Текст книги "Что думают гении. Говорим о важном с теми, кто изменил мир"

– Какую именно?

– Как можно более полную. Неотъемлемые права человека включают в себя: свободу слова, вероисповедания, печати, передвижения, экономического предпринимательства и другие свободы. Запретов должно быть минимум. А все, что не запрещено, должно быть разрешено.

– В качестве функций государства вы не упомянули социальные: пенсии, пособия и так далее.

– Я убежден, что эти функции не должны быть государственными. Эволюция общества, двигатель его развития, не должна тормозиться ничем. Между профессионалами, корпорациями, учеными необходимо поддерживать здоровую конкуренцию. Разумеется, честную – строго в рамках закона. Представьте, что вы тренируете команду борцов. А перед их выходом на арену кто-то говорит им: «Поддайтесь, не обижайте слабых, пусть матч закончится вничью, тогда всем будет хорошо». Что станет с этой командой? Уверяю вас, после такого «поединка» она немедленно деградирует. Также и в чрезмерно уравнивающих всех условиях «справедливого социализма» общество немедленно начнет проигрывать по всем фронтам здоровому, динамичному, хотя иногда и несколько жесткому, капитализму. Сильные должны помогать слабым, это естественно. Но лишь в той степени, чтобы «слабые» физически не погибли. В целом же сильные и талантливые люди обязательно должны составлять элиту общества, а слабые, неумные, безвольные, неодаренные – оставаться в его низу.

– Не слишком ли это жесткий подход? По сути, вы ставите индивидуальный эгоизм превыше всего.

– Вы ошибаетесь. Атлет может всеми силами стремиться к победе, не будучи по натуре эгоистом. Он просто как можно качественнее делает свое дело, и, если у него получается, он побеждает. Я ведь начал с того, что первая обязанность человека – стремиться к наибольшему личному счастью. Общеизвестно, что абсолютный неисправимый эгоист рано или поздно становится несчастным. Чрезмерное себялюбие всегда заметно и не нравится окружающим. Кроме того, эгоист не умеет сопереживать, а значит, бесчувственен к искусству, основанному на сопереживании. Неспособность наслаждаться искусством – это страшная беда, которую можно пожелать только злейшему врагу. Таким образом, счастье отдельного человека возможно только при более-менее гармоничном балансе в его душе здорового эгоизма (честного энергичного стремления к личному успеху) и необходимой частицы альтруизма, сопереживания окружающим. Более того, я уверен, что с развитием человечества альтруизм, искренность, чистота его нравов будут только расти.

– Это оптимистичный взгляд в будущее. Есть ли для него основания?

– С развитием технологий достойный уровень благосостояния станет доступен намного большему количеству людей. И, что важно, это не будет требовать от них сверхтяжелых усилий. Таким образом, сегодняшняя жестокая борьба за выживание (не путайте с честной конкуренцией) сменится сотрудничеством, взаимопониманием, доброй волей людей. Взаимопомощь будет не чем-то особенным, а привычной, обыденной нормой.

Я поблагодарил ученого за долгую содержательную беседу. Разумеется, мы успели коснуться лишь немногих из тем, которые Спенсер развивал в своих работах.

Американский издатель, уплативший на свой страх и риск еще не слишком в то время известному и весьма эксцентричному британскому философу огромную сумму денег, как показало будущее, не прогадал. Сочинения Герберта Спенсера, где интересным для публики образом соединялись отсылки одновременно ко многим разным наукам, в которых ученый отлично ориентировался, сделали его книги первыми в истории настоящими научно-популярными бестселлерами по обе стороны океана. В начале XX века (ученый дожил до восьмидесяти с лишним лет) имя Спенсера было едва ли не синонимом уважаемого и успешного во всех смыслах ученого.

Но в XX веке популярность Спенсера как мыслителя мирового масштаба сильно поблекла. Толчком послужили обвинения в том, что в своих трудах он якобы исповедовал «социальный дарвинизм» – учение о пользе жестокой борьбы людей внутри общества и уничтожения слабых, что, как некоторые позже считали, отчасти морально оправдывало фашизм как явление. Справедливости ради, сам Спенсер никогда не использовал термин «социальный дарвинизм», а мягкие философские формулировки его тезисов были крайне далеки от фашизма.

Кроме того, многие из идей, высказанных Спенсером в яркой, безупречно логической форме и строго согласовавшихся с научными воззрениями тех лет, в итоге не выдержали испытание временем: впоследствии были признаны либо неправильными, либо чрезмерно общими.

Но одного из последних в истории науки истинных энциклопедистов; первого широко, всемирно признанного популяризатора науки; родоначальника такой актуальной в наше время дисциплины, как социология; наконец, автора знаменитого «нового закона этики» невозможно не признать выдающимся мыслителем своей эпохи.

Глава 9
Человек как мера всего
(Федор Достоевский)

Место: Баден-Баден, Германия

Время: 1867 год

Небольшой старинный немецкий городок, расположенный в живописной долине неширокой реки, между склонами двух холмов, поросших густым лесом с ярко-зеленой листвой летом и еще более колоритной, желто-красной, в начале осени, во второй половине XIX века стал настоящим магнитом, едва ли не самым притягательным местом отдыха богатой русской аристократии, с которым по популярности мог соперничать разве что Париж. Этот городок на западе Германии, вблизи границы с Францией, издревле был известен своими целебными горячими водами. Так как в центре Европы имелось немало мест с названием Баден, этот город получил двойное имя: Баден-Баден (что-то вроде «курорта курортов»). Помимо живописной, успокаивающей душу природы и великолепных купален внимание путешественников в неменьшей степени привлекало и большое, известное, старейшее в Германии казино. Летом и в бархатный сезон, в начале золотой осени, русская речь на уютных улочках городка слышалась не реже, нежели немецкая. Повсюду имелись пункты обмена разнообразных европейских валют, курс которых друг к другу менялся каждый день. Было и несколько крупных комиссионных магазинов: постоянно какому-нибудь проигравшемуся в пух и прах русскому или иному иностранному аристократу требовалось срочно заложить свои драгоценности или даже права на недвижимость, чтобы продолжить игру или просто на последние купить обратный билет домой.

В этот раз я был состоятельным графом из Санкт-Петербурга, прибывшим на курорт для лечения на водах. По дороге из России на поезде мне пришлось сделать лишь одну пересадку – в Берлине; вся поездка оказалась вполне комфортной. В дорогом ресторане рядом с вокзалом в Берлине я познакомился за обедом с уже знаменитым тогда на всю Европу русским писателем-романистом Иваном Тургеневым, который, наоборот, возвращался домой, в свое большое имение в Орловской губернии после двух месяцев отдыха в Баден-Бадене. Тургенев был импозантным мужчиной, кроме того, явно знавшим цену себе и своей литературной славе. Высокий, в элегантном светлом костюме, с дорогой тростью и ухоженной седой бородой, в любом общественном месте он сразу бросался в глаза и вызывал восхищение публики. В ходе нашего застольного разговора я поинтересовался, не встречал ли Тургенев в Баден-Бадене другого (тогда намного менее известного) русского писателя – из Петербурга, по фамилии Достоевский. В ответ Тургенев раздраженно кивнул, явно не расположенный обсуждать эту персону.

– Пропащий человек. Небесталанный в сущности писатель, но совершенно сбившаяся с пути личность. Нищий, едва сводит концы с концами, а сам помешан на игре в рулетку. А ведь когда-то он подавал большие надежды. Известный критик Белинский называл его вторым Гоголем. Но теперь все это в прошлом, похоже. Во время нашей случайной встречи в Бадене мне показалось, что Достоевский тронулся умом. Ни с того ни с сего начал обвинять меня, что я описываю в своих романах Россию, которой на самом деле нет. Сказал, что я слишком далек от народа, чтобы писать что-то путное. А когда я холодно напомнил ему, кто я, а кто – он, едва не полез на меня с кулаками.

В благодарность за беседу я предложил Тургеневу оплатить наш общий обед, и он не отказался.

В Баден-Баден поезд прибыл на следующее утро. Я не стал торопиться с намеченной встречей и весь первый день провел, наслаждаясь атмосферой курортного городка. Начинался сентябрь, но было еще тепло. Господа прогуливались по нескольким центральным улочкам в нарядных костюмах и фраках, дамы – в длинных дорогих вечерних платьях и модных шляпках. Первую половину дня я полностью посвятил водным процедурам: принял несколько горячих ванн в разных источниках, сделал грязевое обертывание, тщательно полоскал горло. По завершении, облачившись в мягкий белый халат, сидя в великолепном, в стиле пышного барокко, холле спа-центра (как его назвали бы сегодня), неспешно пил горячую минеральную воду из высокого кубка, общаясь с другими отдыхающими на немецком, французском и русском языках. Вечером, после отдыха и небольшого сна в отеле, переодевшись в светлый фрак по моде того времени, я направился в казино. Так как я был лицом новым, внутрь меня впустили не сразу, а лишь после продолжительной беседы с администратором, который спрашивал о моем происхождении и материальном положении. Наконец, войдя в широкий зал и оказавшись у игровых столов, я отметил про себя, что интерьер данного заведения, вопреки его славе, все же не шел в сравнение с роскошью казино Монте-Карло. Стены были окрашены в простой желтоватый цвет (роскошные картины на них появились позже); примечательным, пожалуй, был только большой стеклянный купол посередине, через который струился мягкий свет. Впрочем, никто из публики на интерьер зала не обращал ровно никакого внимания. Азарт, отчаянные эмоции, крики радости или (чаще) горестного разочарования раздавались после каждого нового оборота рулеток. Казино было единственным местом, где аристократы всех мастей могли совершенно не сдерживаться, изливать открыто все свои чувства. Крупье перед каждым столиком, напротив, казались образцом спокойствия и самообладания, холодно и беспристрастно объявляя исход каждого розыгрыша.

К счастью, я хорошо знал математическую теорию вероятностей и не испытывал к данной игре ни малейшего интереса. В рулетке, вопреки различным выдуманным «системам» заядлых игроков, нет и не может быть ничего, кроме чистой цифровой случайности. Чем больше раз вы играете, тем вернее в итоге проигрываете: математика процесса неумолима. Ради приличия я все-таки поставил на одну из цифр пятьдесят франков – скромную сумму, имевшуюся у меня в кармане. При шансах один к тридцати семи я должен был проиграть и, разумеется, через секунду проиграл с чистой совестью. Побродив какое-то время между игровыми столами, наблюдая за азартной публикой, я с чувством облегчения покинул это бессмысленное заведение, направившись обратно в отель.

Писатель Федор Достоевский, с которым я планировал встретиться, был завсегдатаем курорта, хотя я сомневаюсь, что хотя бы раз он принял здесь полный комплекс водных процедур. Он был без своей молодой супруги (бывшей помощницы и стенографистки), оставил ее в Дрездене. Для экономии средств он не остановился в дорогом отеле, а снимал маленькую комнату у знакомых.

На следующее утро я снова не отказал себе в удовольствии понежиться в мраморной купальне с горячей минеральной водой, а днем опять направился в казино (в пик сезона это популярное заведение открывалось рано, до полудня, хотя обычно работало вечером). Вопреки ожиданиям, писателя я снова там не встретил. Поскучав недолго в зале и в этот раз даже не сделав ставки, я ушел прогуляться по городку – но не в центре, а по небольшим тихим зеленым улочкам. На изгибе одной из них под пышной сенью деревьев находился изящный фонтан с питьевой водой, украшенный мраморными барочными фигурками херувимов и амуров со стрелами в руках. Оказалось, что само Провидение привело меня в это место.

Вокруг нас двоих не было никого. Человек среднего роста, худой, но крепкий, жилистый, одетый в недорогой темный пиджак, стоял, склонившись над чашей фонтана, раз за разом омывая в нем свое лицо. Его движения выглядели крайне нервными, импульсивными. Приблизившись, я смог расслышать то, что он негромко приговаривал:

– Двойка и зеро… двойка… я же хотел ставить на нее… я знал, я точно знал… бес попутал в последний момент… переставил с двойки на четверку… выпала двойка… что за наваждение… боже, спаси мою грешную душу… а зеро тоже выпало как в насмешку… я дважды на него ставил перед этим, да не судьба, видно… что теперь делать… как объяснить все Аннушке… она последнюю отцовскую булавку с бриллиантом заложила… святая душа, всегда мне верит… а я, дурак, все, все до копейки проиграл…

Я из вежливости громко кашлянул. Человек резко и с некоторым испугом обернулся ко мне.

– Кто вы? Вы меня подслушивали?

– Я ваш сосед. Живу в нескольких кварталах от вас в Санкт-Петербурге. Хотя до сего момента не имел чести быть с вами знакомым.

Человек, услышав русскую речь и мой ровный уважительный тон, взглянул спокойнее.

– Если вы что-то слышали – только что… или вам показалось, что слышали… забудьте все, прошу вас.

– Уверяю, если я что-то услышал, то не придал этому никакого значения. Кроме того, я искренне и чрезвычайно рад нашему случайному знакомству.

– Почему?

– По дороге из Петербурга, чтобы занять себя в пути, я прочитал вашу новую книгу – «Преступление и наказание». Вопреки мнению ряда критиков, нашедших эту книгу скучной и навевающей тоску, на меня она произвела очень сильное впечатление. Впрочем, я хотел бы поговорить с вами не о ней.

Я указал на широкую скамейку, стоявшую в нескольких десятках шагов от фонтана и жестом пригласил писателя присесть на нее. Он кивнул, кажется, уже совершенно успокоившись.

Наконец я мог рассмотреть его лицо. Оно не было красивым. Небольшие, глубоко посаженные темно-карие неспокойные глаза, нездоровые впалые скулы, щербинки и глубокие морщины на лбу (хотя ему было лишь немного за сорок лет). Недлинная, но густая темная борода, правда, была ему к лицу: пожалуй, лишь она придавала внешности некое благообразие. Я также обратил внимание на ладони его рук – во время беседы они почти не лежали спокойно. То и дело писатель нервно сжимал и разжимал пальцы, регулярно ощупывал боковины своего пиджака и карманы. В мгновения, когда он хотел сосредоточиться, он вытягивал руки прямо перед собой, сжимая кулаки.

Я максимально тактично предложил мою посильную материальную помощь, столь остро необходимую литератору, явно оказавшемуся в плачевной ситуации. К моему удивлению, поблагодарив меня, от денег он наотрез отказался. Я рассказал ему, как парой дней раньше весьма состоятельный, не в пример ему, писатель Тургенев, не моргнув глазом, согласился, чтобы я оплатил наш общий дорогой обед. Но Достоевский лишь усмехнулся.

– Даже если у человека ничего не осталось, у него все равно есть его честь. И самоуважение.

Я не стал спорить. Вместо этого переменил тему:

– Говорят, в молодости вы были ярым социалистом? И из-за этого вас едва не расстреляли, а затем вы провели несколько тяжелых лет на каторге в Сибири?

– Да, был. Имел за собой такой грех. Но уже многократно в этом раскаялся перед Господом.

– Отчего же грех? Что плохого в том, чтобы желать, чтобы люди вокруг – не только отдельные аристократы и мошенники, как в наше время, а весь народ – жили лучше, богаче, меньше страдали? Многие видные умы Запада сейчас крайне увлечены такой идеей. Что в ней противного Господу?

Достоевский взглянул на меня искоса, с подозрением. Хотя темные реакционные времена императора Николая (при котором он был осужден) сменились более прогрессивной и свободной эпохой правления его сына Александра II, который несколькими годами ранее даже отменил крепостное право (разновидность рабства русских крестьян), и сейчас подобные речи были опасными, их вполне мог вести специально подосланный провокатор. Однако писатель был еще и знатоком человеческих душ. Посмотрев мне в глаза, он понял, что ему ничто не угрожает.

– Эти люди, так называемые революционеры, на самом деле под свой кожей – форменные бесы. Они хотят устроить всю жизнь на Земле по собственному разумению. Ради счастья одних людей они без малейшего сомнения готовы убивать и казнить других. На зле и крови не построить царство справедливости, царство Божье. Но и это еще бы полбеды. Эти люди демонстративно не верят в Бога. Они считают себя вправе занять его место. Желают сами решать, что хорошо, а что плохо. Вершить свой скорый и жестокий суд над несогласными, беспощадно, смертью карая их. Бесовское племя, одним словом, с которым я давно уже порвал все связи бесповоротно.

– Известно, что в молодости за участие в революционном кружке вас с товарищами почти расстреляли. Мне трудно даже себе представить, что вы тогда пережили. Вас вывели на площадь, построили в шеренгу, надели всем на головы мешки. Солдаты взвели ружья и нацелили их на вас, ожидая команды. В этот момент прискакал поручный царя, объявив, что наказание мятежников милостиво изменено со смерти на каторгу. Правда ли, что в этот момент вы переродились, стали другим человеком? А воспоминания о тех страшных минутах оставили в вас неизгладимую память?

– А вы сами как полагаете? Как можно чувствовать себя, зная абсолютно точно, что тебе осталось жить всего-то несколько минут. Человек вроде бы еще жив, но его уже как бы и нет на этом свете. Один из моих соратников в тот момент сошел с ума. Я и сам был невероятно близок к этому.

– Какие мысли у вас пронеслись в голове в тот момент? Животный страх? Младенческая беспомощность?

– И это, разумеется, тоже. Но это было не главное.

– А что же главное?

– В голове клокотала, стучала молотом в виски мысль о том, что оставшиеся четыре минуты жизни – это еще очень много. Столько всего я еще успею помыслить себе, понять, ощутить, открыть. Целых четыре минуты… Вечность… И еще думалось, что вот если бы только знать, как драгоценна жизнь, прежде… Десять минут, час, день – это ведь настоящий дар Божий. Если бы только это огромное, невообразимое время можно было прожить еще раз… Сколько важных, прекрасных вещей можно было бы успеть сделать… И даже когда солдатам дали команду целиться – оставались секунды. Даже эти секунды были такими долгими, насыщенными… Услышав о помиловании, некоторые из нас упали в обморок. Когда мне снимали с головы мешок, я зарыдал, как младенец…

В воздухе повисла тяжелая, продолжительная пауза. Рассказ моего собеседника невозможно было воспринимать спокойно, без эмоций, сострадания, отзвука боли в собственной душе.

К счастью, день выдался замечательным: солнечным, теплым, безветренным. Мимо нас пробежала улыбающаяся милая девочка лет семи, крутя перед собой на палочке игрушечное колесо и что-то весело припевая на немецком. В листве над нами слышался негромкий, приятный гомон птиц.

– И все-таки если говорить об идеях справедливой народной революции. Вы упрекаете социалистов в жестокости, на которую они готовы идти ради освобождения простых людей из-под гнета маленькой управляющей ими верхушки. Очевидно, что просто так правители не сдадутся. Будут сопротивляться всеми силами, нашлют на бунтующий народ армию, солдат. Чтобы бороться за светлое будущее, революцию, неизбежно требуется пролить какое-то количество крови.

Писатель нервно обернулся ко мне, затем снова сел прямо, с силой сжав ладони перед собой.

– Господи, да как же вы не поймете простого… Ну вот вам пример. Представьте, что вы повелитель всего мира, главный строитель нового, идеально справедливого общества. Вы видели маленькую девчушку, что пробежала мимо нас только что. Так вот, вообразите, что вам говорят: вы можете построить новое прекрасное общество, при котором целое человечество будет сыто и счастливо. Но есть лишь одно небольшое условие. Для этого вы должны изнасиловать, надругаться, зверски замучить, разрезать на куски вот эту самую одну-единственную, совершенно невинную девочку. Божье создание. И все сразу станут счастливы. Вы лично готовы прямо сейчас пойти и сделать это?

Каждой своей фразой, мыслью, образом этот странный нервный русский писатель словно бил собеседника по невидимому оголенному душевному нерву. Он словно залезал в подкорку вашего мозга и мучал вас, заставляя страдать и сопереживать.

– Вот видите… Любой человек, имеющий хотя бы каплю совести, не пошел бы на такое гнусное преступление даже ради самой высокой и благородной цели. А если бы пошел, то грош цена и такому человеку, и всем его идеалам, ибо путь его лежит прямиком в преисподнюю.

Мне снова захотелось переменить тему.

– Я знаю, что ваши книги вызывают у людей самую разную реакцию – от восторженности до полного неприятия. Ваше творчество глубоко, но трудно для понимания. Кроме того, все, что вы пишете, словно пронизано болью. Вы порицаете ваших собственных отрицательных, заблудших персонажей, героев. И в то же время сочувствуете, жалеете их так сильно, словно они ваши родные дети. Ничего похожего в прозе других известных писателей мира мне не встречалось. Что вы ищете в этих своих сочинениях, чего добиваетесь?

– Каждый мой роман – это путешествие в невидимые глубины человеческой души. Если вы всю жизнь изучаете человека и все равно не можете в нем как следует разобраться, не жалейте, что вы потратили свое время зря. Ни одна абстрактная идея в мире не стоит загадки любого реального живого человека. Именно человек и ничто другое на свете – есть мера всех вещей.

– Но что такого необычного вы хотите найти в этой загадочной душе, натуре человека?

– У меня с самого детства и уж тем более сейчас не было и нет сомнений в бытии Божьем. Бог-творец есть в каждом. В самые тяжелые дни в Сибири, на каторге, живя в бараке с уголовниками, я читал Евангелие и, глядя вокруг, видел длань Господа, луч его небесного света даже в этих заблудших душах грешников, казалось бы, последних отбросов общества. Когда мне было особенно тяжело, я видел перед собой лик страдающего на кресте Христа и плакал про себя от умиления, ощущая душевный подъем. Эти слезы помогли мне сохранить в себе силы и само человеческое естество.

– Как это соотносится с вашим нынешним творчеством?

– В своих книгах я исследую то, каким образом Бог проявляет себя в душах людей, включая отъявленных грешников и заблудших. Я пытаюсь понять, как можно свести воедино совершенство божественного замысла и грязь, боль, отчаяние, грехи нашего реального окружающего мира.

– Иными словами, вы на свой лад исследуете древнюю церковную проблему теодицеи – оправдание наличия в мире зла при всеблагом и всесильном Господе?

– Меня не интересует формальное, схоластическое исследование этой проблемы. При всей моей вере я никогда не имел дел с церковью и не планирую.

– Что самое важное вы сумели понять о человеке?

Достоевский поднял голову, посмотрев на солнце. У него не было ручного хронометра (вероятно, заложил его, как и все остальные ценные вещи); по его положению на небе, видимо, хотел понять, который сейчас час. Я вынул из кармана часы фирмы «Брегет», подсказав ему время. Писатель поблагодарил. К счастью, время у него в запасе еще было.

– Прежде всего очевидно то, что человек по своей природе – существо абсолютно иррациональное. Никогда нельзя заранее понять его мотивации, источника и направления его порывов, желаний. Он постоянно, всю жизнь мечется между добром и злом, смирением и дурными потаенными желаниями, греховными мечтами. Эти метания и служат основой, почвой для его страданий. Кроме этого, я понял то, что нет и не может быть такого понятия, как удовлетворенный человек. Поселите всех людей мира в раю, дайте им все, чего только можно желать. Все равно найдется тот, кто восстанет против порядка, скажет, что это вовсе не то, чего он в действительности хочет. Хотя чего он хочет, человек и сам толком понять не может. Ясно одно: невозможно описать душу человека научно, математически. Если засунуть человека в клетку абсолютной рациональности, стремления к его пользе, удовольствию и ничему другому, он быстро в ней умрет от тоски. Человеку невыносимо осознавать, что, как ни умножь два на два, с какой стороны ни зайди, не посмотри, всегда в итоге будет четыре. Душе человека необходимо, чтобы иногда, но уж непременно, дважды два оказывалось пять. Только это может вдохновить, дать почувствовать свободу и вкус к жизни.

– Возможно. Но в чем состоит источник наших страданий? За что всеблагой Господь так часто насылает их на нас, людей, его же собственных созданий?

– Я согласен с тем, что каждый человек стремится к счастью. Беда состоит в том, что подлинного счастья человеку не обрести, не пройдя через пучину тяжелых, горьких страданий, лишений. Когда мы счастливы в юности, беспричинно, это состояние длится недолго, сменяясь длинной чередой разочарований во всех прежних идеалах. И тогда перед каждым открываются два пути: послать все подальше, отдаться во власть своих низменных желаний, пожить еще – не по Богу, а по собственной дурной воле и вскорости умереть в грязи какого-нибудь кабака или борделя. Сколько таких людей я видал в жизни, несть числа. Или наоборот: найти в себе силу очиститься страданиями, обдумать заново свою жизнь, отыскать новую точку опоры и снова поднять свой взор к свету.

– Получается, по-вашему, что страдание – это оборотная сторона счастья? Поэтому оно угодно Богу?

– Скорее, это то, без чего невозможно самопознание. Проходя через тяжелые испытания, человек получает ответы на главные для него вопросы, определяет себя. Высшая же форма человеческого состояния – сочувствие к страданию ближнего. Пусть даже чужого, незнакомого, неприятного тебе. Сострадание к боли другого, кем бы он ни был, – вот единственно истинный, прямой путь к Богу.

– Без такого искреннего сострадания к падшим, по-вашему, человек неполноценен? Почему?

Достоевский поежился, обнял сам себя за плечи, словно его бил легкий озноб, уставившись в какую-то точку у себя под ногами.

– Поймите же, нет на свете людей хороших или плохих. В душе каждого постоянно идет яростная борьба Бога и дьявола, света и тьмы. Всегда – с переменным успехом. На каторге я видел достойных благородных убийц, а в высших кругах общества, армии и даже церкви полно злодеев. Самый порочный человек бывает способен на высокий, благородный поступок, и наоборот.

Снова мне захотелось переменить тему. Кажется, воспоминания о страданиях – своих или чьих-то чужих – нахлынули на писателя, и я не хотел усугублять это его состояние.

– Есть критики, которые упрекают вас в слишком сером, мрачном, аскетическом фоне, атмосфере ваших романов. Почему вы почти не описываете в них, например, прелести окружающей природы? Кроме того, в ваших рассуждениях, повсюду вкрапленных в сюжеты, много глубокой философии, метких наблюдений. Но при этом вы сами себя философом ни в коей мере не считаете.

– Во Вселенной нет ничего важного, кроме Бога и человека. Все остальное, включая природу, – лишь декорации. Что касается философии, то эта наука старается объять слишком много из тех вопросов, которые меня мало интересуют.

– В чем, по-вашему, главная проблема, с которой мы сталкиваемся в жизни?

– В том, что чем выше человек поднимается в своей душе к Богу, тем тяжелее ему жить здесь, среди людей, на Земле. Его не понимают, его отталкивают, а зачастую и всячески преследуют.

– Это тема вашей следующей книги?

Писатель слегка вздрогнул от неожиданности, с удивлением посмотрев на меня. Но я принял беззаботный вид, показывая, что если я и угадал, то совершенно случайно. Достоевский почесал голову, затем пригладил бороду и едва заметно кивнул.

– Вы проницательны. Рабочее название моего нового романа – «Идиот». Да-да, не удивляйтесь. В нем речь идет о самом возвышенном и нравственном человеке, которого только можно представить себе в наше время. К сожалению, все его попытки искренне помочь окружающим в итоге идут во вред и им, и ему самому. В конце это ввергает его в отчаяние и доводит до безумия.

– Печальная тема и крайне мрачный вывод. Неужели люди вообще не заслуживают счастья?

– В своих несчастьях люди, как правило, сами же и виноваты. Если бы каждый описал честно то, чего он хочет, мир наполнился бы таким смрадом. Впрочем, люди все-таки заслуживают счастья, но при двух непременных условиях: если они выстрадали, а значит, заслужили это свое личное счастье; и при том, что их счастье не является причиной страданий любого другого человека.

– Вас нещадно критикуют некоторые рьяные поклонники науки. Называют ретроградом, чуть ли не мракобесом, отрицающим важность прогресса и пользу научных открытий.

Писатель пожал плечами.

– Наука сама по себе не содержит чего-то плохого, часто облегчает нашу жизнь. Но наука хороша лишь постольку, поскольку она стремится изучать Вселенную, созданную Господом для человека. Как только наука пытается поставить себя или человека на место Бога, она начинает творить зло. Без такой науки легче и проще жить. Ведь не в изобретениях кроется счастье человека, а только в его нравственной чистоте и следовании его божественному предназначению.

– А что, если наука когда-нибудь докажет, что жизнь на Земле зародилась сама, без всякого участия свыше? И что Бог для этого совсем не был нужен. Что тогда останется делать людям религиозным?

– В этом случае мне лучше бы остаться с Христом, нежели с наукой.

На прощание я не мог не задать Достоевскому вопрос глобальной, вселенской важности:

– Человечество со всеми своими бесчисленными грехами и пороками обречено на гибель?

Я был уверен, что сразу же услышу от этого мрачного нервного человека утвердительный ответ.

Вместо этого Достоевский неожиданно приподнялся, расправил плечи и даже на миг улыбнулся. Я совершенно не представлял себе, что этот человек вообще умеет улыбаться.

– Отчего же? Нет, совершенно не обречено. Мир спасет красота.

Задумался на мгновенье и сам себя поправил:

– Разумеется, не всякая красота, а лишь добрая, искренняя. Красота бывает и дьявольской, разрушительной. Вот ее следует особо остерегаться. Впрочем, я, кажется, здесь с вами засиделся. У меня билет на сегодняшний вечерний поезд до Дрездена. Оттуда мы с моей милой Аннушкой поедем в Женеву, где я должен не позже чем через месяц закончить редакцию нового романа, о котором я вам рассказывал. Признателен вам за моральную поддержку. Всего доброго.

Писатель встал со скамьи и вежливо помахал мне рукой. Сделал несколько шагов, затем в задумчивости приостановился и неожиданно, снова повернувшись ко мне лицом, добавил: