Текст книги "Утерянная брошь. Исторический детектив"

Глава 10. Варшавские вояжеры

С оконченным при деятельном участии швейцара портретом Чаров приехал в Сыскную полицию и, сделав копию в кабинете Блока, оставил полицейскому чиновнику изображение таинственной визитерши Журавского, после чего встретился со Шнырем.

– Студент прихворнул и цельный день из квартиры не выходил, так опосля дворник мне сказывал, а вот его мамаша, госпожа Лиховцева, и поляки ездили в Гостиные ряды да по модным лавкам таскались. Причем полячка все мужским платьем интересовалась да на себя сшитую на заказ, но покамест не истребованную фрачную пару примеряла, опосля чего на Галерную улицу подались. Лиховцева дальше на извозчике покатила, я ее отпустил, а вот гости из Варшавы в квартиру миллионщика Утина пожаловали и, с час там пробыв, обратно к Лиховцевым на Осьмую линию Васильевского острова возвернулись. И что любопытно, господин Чаров. Ржевуцкие квартируют этажом выше, а вовсе не у Лиховцевых помещаются.

– Неожиданная подробность, молодец! И ты решил за ними проследить? – отметив смекалку агента, удовлетворенно произнес Чаров.

– Точно так, господин следователь. На свой страх и риск, можно сказать, – расплывшись в хитрющей улыбке, самодовольно произнес Шнырь.

– Ты верно рассчитал. Растроиться и следить за всеми ними одновременно не в твоих возможностях, да и таковым числом филеров не напасешься.

– В квартире Утина располагается редакция журнала, коей издатель господин Стасюлевич проживает с супругою, дочерью оного домовладельца и миллионщика, – поделился собранными сведениями агент.

– Еще что сказать имеешь?

– Больно физиономии у них были кислые, когда оттудова возвертались, господин следователь. Особливо у Ржевуцкого.

– Видать, не договорились, о чем желали… – не стал озвучивать свои догадки судебный следователь и распрощался с филером.

Причиной кислой мины визитеров квартиры миллионщика Утина послужил его зять Михаил Стасюлевич, категорически отказавшийся печатать статью пана Станислава, если тот не внесет в ее текст требуемых правок.

– Войдите в наше положение, пан Ржевуцкий, – увещевал негодующего поляка издатель. – Коли я напечатаю ваш опус в его прежнем виде, журнал непременно закроют. Правительство не потерпит подобных выпадов в свой адрес. Министр внутренних дел Валуев слывет у нас либералом, но и он не сможет пройти мимо ваших нападок на армию и особу государя. А что уж говорить о главноуправляющем Третьим отделением Шувалове. О прочих мастодонтах реакции предпочту умолчать.

– То есть вы нам отказываете, – в неудовольствии поджал губы посетитель.

– Отчего же! Статью супруги вашей, пани Катаржины, напротив, мы с удовольствием возьмем, причем готовы ее разместить в ближайшем нумере «Вестника». Женский вопрос, феминистское движение в Европе и избирательные права женщин живо интересуют публику, – Стасюлевич с улыбкой посмотрел на одетую как типичная эмансипе Ржевуцкую и перевел взгляд на ее мужа. – Что до вас, пан Станислав, то вынужден повторить. Коли вы не изволите согласиться на предложенные господином Пыпиным правки, тогда увольте, – с мученическим видом развел руками Стасюлевич, кивнув на зарывшегося в рукописях бородача.

– В конечном итоге, – неожиданно бородач поднял взъерошенную голову, – я готов сызнова поколдовать над статьей, соображаясь с ее важностью и ценностью, после чего дать текст на проверку пану Ржевуцкому. Убрать острые углы совершенно необходимо, да и название поменять надобно, – вторил Стасюлевичу двоюродный брат Чернышевского Пыпин, отсвечивая очками.

– Однако ж я полагаюсь на вас, господин Пыпин. Материал не должен потерять зубы. И мое страстное желание видеть его в «Вестнике Европы», а не в Женеве у Герцена!

– Наши цели совпадают, а желание познакомить образованную русскую публику с чаяниями истинных патриотов Польши сродни вашему, – переглянувшись с издателем, взволнованно заявил тот.

– А теперь пройдемте в столовую, самовар уж готов, – широким жестом распахнул дверь Стасюлевич.

– Что скажешь, Китти, насчет этого Пыпина? – уже в экипаже спросил жену в одночасье помрачневший Ржевуцкий.

– Видно, что человек образованный, историю с литературой как академик знает, в языках основных учен, но статью твою он кастрирует, даже не сомневайся, – повела плечом женщина, и под откинутой ветром вуалькой молнией сверкнул острый, как у рыси, взгляд.

– Надо бы с адвокатом Спасовичем отдельно потолковать. Он сторонник польского дела, да и по рождению поляк, – косясь на возницу, перешел на французский язык пан Станислав. В Петербурге они говорили на русском, особенно в публичных местах, польский язык использовали дома, а французский, которым владели как родным, – по случаю.

– По-моему, литвин. Впрочем, это не важно. Коли вес имеет, пусть сведет нас, но не с болтунами либералами, а готовыми на жертвы радикалами. От этих же панов проку мало. Спасибо и на том, что мою статью взяли, да и твою, даже кастрированную, пусть печатают. Всяко лучше, чем ничего.

– Ты излишне строга к пану Герцену, Китти. Напечататься у него в «Колоколе» вовсе не означает «ничего».

– Не путай божий дар с яичницей! Жалкий эмигрантский листок с потерянной аудиторией или солидный столичный журнал с тысячами подписчиков. Мой тебе совет, Стась, не упрямься. Кастрация пана Пыпина позволит тебя напечатать, а это главное.

– Но он не разделяет взглядов своего кузена Чернышевского!

– Кабы разделял, давно бы мыл золото на приисках в Сибири да гнил в рудниках на пару с ним. Лучше подумай, как поближе сойтись с адвокатом, – откинувшись из-за резкого поворота пролетки, издевательски усмехнулась Катаржина.

– Пан Спасович, спору нет, фигура видная, да и связи его весьма обширны. Но далеко он не пойдет. Рисковать успешной карьерой пан адвокат вряд ли станет. Кстати, что-то Константина давно не видно? – неожиданно вспомнил о Князе он.

– Пан Журавский ведет рассеянный образ жизни, – побледнела Катаржина. – Да и человек он не особо надежный, а вот Спасович… Надеюсь, в жизни он не столь свиреп, как его наружность. Я вот что подумала, Стась, – пододвинулась к мужниному уху женщина. – Сотрудничество с «Вестником Европы», как и с московскими газетами, прекрасная ширма для нас, но не надо увлекаться. Мы же здесь не за тем, дабы статейку в газету любой ценой тиснуть!

– Твоя правда, Китти, – живо отозвался на женину сентенцию Ржевуцкий. – Однако я уж обещал «Ведомостям» материал о плачевном состоянии переданных в русское владение польских помещичьих имений, когда мы были у них в редакции. Видно, ты запамятовала, – не мог пережить писательского фиаско у Стасюлевича пан Станислав. Особенно на фоне безоговорочного успеха жены.

– Коли так, поезжай в Москву, отдай им свой труд и договорись о постоянном сотрудничестве, – думая о своем потаенном, вскинулась Катаржина. – А я попробую прощупать почву среди здешних поляков. Скоро уж месяц, как мы в Петербурге, а дело так и не сдвинулось с мертвой точки.

– Спору нет, Китти, однако пара неверных движений – и политическая полиция сядет нам на хвост. Филеры Шувалова повсюду, а упомянутая тобой «ширма», как ты изволила окрестить нашу литературную деятельность, поможет скрыть подготовку к покушению. Нельзя бросаться в этот омут, не обеспечив надежного прикрытия. Стасюлевич и редактор московских «Русских Ведомостей» пан Скворцов как раз то, что нам нужно, – потеребив ус, взялся за свою профессорскую бородку Ржевуцкий.

Толкуя жене о необходимости обзавестись пресловутой «ширмой», пан Станислав испытывал определенные колебания в эффективности использования пистолетов при покушении на царя. «Две попытки2424
  Выстрел Каракозова в Петербурге возле решетки Летнего сада 4 апреля 1866 года и попытка Березовского 25 мая 1867 года в Булонском парке в Париже.


[Закрыть] оказались бесплодными, однако их и было лишь только две», – мучительно сомневался он. К тому же застрелить из-за угла, в спину, ничего не подозревающего человека, пусть и врага, плохо вписывалось в его представления о дворянском достоинстве и чести.

«Но император не частное лицо, а источник угнетения, разорения и смерти, он их сгусток и сосредоточие, так что обычные правила в его случае не уместны», – настраивал себя на убийство Александра II Ржевуцкий. Зато того жандармского офицера, заявившегося в салон их вагона и потребовавшего у пана Станислава паспорт подданного империи2525
  После мятежа 1863—1864 годов полякам полагался такой паспорт при поездках в другие области империи.


[Закрыть], после чего подлейшим образом сунувшего нос в саквояж Катаржины, он бы застрелил не колеблясь. «Хорошо, что, пользуясь отсутствием соседей по салону и предполагая визит жандармов, револьверы спрятали в моих ботинках и ее бурдалю2626
  Женский писсуар в форме изящного фарфорового сосуда, используемый в дороге или при иных обстоятельствах благородной публикой.


[Закрыть], а прочие принадлежности для стрельбы рассовали по карманам одежды», – усмехнулся Ржевуцкий, представив озадаченную физиономию офицера, узревшего сей интимный предмет выставленным на всеобщее обозрение возле пепельницы и его, сидевшего в носках.

Дабы скрыть торчавшую из обуви рукоятку ремингтона, Катаржина прикрыла ее вторым ботинком и бросила пару в саквояж, предварительно связав обувь веревкой, кою досмотрщик поленился развязать. С бурдалю поступили затейливее. Оружие замотали материей и положили в сосуд, в который находчивая полячка воткнула букет фиолетовых хризантем, купленных на предыдущей остановке.

«Башмаки жмут, пан офицер», – провел пяткой по шикарному ковру пан Станислав, чем вызвал нескрываемое неудовольствие вернувшейся со станции и соседствующей с ними по салону дамы. «Но не до такой, же степени тесны ваши туфли, дабы пренебрегать правилами хорошего тона!» – фыркнула разгневанная мадам, и тут ее взгляд упал на букет в бурдалю. «Совсем приличия потеряли…» – потеряв дар речи, покраснела она и демонстративно пересела на другой диван.

Наблюдавший эту сцену жандарм лишь крякнул и, коснувшись цветов пальцами, растерянно посмотрел на безмятежно улыбавшуюся Катаржину, восседавшую на пустых пистолетных ящиках, после чего отбыл исполнять свою службу далее.

– А почему бы нам не привлечь твоего племянника-студента? Как я поняла, он уже успел пострадать от самодержавия, – после затянувшегося молчания вопросила Ржевуцкая.

– Зося не простит мне этого, а его отец вызовет на дуэль, – тяжело вздыхая, рассеянно пошутил пан Станислав.

– Чувства родителей Казимира мне близки и понятны, однако мальчик вырос и давно выбрал свой жребий, – опустила непокорную вуальку на лицо женщина.

Когда Ржевуцкая заявила мужу о выбранном жребии его племянника, она знала, о чем говорила. С первого дня приезда в Петербург и жизни в квартире профессора химии Андрея Николаевича Лиховцева Катаржина стала ловить на себе пламенные взгляды его сына, кои студент не стеснялся кидать на привлекательную тетку. Опасаясь скандала, она начала размышлять о переезде, а тут, как нельзя кстати, освободилась квартира сверху, и по возвращении из Москвы поляки заняли ее, объяснив свое решение гостеприимным родственникам нежеланием их стеснять. Однако переезд на этаж выше не избавил Ржевуцкую от внимания молодого человека, а только распалил его страсть.

Закрутить любовь с потерявшим голову от страсти юношей, и в придачу родным племянником ее собственного мужа, не представлялось эмансипированной, воспитанной на романах Жорж Санд женщине чем-то абсурдным, и она решила положиться на волю судьбы. Частые отсутствия пана Станислава лишь укрепили ее в этой мысли, а идея использовать молодого Лиховцева в деле подготовки покушения на царя послужила ей оправданием перед мужем. И когда Катаржина нос к носу столкнулась с Казимиром, подкарауливавшим ее на лестнице, она не стала делать ему сцену, а позвала студента к себе.

– Нам надо объясниться, – нервно теребя воротник шинели, прерывисто дышал юноша, пожирая женщину обожающим взглядом.

– Нам?! – изобразив удивление, полячка отступила на шаг и, указав на стул, заняла место возле окна, картинно скрестив на груди руки.

– Прошу прощения, мне! – смахнув со лба волосы, заставил себя сесть Казимир и сосредоточенно умолк, уткнувшись взглядом в паркет пола.

– Итак…? – Ржевуцкая не любила долгих прелюдий.

– Я люблю, люблю вас! – в припадке отчаяния выкрикнул молодой человек, сжимая до хруста пальцы. Глаза его пылали трагическим сумасшествием, а бледный лоб покрылся испариной.

– И мое сердце неспокойно, Казик, – Катаржина метнулась к юноше и, стиснув его виски ладонями, заглянула в глаза. – А теперь слушай и не противоречь, – ее грудной властный голос околдовал молодого человека, только бившая тело дрожь выдавала волнение.

Спустя час она заперла за ним дверь, и с той минуты студент Лиховцев оказался в ее совершеннейшей власти.

Глава 11. Шувалов сердится

– Не узнаю вас, Чаров. Вы не продвинулись ни на шаг, ни по одному из намеченных направлений.

– Мадемуазель Варвара крепкий орешек, ваше высокопревосходительство. Мои поползновения ухаживать за ней отклика не находят. И как я успел заметить, с прочими кавалерами она держится также холодно, а порою высокомерно.

– Полагаю, замужество не является приоритетом девицы Шебеко. Стать дуэньей княжны и заместить собою княгиню Луизу Долгорукову – таковы ее тайные планы, – Шувалов смерил его насмешливым взглядом. – Впрочем, вашу неудачу можно зачесть в приход. Как-никак, а благодаря вам истинные намерения мадемуазель окончательно прояснились. А посему, коли она вам не по сердцу, можете оставить попытки приударить за ней. Но это не снимает с ваших плеч первоначальной задачи – отыскать похищенную брошь и вернуть ее княжне Екатерине Долгоруковой, пока этого не сделали иные лица. Причем опосля того, как безделица побывает в руках императрицы, – взор графа был готов заморозить Чарова.

– Установлением личности убийцы Журавского занимаемся днем и ночью, ваше высокопревосходительство.

– Но воз и ныне там. Когда ожидать результата, Чаров?

– Дело сложное и запутанное. Кавалерийским наскоком не решишь, – заикнулся о трудностях расследования судебный следователь. – С помощью швейцара гостиницы я составил словесный и нарисовал графический портрет вероятной убийцы, – с этими словами он достал из портфеля лист бумаги и положил на письменный стол шефа жандармов.

– Нарисовано недурно. Какой пронизывающий взгляд!

– Копия этого портрета имеется и в Сыскной полиции. Что до оценщика в ломбарде, принявшего брошь от Журавского и продавшего ее Полякову, а также устроившего подпольную ссудную кассу и скупку краденого на своей квартире, он раскаялся и отныне будет информатором господина Блока.

– Превосходно, Чаров. Кстати, – неожиданно подхватился Шувалов. – Давеча пришла печальная весть из Висбадена. Скончался министр почт и телеграфов Толстой. Вот к чему приводит лечение на немецких водах. Говорят, он подхватил там болотную лихорадку2727
  Малярия.


[Закрыть], – со скорбной миной произнес граф.

– Поляков лишился высокого покровителя, – выдержав полагающуюся в подобных случаях паузу, с философской грустью молвил судебный следователь.

– Зато приобрел нового, – с таинственным видом объявил Шувалов и, заметив недоумение на лице собеседника, продолжил свою мысль. – Атаман войска Донского генерал Потапов согласился оказать содействие Полякову в деле прокладки дороги до Ростова. Известие о смерти министра Толстого, полагаю, уж дошло до него. А посему отправляйтесь в «Демут» и сообщите решение атамана. Это поднимет ваше значение в его глазах.

– И роль вашего высокопревосходительства будет ясно обозначена, – Сергей озвучил невысказанное желание графа, чем заслужил окончательное прощение Шувалова.

– И еще, Чаров. Я уж говорил вам здесь ранее, – потеплевшим взглядом он обвел свой Белый кабинет. – Мой адъютант – хороший знакомец нашего деловара. Но не его одного. Полковник Шебеко состоит в добрых отношениях и с генералом Потаповым. И я не хотел бы, чтобы лавры доставленной Полякову концессии увенчали его голову.

– В таком разе я немедля еду в «Демут», ваше высокопревосходительство.

– А что насчет тех поляков? – уже в дверях остановил его граф.

– Агент Шнырь неотлучно следует за ними. Задержание и допрос Ржевуцких, кой я грешным делом предполагал провести ранее, считаю сейчас несвоевременным и вредным. Можем спугнуть, – отрапортовал Чаров и поведал в подробностях о первых результатах наружного наблюдения.

– Нечаев, стало быть, у вас вольная птица, сам себе предоставлен, – пристальный взгляд шефа жандармов вперился в молодого человека. – Что ж, – примирительно проронил он, выслушав объяснения Сергея насчет переезда учителя Закона Божия на новую квартиру и связанных с этим хлопот. – Растроиться Шнырю действительно затруднительно, а Нечаеву обустроиться надобно да с начальством Сергиевского приходского училища отношения наладить, не до революций ему покамест. Однако, ввиду особенной важности дела, филера из числа недавно принятых в службу я у Мерзликина вытребую и в помощь ему дам. Пускай ремеслу у Шныря поучится, – расщедрился Шувалов.

Вечером Чаров с удовольствием потягивал охлажденное шабли и заедал его нормандским бри на квартире у Несвицкого. После помолвки князь избегал модных мест и даже в скромном «Золотом якоре» не засиживался, предпочитая заказывать на дом полюбившиеся блюда и напитки. Лишь в Манеже да яхт-клубе на Крестовском острове его можно было изредка видеть. Репутация жуира и волокиты, коей он пользовался в свете, едва не повредила его счастью, и отныне, зная свою отзывчивую, открытую удовольствиям и веселой компании душу, он не желал подвергать риску предстоящую женитьбу. «Доброхоты донесут Матильде, и свадьбе не бывать», – с грустью размышлял князь, сетуя на несовершенство человеческой природы и вынужденно соглашаясь с предостережениями матушки, устроившей ему этот выгодный брак.

Раздался звонок в передней, и слуга Тихон доложил о приезде баронессы Лундберг.

– Странно, я не жду ее, да и матушка в отъезде! – изумился Несвицкий и, сделав знак Сергею оставаться на месте, поспешил навстречу будущей теще.

– Лицо ваше мне кажется знакомым, – наведя лорнет на Чарова, надменно молвила баронесса грудным сочным голосом.

– Следователь Окружного суда коллежский асессор Чаров. Имел честь видеть вас на помолвке, мадам, а допрежь на премьере в Александринском театре. Давали «Смерть Иоанна Грозного» господина Толстого. Мой дядя Валуев представил меня вашей милости.

– Петр Александрович? – лицо баронессы просветлело и приняло приветливое выражение.

– Сергей Павлович любимый племянник Петра Александровича, мадам, – со значением пояснил Несвицкий. – А также мой добрый приятель. Превосходно зарекомендовал себя по службе и раскрыл не одно запутанное дело.

Говоря про службу Сергея, его сиятельство дал понять будущей родственнице, что он вовсе не тот шалопай, о ком судачат в порядочных домах, где есть дочери на выданье, и чье имя треплют в светских гостиных, а вполне себе добропорядочный малый, водящий дружбу с основательными людьми.

– Стало быть, на помолвке князь вдругорядь представил вас мне, – усмехнулась баронесса. – Что ж, счастлива продолжить знакомство, месье Чаров, – молвила Матильда и протянула для лобзания ручку. Непринужденно поболтав еще с четверть часа, она удалилась, исполненная достоинства и неся на губах сдержанную улыбку.

– Невероятная удача, что ты оказался у меня, мон шер! Баронесса неспроста сюда притащилась! Вынюхивает, что поделываю да с кем время провожу. Ты же знаешь, о чем шепчутся на мой счет в салонах. Все про Потемкинскую да камелий небылицы врут. А тут ты, человек с положением, принятый в свете. Одним присутствием здесь развеял ее подозрения. Вместо дружеской попойки или карточной игры, кою Матильда чаяла застать, она лицезрела нас, мирно беседующих под бутылочку шабли. Грандиозно! – неподдельная радость распирала князя, и, кликнув Тихона, он потребовал шампанского с устрицами.

Не став особенно нагружаться, Чаров все же припозднился у Несвицкого и вернулся домой за полночь. Спать не хотелось, но он заставил себя улечься в постель и сомкнуть глаза. Свидание с Поляковым в «Демуте» занимало его мысли. Сергей был доволен беседой, и ему показалось, что делец стал доверять ему. Сраженный известием о смерти покровителя, тот воспрянул духом, когда узнал о решении генерала Потапова.

– Стало быть, господин Чаров, смею надеяться на благоприятный исход моего дела в Комитете железных дорог?

– Можете надеяться, месье Поляков. Его высокопревосходительство мне так и объявил, а он, как вы могли убедиться, свое слово держит. Атаман войска Донского на дружеской ноге с графом и уверил его в своей безусловной поддержке ваших интересов. Касаемо иных аспектов согласия генерала, я покамест не уполномочен разъяснять их, – таким образом Сергей намекнул на ответные шаги, должные последовать от счастливого обладателя концессии до Ростова.

– В таком разе я ваш должник, – взор дельца заметался в поисках точки фокуса, пока не остановился на участливо-понимающей физиономии Чарова.

– Не мой, я его высокопревосходительства, – уточнил судебный следователь.

Повитав еще какое-то время в гостинице «Демут», его мысль устремилась на Галерную улицу, залетев в квартиру миллионщика Утина. «Коли опираться на сообщения Блока, допрашивавшего подельника Князя Ваньку Решетова, поляки приносили свои опусы в редакцию журнала и, видать, получили отказ от господина Стасюлевича, хотя свидетельство Шныря об их кислых физиономиях не обязательно с оным связано. Надо бы самому в редакцию сунуться да глянуть, чем там они дышат, тем паче что и материалец подходящий имеется», – подумал о практически готовой статье Чаров, кою он начал писать еще в бытность свою студентом училища правоведения.