Текст книги "Дотянуться до престола"

Глава 3

«Надо все спокойно обдумать, а то полный сумбур в голове», – размышлял Пьер. Он лежал на кровати, почти утонув в пуховой перине, и пытался разглядеть комнату, куда поселил его Шереметев. Но вокруг было темно, лишь отблески огня от высокой, до потолка, печи пробивались сквозь щели заслонки.

Пьер невольно улыбнулся, вспомнив, как при выходе из церкви Федор Иванович распахнул красную соболью шубу, и под ней оказалась еще одна. Потому-то его тело и казалось непропорционально большим по сравнению с головой: боярин был одет, словно капуста.

У выхода ждали сани, возница бережно подсадил его, и Федор Иванович тяжело плюхнулся на покрытое шкурой сиденье. Ехали совсем недолго, и вскоре Шереметев передал Пьера челяди. Его разместили в небольшой, в одну комнату, каменной пристройке, выходившей в просторные натопленные сени. И теперь он лежал на перине, глядя на блики огня, и размышлял.

Итак, если разум подключен к «Прорыву», а в этом Пьер не сомневался, значит, он находится в виртуальном мире. Ладно, до хитреца Жюно он еще доберется и непременно придумает, как отомстить. Но что нужно делать здесь? В чем состоит испытание? Похоже, никто его посвящать в это не собирается, видно, ждут, что он сам додумается. А может, где-то подсказки раскиданы?

Пьер сосредоточенно почесал вихрастую голову. Что ему известно? Он находится в России, вернее, на Руси. Время – начало семнадцатого века. Священник сказал, 7121 год, минус 5508… получается, сейчас 1613-й. Значит, поляков только недавно выгнали, везде разруха… Ну и попал же он!

Богатырь в плаще, безусловно, Пожарский, освободитель Москвы. Помнится, на Красной площади стоит памятник князю, но там он совершенно другой. Видимо, программисты проявили фантазию. А толстяк – боярин Шереметев. Вспомнить бы еще, который из них. А впрочем, в составе Семибоярщины был кто-то с такой фамилией. Может, это он? Федор Иванович… Да, похоже, так и есть.

Они еще говорили про Земский собор… Выходит, это тот, на котором избрали первого Романова, Михаила. Интересно… Но что это дает?

– Спи, милок! – раздался настойчивый голос, и к кровати подошла грузная женщина, приставленная к нему мамкой. Ее пухлые румяные щеки улыбались, но глаза смотрели недовольно. Пьер насупился и отвернулся к стене.

Похоже, мадам будет мешать, нужно потребовать, чтоб ее убрали. Впрочем, что значит потребовать? Младенец и есть младенец, к его мнению никто прислушиваться не станет. Но ведь зачем-то Пьера поместили в детское тело? Значит, есть способ воздействовать на этих людей, и он его непременно найдет.

Тишка и другие… они говорили, что малыша Богородица послала. Может, чтобы выдержать испытание, надо убедить их, что он и вправду дар небес? И кстати, где его конкурент, этот… Шарль Ферре? Ясно, что должен быть в этом же мире.

И тут в голову Пьеру пришла простая мысль, от которой он чуть не ахнул. Ну конечно! Его задача – стать царем, а месье Ферре как раз и есть Михаил Романов! Жюно говорил, что Шарль – основной кандидат, а Пьера он предложил от безысходности… Значит, условия для Ферре должны быть проще. Все сходится: если Пьер не сможет ничего придумать, то Земский собор выберет Романова, как и было в реальности. По сути, конкуренту надо просто сидеть и ждать, когда за ним в Кострому приедут бояре. А вот как его обойти – в этом и состоит испытание.

Горящими от возбуждения глазами Пьер смотрел на крашеную стену. Мысли лихорадочно прыгали. Поначалу задача показалась несложной, но чем дольше он думал, тем яснее понимал, что будет непросто.

Да уж, придется покрутиться… Что можно противопоставить месье Ферре? Фаворита этой гонки кинули в тело Михаила Романова – отпрыска знатной семьи и сына знаменитого митрополита, а его, Пьера, – в неизвестно откуда взявшегося младенца без роду, без племени, и говорить-то толком не умеющего. Правда, в этом смысле Шарлю еще хуже, он вряд ли вообще по-русски понимает. А Пьер? Может ли он сказать что-то более или менее связное? Интересно, почему малыши толком не говорят? Ума не хватает слова в предложения связывать или речевой аппарат еще не развит? Эх, попробовать бы втихаря, да мадам рядом… Завтра непременно надо устроить, чтобы ее убрали… Дрова в печи потрескивали, наводя сладкую дремоту, и мысли Пьера понемногу стали путаться. Зарывшись с головой в перину, он заснул.

Солнце тускло светило сквозь единственное окно, мешая спать. Пьер открыл глаза и удивленно осмотрелся. Вот это да! Настоящая русская старина! Он с тихим восторгом оглядел крашеные в цвет травы стены и бледно-желтый сводчатый потолок. В углу увидел небольшой, крытый вышитой скатертью стол с резным деревянным креслом, рядом притулилась скамеечка для ног. Над столом на красной полочке были расставлены православные иконы. Свежие, яркие, словно только что написанные. Вдоль стен стояли покрытые рушниками лавки, над ними красовалось слюдяное оконце с разноцветными стеклышками, а рядом прислонился обитый сукном навесной ставень. И это все придумали компьютерщики корпорации?! Просто невероятно!

Пьер перевел взгляд на деревянный сине-зеленый шкафчик с золотыми узорами. Красота! Возле него блестели металлическими накладками два больших, окованных железом сундука. А напротив стола потрескивала поленьями изразцовая печь, даря всему вокруг тепло и уют. Рядом с ней стояло железное ведерко с углем. Да, есть на что посмотреть, прямо как в музее! Не то что его минималистичная квартирка.

Пьер протянул руку и с удивлением пощупал тяжелый напольный подсвечник. Настоящий! Как жаль, что все эти вещи – лишь образы в виртуальном мире! Вот было бы здорово иметь пару таких вещиц дома, в Париже. Да все антиквары обзавидовались бы!

Заметив, что в комнате никого нет, Пьер принялся изучать свое новое жилище. Откинул одеяло, полотняную простыню, перину и обомлел: под ней лежала шкура с бурым мехом. Медвежья, что ли? А ниже – плотно набитый матрас, на ощупь напоминающий соломенный.

«Похоже, наши программисты собрали в кучу все стереотипы», – усмехнулся Пьер, поглаживая лоснящийся мех.

Сообразив, что не стоит терять времени, он неслышно встал и сделал несколько шагов. Споткнулся, но все же устоял. Деревянные половицы, покрытые разноцветными ковриками, тихо скрипнули. Пьер обошел комнату, взобрался на стул, зачем-то заглянул в стоявший на столе кувшин, потрогал лежащее рядом зеркальце в изящной серебряной оправе и полез на лавку, чтобы выглянуть в окно. Он был уверен, что ничего не увидит: не могли же, в самом деле, компьютерщики ради одного конкурса воспроизвести весь мир. Но ошибся: оконце открывало вид на небольшую часть двора, покрытую сугробами, и на деревянный забор-частокол. За ним, через узкую улочку возвышалась массивная зубчатая стена, крашенная в белый цвет. Зубцы кое-где обвалились («Наверняка от пушечных ядер»), а штукатурка облупилась, под ней проглядывал красный кирпич. Пьеру была видна половина четырехугольной башни с колокольней.

Ничего себе – Кремль! Впрочем, чему удивляться, если двор Шереметева находится рядом с Успенским собором, значит, в Кремле. Странно только, что башня без привычного зеленого шатра. Может, еще не построили? И почему стены белые?

Вдоволь насмотревшись, Пьер спрыгнул на пол, едва не поранившись о торчащий из стены рожок для свечи, и вернулся к изучению комнаты. Его кровать оказалась широкой лавкой, на которую была положена постель. Под ней – детский горшок. Подойдя к сундуку, Пьер подергал крышку – не заперто – и с огромным трудом приподнял ее. Одежда, ткани, собольи шкурки…

Нет, это не пригодится. А что в шкафчике? Ух, какая дверца тяжелая, вот как ее ребенку открыть? Угораздило ж этого Жюно запихнуть его в детское тело! Мог бы сделать, к примеру, молодым турецким султаном с гаремом на пару сотен девиц. Вот это было б весело. А то беспомощный младенец. Ну ничего, еще увидите, он и в таком виде не пропадет… Так, что тут у нас? Банка какая-то, надо будет проверить, когда мадам уберут.

Словно в ответ на его мысли, тихо скрипнула низенькая дверь, и в комнату вошла мамка. Увидев открытые сундуки, она запричитала:

– Да что ж ты творишь, а?! Почто тебя Федор Иваныч впустил, чтоб ты по ларям без спросу шарил?

«Пора», – решил Пьер и заголосил что было сил.

Женщина от неожиданности оторопела. Дверь распахнулась, и в комнату вбежал веснушчатый рыжеволосый парень лет двадцати, в перепоясанном кушаком длинном зеленом кафтане, похожем на те, что Пьер видел на фигурах стрельцов в музее Гревен. На боку висела длинная сабля.

– Что с дитем? – обеспокоенно крикнул он.

Мамка всплеснула руками.

– Да что ему сделается, окаянному? Вон, гляди, все сундуки отомкнул.

Но «стрелец», не слушая ее, рванул к малышу, присел перед ним на корточки и принялся ощупывать. Веснушки на его лице побледнели от волнения.

– Все ладно? Где-нить болит?

Пьер отрицательно покачал головой и ткнул пальцем в мамку:

– Не хосю!

И, чтобы усилить впечатление, гневно топнул ножкой:

– Уди!

– Ого, и впрямь ровно царь, – удивился парень.

В открытой двери стали появляться привлеченные шумом челядинцы. Глядя на растерявшуюся мамку, кто-то сказал:

– Ступай-ка ты, не гневи дитятю.

– Да что ты, Кузьма, белены объелся? – возмутилась она. – Меня ж Федор Иваныч посечет!

Вдруг все разом расступились, и появился сам Шереметев в желтом суконном кафтане, из-под которого виднелись красные сафьяновые сапоги. Без шуб он оказался не таким уж и толстым.

«Приделать Черчиллю бороду – и прямо одно лицо будет, – мысленно фыркнул Пьер. – Сейчас я вам выдам представленьице, месье Шереметев».

Между тем тот, нахмурившись, кинул взгляд на Пьера и грозно сказал мамке:

– Я, Агафья, почто тебя сюда поставил? Дабы ты крик на весь двор разводила?

Та сжалась, словно уменьшившись в размерах, и принялась оправдываться:

– Помилуй, батюшка Федор Иваныч, да нешто я…

– Хватит причитать! Сказывай, что тут у вас учинилось!

– Мальцу она не глянулась, – ответил за нее «стрелец». – Требует, чтоб ушла.

– Требует?! – Глаза боярина полезли на лоб. – Это как же?

Пьер решил, что настала его очередь вступить в разговор. Он подбежал вплотную к Агафье и, упершись обеими руками в ее бедро, стал выталкивать.

– Уди! Уди!

– Ну ты погляди, а, – всплеснула она руками, а толпа у двери умиленно заахала.

– А ну, цыц там! – прикрикнул Шереметев и снова накинулся на мамку: – С чего это он серчает?

– Ведать не ведаю, батюшка. Я ставень-то сняла с оконца да отошла по надобности. Вертаюсь – а он тут в ларях твоих шмыгает, вот я и спросила.

– Уди-и! – завопил вдруг Пьер, гневным жестом указав на дверь. – Уди!

– Вот что, братец, – наклонился к нему Федор Иванович, – утихомирься-ка. Агафья – баба душевная и тебе за няньку будет. Так что свои коленца выкидывать прекращай, а то ведь я и высечь могу!

– Эй-эй, боярин, полегше, – нахмурился «стрелец».

– А ты, Васька, замолчь, – огрызнулся Шереметев. – Коли князь Пожарский силком мне тебя приставил, так не в свое дело не сувайся.

«Что ж, придется дать спектакль, иначе от нее не избавиться», – мысленно улыбнулся Пьер и, придав лицу самое злобное выражение, на какое только был способен, топнул ногой.

– Не хотю! Уди! Уди-и! – крикнул он и заверещал на одной ноте противным, писклявым голосом.

Лицо Федора Ивановича налилось кровью. С минуту он молча смотрел на Пьера, а потом заорал:

– Да нет у меня никого, окромя нее!

– А-а-а!

– Замолчь немедля!

– А-а-а!

– Могет, мою Варвару к нему посадить? – спросил кто-то из толпы.

– Не-е! А-а-а!

Шереметев схватился за голову.

– Царица Небесная, дай мне сил! Что тебе надобно, чадо? Нешто один в горнице хочешь жить?

Пьер мгновенно замолчал и улыбнулся. Стоявшие у двери челядинцы зашушукались:

– Почто ему нянька, такому-то умненькому.

– Коли так положено, возражать не должон.

– Да как ты без мамки-то будешь? – начал было Шереметев, но Пьер демонстративно набрал воздуха в легкие, и боярин обреченно махнул рукой: – Господь с тобой, оставайся. Васька, слышь, ты заходи к нему почаще, чтоб чего не вышло.

Пьер улыбнулся еще шире и дернул Федора Ивановича за длинный рукав:

– Ам-ам!

– Ох ты, господи, он же не жрамши, – всполошился Шереметев. – Сейчас принесут.

Несколько человек тут же сорвались с места, но Пьер решительно заявил:

– Сам! – и потопал к двери.

Люди, улыбаясь, расступились, он вышел из комнаты и вопросительно оглянулся. Мужичок лет сорока, стоявший ближе других, кивнул и протянул руку:

– Туда. Ступай со мной.

Пьер сунул кулачок в его теплую ладонь и решительно зашагал за мужиком.

Глава 4

Василий Григорьевич Телепнев, думный дьяк Посольского приказа, ехал в обитых дорогим сукном санях через Кулишки, что на востоке Белого города, и, кутаясь в подбитую мехом ферязь, лениво смотрел по сторонам.

Тусклое зимнее солнце размытым кругом виднелось из-за низких туч, скупо освещая сугробы и заметенные снегом крыши. Вокруг стоял адский шум: стук молотков, визг пил, крики, ругань. Москва, лишь недавно освобожденная от поляков, строилась заново. Горожане буравили промерзлую землю, пилили, кололи, и их жилища потихоньку росли. Тут и там виднелись новенькие срубы, кое-где еще без крыш, но уже чувствовалось, что вскоре сожженная столица восстанет из пепла.

Через Покровские ворота сани въехали в Китай-город, где жили церковники, дворяне, купцы. Здесь разрушений было меньше, лишь кое-где виднелись припорошенные снегом пробоины в досках мостовых – следы от пушечных ядер осаждавшего Москву ополчения. Заметенные деревянные терема с резными наличниками посреди обширных дворов, церквушки с блестящими маковками на каждом углу, лавки и кабаки – все теперь было обыденным и мирным. Словно и не пожирали Русь голод и разруха, последствия войн и бесцарствия.

«Ничего, – размышлял Василий Григорьевич, – даст бог, выберем самодержца на Земском соборе да заживем по-прежнему, тихо и благочестиво».

По улицам сновал народ: степенно шествовали монахи в торчащих из-под шуб рясах, на перекрестках дежурили стрельцы и казаки, бегали ободранные мальчишки, неспешно прохаживались торговцы с висящими на груди лотками, в которых лежали прикрытые тряпкой пироги. Перед каждой церквушкой с дюжину нищих и юродивых вопили, требуя милостыни и демонстрируя всем желающим заскорузлые раны. Василий Григорьевич, брезгливо поджав губы, отворачивался от них и прятал бороду в меховой воротник.

Между тем, миновав Ильинку, сани выехали на Пожар[1]1
  Πожар – нынешняя Красная площадь.


[Закрыть]. Площадь была полна: тут раскинулись торговые ряды. В воздухе плыли запахи свежеиспеченного хлеба, чеснока и жареных куропаток, которых готовили здесь же, на костре. Продавцы, притопывая от холода, расхваливали свой товар, а румяные бабы, бородатые мужики, оборванные дети толпами бродили между рядами, крича, споря, торгуясь.

Сани замедлились, а потом и вовсе остановились.

– Что там? – крикнул Телепнев вознице.

– Кажись, драка, Василь Григорьич.

И в самом деле, два мужичка в тулупах азартно пинали бродягу в дырявом зипуне. Тот закрывался руками и верещал:

– Больно же, ироды!

– Ниче, тебе наука, вдругорядь не будешь воровать!

– Ладно, нехристи, вмале[2]2
  Вмале – вскоре.


[Закрыть] попляшете! Вот выберут царя-батюшку, он вам живо покажет, как втридорога драть!

– Эва, сказанул. Да бояре век промеж себя не договорятся, – засмеялся стоящий у лотка старик.

Отпихнув нападавших, бедолага в зипуне торжественно поднял багровый от мороза палец:

– Истинно, Царица Небесная послала ужо заступника нам! Надысь нашли на алтаре Успенском младенца с державою в руках и скипетром, и бысть ему царем!

– Да ты почем, дурак, ведаешь?

– А все про то сказывают, а иные и сами видали. А живет он в Кремле-городе, в палатах боярина Шереметева.

– Уй, да слыхала я про того младенца, – фыркнула толстая тетка в убрусе, – да только не Богородицей он послан, а извергами-иноземцами, дабы Рюриковичев престол загрести да нас в латинство обратить.

– И не иноземцами вовсе, а боярами нашими, которые из седмочисленных[3]3
  Седмочисленные бояре – старое название Семибоярщины.


[Закрыть]. Жалко им с властью-то расставаться.

«Чего только не болтают», – усмехнулся про себя Телепнев, пока возница кнутом прокладывал дорогу.

Пять минут спустя сани миновали мост надо рвом, окружающим Кремль, и через широкие Никольские ворота прямиком направились к Житничной улице, где стояли палаты боярина Шереметева.

* * *

– Здрав будь, боярин Федор Иванович!

– О, Василь Григорьич, наконец-то, – обрадовался Шереметев, поднимаясь. – А я как раз отдыхаю. Проходи, садись. Марфа! Сбитня гостю горяченького!

Они уселись возле накрытого парчой стола. Холопы забегали, и через пять минут перед Телепневым стояли большая кружка с дымящимся сбитнем, плошка с патокой и вазочка с вареньем. Перекрестившись на иконы, Телепнев с видимым удовольствием втянул носом пряный запах горячего медового напитка.

Выгнав всех из горницы, Шереметев выжидательно взглянул на Василия Григорьевича:

– Ну, сказывай, как съездил.

– Да неча сказывать-то, Федор Иваныч, – развел руками гость. Свою ферязь он оставил в сенях и теперь радовал глаз ярко-синим бархатным кафтаном с золотыми пуговицами. – Не желает старица Марфа сынка свово на царство отдавать. Мы-де четырех царей за восемь годков извели, и Мишке, мол, она такой судьбы не желает.

– Уговаривал ее? Дары мои отдал?

– А то как же. Да она ни в какую, хоть кол на голове теши. Вот, грамотку тебе прислала.

Телепнев достал из-за пазухи помятый свиток и передал Федору Ивановичу.

– «И молю тебя, батюшка мой, все свое могущество употреби, – Шереметев бегал по строчкам глазами, бормоча под нос, – дабы Мишу мово от сей участи отвести… а уж я за тебя молюсь денно и нощно… и за господина моего полоненного Федора Никитича… а сынок мой молод и к державной доле не способный…»

Наконец он откинул письмо и в сердцах плюнул:

– Тьфу ты, вот упрямая баба! Уж чего, кажется, лучше, так нет – противится.

– И не говори, – вздохнул Василий Григорьевич. – Что ж теперь делать станем, а, Федор Иваныч? Для нас лучше Мишки-то Романова не сыскать.

– А ничо. Я уж и с батюшкой его списался, обговорили, дескать, как только сын на царство встанет, так сразу его, Филарета, из полона-то и выкупит. А мы уж тут расстараемся, чтоб митрополиты его патриархом поставили, нам не впервой. Так что хочет инокиня Марфа Мишку благословить аль нет, никакого различия. Выберем его, и согласится, некуда ей деваться-то будет.

– Добро, – кивнул дьяк.

Шереметев отхлебнул сбитня и задумался. Минуты три гость и хозяин сидели молча, потом Телепнев осторожно спросил:

– А скажи-ка, Федор Иваныч, чегой-то на Пожаре болтают про мальца, при тебе живущего? Мол, он будущий царь, Богородицей на Русь посланный.

Боярин удивленно вскинул брови.

– Уже болтают? Скоренько. Тут, вишь, Василь Григорьич, какое дело: недавно в церкви Успения мальца нашли, прям под иконою Богоматери Владимирской. Я как раз у архимандрита Чудова был, у Аврамия, и князь Пожарский со мной. Обсуждали про Земский собор всякое… ну, ты разумеешь. И тут прибегает ихний чернец да орет как оглашенный, дескать, Заступница Небесная царя послала. Ну, мы и пошли всем скопом поглядеть, а там и всамдель дитятя…

– Во-он оно что, – удивленно протянул Телепнев. – И впрямь, похоже, непростой ребетенок.

– Оно конечно, не всякий день на алтаре мальцов-то находят.

– И что ж, он у тебя?

– Да, Василий Григорьич, здесь расположился.

– И как, глянулся тебе? Не пужается?

Шереметев обреченно махнул рукой.

– Да какое там. Шустрый – спасу нет, кого хошь расскучает. Весь день по палатам да по двору бегает, пришлось ему Сенькину шубейку отдать. Бывает, и в лари-сундуки заглядывает. А скажешь чего – орет.

– Как бы вторым Иоанном Мучителем не оказался, – вздохнул Телепнев, намазывая варенье на ржаную булку. – А почто ты его взял?

Федор Иванович усмехнулся, глаза лукаво заблестели.

– А ну как с Мишкой Романовым не выгорит у нас дело? Ну как мальца-то и выберут? Кто тогда при нем, малолетнем, за главного будет, а? То-то, воспитатель его да предстатель.

– Хитрó, – усмехнулся Телепнев. – И впрямь поваден он нам, пока в летах-то несовершенных. Да только вряд ли Салтыковы обрадуются, коли их родню, Романовых, обойдут в царском выборе.

– Ну, это так, на случай. Все ж Миша повыгоднее будет. Батюшка его у вора Тушинского в лагере патриаршествовал, значитца, мстить нам за то, что польского королевича на русский трон звали, царь не смогет. Опять же, я Романовым – сродственник.

– Оно конечно, но за младенца легше будет уговаривать, он вроде как ставленник Божий получается. Как звать-то его?

– Петром. Нам с тобой, Василь Григорьич, что Миша, что Петя – оба повадны. И надобно теперь учинить, чтоб других искателей державы случаем не выбрали. Разумеешь?

– Сказывай, что придумал, – усмехнулся Телепнев. Хорошо зная Шереметева, он ни на секунду не усомнился, что у того уже есть план.

– Ну, гляди: среди Шуйских и Годуновых есть хотельщики, но их всурьез и обдумывать не будут, дабы не мстили они за загубленных царей-сродственников. Из Голицыных никого не осталось, Василий полонен вместе с Филаретом, Андрейка погиб, а Ивашка ни на что не годен. Ивана Романова да Черкасского не кликнут, у них сторонников мало. Сурьезные претенденты – боярин Иван Михалыч Воротынский и князь Куракин, вот против них бы что измыслить… А боле прочих видится мне опасным князь Пожарский. Остальные-то – кто в седмочисленных боярах сидел, кто в Тушинском лагере, как Трубецкой, так что их бояться нам не след.

– Н-да, Дмитрий Михалыч человек видный, спаситель отечества. Только я тебе, боярин, так скажу: коли ты извести его надумал, то мне с тобой не по пути. В венценосцы я князя Пожарского не хочу, но самолично ему в пояс кланялся, когда он Москву освободил. Он человек чести, а такие нашей земле нужны.

– Что ты, Василий Григорьич, что ты, – замахал руками Шереметев. – Я вот что мыслю: надобно нам его именем грамотку написать. Шведам. Желает, мол, Москва в цари Карла, ихнего королевича. А коль на Земском соборе об этой грамотке кто случаем проведает – вот и будет Пожарскому тяжельче в венценосцы пробиться. Что скажешь?

– Дельно, – улыбнулся дьяк. – За такое не накажут, а в душах сумления останутся. Вечерком самолично напишу да со своим человечком отправлю. И тотчас пошлю кого-нить грамотку-то перехватить.

– Уговорились.

Шереметев от души обнял гостя. Тот потоптался, словно не мог решиться, но все же спросил:

– Мальчонку-то покажешь, Федор Иваныч?

– Дык пошли, секрету-то в том никакого нет.

Через несколько минут они уже входили в комнату Пьера, у двери которой мирно дремал посланник Пожарского. Мальчик тоже как будто спал, сложив ладошки под румяной щечкой. Хозяин с гостем тихо подошли к нему, и Шереметев прошептал:

– Вот он, Василь Григорьич.

– А с виду совсем обыкновенный, – усмехнулся думный дьяк.

– Ну а как ты чаял, он с крылами, что ль?

Они тихо беседовали, а Пьер притворялся спящим, боясь пропустить хоть слово.

– Сведать бы, как он попал в церковь Успения, – пробормотал Телепнев.

– Архимандрит Аврамий пытается дознаться, и Пожарский тоже.

– А что ты с ним делать будешь, коли Мишу Романова царем нарекут? Почто тебе тогда чадо-то?

– Да мало ль, с младенцем всяко могет случиться, наипаче с таким шустрым. Сам понимаешь, беда – она ведь всегда рядом ходит.

«Ничего себе! – обалдел Пьер. – Не компьютерные персонажи, а форменные бандиты! Мало того что я в детском теле, так еще каждый, кому не лень, норовит прикончить. Значит, Жюно решил меня из игры вывести? Своего протеже продвигает? Не выйдет!»

– Тсс, Федор Иваныч, тут об таком невместно.

– Помилуй, Василь Григорьич, ему годков-то сколько? Коли и проснется, не уразумеет, о чем я сказываю.

Потоптавшись с минуту, они вышли, а Пьер рывком сел в кровати. Похоже, пора действовать. Надо срочно что-то придумать, если он не хочет расстаться со своей компьютерной жизнью и тем самым провалить испытание.

Немного поразмышляв, Пьер полез под лавку, где стоял детский горшок.

Василий, страж, присланный князем Пожарским, лениво потянулся, лежа на лавке у двери. Ночь прошла спокойно, он выспался и теперь был в прекрасном настроении. Эх, хорошая у него работенка, не суетная. Князь Дмитрий Михайлович дал строжайшие распоряжения: не спускать глаз с мальчонки и тщательно следить, чтобы с ним не случилось беды, но пока ребенку явно ничего не грозило.

Пожарского Василий буквально боготворил, тот, можно сказать, спас его от смерти. Парень был крепостным дворянина Колоева, имевшего большой двор в Ярославском уезде. Отец Васьки, боевой холоп, погиб еще при царе Дмитрии, из близких людей остались лишь мать и невеста, Настена. Два года назад, когда через их места проходило первое ополчение, случилась беда. От войска отстало несколько отрядов, состоявших из беглых крепостных и разбойников, которые называли себя казаками. Они не стеснялись грабить местных жителей, пройдя по Ярославскому уезду опустошительной волной. Одной из их жертв стала Настена: изнасилованная пьяным негодяем, она повесилась на собственной ленте прямо в спаленке.

Казаки ушли, а Васька так и не узнал, кто погубил его невесту. Едва пережил беду – пришла следующая: тяжело заболела мать. А вокруг голод, разруха. Парень стал воровать горох и чечевицу в хозяйских амбарах, чтобы прокормить матушку. Всякий раз у Васьки душа переворачивалась, когда он вспоминал, как она плакала, принимая из его рук обжигающе горячую похлебку, как благодарила…

Но не помогло: она умерла, а вот самого Василия поймали. Барин повелел бить его розгами, «пока не сдохнется». Каким-то чудом парню удалось бежать, и он упал к ногам князя Дмитрия, ополчение которого как раз стояло в Ярославле. Это было совсем другое войско – солдаты не грабили, не убивали, напротив, старались помочь местным жителям: где забор поправят, где огород вскопают.

Пожарский пожалел Василия, выкупил его на собственные средства и оставил при себе. И не прогадал: парень изо всех сил старался быть полезным. Показав себя при взятии Москвы отчаянным смельчаком, он заслужил уважение Дмитрия Михайловича и теперь выполнял его личные поручения. Поэтому к мальчонке, столь важному для Руси, князь приставил именно его.

Нисколько не сомневаясь, что Петр – посланец Господа, Василий считал свою миссию ответственной и почетной. И был уверен: если бояре друг с другом и договорятся, то непременно изберут кандидата, выгодного для них самих, а о счастье простого народа не задумаются. Поэтому он тщательно приглядывал за ребенком и оберегал от малейшей опасности.

Потягиваясь и зевая, Василий неохотно сел. Сейчас придет Агафья, хоть и отставленная, но все еще помогавшая ухаживать за неспокойным мальчишкой. Стражу она нравилась, и он никогда не упускал случая поболтать с ней.

И в самом деле, вскоре появилась мамка. Взглянув на Василия, улыбнулась:

– Все почиваешь?

Тот бодро вскочил, приобнял ее и, ущипнув за бок, пропел:

– Жаль больно, что без тебя.

– Охолонись, нахальник! – рассмеялась Агафья и толкнула дверь в спальню Петра. – Уйди, окаянный, пора мне ставенку сымать.

Оставив свечу на пороге, она шагнула в комнату. Василий снова сел было на лавку, как вдруг мамка заголосила:

– А-а-а! Батюшки-светы! А-а-а!

Парень рванул к ней, его рыжие волосы растрепались, на веснушчатом лице застыла тревога. В горнице было темно, снять ставень женщина не успела. Стоявшая на пороге свеча отбрасывала тусклый свет на ее грузную фигуру.

– Чего орешь?!

Агафья, не в силах больше сказать ни слова, с ужасом тыкала пальцем в сторону постели мальчика. Василий взглянул туда и оторопел: над еле видным в темноте ребенком сияли зеленоватым светом какие-то буквы. Парень застыл, потрясенный невиданным зрелищем, а комната между тем набилась челядинцами, которые сбежались на крики мамки. А та все тыкала и тыкала в буквы, другой рукой зажимая рот.

Едва взглянув на светящуюся надпись, девки визжали, а мужики ошеломленно замирали, потом крестились и бормотали:

– Мать честна!

– Диво, эко диво!

– А что начертано-то?

– Откуда ж у нас грамотеи.

– Святые угодники, это чего ж такое?!

– Федор Иваныча надобно кликнуть.

– Да нет его, в храме он.

Бородатый старичок в сермяжной рубахе бухнулся на колени и с размаху приложился блестящей лысиной к половицам:

– Заступница Небесная, спаси нас и помилуй!

Василий наконец пришел в себя, рванулся к лавке, схватил Пьера на руки и бросился вон из комнаты. И вовремя: едва он достиг низенькой притолоки, как зеленоватое свечение превратилось в огонь, буквы вспыхнули бело-зеленым пламенем, и толпа разом ахнула. Пошел едкий, удушливый дым, все закричали, закашляли, а Василий, закрыв Пьеру лицо огромной ладонью, завопил:

– Ставень сымите, оконце откройте!

И бросился в сени. Там, отдышавшись, он расстегнул кафтан и укрыл им мальчика. Холопы, выбегавшие из комнаты, метались рядом с ними, все еще кашляя и заполошно отдавая друг другу приказы:

– Дверь, дверь замкните!

– Воды сюда!

– Ванька, беги в храм за хозяином!

Перепуганная Агафья наконец вспомнила о Петре.

Дернув Василия за рукав, она прокричала:

– Как малец? Жив?

– Чего орешь, он и так напужался, – отмахнулся тот и наклонился к мальчику: – Все хорошо, не бойсь, милок. Мы с тобой тута маленько посидим, покамест хозяин не вертается…

Между тем весть о происшествии в доме Шереметева быстро распространялась, и вот уже из соседних дворов стали прибегать люди с расспросами. Им рассказывали о чуде, как водится преувеличивая и привирая, и вскоре оказалось, что сам мальчик, посланец Господень, выбрасывал в воздух таинственные знаки, а потом движением руки их сжигал. На Петра, сидевшего на коленях у Василия, косились с опаской и благоговением.

– Здорово, чадо! – раздалось над ними.

Пьер поднял голову и увидел Филимона, того самого монаха, что качал его на руках в Успенском соборе. Он улыбнулся и потянулся к нему.

– Гляди-ка, признал, – обрадовался чернец и потряс ребенка за пальчик.

– Ты кто? – требовательно спросил Василий, отстраняясь и пряча малыша за спину.

– Дык это… писарь из Чудова, Филимошка. Мальчонку-то твово я нашел при алтаре.

– А здесь чего тебе надобно?

– Архимандрит прислал. Сведай, грит, что там за буквицы таинственные сверкали. Велено их записать и прочесть владыке.

Василий усмехнулся.

– Как чего было – я обскажу. Своими очами видел диво неизглаголанное. А вот что там начертано, не ведаю, безграмотный, уж не обессудь.

– Дык пойдем поглядим, – предложил Филимон.

– Эва, поглядим, – засмеялся Васька. – Буквицы-то сгорели, а дымина такой пошел, что не продохнуть. Теперь вот, вишь, сидим тута, вертаться боязно.

– Как так – сгорели? Ну-ка, давай сказывай по порядку.

Василий откашлялся, приосанился и выдал историю в красках и со всеми подробностями. Филимон слушал, дивясь и недоверчиво усмехаясь.