была подвешена колыбель. В такой давным-давно качали младенцев. Венера осторожно подошла к ней. В люльке не было еще постели – оно и понятно, ведь не было и младенца. Неужто Ирек хочет от нее ребенка?.. Мурашки пробежали по спине Венеры. Она провела рукой по канату, чуть качнула этот нелепый пустой деревянный ящик и на мгновение прослезилась оттого, что представила в нем свое дитя.

Вечером Венера замесила тесто, испекла в печи хлеб и сварила в горшке гречневую кашу. А после отыскала на чердаке старую керосиновую лампу. И когда опустились густые сумерки, Ирек зажег ее, и освещенная мягким светом семья ела кашу из расписанных под хохлому мисок деревянными ложками.

А после Венера уложила детей на печи. Зажгла свечу и поставила так, чтобы видеть сон брата и сестры. Женщина держала Амину за руку. И девочка, к великой радости Венеры, не отняла руки. Мунир уснул, а Амина с Венерой молча глядели друг другу в глаза. Свеча тихо таяла, глаза Амины закрылись. Венера любовалась спящими детьми, и ей не хотелось идти к их отцу.

Но он тихо подошел и дунул на свечу.

– Ирек, зачем ты повесил колыбель? – едва слышно спросила Венера, когда они лежали на полу, под разными одеялами. Женщина от всего сердца надеялась, что он уснул.

– Венера, – тихо, но твердо произнес Ирек. – Знаешь что… Выходи-ка ты за меня замуж.

Стоя на табуретке, Амина закалывала шпильками волосы Венеры в пучок. Венера была в ночной рубашке. На безголовом манекене висело сшитое Суфией платье для никаха. В окно робко заглядывал апрельский день. Эта комната казалась Венере лучшим в мире местом: старый половик, ковер на стене, шкаф с зеркалом на дверце, люстра и весенняя улица, которая подглядывала за ней в окно, будто благословляли ее на долгую, счастливую жизнь.

Амина помогла Венере надеть платье и повязать платок так, чтобы не было видно волос. Длинная легкая светло-фиолетовая ткань скрывала женщину, только кисти рук и лицо были открыты. Венера прошлась по тесной комнате и с радостью почувствовала, как ткань ласкает ее. Из зеркала глядела высокая красивая женщина. Тихая, преданная и сильная. После разговора с Мидхатом, после всего, что произошло в его доме, Венера ощущала себя частью Вселенной. Ей дан скромный участочек земли и человек, которому она подарит счастье. Венера знала, что в сердце Ирека нет ничего, что бы хоть немного напоминало любовь. Он договорился с самим собой, и решение соединиться с Венерой далось ему непросто. Он женится на ней ради своих детей, а она выходит замуж, потому что жизненный путь привел ее в эту семью.

Никогда еще не была Венера такой счастливой. Даже не женским чутьем, а чем-то гораздо более тонким, нежным понимала она природу Ирека, который долго еще будет отогреваться возле Венеры, возле своих детей. Шамиль много лет промучился и осознал свою жену лишь в старости, а она все ж прожила с ним счастливую жизнь. И Венера знала: она не изведется ожиданием, потому что уловила самую суть любви.

Все еще стоя на табуретке, Амина прятала волосы Венеры под платок.

– А ты уже беременна? – с просила вдруг девочка.

Венера хотела было ответить, но в последний момент сглотнула слова.

– Просто если родится девочка, назови ее Резедой. Как мою маму.