Текст книги "Не уходи"

История принуждает забегать нередко вперед: так вот, и на Лорис-Меликова народовольцы покушенье устроили – неудачное к счастию.

– Второе убийство… вы меня слушаете, Сергей?

– Да… а лучше бы нет.

– Дослушайте, тем не менее. И вы выпили сразу две порции арманьяка – это слишком. – Она сказала по-французски официанту – больше не приносить. – Еду в Петербург, и среди знакомой художественной публики попадается молодой талантливый график. Очень талантливый.

– Ученик Лялина.

– Браво! И не сомневалась, что докопаетесь. Так вот, идея эта его была – молодого моего знакомца. Требовалось только узнать ближе коллекционные монеты – они, в основном, в Европе. Причем не только их срисовать, но и фактуру понять максимально.

– Для того соблазнили его деньгами?

– Завьялов, нельзя опускаться до примитивных суждений.

– Пусть так.

– Я почти влюбилась в него. Талант всегда имеет какую-то сакральную глубину, а она притягивает хуже магнита.

Задумалась… теперь ее глаза посмотрели пустым-пустым взглядом…

Взгляд захотел себя обрести, но не нашел внутри точки опоры.

Опять пауза, и без всякого выражения:

– И как только началось наше дело, я поняла – он обманывает на каждом шагу, и даже по оскорбительным мелочам: затраты на материалы вдвое выше реальных, еще в таком роде… но вот когда пошли расплаты, и он стал откровенно умыкать деньги, когда при пересчете купюр у него дрожали руки… – она дернула головой, – а он все-таки не голодал, в отличие от меня, у него от боли не умирали близкие, как моя старшая тетка.

– И за это можно убить?

– Можно, представьте себе, неженка вы моя!.. Нет, за это бы я не стала. Но одурел совсем – решил, может делать всё сам и ни с кем не делиться. Ума, реально-то, никакого. А глупость помноженная на жадность – непременный провал.

– У вас были средства просто уехать. Сюда же – в Париж.

– Ах, милый Сергей! Да разве я утверждаю, что во всем абсолютно права? А потом – газеты распубликуют, и жить здесь с клеймом преступницы? Из-за какого-то обнаглевшего идиота?..

Она приказала принести еще арманьяк нам обоим.

Новелла II.

Мы сидим в гостях у Александра Николаевича Островского, в доме его – на Малой Ордынке. Я робею немного – полгода уже играется его знаменитая «Гроза» – все в восторге – от Добролюбова и до Каткова.

Дядя после кавказского фронта, поступил слушателем на юридический факультет Московского университета, и вместе, как раз, с Островским. Знали, любили друг друга давно. А годом ранее учился там Аполлон Григорьев, так что «троица» эта сложилася давно. Дядя – как офицер с ранением и наградами – считался у них подлежащим особому уважению, хотя сам на такую привилегию не думал претендовать.

– Сережа, ты совсем ничего не ешь и не пьешь.

Надо заметить, на столе стояла такая чудная малосольного приготовленья селедка, что я попросил себе водки и хлебец – селедочку закусить.

– Мы из трактира недавно, Александр Николаевич. Как ваша сценичность движется?

Шло уже у Островского почти полтора десятка пьес, авторитет его был бесспорен и мало интересовал только самого драматурга.

– Руки на новую вещь чешутся!

Обычно – какую именно, не знал он еще сам.

А вот «Гроза», которая год почти идет, мне не очень нравится. Во-первых, нарочитостью персонажей. Во-вторых, покончить самоубийством – отнюдь не сила характера. В-третьих, ну не такое у нас «темное царство», как описал, восторгаясь пьесою, Добролюбов. И «Катерины», так глупо вышедшие замуж, не существовали уже к 1860-му году. А прекрасная по характерам и боли душевной вещь эта стала символом погибающей России – правда, непонятно отчего погибающей, но очень публикой принимаемой как вообще несогласие и протест.

Григорьев – поправившийся коньяком – вспоминает с Островским и дядей университетскую профессуру – хвалят кого-то… ругают…

А в гости зашла одна из Великих княжон – попросту через боковую калитку. Вот родная племянница Николая I является запросто с баночкой клубничного варенья, не считаясь с особенностями этикета.

И пьет с удовольствием домашнее пиво, всем поданное.

Эх, с оглядкой назад, Москва, куда всё девалось?!

Впрочем, начать надо про второе наше уголовное дело.

Но началось не с этого – с позволенья хозяина дома я притащил Сашку Гагарина и нескольких наших кружковцев.

Тема, к моему удивлению, не оказалась сенсационной.

– Я кое-что слышал мелько́м-мелько́м, – делая ударение на последнем слоге, произносит Островский, и все прочие заговорили, что слышали или не слышали.

Удивительное свойство нашей публики: едва что-то прослышат-прознают – разговор начинают в стиле самых ученых особ, и каждому надо непременно рассказать про любой прикатившийся к нему «шарик».

Публика атомизировалась, пошла в безответственный трёп, в лице Гагарина мелькнуло отчаяние, а мне в голову пришел гениальный выход из положения.

Две большие кружки прекрасного пива.

– Пойдем, Саша, погуляем по саду, пива вдосталь попьем.

– А лекция?

– Вот когда станут искать – приведут себя в дисциплинарный порядок, тогда и откликнемся.

Сад у Островского замечателен малыми дорожками, беседкою рядом с домом, а в остальном – полной дикостью. И сколько в ней летало и стрекотало… богомол, вдруг взявшийся ниоткуда, полез Сашке на плечо. Богомол раза в три крупней любого кузнеца, и впечатление производит. На князя Гагарина, привыкшего жить на Волхонке, ощущение он вызвал пугающее.

– Не бойся, это чудное насекомое.

– А не ядовит ли, подлец?

Я подставил руку, и богомол перебрался ко мне. Как способна природа создавать красоту в некрасивом – я только успел подумать, а Сашка прямо уже и высказал эту мысль, и отхлебнул сразу полкружки:

– Ой, хорошо!

Две бабочки пролетели так близко, что пришлось отстраниться; кузнечик – зеленее зеленой травы – решился исследовать мой башмак.

Две прелестные баронессы встретились нам по дороге – я был представлен.

Странно показалось, однако: шли недалеко они друг от друга, но не вместе. И у обеих был напряженно-сосредоточенный, диссонансный совсем к этой надрывающийся от счастья природе вид.

– Сестры? – шепнул я.

И в ответ получил от Сашки кивок:

– Знаешь, обе хотят в наш театральный кружок. Только идею предложили для постановки странную.

И «идея» их приключилась, хотя не в этот, вероятно, пойдет рассказ.

Какая-то ранняя птичка запела-зачирикала громко, от радостного кругом зеленого мира; ах, если бы господин Шекспир, никогда не покидавший пределы Англии…

– Sorry-sorry! – раздалось с самой улицы от слегка опоздавшего дяди. – К счастью для меня, еще не начинали?!

– Пиво пьем отменное, – небрежительно произнес Сашка.

По сухости в Сашином голосе и знании всего и вся, дядюшка в мгновение проник в ситуацию:

– Так, господа, кому лекция – лишь время для забавы, в беседке можно пить пиво, чай и даже водку из соседнего трактира. Остальных попрошу в гостиную. Ты, Александр Николаевич, возьмешь на себя роль председателя?

– Да, но…

– Отлично. Прошу вас, князь. Начинайте.

В гостиную, не желая попасть к разряду второго сорта, явились, конечно, все.

Дядя сделал ободряющий знак Островскому, и тот в коротком вступительном слове объявил:

– Мы собрались, господа, чтобы послушать лекцию о подлинном, так сказать, авторстве Уильяма Шекспира – тема, которой в последние свои два года учебы в Гарварде усиленно отдавал свое время наш коллега. Прошу вас, князь.

Саша начал весьма неожиданно:

– Отнюдь не с Шекспира сперва, господа. Начну с великой английской королевы Елизаветы I. Вы знаете, что претендентов на престол, после Генриха VIII, с разной степенью юридического права, заявлялось много, по крайней мере – четверо, и Елизавета не была среди первых. Однако по уму, талантам, а среди них есть и очень редкий талант государственного управления, по всем этим качествам Елизавета была самой первой. Рекомендую всем посмотреть хотя бы репродукцию юной Елизаветы, изображенной художником Скротсом. Она похожа на свою казненную мать Анну Болейн, но лицо не милее, а интереснее – тот редкий случай, когда почти отсутствие черт заставляет вглядываться и не дает отойти от картины. Со мной так было один только раз – «Шут» Веласкеса.

– Вот я на вавилонскую игрушку также смотрел, – проговорил дядя, – две ей с лишним тысячи лет… простите, Александр, продолжайте.

– А раз нельзя насытиться увиденным, значит, художник проник в бесконечность Елизаветы.

– У нее, правда, немного и было черт лица, – опять вмешался дядя, – но присутствие тонких внутренних выражений.

– Вы исключительно точно охарактеризовали!

– И опять прервал, прошу, великодушно, об извинении.

– Для меня удивительно, господа, как не только простые англичане, а и многие английские историки недооценивают эту свою гениальную управительницу.

– Вот по поводу этой гениальности? – деликатно попросил кто-то.

– В последний год жизни ее папаши Генриха VIII, пившего уже, по нашему выражению, «горькую», – взбрело ему, что девочка не его. Маленькая эта знала, и знала, что очень скоро может последовать за мамой своей: ну, через плаху казнить не станут, а подушкой придушить – в любую ночь. Такую судьбу девочки понимали многие, поэтому к Елизавете при дворе относились, хотя и скрытно, сочувственно. А в девять лет ее постигло еще страшное горе: оскотинившийся алкоголик папаша – буян с садистскими наклонностями – казнил молодую мачеху Елизаветы Катрину Гордон, которая стала почти подругой Елизаветы. Казнил, мерзавец, просто из пьяного хулиганства.

Великая княжна Екатерина, незамужняя в тридцать лет, в очередной раз взглянула на дядю, и возмутилась, крайне, тою английской жизнью.

– Это было, Ваше Высочество, во времена нашего Ивана Грозного, – прошептал тот.

– Елизавета, рано понявшая шаткость престола, даже делилось мыслью с интимным другом Робертом Дадли, что отдать в браке престол глупо, опасно, и выйди она замуж, король-представитель другого народа будет печься более о чужих, а не Англии, интересах.

– Логично! – Григорьев, пренебрегая пивом, налил себе коньяку.

– Казалось бы, да, – продолжил Гагарин, – но среди кучи английских аристократов, а позже – парламентариев, существовали группы с разными своими интересами.

Григорьев поднес рюмку, но не выпил.

– Политическими, ты хочешь сказать?

– Именно. Были сторонники брака Елизаветы с одним из эрцгерцогов Габсбургов, и эта группировка сразу получала большие шансы продвинуться в мощном союзе морской Англии и Австрийской Империи. Другие рассчитывали на такие же результаты в случае брака Елизаветы с испанцем Филиппом II. Наконец, существовала просто партия войны, считавшая, что надо действовать на континенте, завоевывая Нормандию. Авантюра чистая – Франция активно наращивала сухопутные военные силы, и их перевес выкинул бы англичан с континента.

– И тут появляется Френсис Бэкон? – Григорьев опять не выпил, в ожидании разъяснений.

– Не сразу. С 1561 года он простой член парламента. Но быстро становится лордом-хранителем печати, а затем – лордом-канцлером. Нет, господа, никто не мог быть наставником Елизаветы, и Бэкон был всего лишь поощряемым ею советником.

– Ну, слава Богу! – Григорьев, испытав не очень ясное для меня облегчение, выпил рюмку и не стал ничем закусывать.

– Не торопитесь, Аполлон Александрович, Френсис Бэкон вовсе не автор шекспировских вещей.

– То есть?! – он даже с обидой взглянул на будто виноватую пустую рюмку.

– Фрэнсис Бэкон был автором немногих шекспировских вещей, и даже не был автором самой идеи «Шекспира».

– А кто же?! – произнесло сразу несколько голосов.

– Королева Елизавета, господа.

– Но зачем?! – раздалось опять почти хором.

– Символ, господа. Англии нужен был Великий символ. Англии, которую Елизавета не собиралась передавать в чьи-то чужие руки. Это значит – должно быть нечто, непосильное никакому другому народу. В Европе бушевал Ренессанс, сравняться с ней в живописи или архитектуре – никак невозможно. А вот собрать все национальные литературные силы, создать самый мощный художественный словарь было не просто реально: в Англии, как нигде, культивировалось литературное творчество среди аристократии. И позволю напомнить, Елизавета сама нередко принимала участие в любительских спектаклях. К тому же, драма и умный сонет сразу входят в культуру народа, это вам не итальянская живопись, где поди всё запомни, а сначала до многого доберись.

– То есть у вас есть данные, что именно Елизавета – создатель Шекспира?

– Как организатор. Хотя кое-что писала сама. Она ведь абсолютно свободно владела латынью, хорошо знала греческий, иначе – античную литературу. И европейскую новеллу знала, так как неплохо владела французским и итальянским.

Островский, разволновавшись, попросил тоже ему налить коньячку.

Дядя выполнил.

– Вам, Ваше высочество?

– Даме? Средь бела дня?!.. Разве чуть-чуть.

Великая княжна была симпатичной, слегка влюбленной в дядю, и слыла оригиналкой.

Позже в саду она нашла в траве лягушонка, поискала глазами цель… ближе всех оказалась одна из прелестных баронесс – в нее и полетел лягушонок.

– Вас, Ваше высочество, в Петропавловской крепости надо держать.

Дядя кивком подтвердил сделанный вывод, но на веселую хулиганку это ничуть не подействовало.

А если суммировать Сашин доклад, выходило следующее.

Главным администратором идеи Елизаветы «Шекспир» стал Френсис Бэкон. А главной ошибкой антистрадфордианцев, как стали называть антишекспировцев, была попытка найти стоящего за сим именем одного или нескольких авторов. Вокруг этого и шли основные споры антистрадфордианцев. В действительности, и Саша хорошо аргументировал это, в том числе филологическими деталями, охват был крайне широк. В «проекте» участвовала почти вся талантливая английская аристократия, причем многие женщины.

Шекспир (беспрецедентно) ни разу не приглашался ко Двору, на его смерть не было написано ни одной элегии. Но судя по тому как он богател, деньги ему регулярно подбрасывали. К тому же парень прекрасно понимал – если начнет пробалтываться, острый кинжал найдет его через день или два, да еще похоронят втихую, а самого поместят, «якобы», в дальнее имение, чтобы «творил – а ему не мешали».

Всех всё устраивало. А до денег реальный Шекспир – это вполне доказано – весьма и весьма жаден был. И вот тебе – после смерти «писателя» ни одной странички рукописей его никто не нашел. А они денег стоили. И в завещании про них ничего, хотя там даже ложки-вилки указаны.

Много интересных отдельных фактов. На двух просто нельзя не остановиться.

Со временем королева, перешагнувшая 70-ти летний возраст Елизавета, стала дурить и превращаться из локомотива в тормоз. В 1601 году ее последний любовник граф Эссекс организовывает очень плохо рассчитанное восстание против Королевы. Стычка бунтовщиков и королевских войск происходит непосредственно в Лондоне. Стычка недолгая, но появляются убитые и раненые. Рядом с Эссексом постоянно находится молодой лорд Рэтленд с обнаженным клинком, что приравнивается по английским законам к действию оружием. Это конец – эшафот. Который и получает граф Эссекс, но(!) Рэтленд приговаривается всего лишь к крупному штрафу и ссылке в свое имение. Кстати, о выплатах по штрафным санкциям почему-то никому ничего не известно.

Рэтленд – воспитанник Френсиса Бэкона, чрезвычайно одарен, закончил в Италии, знаменитый тогда, Падуанский университет. Подняли списки его сокурсников; оказалось, среди его студенческих товарищей были двое из Дании.

Фамилии угадываются с первого раза, но я назову: Розенкранц и Гильдернстейн.

Это же друзья Гамлета!

Откуда Шекспиру (кстати, настоящая фамилия – Шакспир), откуда ему знать эти имена, тем более что никакого знакомства с Рэтлендом, как и поездок в Европу, у него не было.

Почему граф Эссекс, имевший некоторые оправдания своим действиям (но никакого литературного таланта), получает эшафот, а его ближайший помощник – ссылку в дорогое семейное поместье?

Рэтленд был слишком нужен. Как и его очень талантливая жена, покончившая самоубийством через две недели после ранней смерти мужа.

Много другого – забавного и трагического, – но главное – проект состоялся: всякий фермер и каждый головорез английского морского флота знал: «У них, в Англии, первый писатель-интеллектуал всего мира» – с этим чувством и мирно трудились, и шли на абордаж!

Символ говорит человеку, что он не один, что множество единиц повторяют в себе такое же, человек обретает ощущение неконечности здешней своей жизни.

А высший символ делает нацию-чемпиона, которая уже не желает опускаться ниже своей этой планки.

Елизавете удалось.

Великой королеве Елизавете.

Мы все вышли проветриться в сад.

Скоро, вслед остальным, явился с гитарой Григорьев.

Аполлон Александрович Григорьев очень литературно недооценен, и даже – дядя с Островским говорили при мне, что будущее его место в русской литературе еще печальней. Странная привычка наша – смешивать творчество художника с образом жизни и полагать – раз он позволяет себе иногда легкий жанр, значит, он по-настоящему несерьезен, и это уже приговор навсегда. Григорьев, закончивший среди первых двух номеров Юридический факультет Московского университета, прекрасно знал иностранные языки, в особенности – немецкий. У него много переводов из Гете, Гейне, немало переводов с французского – он очень серьезный поэт. Религиозная тема его всегда волновала. Романтика, трагическая любовь… и тема смерти отчетливо зазвучала в последние годы. Он всегда очень вдумчив в своей поэзии и старается идти дальше реальности.

Ну и что?..

Все, конечно, потребовали «Цыганочку».

И зазвучало:

 
О, говори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная!
Душа полна такой тоской,
А ночь такая лунная!..
 
 
Две гитары, зазвенев,
Жалобно заныли…
С детства памятный напев,
Старый друг мой – ты ли?
…………………………………..
Это ты, загул лихой,
Ты, слиянье грусти злой
С сладострастьем баядерки —
Ты, мотив венгерки!
…………………………
Пусть больнее и больней
Завывают звуки,
Чтобы сердце поскорей
Лопнуло от муки!
 

………………………….

Полсада истоптали под радостные прихлопывания в ладоши самого Островского.

Смотрю вдруг – Казанцев рядом приплясывает… но с иронией в движениях – не за этим, показывает, явился.

Через пять минут мы садимся в его экипаж.

– А Аполлон ведь покинет нас скоро, – грустно говорит дядя.

– Почему ты, Андрей, так настроен?

– Ну, во-первых, стихи последние давал мне читать.

– Смерть?

– Как главная тема. И такая вдруг тоска по прошлому там проскальзывает, по хорошему-неслучившемуся, – он махнул рукой и отвернул голову… а потом хрипловато сказал: – Ты, Сергей, не заметил, когда в сад выходили, он бутылку коньяка взял – там половина оставалась – и всё в три глотка.

Еще помолчали.

Выехали уже на Большую Якиманку.

– Ну рассказывай, Митя, что приключилось?

– Смерть девушки. Правильнее, молодой женщины.

– Почему правильнее?

– Была на втором месяце беременности.

– Обстоятельства, Мить, не томи.

– Болела с детства эпилепсией. Приступ. Покусанные губы. Видимо, хотела вытереть платком, и заглототила его при сильном вдохе.

– То есть дыхательные пути забились?

– Совершенно верно.

– Анатом что говорит?

– Никаких следов насилия. Даже нет синячков на плечах, когда мужчина хватает женщину.

– М-м, прости, но это вряд ли по нашей части. Несчастный случай – и что тебя беспокоит?

– На похоронах были два дальние родственника и священник.

– То есть любовник, от которого она забеременела, отсутствовал… Н-у, мог испугаться, по малодушию, так сказать. А что о нем известно?

– Красивый, сухощавый, выше среднего роста, волосы… скорее всего темный шатен. Она не имела подруг, информация – непосредственно от швейцара.

– А может быть вообще не он?

– Других посещений, кроме иногда доктора, просто не было.

– Могла и на стороне.

– Могла. Но вот поведение этого доктора…

– Что?

– Первая реакция – откровенный испуг. Но не за врачебную ошибку, явно тут что-то другое.

– А он сам не мог быть любовником? – спросил уже я.

– Поинтересовались. Помимо сравнительно молодой жены у доктора и так есть любовница. Не многовато ли для пятидесятилетнего человека? К тому же, погибшая была очень красива и представить их рядом… – Казанцев скривил губы и замотал головой.

– Митя, а богата она была?

– Нет, но вполне состоятельна.

– Платок, стало быть, по мнению анатома, ей насильно никто не засовывал?.. Волнение доктора единственный твой аргумент, и не аргумент даже…

– Интуиция, Андрей. Помнишь, я всю ночь не спал, а утром убедил начальство не вести солдат в прямую атаку, а продумал обходной маневр. Почему, откуда?

– Да, на такую засаду бы нарвались – страшно себе представить.

– Он себя просто в руках держать не мог, этот доктор. Психовал, еле слова выговаривал.

– По отчетливее, Митя, что выговаривал?

– Путаница всякая в том смысле, что здесь нет его врачебной ошибки.

– Медикаменты, степень болезни?

– Вот тут он просто растерялся, потом начал раздумывать. Я поторопил и приказал выдать ее медицинское дело.

– Интересно-интересно!

– Наш врач сразу сказал: легкая степень заболевания, курс лечения правильный. И вот тут самое интересное он добавил: «всякое, конечно, бывает, но при такой легкой степени сильные приступы – явления почти исключительные».

Что-то завертелось в моей голове, суетливо, без всякого результата… что-то близко совсем, желавшее обнаружить себя и обманчиво-ускользающее…

Если вот сейчас мне не удастся сосредоточиться и поймать…

– Викинги!!

На меня посмотрели с удивлением сначала, потом в дядиных глазах появилось нервное беспокойство.

– Викинги, – намеренно спокойно произнес я, – сейчас расскажу.

Выехали уже на Малый каменный и с реки пошел приятный освежающий ветерок.

– Эти разбойники до Юга Италии добирались, Корсику завоевали, а про Англию говорить нечего – три века ей спокойно жить не давали.

– Мы, в общем, знаем о них, Сережа, – осторожно проговорил дядя.

Я чуть разгорячился:

– Другое главное – их специальный отряд, который обжирался какой-то травой и впадал именно в состояния приступа, мне один студент-медик рассказывал. Это уже конченные были люди, и своя основная группа держалась от них на дистанции. Ярость, потеря ощущения боли – пробивной их авангард, даже большая потеря крови не сразу останавливала этих мерзавцев.

Внимание ко мне вдруг выросло, лица стали очень серьезными.

– Так вот, кончалось для того авангарда плохо – кто не погибал от оружия, изнемогал потом от собственного неистовства.

– Время-то у нас для визита к доктору еще позволяющее? – спросил дядя.

Казанцев кивнул.

– Под арест его, в случае чего, взять сможешь?

– И с удовольствием.

Дядя пояснил мне понятное им обоим.

– Этот любовник погибшей – почти наверняка приятель доктора. Возможно, хотели добиться выкидыша, а не исключено – убить.

– Очень похоже, – согласился Казанцев.

– Как думаешь его «раскалывать», Митя?

– А тем самым платком.

– То есть шантажом?

– Конечно.

Я не понял будущего сценария, но скоро всему стал свидетель.

В приемных комнатах доктора уже зажгли свет, но работа еще продолжалась.

Объясняться с его секретарем не пришлось, так как вместе с нашим появлением из кабинета вышел пациент и Казанцев, даже без «здрасьте» секретарю, направился туда в своей генеральской форме.

Мы – следом.

Успел я только обратить внимание, что обстановка в приемной очень недешевая, да и сам дом и бельэтажное размещение свидетельствовали в пользу богатой практики доктора.

На нас удивленно взглянул человек – немолодой, полноватый, но с той ухоженностью лица, укладкой волос, «лоскостью» – если назвать всё в целом, которая свойственна именно очень успевающим докторам и адвокатам.

– Здравствуйте, э… – он сделал легкий поклон Казанцеву, – мы с вами знакомы.

Тот без всякого дружелюбья кивнул и указал пальцем:

– Стетоскоп, доктор?

– Да.

– Раздевайтесь, хочу вас послушать.

– Шутить изволите.

– Изволю хотеть посадить вас на каторгу так-этак лет на двадцать пять.

– Генерал, вы отдаете себе отчет… я дал исчерпывающие объяснения…

– Кроме одного: как именно вы во время припадка засунули пациентке платок в горло.

– Какая чушь, я не был там во время припадка, швейцар, в конце концов, может подтвердить! – доктор встал из кресла, весь вид его сейчас выражал уверенность и гнев.

На меня это произвело впечатление, на Казанцева – никакого.

– Швейцар скажет то, что ему скажем мы, это во-первых. А во-вторых, наш анатом установил царапины в горле, характерные именно для пинцета. Одевайтесь, доктор, разговор продолжим у нас.

Я еще не видел, чтобы здоровый цвет лица человека, в мгновенье почти, превращался в болезненно-серый.

Человека качнуло.

– Позвольте присяду…

– Но ненадолго.

Доктор закрылся ладонями и упер в них лицо…

Дядя бросил взгляд на Казанцева, и в этом взгляде блеснуло театральное «браво».

– Неужели он мог? – донеслось из под ладоней. – Клялся, что во время приступа она кусала губы, схватила платок и…

– И он якобы проскочил в дыхательное горло?

– Да. Меня там не было, я клянусь.

– Клятвам не верили еще суды средних веков. Рассказывайте, кто там был. «Он» – ваш близкий приятель?

– …брат, брат по матери… у нас разные фамилии, но…

– Эти детали нас не интересуют.

– Ну почему же, Дмитрий Петрович, – подыграл дядя, – на суде они могут помочь доктору как обстоятельства, так сказать, вынужденной помощи преступнику – просьба близкого родственника.

– Да-да-да! – человек отнял ладони от лица. – Он говорил со слов некого гинеколога, что при сильном припадке будет выкидыш. Хотел жениться на очень богатой купчихе, она староверка, узнала – выгнала бы его поганой метлой.

– Ну дальше-дальше, что за травку вы ей сварили, полученную, мы еще не проверяли почтовую документацию, но тем не менее – из Норвегии, да?

Тому опять захотелось закрыть лицо, он сделал это только наполовину, положив голову на левую ладонь.

– … из Норвегии.

– Идея ваша?

– Упаси Боже, я просто обратился к знакомому коллеге-врачу.

– Ну тоже немножко легче, – прокомментировал дядя.

Казанцев был менее снисходителен:

– В лучшем случае – лишение права на врачебную практику. Сейчас поедем к нам в Экспедицию, и всё, как чистосердечное признание, изложите под протокол.

– Да-да.

Дверь вдруг открылась и на пороге объявился веселого вида красивый молодой человек… застыл, недоуменно глядя на жандарма в генеральских погонах, да и мы производили впечатление людей неслучайных…

Казанцев только спросил:

– Он?

Доктор, не глядя в сторону появившегося, несколько раз мелко покивал головой.

Веселое выражение гостя сменилось на серьезное, и мне показалось по новым чертам лица – умное.

Он перевел взгляд с нас на своего удрученного брата… постоял так несколько секунд, сделал шаг назад и медленно закрыл за собою дверь.

– Зачем вы его отпустили, Дмитрий Петрович?!

– Интуиция, мой милый. А вы, доктор, снимайте халат, принимайте гражданский вид – сейчас едем.

Едва он успел договорить, как из приемной раздался противный и понятный любому стрелявшему человеку хлопок.

– Интуиция, – повторил Казанцев и внимательно посмотрел на меня.

И видимо, ему не понравилось мое «смятение чувств» – человек ведь остался бы жив при задержании, дальше должен следовать законный публичный суд…

– А ты видел, каким весельчаком он сюда явился? Это после убийства человека, даже двоих, учитывая ее беременность.

– Собаке собачья и смерть, – спокойно подвел итог дядя.

Дома у меня не шел из головы вид трупа в приемной и равнодушно-грубое к случившемуся со стороны Казанцева и дяди отношение.

Я даже выпил вина, чтобы немного себя успокоить, сел в кресло…

Без мыслей какое-то время…

А ведь оба моих старших товарища – дети войны, воевали уже в двадцатилетнем возрасте, и не только под пулями – в «штыковые» ходили.

Кто для них этот хлыщ, запросто убивший беременную женщину?

Да, он просто не человек.

Грустно живет Россия – всё вместе: и герои и подлецы, причем вторые устраиваются и чувствуют часто себя лучше первых.

Вот Строганов Сергей Григорьевич, в возрасте за шестьдесят уже лет добился допустить себя до действий в Крымской войне, и хотя очень старались привязать его только к штабным делам, два раза ходил в контратаки.

Завтра мы с дядей приглашены им на ужин. А сейчас хочется мне, перешагивая через события, о которых расскажу позже, вспомнить один из двух наших спектаклей-Гамлетов.

Тот, где я играл, и где чувство подсказывало – ох, не будет тут никакого благополучия.

Шагну сразу на полгода вперед – сентябрь, начало университетских занятий и наша премьера «Гамлет».

Готовился я очень серьезно, и прочие артисты тоже. Прекрасная Ольга дорепетировала безумье Офелии до точки, когда сама уже заговариваться начала.

К моменту этому главным режиссером театра стал Сашка, и в коллективе не было споров: закончил историко-филологический факультет Московского университета, потом два года учился в Гарварде, артистические способности несомненные, в общем – все «за».

И вот, до захода еще в гримерную почувствовал я некую странность – корзинки пронесли – прикрытые материей, но разглядеть удалось – там вино.

Ладно, оно к банкету после спектакля, хотя – многовато.

Сашка шепчется со вторым режиссером и явно дожидаются, когда я скроюсь в гримерной. И Сашка теплый уже. Это не страшно, роль тени отца Гамлета – простонать три фразы, и пей себе дальше.

Всё это я, однако, отбросил – настраиваться надо, в роль за пять минут не войдешь.

Мой выход – первый, после третьего звонка я, давя волнение, подхожу к кулисе, Сашки-призрака нигде не видно, второй режиссер показывает уже мне выход на сцену.

…первое что я вижу – сидящего на ступеньке лестницы декоративной башни Сашку и слышу:

– Ну здравствуй, сынок.

Первая мысль – гад этот отчаянно напился… однако на морде лица сознательное вполне выраженье, и у меня вырывается:

– Здравствуйте, батя!

Да, пьяноват он, но не то что бы очень.

– Вот, сын, как свидеться довелось.

Я уже рад, что Сашка-призрак не зовет меня вверх на башню – свалится еще, сукин сын.

Набираюсь силы и ёрничаю:

– Да уж, надеялся – при лучших произойдет обстоятельствах.

– Сын, не суди строго, дай слово сказать.

– Да говорите.

– Пока ты в Вероне науки изучал…

– В Падуе.

– Ну хрень редьки… так вот, события у нас – надоело мне всё. Мать твоя надоела, а я ей тоже.

– Понятное дело, если каждый день глаза наливать.

– Не поэтому, сын. Всему срок свой выходит. К тому же, девушка у меня завелась из простой купеческой семьи.

Что мне делать, как не включаться в игру?

– И как же теперь эта девушка?

– Не тужи, я ей нормально оставил. А мамаша твоя и твой дядька интимный интерес взаимно проявлять начали.

– Тьфу, батя, вы бы при людях хоть постыдились чуть-чуть.

– Жизнь, сынок, у нее разные стороны. В общем, решил – выпью на сократовский манер цикуты и положу всему бордельеру конец.

– А государством управлять?